Посреди ночи вдруг просыпаюсь от каких-то сдавленных звуков. Мне нужно некоторое время, чтобы сообразить, что это третьесортный отель на трассе и комната на двоих, в которой мы заночевали после целого дня в седле. И что медленно я соображаю потому, что принял перед сном таблетку бензодиазепина, причём напрасно это сделал, потому что едва ли решусь теперь утром сесть на мотоцикл. Но сейчас не утро – ночь. И...что происходит?
Поднимаю голову – и сразу пугаюсь. Хаус ёрзает на коленях возле кровати, словно вздумал молиться, но не молится, а уткнувшись головой в матрац, дышит, как загнанный, и вместе с дыханием сквозь стиснутые зубы вырываются стоны. Вдруг встаёт – резко, словно подкинутый, и ложится на кровать. И снова скатывается с неё на пол. А в комнате пахнет едким потом и рвотой, и поэтому диагноз может поставить любой первокурсник.
Вскакиваю с постели, бросаюсь к нему:
- Ты почему меня не разбудил?
Прерывисто, потому что боль схватила за горло и не разжимает пальцев, но при этом насмешливо, выплёвывает:
- Да вроде... уже разбудил...
- Ты раньше знал, что у тебя мочекаменная?
- «Многия знания – многия печали...», - хрипит он.
- Викодин ещё есть?
- Принял. Не помогает.
- Сколько принял? – думаю: вдруг можно ещё, потому что надо мне непременно что-то делать – пусть бесполезное, пусть опасное, создавать себе иллюзию взятия ситуации под контроль, тешиться «ИКД» - так циничные медики сократили термин «имитация кипучей деятельности», то есть выполнение бессмысленных, но на вид очень важных действий у постели заведомо безнадёжного больного.
Хаус растопыривает пятерню. Пять? Пять сразу? И две с вечера... Семь.
- Ты же отравился, кретин!
- Я половину выблевал, - утешает он и снова взвивается на кровать. Подтягивает колени к груди, тяжело дышит. Нет, не легче и так – снова выгибается, снова на пол, присаживается на корточки. Такая она, почечная колика - не усидеть, не улежать. И приступ нешуточный – это видно. Тёплой ванной и уколом релаксанта не отделаешься. Хаус терпелив к боли, я знаю, и если его сейчас так швыряет то на кровать, то на пол, и гнёт, и корчит, значит, дело совсем плохо.
Нашариваю мобильник, торопливо давлю кнопки.
- Ты куда звонить собрался? – хватает за руку – пальцы мокрые и трясутся.
- В «скорую» - куда!
- Думаешь, в тюремной больнице... хорошо лечат... мочекаменную? Опомнись, Уилсон... мы в бегах!
- Ты умрёшь, - говорю. – Не знаю уж, от болевого шока или от уремии. Не сходи с ума – надо в больницу.
- Надо горячую воду и пару таблеток дротаверина.
- Не пори чушь. Сам видишь, от дротаверина толку не будет. И здесь даже ванной нет.
- Да меня же посадят, понимаешь ты? - а сам снова валится на бок, вертится, как на сковородке, выплёвывает слова сквозь стиснутые зубы.
- Плевать. Лишь бы спасли.
- А ты?
- Буду носить тебе передачи.
- Пять месяцев?
Вот подлец!
- Знаешь, от того, что ты тут подохнешь в корчах, мне не будет легче, - говорю. Но сам – вот поддонок-то, а? – всё не набираю номер, тяну чего-то. Фею-крёстную, что ли, жду с волшебной палочкой?
А Хаус вдруг встаёт на ноги, хватая ртом воздух, а рукой – за бок:
- Мне надо отлить... и сию минуту, если... А-а! – то ли стон, то ли всхлип, то ли рык, и по ногам у него течёт. Моча, цветом, как красные чернила.
Это выводит меня из ступора, и я набираю, наконец, номер:
- Почечная колика у моего друга. Да, очень сильный приступ. В отеле... Хаус, как он называется?
У Хауса зубы стучат, он пытается что-то сказать, но давится воздухом, как горячей картошкой. Слава богу, я вспоминаю сам, и пока объясняю, как ехать, Хаус начинает «загружаться». В глазах сгущается муть, и вскоре в них ничего не остаётся, кроме боли, никакого проблеска. Вскоре он перестаёт и метаться – лежит на боку, согнув ноги и запрокинув голову, стонет монотонно, на одной ноте.
Как скоро они приедут? Вдруг соображаю: паршивый, но отель же – должна быть аптечка, медикаменты. Почему мне сразу не подумалось?
Бросаюсь искать хозяина, поднимаю его с постели:
- Морфий есть?
У него отвисает челюсть:
- М...морфий?
- Ну, морфий, омнопон – любые опиаты. Атропин? А, лучше сам посмотрю! Где аптечка?
- Что случилось? – наконец «отмирает» он.
- У моего друга почечная колика. Ему нужна помощь.
- Так вызовите «Скорую»!
- Уже вызвал. Пока они приедут, он... Он ошалел от боли. У вас когда-нибудь колика была? Давайте сюда аптечку, чёрт вас побери!
Аптечка! Деревянный ящик с десятком таблеточных блистеров и парой ампул антигистаминного. Ну, хоть дротаверин есть. Делаю коктейль из платифиллина с димедролом, поспешно возвращаюсь в наш номер.
Хаус снова сполз на пол, в лужу собственной мочи, но ему уже наплевать. И на мочу, и на тюрьму, и на что с ним вообще будет дальше, после того, как исчезнет боль. Лишь бы исчезла. Ввожу ему всё то, что раздобыл, между делом щупаю пульс – частый и слабый. И кожа липкая. Но он вдруг открывает глаза и спрашивает вполне осознанно:
- Морфия не достал?
По интуитивному наитию вру:
- Достал. Ввёл уже. Сейчас полегчает.
Снова закрывает глаза. И вдруг:
- Извини, что так... подгадил тебе...
Вот тут уж я пугаюсь по-настоящему. Похоже, Хаус собрался помирать, раз просит прощения.
- Терпи, - говорю. – Сейчас.
А что «сейчас» и сам не знаю. На запястьях останутся синяки, потому что он вцепился, а от боли его пальцы как железные.
- Пусти, я тебе сейчас ещё укол...
Не слышит. Не понимает.
На улице шум мотора, и с топотом вваливается бригада парамедиков. Совсем не то, что надо – видимо, были близко. Хаус почти без сознания, но их синие блузы замечает:
- А-а, извозчики... Давайте, валяйте. Мне самому-то в седло не влезть. А что у вас для веселья? Веселящего газа не привезли? Дайте Уилсону, а то он скучный.
Прыщавый парнишка – явно вчерашний школьник – держит шприц, как какую-нибудь кусачую тварь. Жгут наложил, проколол, и в великой радости, что попал, уже собирается ввести.
Протягиваю руку, распускаю жгут. Он сердито:
- Не мешайте!
Я ему мешаю! Но не устраивать же скандала - тихо, даже кротко, говорю:
- Лекарство в вену не пойдёт, если жгут не распустить.
Он краснеет и злится. А кто виноват? Ведь учили же его, наверное. Может, волнуется? Может, первый выезд у него?
Но, так или иначе, инъекция сработала. Хаус расслабляется, пальцы скользят с моего измочаленного запястья.
Всё ещё красный и злой, парнишка говорит:
- Это временная мера. Нужно в больницу.
- Знаю.
- Как его фамилия?
А я понятия не имею, какая теперь у него фамилия. Не удосужился спросить, не показалось важным. Знаю, вроде взял имя этого парня-героинщика, который погиб в огне неопознанным. А как там его звали?
- Не знаю я его фамилию.
- Вы же сказали: друг...
- Ну и что? Да, друг. Звал его Старик, звал Чувак – много это вам поможет? Вроде у него водительское удостоверение в кармане...
Появляются носилки. Помогаю перевалить Хауса на них. Тело размякшее, безжизненное. Да, приятель, быстро закончилось наше ралли... Глаза щиплет, и я часто смаргиваю.
- Да вы не волнуйтесь, - парнишка уже не злой, только всё ещё красный. – Всё будет хорошо. Хотите с нами поехать?
- Я на мотоцикле, - говорю, и сам себе ужасаюсь – ведь под бензодиазепином же. Но сидеть внутри перевозки, рядом с носилками, на которых беспомощный Хаус загружен, обездвижен и обречён на поражение – это выше моих сил. – Я за вами поеду на мотоцикле. Почётный эскорт.
Снаружи едва рассвет. Голова у меня дурная, и не с такой бы садиться на мотоцикл, но уповаю на то, что дороги ещё пусты. И только уже через минут пять езды понимаю, что я без шлема.
В захолустной больничке захолустный врач говорит, что нужна операция. Сделать они её не могут, потому что никаким инструментом тоньше топора не владеют, и если почку отхватить ещё туда-сюда могут, то сделать пластику мочеточника так, чтобы моча потом в нём не застревала, едва ли, и сейчас прилетит вертолёт санавиации. Но, по крайней мере, они сделали блокаду, и Хаус может оставаться в сознании без того, чтобы метаться и орать от боли.
Я сижу у его постели, бездумно щёлкая конопками «тетриса» на телефоне. У Хауса температура. Это не очень хорошо. Лицо раскраснелось, глаза должны бы быть снулые после наркотиков, но они сухо и остро блестят. Впрочем, с наркотиками у Хауса свои отношения. Моча вяло капает в мешок, в ней изрядная примесь крови.
- Скучаешь, Уилсон?
- С тобой не соскучишься.
- Куда меня переводят?
- В Принстон.
- Ты с ума сошёл! – резко садится, выдёргивая капельницу. – Кто позволил? Ты? Ты совсем идиот, да?
- Это ты с ума сошёл! Что ты делаешь?
- В Принстон? В Принстнон?! В Принстон, твою мать?!!!
Ну вот, а я понадеялся, что он орать не будет.
- Хаус, ближе Принстона нет ничего, - ещё надеюсь воззвать к разуму, уговорить.
- На «нет» и суда нет. Пошли отсюда! Вставай!
- Куда пошли, Хаус? Игры кончились. Начинается пельвиоперитонит.
- Игры? Это для тебя игры были? Плейбой, так твою! Пусти!
Хватаю его за плечи, насильно стараюсь упихать снова в койку. Он сопротивляется.
- Хаус, нельзя! Хаус, ты умрёшь! Ну что ты творишь? Смотри, катетер вырвал – переставлять придётся. Хаус! Нет у нас никакого выбора, пойми ты! Всё!
Слышу шум лопастей вертолёта. Хаус тоже слышит. Замирает, глядя в потолок, словно тот стал вдруг прозрачным. Больше не сопротивляется, не кричит, не спорит. Опускается на койку. Вытягивается. Глаза закрыты. Лицо... не могу я видеть у него такое лицо, вот что.
В палату въезжает каталка.
- Мистер Лайли, пора...
Не сразу соображаю, что «мистер Лайли» - это Хаус и есть. Хаус, кажется, тоже об этом забыл – в глазах на миг мелькает удивление, но тут же снова сменяется глубокой апатией поражения.
- Я помогу тебе одеться. Вот, захватил твою куртку.
Хаус безучастен. Сопровождающего врача из Принстона я не знаю. Может, видел когда-то мельком в коридоре, но понятия не имею, как его зовут. А ему меня и тем более не узнать – взъерошенного, небритого, в чёрной мотоциклетной куртке, джинсах и тяжеленных «гриндерсах».
- Вы – сопровождающее лицо?
- Да, я – сопровождающее лицо.
- Сядьте вон там. Говорите. Как начался приступ? Раньше с ним такое бывало?
Я недоумеваю, почему он не спрашивает самого Хауса – ведь вот же он, в сознании, может отвечать на вопросы. И вдруг до меня доходит, в чём дело. Этот молодой врач – из когорты хаусопоклонников, он воспринимает пациента, как объект манипуляций – медицинских ли, психологических - но, однозначно, только так. Не как источник информации, по крайней мере, не как источник вербальной информации, потому что постулат «все врут», если его не понимать до конца, а просто упереться в него лбом, заставляет вести себя именно так. И он обращается ко мне, как к сообщнику пациента-укрывателя своей болезни-преступника, то есть провоцирует «сдать» его с потрохами.
- Был как-то эпизод острой задержки мочи, - добросовестно «сдаю» я. – Давно. Несколько лет... Нейрогенный. Больше ничего такого.
- Вам диагноз не ясен или любопытство заело? – осведомляется Хаус, не открывая глаз. – У меня был приступ пару дней назад – обошёлся платифиллином. Наверное, не стоило проводить шесть часов на мотоцикле...
- Пару дней назад? – ошеломлённо переспрашиваю я. – Так какого же ты... думал?
- Думал, обойдётся, - огрызается он, а в глазах нехороший прищур: «Или ты мог что-нибудь другое предложить, Джимми-бой?»
- Не волнуйтесь, - равнодушно говорит человек-сопровождение. – Уже скоро.
Это «скоро» Хауса, вижу, не особенно радует. Но блокада не вечна, и он уже морщится, а на лбу капли – мелкие, как на сильно запотевшем стекле.
- Идём на снижение, - говорит пилот в микрофон. - Приготовьтесь.
Внизу знакомая площадка. Кто нас встречает? Вижу пригибающегося от вихря, поднятого лопастями Германа с каталкой – здоровенный такой негр из приёмного, вечно улыбается и вечно что-то жуёт. С ним дежурная сестра София – у нас была интрижка пару лет назад, её я хорошо знаю. А вот и дежурный врач. Ба! Какое у нас сегодня представительное посольство – в качестве дежурного сам глава особого диагностического имени Грегори Хауса отделения.
На миг пытаюсь представить себе на его месте прежнего Хауса, встречающего вертолёт санавиации, но, увы, терплю полное поражение – фантазии не хватает. А в следующий момент у меня начинается что-то вроде тихой паники, и не у одного меня. Хаус приподнялся на своих носилках и нервно лижет и кусает губы. Турбуленция сбивает его из этой неустойчивой позы на спину.
- Последние сладкие минуты свободы, - говорит он, нехорошо, болезненно ухмыляясь. – Ну, сейчас начнётся!
Сопровождающий уже выскочил с какой-то бумажкой, передаёт больного привычной скороговоркой:
Я на плохо гнущихся ногах выбираюсь из вертолёта, спрыгиваю на крышу и остаюсь на месте под ошеломлённым взглядом приоткрывшего рот Чейза. А носилки с Хаусом уже выносят и перекладывают его на каталку.
Хаус молчит. Хаус безучастен, Хаус мог бы казаться отсутствующим, если бы не этот невыразимо тоскливый взгляд, от которого у меня ноет под ложечкой.
- Вторую операционную, - говорит Чейз Софии. – И вызовите Блэйда.
У Софии растерянное выражение лица, и от этого она кажется сейчас глуповатой. О, боже мой! Неужели мне когда-то нравилось касаться губами её кожи, её волос? Сейчас мне хочется её пнуть, потому что она стоит, как глупая кукла, а Хаусу всё больнее. Действие новокаина не вечно. Вместо меня пинает её Чейз – словесно, разумеется:
- Ну, в чём дело? Слуховые аппараты стали страшным дефицитом?
Он всё ещё пытается подражать Хаусу. Мальчишка! Тянется за ним в главном, но и про мелочи не может забыть: то мячом начнёт жонглировать, то карандаш в руках вертеть. Хаус сам это замечал, и ему льстило, хоть он и подкалывал при этом Чейза, говоря: «Коу! Ты скоро хромать начнёшь – может, загодя обзаведёшься тростью?»
Сидя перед операционной, я вдруг неожиданно сам для себя заснул. Как смог, чёрт его знает! Не спал толком несколько ночей, перенервничал – очевидно, включилось какое-то охранное торможение. А может, и бензодиазепин из меня не весь выветрился.
Проснулся от прикосновения к плечу и запаха дорогой туалетной воды.
- Форман... – и вскочил. – Ну что? Как он? Как операция?
- Для дважды кремированного неплохо, - Форман не то, чтобы усмехнулся, но губы скривил и в глазах что-то ехидное проблеснуло. - Камень удалили, пластику сделали. Разбудили. Теперь снова усыпили. Поправится. Ну, дней пять антибиотики попринимает на всякий случай.
От облегчения я не сел, а, скорее, рухнул обратно на стул. Помолчав, осторожно спросил:
- Принстон, полагаю, уже жужжит, как улей?
- Ещё не успел. Операционная бригада как раз активно пробалтывается остальным. Он не из общих любимчиков – кто-нибудь обязательно сдаст.
Говорю глупо, беспомощно:
- Это я смыл билеты в канализацию.
- И склад поджёг? И труп подменил? И фальшивые похороны устроил? Брось, Уилсон, не агонизируй.
- Не агонизируй? – взвиваюсь я со стула. – А что мне прикажешь делать? Я реально агонизирую, и кроме этой агонии у меня нет больше ничего, а вы последнее отбираете!
- Кто это «мы»? – кротко осведомляется Форман.
- Вы! Все вы! Живые! Здоровые! Кому не больно!
Снова валюсь на своё место. Закрыл лицо руками. Видеть его не могу. Это и называется «НЕнавидеть»?
Немного погодя успокаиваюсь, понимаю, что не на того злюсь. Форман и так помогал, шёл навстречу, пока мог... Эх, Грегори-Грегори, гнилая у нас с тобой карма, брат!
- Где он? Пойду, посижу с ним.
- Посиди.
А в палате уже «сидят». То есть, стоят. Чейз оперся задом на подоконник и задумчиво созерцает бледного спящего Хауса.
- У тебя, - говорю, – видать, работы мало...
Я несправедлив, понимаю это. Мы ведь и его, Чейза, подставили. Но... а ко мне справедливо вот так? И соображаю, догадываюсь:
- Ассистировал Блэйду?
Чейз отвечает не сразу. Сначала мотает головой, как будто отмахивается от своих мыслей. Потом говорит:
- Не было Блэйда. Дали ему отбой. Сам делал.
- А...?
- Форман и Тауб ассистировали. Парк за операционную сестру. А она инструменты путает. Балаган, а не операция. Вот стою, жду...
- А...?
Усмехается:
- Многия знания – многия печали, - знакомо так. Снова у меня глаза начинает щипать.
- Брось, Чейз, брось. Шила в мешке не утаишь...
Очередной жест лошади, отгоняющей мух:
- Утаю. Форман утаит.
- Но Форман мне сказал, что...
- Это он мстит тебе за то, что ты утаил.
- Вот сволочь!
Усмешка:
- Сволочью быть у нас модно...
- А ты возмужал...
На это он не отвечает. Но зато улыбается. Чудесная у него улыбка, такая мальчишеская, что хочется ему – пройдохе – верить. Когда-то и Хаус умел вот так улыбаться – я ещё помню.
- Подожди... А София? Герман?
- С Софией сам договоришься. Ну, трахни её, если иначе никак. Герман – телёнок. Он сегодня последний день работает – Кэм берёт его к себе на двойной оклад.
- Подожди... Кэм? Ты ей позвонил?
Чейз нехотя меняет позу, передёргивает плечами:
- Ну, позвонил...
- А про Хауса она... знает?
- Уилсон, все, кому надо что-то знать, знают, кому не надо, не знают. Не спрашивай меня больше, ладно?
- Ладно... Но... Роберт, я поверить не могу: неужели ещё что-то можно... сохранить?
Он не успевает ответить – Хаус открывает глаза и смотрит на нас, чуть сдвинув брови, словно и не спал только что глубоким медикаментозным сном.
- Чейз?
Они встречаются глазами, и эти скрещенные взгляды – слишком о многом. Целый безмолвный разговор. И Чейз, наконец, говорит снова всё с той же мальчишеской улыбкой:
- С возвращением... мистер Лайли!