Шел дождь. Ветер поднявшись вместе с дождем набросился на пошатывающуюся, едва заметную фигуру человека, которая пробиралась по тропе к ферме Бурвиля. Широкополая шляпа беспечно заламывалась на бок, открывая лицо косым струям дождя и ветра, напор которого временами придавал этой фигуре некую бесформенность, и казалось, что плывет просто груда тряпья. Но грубая одежда облегала стройное тело так, что на самом деле бесформенность была просто иллюзией. Это была мадам Бурвиль, жена бывшего бродяги Жака Бурвиля охотника-француза из здешних мест. Она же младшая дочь супругов Гарт – Моника или как ее называл муж Моник. Мадам Бурвиль была в шляпе мужа и его старом охотничьем капоте. Она возвращалась с пастбища расположенного в трех милях от ранчо. Ветер продолжал трепать ее, пока она не добралась до двери своего недавно отштукатуренного дома. Мощный порыв ветра потряс деревья над покатой крышей и послал ей вдогонку подобно парфянским стрелам целый ливень холодных струй. Войдя в дом, она скинула капот и шляпу, потом как-то робко подошла к окну гостиной и оглядела проделанный ею путь. За окном, на склоне холма, бушевали ветер и дождь. Прогалина, поросшая густой травой тянулась до самой опушки леса. А еще в миле поодаль была проезжая дорога, на которой вот-вот должен был показаться ее муж с не большим стадом скота.
На щеке молодой женщины еще поблескивали дождевые капли, а может и слезы, так как лицо у нее было удрученным. Она была поразительно красива, слишком красива для этой жизни и для тряпья, которое только что сбросила. Ее узорчатое шелковое платье почти совсем новое, но уже попорченное и выглядывавшая из-под него выпачканная грязью, кружевная нижняя юбка заслуживали лучшего обращения, потому что они как-то не соответствовали погоде. Русые волосы, недавно завитые, теперь под порывами ветра являли собой жалкую пародию на прическу.
В углу комнаты, куда она вошла, на столе лежала большая библия.
С полдюжины черных стульев с сиденьями набитыми конским волосом, были расставлены на равном расстоянии друг от друга вдоль стен, на которых висели три гравюры с изображением сцен «Страшного суда», «Кающейся Марии-Магдалины», и «Деяний Апостолов». Засохший папоротник и осенние листья в вазе на камине казались подвявшими. Такие же блеклые листья украшали и поблескивавшую внизу каминную решетку. Вдруг Моника вспомнила, что стоит в мокрых ботинках на новом ковре. Она поспешно отступила от окна и прошла через коридор в столовую, а оттуда на кухню.
На кухне копошилась чернокожая кухарка по имени Жабо из беглых алабамских рабов, семью, которой – пятилетнего ребенка и мужа-скотника в прошлом году нанял Жак Бурвиль, обнаружив их в селении индейцев куапо, где они прятались от преследования.
– Провалится мне на этом месте, мэм, если через час ливень не закончиться, – фамильярно сказала негритянка.
– В любом случая не провалишься, – равнодушно заявила Моника, подойдя к окну, пытаясь высмотреть там кого-то.
– Не стоит беспокоиться, мэм, – улыбнулась кухарка, – месье Жак скоро вернется.
– Боюсь, не случилось бы чего, тревожно мне что-то, Жабо.
Моника высушила ботинки, надела домашние туфли, еще хранившие следы былого великолепия, и поднялась наверх, в свою спальню. Здесь она постояла в нерешительности; взяться ли за спицы и вязать носки для мужа начатые год назад, либо пойти на кухню и посудачить с негритянкой.
Взглянув на часы, она зажгла свечу и принялась вязать, чтобы скоротать время до возвращения Жака.
Жак Бурвиль слыл весьма религиозным человеком и «обрел веру» как говорили окружавшие его люди, в возрасте шестнадцати лет, когда он душой пребывал еще в состоянии первородного греха, а телом в Миссури. Когда, по принятому на западе обычаю, ему пришла пора оставить родительский кров и искать «новые земли» где-нибудь на дальних окраинах, он принес в одинокую, в почти монашескую жизнь пионера, породившего столь сильный характер, чувства более чем религиозные. Трудолюбивый и презирающий опасность, он жил, довольствуясь «священным словом», как он выражался, и той природой, которая его окружала, не подвергаясь соблазнам и порокам цивилизации. Примкнув в двадцатилетнем возрасте к двум трапперам, отправлявшимся на Запад за пушниной и бродяжничая более десяти лет в диких индейских землях, он и думать, тогда не мог, что судьба когда-нибудь приведет его сюда в район южного фронтира. Облагородив душу, закалив характер и тело, Жак Бурвиль как-то подумал об уютном гнездышке в нижнем течении Великой Миссисипи, и, нанявшись матросом на баржу-плоскодонку, отправился вниз по реке вместе с такими же, как и он, джентльменами удачи. Здесь, позабросив трапперство, он пошел осваивать новые участки пригодные для земледелия; и, не смотря на огромные трудности и ничтожную прибыль, был доволен тем, что сохранил свое одиночество и свободу духа. Но случай свел его с семьей Гарт во время одного из коммерческих сплавов до Нового Орлеана. На зафрахтованной у немца Лемке плоскодонке Дик Гарт транспортировал партию урожая хлопка в Орлеан и все ничего, если бы тогда с отцом на палубе не оказалось Моники, которая принимала активное участие в делах своей семьи. Он повстречал Монику на переправе, которую держало семейство Лемке. Она подыскивала по поручению отца молодцов, согласных за определенную плату доставить груз в пункт назначения. Таким молодцом и оказался Жак Бурвиль, которого, скорее, привлекала не предложенная работа и оплата за нее, а красота девушки-нанимателя.
По жизни Жак Бурвиль был человеком, уверенным в себе, наизусть знал многие главы писания, за что и понравился Дику Гарту больше, чем его дочери. Он был беспощаден к себе, но трогательно доверчив к другим. И вот за эти качества его-то и полюбила Моника. Но, к сожалению, их жизнь не была полна той радости, которую испытывают поистине счастливые супруги. У них не было детей.
В дверь спальни постучали.
– Миссис Моника, там за дверью какой-то мужчина. Говорит, у него лошадь хромает, просит другую.
– Где у нас другая, все лошади у Жака на дальнем пастбище. Я сама три мили ползла пешком с ближнего луга.
– Я ему объяснила, но он проситься в дом. Говорит, что обождет хозяина и попросит у него одну. Сказал, что хорошо заплатит.
– Ладно, пригласи его, пусть посидит с тобой на кухне.
– Он, мэм весь мокрый, в сапогах вода хлюпает.
– Ну, я же сказала, пригласи. Пусть просушиться.
Когда, Моника через несколько минут спустилась в коридор, до ее ушей донесся грубоватый голос незнакомца и стоны Жабо. Моника бросилась к чулану и достала оттуда старый оленебой мужа. При звуке голоса незнакомца она широко распахнула дверь, слегка вскрикнула от увиденного и, побледнев, отшатнулась, но ружья из рук не выпустила.
Ее взгляду предстала картина. На коленях стояла негритянка с разорванным до пояса платье, огромная черная грудь выпала из нижней блузы, и болталась. Над ней стоял молодой мужчина, элегантный в щегольском черном костюме, ничуть не пострадавшем от верховой езды в такую погоду. Он с дерзкой и небрежной самоуверенностью, которая,
по-видимому, была ему свойственна, произнес:
– Спокойно, дорогуша, а то выпущу кишки черномазой.
Резко выхватив из ножен на поясе огромный нож, он приставил его к горлу кухарки.
– Не успеешь, – грозно заявила Моника, – пуля пробьет твою тупую башку гораздо быстрее.
Незнакомец осмотрелся, потом ухмыльнулся, и продолжил:
– Заряди сначала. Без пороха и палка раз в год не стреляет.
Убрав нож с горла негритянки. Он громко свистнул.
От тяжелого удара чьей-то ноги с наружи, дверь резко отворилась, и в коридоре послышалось мельтешение кованых сапог. Через несколько секунд в кухню ввалились четверо людей, одетых в черное. С их шляп на пол струились дождевые капли. Лица бандитов закрывали черные платки. Каждый из них навел на Монику по пистолету.
Незнакомец размеренным шагом подошел вплотную к Монике и, глядя ей прямо в глаза, взялся за ствол оленебоя.
– Отдай, – тихо сказал он.
Чувствуя его сильные руки и буравящий взгляд, она подчинилась и ослабила хватку.
– Двое, – обратился он к своим подельникам с пистолетами, – марш во двор, приволоките сюда муженька черномазой и их выродка. Они должны быть где-то здесь.
– Вы кто такие, мать вашу? – выругалась Моника.
– «Солдаты возмездия», если хотите, – иронично ответил незнакомец, добавив при этом, – для одних, а для других «посланники ада», «карающий меч правосудия» для третьих. Вам как больше нравиться, мисс?
– Миссис, поправила его Моника, – Я требую, чтобы вы убрались из моего дома. Мне это больше понравиться. И чем быстрее, тем лучше.
– Ты не в том положении сейчас, чтобы требовать, – парировал жесткое заявление Моники незнакомец. – Окончиться дождь и мы уйдем, безусловно, – смягчив тон, сказал он.
– Сейчас вернется мой муж, – пытаясь заставить бандитов встревожиться, сообщила Моника.
– Господь с вами, мэм. Пусть возвращается, он нам не помешает.
– Да? Вы так уверены? А, что если наоборот?
– Видите ли, мы хотим забрать кое-кого из этих негров с собой. Мы вернем их хозяину.
–С чего вы взяли, что мои работники принадлежат вашему хозяину, – спросила Моника.
– Да, просто все, – он подошел к Жабо, сидевшей в страхе на карачках, и развернул ее правым плечом так, чтобы Моника смогла увидеть клеймо. – Смотрите. Такие клейма характерны для рабов Алабамы. Мы доставим ее на невольничий рынок, куда в назначенное время прибудет ее хозяин. Вот и все.
Жабо начала рыдать и выть.
–Закрой пасть, стерва, – пригрозил незнакомец.
– Перестаньте оскорблять женщину, – вмешалась Моника.
Незнакомец быстро бросил тело в сторону Моники и ударом наотмашь сбил ее с ног.
– И ты заткнись, красотка.
В кухню вошли двое, заволакивая за собой избитого мужа Жабо и трепыхающегося негритенка – их сына.
– Вот и хорошо, – сказал незнакомец. – Уж очень хочется кончить эту черномазую. Кстати, кто из вас убил управляющего, ты? – обратился он к Жабо, или твой муженек.
Последовала тишина.
–Молчите? – хладнокровно спросил незнакомец. – Ну что же… повесить обоих.
Подельники схватили Жабо и ее мужа, и начали было тащить во двор.
– Прекратите! – крикнула в отчаянии Моника. – Пощадите! Заберите все что хотите, только не убивайте их.
Бандиты остановились. Незнакомец подошел к Монике, пристально посмотрел в ее испуганные глаза и сказал:
– Все что хотим? Это меняет дело. Мы люди благородные.
–Да уж, я вижу – добавила Моника.
– Зачем ты так, красотка. Предлагаю за жизнь этой черномазой, твою любовь и ласку.
– Что!? – вырвалось у Моники.
– Ну, ну, что же ты, ну… – лепетал бандит, заметив, что женщине трудно принять решение.
– Хорошо, – твердо ответила она, – только вы сохраните жизнь им всем.
–Ты торгуешься, глупышка? Я же сказал, только черномазой и мальчишке. Ее муж убийца. Он косой зарезал управляющего. Если ты не согласна по доброй воле, то возьмем тебя силой все, а негров порешим.
– Пойдем, ублюдок, – обреченно сказала Моника, и направилась в свою спальню. За ней подмигнув подельникам, ухмыляясь, последовал незнакомец.
Когда Жак Бурвиль привел стадо домой, слез с лошади и пошел по тропинке, которая вела прямиком к нему в дом, гроза была в самом разгаре.
У дверей дома он обратил внимание на пять незнакомых лошадей под седлом. Насторожившись, Бурвиль достал из-за пояса пистолет, и взвел курок. В дом он входить не стал и решил обследовать двор. Не обнаружив ни души, ни в амбаре, ни в сарае, ни в стойле, Жак направился к дому, и встал под окном кухни. Прислушавшись, он понял, что в доме чужие.
Вдруг он почувствовал, что в спину ему упирается, что- то твердое.
– Бросай пистолет, и марш к дверям, – сказал голос за спиной.
Жак выполнил требования и направился к входу. Там, открыв двери, его встретили двое вооруженных пистолетами, заставив пройти в комнату.
На полу, прижавшись друг другу, сидели в подавленном состоянии негры.
– Где Моник? – спросил растерянно Жак.
Жабо стыдливо опустила глаза, не ответив хозяину.
– Моник!! – позвал Жак супругу. – Кто эти люди? Что происходит?
Дверь из супружеской спальни отворилась и в проеме показалась фигура незнакомца, поправлявшего подтяжки штанов. Он чуть выступил вперед. За ним, украткой стояла растрепанная и не менее подавленная, чем чернокожие, Моника.
– Моник? Это, как же так?! – все еще не мог поверить растерянный Жак.
Моника сделала попытку уйти обратно в спальню, но незнакомец, схватив ее за локоть, удержал и выставил перед собой.
– Везунчик ты, парень, обратился незнакомец к Жаку. Такая баба у тебе, ну просто позавидовать можно.
Жак рванулся к незнакомцу, схватил стул у стены, пытаясь огреть того, что есть мочи. Но мощные руки подельников незнакомца среагировали, и мгновенно вцепились в куртку Жака, повалив того на пол.
– А вот этого не надо, – цинично заметил незнакомец, – что произошло, то произошло. Она сама согласилась. Здесь куча свидетелей. Правда, нигеры? Не слышу, нигеры!
Жабо и ее муж дрожа от страха, закивали головами.
– Свяжите его, с нами поедет.
– Может, кончим его. Зачем он нам, а патрон? – высказался один из бандитов, явно не согласный с решением главного.
– Он поедет с нами, покажет тропу к переправе. А там Бекас решит, что с ним делать, – отчетливо произнес незнакомец. – Закругляйтесь. Дождь кажется, кончился.
Во дворе на карнизе сарая бандиты соорудили виселицу, усадив под ней на коня мужа Жабо.
Негр беспечно усмехнулся и поглядел на жену. Негритянка, закрывая лицо сынишке, в упор смотрела на своего несчастного. Слезы крупными кристаллами катились из ее глаз. Она, лишь нашептывала молитву, это все что она могла сделать для мужа в эту минуту. Связанный Жак Бурвиль стоял в стороне. Моника же выступила вперед и выкрикнула яростно, злобно, мстительно, нечленораздельно проклятия в адрес бандитов. Она начала поносить их и главаря. Она кричала, что он трус боится встретиться один на один в честной драке, рыщет, словно волк с целой сворой таких же койотов, вокруг домов беззащитных женщин и детей. Она прошлась в своих словесах по адресу его темных предков и нечистой крови, она, наконец, вне себя от ярости принялась насмехаться над его достоинством в штанах, пока лицо главаря не застыло как маска и палец не лег на спусковой крючок. И только распространенное в западных территориях правило о неприкосновенности слабого пола удержало его руку.
Главарь, все еще бледный от ядовитых уколов женского языка, резко повернулся и махнул рукой. Один из бандитов хлестнул арапником по крупу лошади, на которой с петлей на шее был закреплен негр. Лошадь встрепенулась, а тело несчастного, хрустнув позвонками, повисло на карнизе сарая.
Бандиты усадили связанного Жака на лошадь, а негритянку Жабо и ребенка как обычно привязали к лукам своих седел, и погнали пешком за лошадьми.
– Прощай, красотка, – с усмешкой сказал главарь. – Ты подарила мне минуты радости. Я долго буду помнить аромат твоего тела.
– Тьфу! – последовал ответ Моники, – будь ты проклят койот.
Услышав эти слова, чуть пришпорив лошадь, Жак сравнялся с главарем и ударом ноги вышиб его из седла. Бандит, который контролировал веревку, обволакивающую Жака, дернул за нее, и свалил Бурвиля на землю.
Попинав немного Жака ногами, бандиты вновь усадили его на лошадь и тронулись в путь.
Заливаясь слезами, Моника смотрела им в след.
– Я вернусь Моник, обещаю! – прокричал ей Жак. – Прости меня, что не успел!
– Это ты меня, прости, – прошептала Моника.
Но он ее уже не слышал.
Их путь лежал к развилке, где бандиты должны были заночевать, а утром двинуться к переправе.
На щеках Жака все еще пылал румянец, который словно прожигал холодную маску отчаяния, глаза смотрели настороженно, их взгляд стал быстрым и живым. Разгоряченные дорогой бандиты утратили бдительность и лошадь всадника, который держал конец веревки, обвивавшей плечи Жака, оступилась, попав ногой в нору кролика. Падая, она перекувыркнулась и сбросила своего наездника с седла, а связанного и беспомощного Жака совлекла на землю с лошади, на которой он сидел. В следующую секунду все были на ногах, но Жак успел почувствовать, что веревка, которой он был связан, соскользнула с плеч пониже. Жак прижал веревку локтями, и те, кто помогал ему сесть в седло ничего, не заметили, так как уже смеркалось. Стараясь держаться в самой гуще всадников, Жак украдкой освобождался от своих пут.
Погруженная в тишину и покой после дождя природа, служила странно неправдоподобным фоном для этой прогулки суровых всадников. Последние отблески закатившегося солнца пронизывали густеющий сумрак. Защебетали птицы, порхая среди мерцающей листвы, и трепеща крыльями. Мирное журчание скрытых от глаз ручьев, доносившееся откуда-то из глубины леса сопутствовало умиротворению отходящей ко сну природы.
Минуя лес, всадники поднялись на перевал и начали спуск к развилке, где было видно пламя костра, и доносились звуки храпящих лошадей.
«Это видимо было место сбора мобильных групп отряда «черных волков», обусловленное место», – подумал Жак. На половине спуска он, освободив руку от веревок, схватил поводья, болтающиеся на шее лошади, и внезапным рывком, которым владеют матерые объездчики, и который хорошо понятен объезженному животному заставил лошадь присесть на задние ноги, а передними копытами крепко упереться в землю. При этом все остальные пронеслись мимо. Всадник, державший веревку, которой был связан Жак, выпустил ее из рук, не желая снова вылететь из седла и кувыркаться по склону. Жак развернул лошадь, подняв ее на дыбы, и с быстротой ветра помчался вверх по склону. Все произошло в мгновение ока: действовала опытная рука наездника и отлично объезженная лошадь. Вдогонку ему были посланы несколько пуль, которые ушли в землю. Дальше темнота скрыла Жака, и «черные всадники» не решились преследовать его.