Я служил в армии сразу после окончания университета. Одержимый благородной страстью к самосовершенствованию, желая поправить здоровье горным воздухом Кавказа, на военной комиссии, состоявшейся в феврале 1970 года, я выразил желание, если попаду в армию, служить в горах Грузии. Как некогда Лев Толстой, и ещё раньше Михаил Лермонтов, в которых я ощущал родственную душу. На комиссии моё здоровье проверили. Я никогда не считал себя хлюпиком, делал зарядку, в молодости занимался спортивной гимнастикой частью под давлением отца, а также восхищаясь стройностью, осанкой друга Юры, гимнаста-перворазрядника. Секция гимнастики находилась в дивном парке Горького в Харькове в спортклубе «Динамо», но через год занятий я был отчислен за бесперспективность, и стал заниматься там же лёгкой атлетикой, благо ходить было недалеко, от улицы Маяковского всего три квартала до парка, а потом по аллеям парка до стадиона.
В университете я был очарован альпинизмом. Меня всё в нём восхищало: и тренировки в спорткомплексе ХПИ с тренером Ильёй Мартыновым, напоминавшие лёгкую атлетику, и «скальные» занятия на старом крематории, и верные, крепкие товарищи Володя Гавриляко, Валера Назыров, братья Витя и Боря Андриенко, и старшие, уже опытные Валера Овчаренко, Лёша Сороковой, Витя Померанцев. А также девушки Аня, Оля, Вика, Тоня, Галя. Мы упорно тренировались, весь первый курс я был опьянён тёплой альпинистской компанией, вылазками в Фигуровку на спортивную базу университета, праздниками, соревнованиями, проводимыми там, песнями, которые пелись у костра вечерами. Песен было огромное количество, Визбора, Кукина, Клячкина, Матвеевой, Якушевой, Никитина и Крылова, Кима. Все они будоражили, показывали какие-то рассветные горизонты, тёплые закаты, любовь, надежды на будущее счастье.
А зимой и летом ездили по профсоюзным путёвкам в альплагеря «Цей-Буревестник», «Алибек», в Домбай на лыжные базы. Это был спорт для меня, с разнообразными, никогда не надоедающими упражнениями, с трудными восхождениями, крючьями, верёвками, триконями и кошками, спальниками, палатками, бензиновыми портативными примусами, с банками тушёнки, сгущёнки. И с новыми маршрутами, горными красотами, озёрами, ледниками, кулуарами, осыпями, радостью достижения вершины, и светлой мечтой новичка – пуховкой, без которой трудно ходить в горы зимой. Это в Домбае я купил у местной жительницы тёплый-претёплый свитер белой грубой шерсти с вышитым на груди чёрным орлом за двадцать пять ре, и мои товарищи пару раз назвали меня Горным Орлом. Но эта кличка не приросла ко мне. Ну, не леталось мне. Зато отлично пелось после восхождений под гитару Вити Андриенко, Серёжи Шалацкого, Лёши Шпилинского, и мне удалось очаровать своим голосом и чувством пару девчонок. Но уже после второго курса суровые братья-медики из альплагеря обрезали мне крылышки, вынеся приговор: для альпинизма выше третьего разряда непригоден.
Зато военные медики на пятом, заключительном курсе нашли меня вполне здоровым для службы в армии, несмотря на сильную близорукость, и частые ангины. Пригодным, значит. Вот я и выбрал Кавказ – хоть ещё пару лет подышать горным воздухом, поглядеть на вершины, пусть и снизу. На последний семестр, кроме распределения в армию, у меня пришлись ещё два события: подготовка диплома к защите, и женитьба.
Отец с мачехой, с одной стороны, и я с другой, представляли собой практически две несмешивающиеся жидкости, локализовавшиеся каждая в своей каморке двухкомнатной квартиры, с проходной гостиной комнатой и спальней, поделённой на две части. Сталкивались мы лишь утром и вечером, проходя узкими коридорами, да в службах и кухне. Встречаясь с моей будущей женой, я не ставил в известность отца о своих планах, и женились мы, ничего им не сообщив. Потом уже отец признавался мне, что он бы этого не позволил, выкрав, к примеру, у меня паспорт, так что моя предосторожность оказалась нелишней. Дипломную работу я подготовил в срок и защитил на «отлично», хотя от напряжения сил в конце мая и заболел ангиной.
Была ещё одна причина, по которой я хотел пожить вдали от отца – не видеть мачеху. Да и самого отца тоже. Он-то и служил поршнем, выдавливающим меня из его семьи, куда он включал себя, свою жену и пасынка. Только вот меня он уже не учитывал: в подростковом возрасте я стал восставать против его жёсткого диктата, диктатуры в доме, постоянных нравоучений и обвинений. Однажды, когда я ещё учился в школе, и в гостях у нас был мачехин сын Вова, отец отвесил жене незаслуженную пощёчину, я и Вова, не сговариваясь, объявили ему бойкот. Мы не отвечали на его вопросы и просьбы, не общались с ним несколько дней. От этого отец лучше не стал, но меня с тех пор возненавидел, и страстно желал от меня избавиться. С той поры мачеха окончательно поселила сына у своих родителей и, что парадоксально, резко ухудшила отношение ко мне.
В начале 1970 года, когда дело уже шло к окончанию мною университета, отец тайком зачастил туда, разузнавал, как бы определить меня в армию. Навёл мосты в деканате, на военной кафедре, искал знакомства, интригуя против меня. А дома он вёл со мной беседы о том, как он служил в армии, отдавал долг Родине, чего и мне желал. Да и сам я по привычке уступать ему во всём, выработанной у меня за долгие годы его «воспитания по Макаренко», за своё мнение и место в жизни не боролся, считая, что другие меня направят, куда будет мне лучше.
-Ну, и наивняк,-
скажете Вы, дорогой читатель. И будете всецело правы. Потому-то я, сцепив зубы, принял жребий, искусно подсунутый мне другими. А между тем, голова у меня была светлая... для математики, физики, учёбы вообще. Но не для жизни, её проблем.
После защиты дипломной работы, получения мною ромбического значка «Я не дурак» и твёрдых корочек с дипломом внутри, мы с женой поехали в Молдавию, чтобы провести последний месяц перед армией у неё дома в Тирасполе. От перемены климата у меня разыгралась ангина, начало болеть сердце. Словом, случился тонзилло-кардиальный синдром, и я попал на больничную койку. Врач Кустенко, известный в то время в Тирасполе своими смелыми и сложными операциями, взялся лечить меня. Прежде всего, надо было удалить гланды, но анализы показали низкий гемоглобин, и плохую свёртываемость крови, требовались две недели общего лечения, чтобы можно было оперировать. Дело шло к концу отпуска, и я рассказал врачу о том, что через неделю призываюсь в армию. Он посоветовал мне всё же сделать операцию, объяснив, что с этим диагнозом не шутят. Я написал отцу о предстоящей операции, чтоб он не волновался!!? В ответ пришла длинная, во сто или больше слов телеграмма о воинском долге, защите Родины, чтобы я не смел нарушать приказ военкомата, что вражеские силы (читай, моя жена, её мать и бабушка – вот и вся семья моей жены) стремятся освободить меня, неразумного, от Советской Армии, от своего священного долга. Отец от своего и от своего тестя имени приказывал мне тотчас же приехать на разборку в Харьков, и не срывать срок призыва.
Когда жена принесла мне эту подлую телеграмму в больницу, я не выдержал, и по привычке слушаться отцовых приказов, которая была мне с детства впечатана ремнём в кожу седалища, тут же выписался из больницы, наспех собрался, попрощался с милой, её родными, и уехал.
Прибыл на призывной пункт я вовремя, получил военный билет в военкомате, предписание, проездные документы, и через пару дней отбыл в Ахалкалаки, Грузия. Городок Ахалкалаки действительно оказался небольшим новым городом, в основном обслуживающим военный городок, над которым нависала гора Абул с вечной папахой облаков вокруг. Военный городок, как и остальная часть Ахалкалак, располагался в долине на высоте 2200 метров над уровнем моря, основное население – армяне, спустившиеся с каменистого Армянского нагорья. Дома гражданских в основном новые особняки, оттого и название Ахалкалаки, в переводе с грузинского Новый Город. Недалеко, в 90 км вниз по долине, есть Ахалцыхе, или Новая деревня. Чистый воздух, широкие улицы, два-три магазина да скудный базар – вот и все достопримечательности Ахалкалаки, которые мне по приезде бросились в глаза.
Но проблемы со здоровьем в армии не прекратились сами собой. После первых дней представления в части, устройства в общежитии военного городка, обмундирования, вступления в должность помощника начальника штаба настало время службы. А через месяц меня отправили на курсы переподготовки в Батуми, где мне пришлось встретиться со многими знакомыми двухгодичниками, как и я, совершенствующими военное мастерство. Там-то меня и прихватила ангина, и теперь уже военный врач подполковник Диденко решил удалить мне гланды «с корнями и землёй», как он пошутил. Не слишком знающий хирург не проверил свёртываемость крови, во время операции возникли осложнения, одна сторона горла оказалась прооперирована, а вторая на всю жизнь осталась недоделанной, с «корнями».
Узнав об операции, в Батуми примчалась моя девочка-жена, сорвалась с занятий в университете, и трогательно стала меня лечить мандаринами, своей заботой. Такого у меня никогда не было, я словно стал любимым ребёнком, и вскоре выздоровел. А курсы переподготовки продолжались, оставалось около месяца. На это время мы сняли квартиру, затем другую, в свободное время гуляли по Батуми, в Пионерском парке наблюдали огромным морских черепах и скатов в аквариумах, и даже купались в море. Занятия подходили к концу, денег оставалось мало, и жена улетела на занятия. Лететь она собиралась с пересадкой в Сухуми, но на ближайший рейс опоздала, о чём я не знал, и наблюдал взлёт рейса АН-24, который окончился плохо, угоном самолёта и смертью бортпроводницы Нади Курченко. На этот же рейс опоздал капитан Зубов, преподаватель и командир учебной роты на наших курсах. Вскоре я узнал, что означали непонятный поворот самолёта назад, и его улёт в сторону Турции, который мы в недоумении наблюдали. С огромным облегчением я увидел свою жену, поспешившую успокоить меня, что она не в угнанном самолёте.
А я вновь перешёл в общежитие, в комнату на троих. Соседями оказались Гурами Сааташвили и Резо Мачарашвили, тоже двухгодичники из Тбилиси, с которыми я легко поладил. Оказалось, что в этом же общежитии живут знакомые из Харькова, Лёня Наткович, Женя Лакин, окончившие университет на год раньше, и уже готовившиеся к дембелю через полгода, когда их сдёрнули на курсы. С Лёней мы учились в одной и той же школе, он подавал надежды стать талантливым математиком, и классно играл в футбол, его проходы к воротам противника напоминали мне дриблинг Месхи. Он учился на мехмате, а Женя Лакин на физфаке, уже кончали курсы и собирались в свою часть в Эчмиадзин. Последние недели мы с ребятами жили впроголодь, кончались командировочные деньги, и Мачарашвили показал нам высший класс экономии. Из провизии у нас оставалась картошка, лук и немного постного масла, и Резо, ненамного старше нас, варил картошку, заправлял её жареным луком, и мы ели восхитительное кушанье, напоминавшее вкусом мясное блюдо. С Гурами Сааташвили мы недолго переписывались после этих курсов.
По возвращению в часть меня ждал неприятный сюрприз: я уже был не ПНШ, а командир огневого взвода в батарее капитана Сукача. Начальник штаба майор Ляшенко, чьим помощником был ранее, теперь нашёл себе более подходящую кандидатуру в ПНШ, уверенного в себе лейтенанта Нефёдова, двухгодичника из Питера, который держал себя солидно и достойно, запросто мог выпить с начштаба. А вскоре на меня посыпались неприятности, как из рога изобилия. Я не мог найти правильный командирский тон, не знал многих тонкостей и хитростей науки управления людьми, не был готов к обману, не желал сам обманывать других. Пришлось принимать технику: машины «УРАЛ», служившие тягачами для трёх пушек взвода, станцию орудийной наводки СОН, прибор управления артиллерийским зенитным огнём ПУАЗО, дизельный передвижной генератор, и не вся она была в полном комплекте. При отъезде всего дивизиона на учебные стрельбы в Очамчири новый командир взвода, то есть я, был недостаточно требователен, солдат-водитель при погрузке на жд платформу пропорол шину колеса «УРАЛ», и пожалте начёт: 1/3 оклада из меня вывернули, как из материально ответственного. Солдаты-водители, чтобы упростить мойку машин, гоняли их по речке в районе брода, повредили колесо – и снова 1/3 оклада вывернули!
Между тем, время шло, я уже разобрался в сложной иерархии дивизиона, познакомился с комсоргом Дахно, встал на комсомольский учёт, поговорил с замполитом Хомутовым, который предложил мне вступить в партию. Но командир 1-ой батареи капитан Куркин обворовал меня, солдаты его батареи крали матчасть в других батареях по его приказу, да и в моей батарее творились непонятные дела. Поэтому я отказался от вступления в партию, в которой есть такие нечестные люди.
В первый год службы мне выпали ещё одни стрельбы на полигоне вблизи населённого пункта Караязы в соседнем Азербайджане, туда мы добирались «своим ходом» на машинах-тягачах, кативших за собой пушки и приборы, личный состав взводов сидел в кузовах, а начальство – в кабинах, как старшие машин. Состоялись большие войсковые учения с присутствием генералитета, и наш дивизион с нашей отсталой техникой не ударил в грязь лицом, хотя и хорошо помесил эту самую грязь сапогами. Мы стреляли по конусу, который тянул за собой самолёт, да ещё и с отворотом для безопасности, но всё равно первая батарея чуть не подбила сам самолёт, хотя приём стрельбы с отворотом предполагает стрелять совсем не в то место, где находится цель, тот самый конус, а в зеркально отображение цели, видимое с помощью оптики в другом месте. Остальные батареи, и моя тоже, и мой взвод, отстрелялись неплохо. Меня устно поощрил командир дивизиона, капитан Громыко, за хорошую ориентировку на местности, так что любовь к математике и её приложениям мне пригодилось.
А тем временем моя жена оканчивала университет, я живо обсуждал с ней её дипломную работу по сверхпроводимости, которую она делала у И.И. Фалько, и после защиты диплома, окончательных экзаменов она прилетела ко мне. Но я уже был не в Ахалкалаки, а в Ставрополье, на уборке урожая, куда нас послали на полгода со сборным автобатом от нашей дивизии. И опять мы жили там практически без денег, так как денежное довольствие мне выдавали только в части, с учётом горной надбавки получалось около 220 ре. Правда, на целине всех поставили на котловое довольствие, то есть кормили, как и солдат, из полевых кухонь. Жили все в палатках, но мне с женой пришлось снимать жильё. С июня по ноябрь автобат двигался по сельским районам вначале на юге России, а затем переправился по железной дороге в северный Казахстан, Павлодарский край, и мы с женой на машинах, поездом в теплушках. После окончания уборки урожая мы вернулись в Ахалкалаки, причем из меня опять вывернули, теперь уже полтора оклада за мои огрехи.
Служить оставалось чуть больше полгода, мы вернулись в часть, раньше я жил в общежитии, а теперь ситуация изменилась, и зам. по тылу дивизии выделил мне отдельную комнатку в коммунальной трёхкомнатной квартире в одноэтажном доме. Топить надо было дровами, и на очередных учениях мои бойцы, с которыми я был в отличных отношениях, мало похожих на отношения в армии из американских фильмов, напилили мне несколько осиновых стволов, и доставили их ко мне домой. Прожорливая печь не понимала, что дрова достались мне нелегко, и в обмен на тепло забирала дерево целыми охапками. Зимы в горах суровые, холодные, я был постоянно на службе, иногда приходилось дежурить круглосуточно, и даже неделями не покидать часть. Жена сама и пилила дрова, и рубить их приходилось ей же.
Мы ожидали первенца, и вот наступил срок рожать. Роды были не просто тяжёлые, они оказались исключительными, врачи боролись как за жизнь матери, так и ребёнка, который всё не мог выйти сам. Если бы не было двух врачей родовспоможения, которые друг друга поддерживали, уговаривая ещё немного подождать с операцией, не извлекать ребёнка по частям, и не было бы хирурга Чудина, то чуда рождения нашей дочери Светы не случилось бы. И долго ещё моя жена поправлялась после родов, здоровье возвращалось к ней слишком медленно и неуверенно. Дочь, напротив, поправилась быстро, в две недели зажил синяк на темени, она исправно пила материнское молоко, которого хватало, спала на двух составленных стульях у нашей кровати, редко плакала.
Я написал отцу о рождении внучки, и продолжал ходить на службу, нести боевые дежурства. А через неделю получил от него в ответ открытку, где мелким почерком он написал, что не считает мою дочь своей внучкой, а сверху в разрыве двух слов «что» и «не» дописал мелким почерком «почти». Остальной текст представлял подлые оправдания этой мысли, жалкие слова подкаблучника мачехи. Понятно, почему в сказках братьев Гримм родные отцы по наущению мачех своих детей отвозили в лес на смерть от холода, голода и диких зверей. Самое интересное, что когда пришёл срок этому негодяю сдыхать, рядом с ним не нашлось никакого другого родственника, кроме именно этой его внучки! Пасынок его отправился в мир иной ещё раньше, а жена и дочь пасынка желали даже жильё отца отнять, нисколько о нём не заботясь в конце жизни. Перед смертю отец спросил у моей дочери Светланы, живы ли ещё её родители, и просил мне и моей жене ничего о своей близкой кончине не сообщать.
Казалось бы, теперь можно было спокойно дослужить в армии, и на дембель! Но неожиданно меня прихватил аппендицит, и врач Чудин сделал мне операцию, я лежал в том же госпитале, где раньше рожала моя жена. Теперь она носила мне передачи, Чудин пропускал её ко мне в палату в виде исключения. После выздоровления мы мучительно долго ждали приказа на дембель, его задержали аж на месяц. Наконец, пришёл приказ, мы собрались, и поехали домой. А где был наш дом?..
12 июня 2012 г.