(Сатирический рассказ)
Под вечер, с гудящими от усталости ногами, Иван с Викой оказались перед массивной, дубовой дверью высокого, напрочь лишенного балконов и каких-либо архитектурных украшений, здания. Поверх двери кособочился неровный кусок фанеры, на котором кто-то хулигански изобразил черта с вилами и надписал снизу несколько дополненную фразу из Дантовского «Ада»: «Входящие, оставьте на вахте упованья!»
Едва они приблизились к двери, – прямо над ними широко распахнулось окно на четвертом этаже и оттуда, с воплем: «Я люблю вас, Люда! или люди», – вывалился человек. Прыгнул он не прямо вниз, на асфальт, а благоразумно взял правее, на деревья. Густые ветки кленов, спружинив, смягчили удар и самоубийца, цепляясь за них, как за стропы парашюта, рухнул на землю.
Иван испугался и зажмурил глаза, Вика вскрикнула. За самоубийцей тут же примчалась «Скорая», как будто ждала его за углом. Двое здоровых мордоворотов в белых халатах, похожие на ресторанных вышибал, выволокли зеленые, брезентовые носилки, небрежно швырнули на них безжизненное, похожее на изломанную куклу, тело самоубийцы, задвинули носилки в салон и машина, врубив звуковую сирену и два синих проблесковых маячка на крыше, испарилась.
– Что это за дом? – с дрожью в голосе спросил Богатырёв Вику.
– Это поэтическое общежитие, – с готовностью ответила та.
– И ты здесь живёшь?! – чуть не вскрикнул Иван.
– Да, с подругой, Катькой Стариковой, – кивнула головой Вика.
– Ни фига себе примочки тут у вас, – никак не мог прийти в себя Богатырёв.
Они зашли в фойе общежития, причем Иван приготовился к самому худшему. Вопреки его опасениям, вахтёра на месте не оказалось и «упованья» оставлять было некому.
– Это юморист Косорыгин был, – рассказывала Вика, поднимаясь по обшарпанной, пыльной, лестнице, – он постоянно вешается или с четвертого этажа выбрасывается – девок так соблазняет. Заманит какую-нибудь мочалку в комнату, дверь запрет и – к окну, или петлю – на шею: не дашь... – удавлюсь или в окно выпрыгну! Девки-дуры жалеют его, дают... А сегодня, видно, промашка вышла.
Иван шел вслед за Викой, как Данте за Вергилием, слушал страсти, которые она красноречиво расписывала и со страхом озирался по сторонам, представляя себя в круге первом...
На втором этаже кипел жаркий бой. По коридору катался огромный человеческий колобок, из которого, как пружины из ветхого дивана, выскакивали чьи-то руки, сжатые в кулаки, и ноги. Из колобка доносился звериный рев, изобразить который средствами человеческого голоса было невозможно.
Посередине коридора, как запорожец в повести Гоголя «Тарас Бульба», лежал дюжий бородач в разбитых вдребезги очках, широко разбросав в стороны богатырские руки и ноги. Из распахнутого дипломата, валявшегося неподалеку, вулканической лавой вылились рукописи и застыли причудливыми сгустками по всему коридору. Другой человек, словно покойник, лежал в соседней комнате на входной двери, которую он вынес, вероятно, после хорошей оплеухи.
– Что это? – вскричал изумленный Богатырёв, указывая на колобок.
– Это молодые гении дерутся, – голосом музейного экскурсовода пояснила Вика. – Обрати внимание на человека с бородой – ответственный секретарь литературного альманаха «Молодой гений» Мефодий Бавкун. В комнате на двери – заведующий отделом прозы, талантливый романист Лёва Вермельштейн.
– А где главный редактор? – опередил ее встречным вопросом Богатырёв.
– Там, – указала пальцем на человеческий колобок Вика. – Очень известная поэтесса Муза Перту.
– И часто они дерутся?
– Почти каждый день. По ночам пьют, до обеда отсыпаются, вечером – бой быков, как в Испании! Что поделаешь – гении!
Они поднялись на третий этаж, прошли по длинному, полутемному коридору и остановились перед комнатой 313. Вика постучала в дверь. Открыла им девушка примерно одного возраста с Викой, растрепанная и полуодетая, с любопытством взглянула на замешкавшегося на пороге Богатырёва.
– Пардон, я, кажется, некстати, сударыня...
– Да заходи, парень, не бойся, я не кусаюсь! Есенин с Тарзаном скоро придут, они за варевом умотали, – развязно проговорила девчонка.
– Есенин с Тарзаном?.. – Иван вылупил недоумевающие глаза на Вику, думая, что вокзальная фантасмагория продолжается и он сейчас увидит живого Сергея Есенина!
– Это поэты, они в этой комнате живут, – пояснила Вика.
– Понятно, – сказал Богатырёв, заходя вслед за ней в помещение.
– А-а, так тебя, парень, тоже сюда подселили? – обрадовалась чему-то девчонка, открывшая им дверь. – Ну так вон койка свободная у окна. Располагайся как дома, но не забывай, что в гостях.
– А ты тоже здесь живёшь? – с серьезным видом поинтересовался Иван, подходя к кровати, на которую указала девчонка. Бросив на кровать спортивную сумку, он, не разуваясь, лег на грязный, в каких-то пятнах, матрац и с наслаждением вытянул ноги.
– Нет, мы с Викой на той половине живем, в 340 комнате, – охотно объяснила девчонка и, подумав, добавила: – Меня, между прочим, Катей зовут.
– Хорошо, что не Анной Карениной, – пошутил Иван, – а то собрались тут, понимаешь, Есенины с Тарзанами.
– Это ты Назара Тараканова еще не видел, – снова принялась объяснять Вика, перехватив инициативу у Кати, – вылитый Сергей Есенин, вылитый! И голос, прикинь, такой же.
– Может, сын внебрачный? – пошутил Богатырёв.
– Вот увидишь, тогда сам скажешь, что Есенин, – настаивала на своем Вика. – А какие стихи пишет!..
– Ну раз стихи пишет – то Есенин, – с улыбкой согласился Иван. – Кстати, постель где можно получить? Я поживу здесь несколько дней, поработаю, а то дома не дадут.
– На втором этаже у завхоза, – сообщила Вика, – если хочешь, я сбегаю принесу.
Когда она выпорхнула из комнаты, Катя подсела на кровать к Ивану, развязно проговорила:
– А ты ничего с виду... средней паршивости. Зовут-то тебя как, не сказал?
– Иваном.
Парень положил руку на покатое плечо девчонки.
– Вот ещё!.. Сейчас Тарзан придет. – Катя сбросила его руку с плеча и встала с кровати.
К тому времени, когда Вика принесла Ивану постель, вернулись загадочные Есенин с Тарзаном. Первый – невысокий, широкоплечий крепыш с желтыми, вьющимися, как виноград, волосами и впрямь чем-то смахивал на Сергея Есенина. Второй – рослый, смуглолицый, длинноволосый брюнет с серьгой в ухе напоминал Гойко Митича, снимавшегося в многочисленных югославских вестернах.
– Есенин! – представился кучерявый крепыш, подавая руку Ивану. От него, как и от его приятеля, ощутимо разило сивухой.
Тарзан оказался Робертом Акуловым – небезызвестным лугачёвским поэтом-постмодернистом. В Чудове они вместе с Катей Стариковой подрабатывали на рок-шабашах Бояна Гробовникова.
Тарзан выставлял из пакета купленное в магазине вино. Вика готовила немудреную студенческую закуску с традиционными в подобных случаях «Завтраком туриста» и кабачковой икрой.
Иван по быстрому застелил свою кровать синеватыми от крахмала, аппетитно похрустывавшими простынями, набросил сверху байковое солдатское одеяло не первой свежести.
Всё это время Есенин нервно вышагивал по комнате, что-то сосредоточенно обдумывая. Потом остановился перед Богатырёвым и, жалобно глядя ему в глаза, трагически воскликнул:
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
– Эт точно! – согласно кивнул головой Тарзан, откупоривая бутылку. – Полечись давай, брат, – всю болезнь как рукой снимет.
Есенин замолчал и покорно принял из рук постмодерниста Акулова наполненный вином стакан. Взял предложенное вино и Иван. Улыбнувшись, сказал:
– За знакомство, парни! За нас...
Все чокнулись и выпили, причем Есенин выпил только половину стакана и сейчас же, не закусывая, закурил.
– Ну что, полегчало? – подмигнул Есенину Акулов. – От чего заболел, тем и лечись, гласит народная мудрость.
– Что ты понимаешь в народной мудрости? – сердито глянул на него Есенин. – Ты, маргинал городской... ты когда-нибудь видел живое чудовское слово?.. Вы там насквозь прогнили, в своих муравейниках... К чёрту всё, вина хочу!
Есенин залпом допил вино и обратился к Ивану:
– Я правильно говорю, друг?.. Что они видят в своих городах, кроме грязи, мрази, вранья и разврата?.. И вообще, – весь мир бардак, – все люди ****и!
Богатырёв хотел было возразить, но Вика предупредительно тронула его за плечо и шепнула на ухо:
– Ты на него не обижайся, у него трагическое восприятие мира. Он очень несчастен...
– Что такое человек и что такое вообще люди? – спрашивал сам себя Есенин. – Это наполненные дерьмом ходячие желудки. Человек хочет только наслаждений и живет исключительно рада наслаждений. Всё остальное ему до фонаря: стихи, родина, духовность... Всё это для него пустой звук… И вообще, друзья, давайте ещё выпьем.
Тарзан снова налил в стаканы.
– За что будем пить?
– За дружбу, конечно, и за любовь, – предложила Вика.
– А я не хоту пить за любовь, – заупрямился отчего-то Есенин, – вы пейте за любовь, а я не буду. Я выпью за свою смерть!.. Голова моя машет ушами, как крыльями птица…
Ивана постепенно начинал раздражать этот парень. Он понимал, что Есенин талантлив, даже, может быть, чертовски талантлив, но таланты, как известно, в быту очень тяжелые люди. Богатырёв понимал, что Есенин нарочно валяет Ваньку, может быть, даже сознательно провоцируя его на скандал, и ему стоило немалых усилий держать себя в руках.
Под воздействием выпитого вина Иван все чаще и чаще стал бросать на Вику недвусмысленные, полные любовной тоски взгляды, особенно на ноги – длинные, как у цапли. Он пристроился с ней рядом и стал откровенно заигрывать, шепча на ухо всякую любовную чушь, что, однако, весьма нравится слушать разбалованным, ветреным девицам легкого поведения. Вика хихикала и с опаской косилась на сидевшего с другой стороны Есенина.
Когда закончилось вино, Есенин с Тарзаном снова пошли в магазин. Вышла из комнаты и Катя. Когда дверь за ними захлопнулась, Иван вплотную занялся Викой. Правой рукой обхватив за плечи, он повалил ее на кровать, жадно прижался губами к её горячему рту. Левой рукой взбил к животу юбку, утопил ладонь между её жарких ног.
Вика замычала, замотала отрицательно головой, забилась под ним, водворяя юбку на прежнее место.
Иван оторвался от нее, задыхаясь, как ныряльщик, только что вынырнувший из воды, вопросительно уставился на Вику.
– Ну что ты, дурочка?! Давай… всё путем будет!
– Есенин тебя убьет! – со страхом пролепетала Вика. Проворно вывернулась из-под него и пересела на другую кровать.
– А кто он такой, этот Есенин? – озлился Богатырёв, весь горя от неутоленного желания. – Что он купил тебя, что ли? Подумаешь, Есенин… Мало я девок у пацанов отбил. И тебя отобью, вот увидишь!
– Есенин сказал, что повесится, если я ему изменю, – призналась Вика, – а он такой, ты его ещё не знаешь… Он жену с детьми из-за меня бросил.
– Так вот оно что, – разочарованно протянул Иван, – у вас, оказывается, давняя любовь, а я-то думал... И серьезно это у вас?
– Я же говорю, – он вены из-за меня резал, под машину бросался. Он такой, Есенин. Если что пообещает – обязательно сделает.
– Ты сама-то хоть что-нибудь пишешь или так?.. – неопределенно покрутил в воздухе рукой Богатырёв.
– Нет, к чему мне, я стихов не пишу, – ответила Вика, – а вот Есенин знаешь какие стихи сочиняет – все девчонки балдеют!
– А-а женская душа – потемки, – отмахнулся Иван. – Сергея Есенина тоже бабы погубили. Женщина – это дьявол в юбке! Из-за Евы всё человечество пало.
– Какой же ты женоненавистник, – покачала головой Вика, – Можно подумать, – сам пять минут назад ко мне под юбку не лез.
– Это инстинкт, животная страсть, – поморщился Иван, – меня, когда выпью, всегда на баб тянет. Кстати, ты бы позвала своих соседок по комнате.
– Да у них там тоже гай-гуй идет. Я заглядывала в комнату – кодла человек десять!
– И тоже все поэты? – изумился Богатырёв.
– Там всякие есть – и поэты, и прозаики. Есть Толстый Критик, есть Детский Писатель. Его Костей зовут, – принялась объяснять Вика. – Детский Писатель из Мурома. Его на рождество менты за что-то поколотили, все внутри поотбивали, – у него язва в кишках открылась. Говорит, сапогами по животу мочили. Во гестапо, прикинь! Костю в неотложку отвезли, треть желудка в больнице оттяпали. Он теперь пока не выпьет, – жрать ничего не может. А пьет все, что горит: одеколон, денатурат, политуру...
– Ты чё такое с вырезанным желудком лакать?! Он что йога этот ваш Детский Писатель? – удивился Иван Богатырёв.
– Пойдём сам увидишь, – пообещала Вика.
– Туда же, небось, без бутылки не принимают? – усомнился Иван.
– Там всех принимают. Капусты отстегнешь на пузырь – примут.
– Ну, тогда пошли знакомиться с твоими детскими писателями и толстыми критиками, – капуста, слава богу, имеется, – проговорил, вставая с кровати, Богатырёв. – Кстати, почему – Толстый Критик?
– А вот сам увидишь, – сказала Вика, направляясь вслед за ним к выходу, – толстый, как баба. У него ляжка, как моих три!
– Не голубой, случайно? – спросил в коридоре Иван.
– Не знаю... нет, наверно. Голубых я тебе потом покажу.
– А что есть и такие?
– Спрашиваешь... Это же Поэтический институт!
Вика вновь взяла на себя роль Виргилия и продолжила знакомить Ивана с поэтическим общежитием, которое больше походило на Ад, нежели на человеческое жильё. Они прошли вперед по длинному, полутемному коридору, вдоль которого, как в тюрьме камеры, плотно гнездились комнаты абитуриентов. Было шумно и душно. То и дело хлопали двери комнат, по коридору пробегали или проходили молодые люди. Цепляясь за стены и за плечи друг друга, проплывали, как лунатики, пьяные. Они громко о чем-то спорили, темпераментно жестикулировали, пускали табачный дым к потолку. Кое-кто декламировал стихи. Из комнат доносились заунывные, хмельные песни и треск работающих магнитофонов.
Иван, как рыба в воду, нырнул в эту знакомую, разжигающую кровь, атмосферу творчества и загула. Это ему нравилось. Всё ему здесь нравилось. И эта симпатичная, недоступная, пока девчонка Вика, и сумасшедший Есенин, и вот эта, идущая навстречу блондинка с длинными, соблазнительными ногами, и гладковыбритый хмельной юноша с косичкой, проворно юркнувший в туалет.
Они дошли до конца коридора и остановились перед наполовину открытой дверью комнаты, из которой, как кучевые облака, вываливались сизые клубы крепкого табачного дыма.
– Вот здесь я и обитаю, – кивнула, на клубящуюся комнату Вика. – Заходи, Ваня, и не обращай ни на кого внимания, они все козлы!
– Такие как внизу у входа нарисованы? – пошутил он.
– А то нет, – улыбнулась Вика.
Когда они протиснулись в комнату, Иван несколько оробел при виде многочисленной пьяной компании, рассевшейся вокруг двух прямоугольных, составленных вместе столов-калек с расшатанными ногами, застеленных вместо скатерти газетной рванью. На газетах горой громоздились какие-то куски, рыбьи кости, консервные банки, хищно, как акулы, скалившие зубастые пасти. В разных концах стола дымились вулканы непогашенных окурков. Натюрморт дополняло несколько пустых бутылок из-под водки, стаканы, кружки, пустые коробки из-под сигарет. Люди пристроились кто где: кто на смятых, неприбранных кроватях, кто на скрипящих, как протезы, стульях, кто на тумбочках и подоконнике. Один, лысый, в зеленом кепи заморского пехотинца, сидел на чемодане, как будто только что приехал с вокзала, а один – на перевернутой кверху дном пустой водочной посудине. Все громко разговаривали, не слушая соседа, стараясь друг друга переорать. При этом – яростно жестикулировали руками, тыкая в лицо соседа дымящейся сигаретой. На вошедших мало кто обратил внимание, потому что в комнату постоянно кто-то входил или выходил из нее.
Ближе всех к двери сидел сильно поддатый, растрепанный и взъерошенный парень в голубой джинсовой рубашке и, взмахивая, как дирижер, длинными костлявыми руками, что-то рассказывал.
– Это и есть Детский Писатель Костя Вертий, – шепнула Богатырёву Вика, кивнув на дирижирующего самому себе рассказчика.
Иван прислушался.
– ...его приятель, очкарик, струхнул, жидок на расплату оказался. Юркнул, как заяц-русак, в платный сортир, случившийся поблизости, и на очке забаррикадировался. Но мы со служивым его и в сортире достали и замочили в четыре кости. Но слушайте, что дальше было. Солдатик-то оказался не простой – из столичного гарнизона. И перенесла его из первопристольной в Муром, – кто бы вы думали? Летающая тарелка! НЛО значит. Опять НЛО!..
Иван Богатырёв слушал рассказ Кости Вертия и ему поневоле начинала чудиться психушка, где он в прошлом году познакомился с графом Верамо. В принципе, общежитие Поэтического института ненамного отличалось от сумасшедшего дома. И диагнозы у обитателей общежития были примерно одинаковые: прозаик, поэт, критик...
То, что Детский Писатель Костя тоже видел НЛО, не очень его взволновало. Вероятно, в Чуди появление летающих тарелок стало весьма обычным явлением. Как прилет грачей по весне.
Иван поогляделся по сторонам и, не найдя никого, хотя бы отдаленно напоминающего Толстого Критика, спросил Вику. Она, прошвырнувшись между сидящими и выпив водки, была уже здесь, как рыба в родной стихии. Толстого Критика в комнате не было и Вика предложила его поискать. Они поднялась на четвертый этаж и заглянули в первую попавшуюся комнату.
В комнате, на пыльном полу, по-турецки, поджав под себя ноги, сидел бородатый человек с всклокоченными, стоявшими матюком волосами. Человек был одет в нестиранную тельняшку и зеленые спортивные брюки «Адидас» с белыми лампасами. Вокруг него стояли портреты таких же бородачей – классиков чудовской литературы, возле которых – по граненому стакану, доверху на-полненному вином.
Бородач в тельняшке чокался с каждым из портретных бородачей своим стаканом и, крякнув, одним махом опрокидывал вино в себя. Затем, проведя ладонью по усам и разгладив их, говорил, обращаясь к одному из портретов:
– Что, Фёдор Михалыч, нехорошо пошла? А вы корочкой, корочкой его, злыдня, занюхайте. Эка беда с вами, писателями, каторжанами... Не дворянское это дело, Фёдор Михалыч, супротив власти итить! Как раз, гляди, в кандалах по Владимирке похиляешь в Сибирь-матушку, добывать для страны коксу! То ли дело мы, Митьки... По фигу нам сибирский мороз и бесы в степях Украины!
Бородач увидел вошедших и сделал приглашающий жест рукой.
– Заходи, мужики! Тут у нас съезд Союза писателей... По сто пятьдесят накатите за Фёдора Михалыча?
– Наливай коль не шутишь, – с готовностью приняла предложение Вика и дернула Богатырёва за рукав. – Подсаживайся к столу, Иван, не видишь какое изысканное общество.
– Никогда ещё с великими не выпивал, – садясь на пол возле бородатой тельняшки, признался Иван.
– Ещё бы... Великие только в этой комнате обитают, – с гордостью сказал бородач, наливая вино себе и вновь пришедшим, – здесь их духи по ночам бродят, в портреты воплощаются. Я сам сколько раз их видел: и Фёдор Михалыча, и Льва Николаича. Тут до меня драматург Юлиан Сущий жил – повесился от тоски! Каждую ночь духи классиков донимали.
– А ты сам-то кто? – выпив вино, спросил у бородатой тельняшки Богатырёв.
– Я Митек, вольный художник. Меня весь Чудов знает, – скороговоркой зачастил веселый бородач. – Я – на все руки от скуки! Могу мандавошку с мудей подковать, могу подметки на ходу срезать. Мы – кремляне: живем в Кромах, в разных домах, на поросячьей улице, где скачет рак на курице. А вы что за люди и много ли вам Отец наш талантищей отвалил?
– Я Вика-****ушка, – лукаво подмигнула полосатому Митьку Вика, – а он Иван-бывший солдат, – Толстого Критика ищем.
– А зачем вам Толстый Критик?
– А низачем. Он нам и даром не нужен! – засмеялась Вика.
– Тогда я вам помогу, – решительно сказал Митек и стал водить пальцем по грязному полу. – От меня пойдете налево, увидите лестницу, ведущую на третий этаж, но она вам не нужна. Поднимитесь по соседней лестнице на пятый этаж, свернете направо. Там увидите человека в одних трусах а с трубкой, садящего в картонной коробке из-под «Панасоника». Не пугайтесь – это философ-неоплатоник Никодим Бут, он в ящике из-под телевизора живет, Диогена из себя корчит. Днем спит, как кот в сапогах, а по ночам онанизмом занимается. Пройдете мимо философа, потому что он вам тоже на фиг не нужен, и увидите в конце коридора дверь, окованную железом, как пиратский сундук, с решетчатым окошком посередине: там и живет Толстый Критик.
Иван с Викой поблагодарили гостеприимного Митька за угощение и двинулись дальше. Ад, ад куда ни глянь простирался перед изумленным взглядом Богатырёва. Двери многих комнат были распахнуты настежь и за ними творилось чёрт знает что! Вот распяли на рваном матраце грешницу с густыми распущенными волосами. Она корчится и кричит, а двое по очереди подходят к ней и флегматично пытают, сверкая голыми, прыщеватыми ягодицами. В соседней комнате – собрание сатанистов: блестят синеватыми лезвиями обнаженные рыцарские мечи, чернеют длинные плащи и монашеские сутаны, белеют человеческие черепа с оскаленными зубами. Посередине помещения – стол, заменяющий алтарь, на котором горят зеленые свечи, дымится, распространяя благовония, курильница, лежат пентакль и кинжал с белой рукояткой. В жертвенной чаше колышется, заменяющее кровь, красное церковное вино «Кагор». Вот комната, стены которой выкрашены черной траурной краской. У стены, вместо кровати, – гроб со спящим в нём человеком. В другой комнате сразу за дверью с потолка свешивается петля, в которой неизменно оказывается голова всякого входящего в помещение.
Иван почти обезумел от всего увиденного и услышанного в поэтическом общежитии и не хотел уже никакого Толстого Критика, но Вика настояла, уверяя, что это весьма примечательная личность. Толстый Критик и впрямь был толстый. Он был такой толстый, что не помещался на стуле, на котором восседал и одна половинка его зада мешком, как тесто, свешивалась чуть ли не до самого пола. У Критика было четыре подбородка и щеки, как у сытого, довольного хомяка. Звали его Дементий Мошкара и родом он был откуда-то из Тьмутаракани.
Толстый Критик пил водку, наливая её из огромной, полуведерной бутыли со стеклянной ручкой в глубокую, хрустальную вазу из-под цветов. Он даже скорее не пил, а заливал её, как бензин в бак автомобиля, в свою объёмистую, как добрый тьмутараканский бурдюк, утробу. Водка выходила из него потом, катившимся по красному, лоснящемуся лицу крупными, прозрачными горошинами. Толстый Критик сидел мокрый, как мышь, и в перерывах между возлияниями читал какую-то рукопись.
– Ты гляди, что пишет, сукин сын! Ильф и Петров нашелся, – язвительно комментировал прочитанное Толстый Критик. – А слог-то, слог... топорный какой-то, неотесанный. Резать беспощадно! Под корень резать... В мусорную корзину такое чтиво!
Критик Мошкара на минуту оторвался от своего занятия и свирепо уставился на вошедших Ивана Богатырёва и Вику.
– Какого дьявола надо? Поэты, прозаики?.. У меня консультации платные, плюс вступительный взнос – бутылка! – рявкнул он, вращая огромными, налитыми кровью вампирьими глазами.
– А натурой нельзя расплатиться? – хихикнула Вика и недвусмысленно тронула край своей и без того коротенькой юбочки.
– Только в порядке очереди, у меня сегодня вся ночь по часам расписана, – похвастался Толстый Критик. – Женщины ни с того ни с сего вдруг все бросились в литературу, как будто в других областях искусства нельзя заниматься ****ством и проституцией! – нравоучительно добавил он. – Пишут глупые сентиментальные романы, ужасные лирические стихи и бытовые, кухонные рассказы, в которых одна тема, одна проблема и одна боль: женщина и её неустроенная личная жизнь! Каждая строчка их отвратительной писанины как бы вопиет к читателю, – причём, обязательно – мужчине: сжальтесь надо мной, о мой рыцарь круглого стола, голубой принц и герой моего романа, посмотрите как я несчастна, как я страдаю, ночей не сплю и плачу в розовую подушку! Разве мои душевные муки не трогают вашего жестокого, каменного сердца? Идите же ко мне, мой Дон Жуан, мой Казанова, мой Челентано и Чикатило, заключите мое хрупкое тело в ваши крепкие, медвежьи объятия так чтобы хрустнули мои кости. Возьмите меня… я ваша! Я теперь ваша, как кошка, которую не выгонишь из дома и приходится, скрепя сердце, содержать: кормить вкусными кошачьими консервами «Вискас» и поить кефиром «Данон»... Женщина, я вам скажу по большому секрету, – это проклятие для литературы! – закончил свои пространные сентенции Толстый Критик.
– Браво! Браво, Дементий, я полностью с тобой согласна, – захлопала от восторга в ладоши сияющая Вика и, подлетев, чмокнула Критика в толстую, обвисшую щеку.
– А ты что же не женщина? – удивился Дементий Мошкара.
– Нет, я не поэтесса, – поправила его Вика.
На следующий день, ровно в полночь, наставник Богатырёва (гуру) Аполлион Верамо требовательно подергав запертую изнутри дверь комнаты № 313, где жил Иван. Не дожидаясь пока ему откроют, граф шепнул какое-то заклинание типа: «сим-сим – откройся!» – решительно шагнул вперед и, не встретив никакого препятствия, прямо сквозь дверь проник в комнату. То, что он там увидел, повергло его в шок и на минуту лишило дара речи: обнаженная Вика Муха спала в одной постели с Богатырёвым. Волосы у нее на голове были разворошены, как солома, огромные белые ядра грудей скатались вниз, на простынь, разбросанные в разные стороны, длинные, как у фотомодели, ноги приковывали взгляд травянистым пучком черной, ненужной растительности в месте их циркульного соединения под животом – гладким и беззащитным, как розовый, выбритый поросёнок.
Граф смущенно кашлянул в кулак и громким голосом окликнул Богатырёва. Иван с Викой пробудились одновременно: Вика ойкнула и мигом натянула сползшее одеяло до самого подбородка, Иван, ничему не удивляясь, поздоровался с Аполлионом и попросил сигарету. Верамо щелкнул пальцами и на голые колени
Богатырёва свалилась невесть откуда взявшаяся пачка «Пэл Мэла».
– Ни фига себе! – присвистнула от изумления Вика, с интересом разглядывая неожиданного пришельца.
Иван же и это воспринял как должное, закурил волшебную сигарету и приготовился слушать, что ему скажет Аполлион.
– Сегодня ночью богиня луны, ослепительная Диана, возляжет на брачное ложе из полевых цветов и зеленых побегов, и аркадский бог лесов, получеловек-полузверь Пан откупорит этот непочатый сакральный сосуд!.. Торопись, если хочешь принять участие в таинстве, и знай, что твое присутствие на саббате в мещёрском лесу необходимо.
– Но как мы найдем место проведения саббата? – усомнился Иван и тут же понял, что сморозил глупостъ. Подобный вопрос было бы простительно услышать от зеленого, неотесанного новичка вроде покойного Пети Ёжика или Есенина-Тараканова, но никак не от него.
Верамо протянул Богатырёёву огромный, искусно изготовленный из турьих рогов, боевой кельтский лук и одну стрелу, непонятным образом вдруг появившиеся в ловких руках чародея.
– Как только минешь городскую заставу, пусти стрелу по ветру строго в южном направлении, она приведет тебя куда надо, а сейчас прощай! – сказал он Ивану, подпрыгнул, ловко, как акробат, перекувыркнулся в воздухе через голову, превратился в ясного сокола и вылетел в открытую форточку.
– Подумать только – колдун! – покрутила нечесаной головой никогда не видевшая ничего подобного Вика. Она вскочила с постели и принялась было одеваться, но Иван ее остановил.
– Не трудись понапрасну, сегодня ночью одежда тебе не понадобится: ведьма должна явиться на шабаш обнаженной.
– Но я ведь еще… не ведьма? – неуверенно усомнилась Вика.
– Ты – ведьма с тех самых пор как повстречалась со мной. И сегодня ночью произойдёт твоё посвящение, – торжественно объявил Богатырёв.
В это время в дверь требовательно постучали. Иван ткнул окурок сигареты в пепельницу, поспешно натянул джинсы и пошел открывать. Вика так и осталась лежать в кровати, закутанная в одеяло, как в белый кокон.
В комнату ввалились хмельные Катя Старикова и поэт Глеб Ананьев по прозвищу Мастурбалиев, с кем Катька закрутила любовь после смерти Тарзана. Она суетливо забегала взад-вперед по комнате, опрокидывая стулья и что-то путано рассказывая, но ничего нельзя было разобрать. Вика потянула ее за руку и, подвинувшись, усадила на кровать.
– Что случилось, Катька, – рассказывай все по порядку!
– Сидим мы на пятом этаже у Толстого Критика, – придя в себя, обстоятельно начала Катя. – Хорошо сидим… Я с Мастурбалиевым, Муза Перту с молодыми гениями, Толстый Критик с жопой в четыре обхвата. Сидим, тащимся, как клопы под дустом, – водочку попиваем. Гении: Бавкун с Лёвой Вермельштейном, уже лыка не вяжут. Муза Перту, шеф их задрипанный, – так себе, Толстый Критик, как всегда, – ни в одном глазу. Ты его знаешь, Вика: Критика чтобы напоить – бочку чистого спирта надо и соленый огурец на закусь! Пьем, короче, родимую, анекдоты политические травим, вдруг откуда ни возьмись – птица! Клюв – крючком, когти острые и глаза, как электрические лампочки, огнем полыхают. Ударилась птица камнем об пол и превратилась в мужика в черном плаще… Протягивает нам мужик бутылку водки и просит выпить за упокой его тетушки, или за здравие, я уж не помню. Сказал, бутылку поставил, да и был таков – только его и видели. В окошко снова нырнул, как пловец в воду, руками в воздухе взмахнул, – глядь: полетел птица птицей. Молодые гении Мефодий Бавкун с Лёвой Вермельштейном рты пораскрывали, да и хлопнулисъ со стульев на пол, – только ноги кверху торчат в говнодавах сорок пятого размера. Толстый Критик пошутил, что нам, дескать, колдовской водки больше достанется, налил себе от жадности полный стакан, Музе Перту – полстакана; и они, крякнув, выпили. И что же ты думаешь, Вика, – превратился Толстый Критик в огромного, жирного кабана, а Муза Перту – в толстую хрюшку! Бавкун с Лёвой Вермельштейном от такого натюрморта и вовсе протрезвели, вскочили на ноги и – ходу, как будто у них моторчики в одном месте включились. А Толстый Критик как ни в чем не бывало поросячьей лапой за бутылкой тянется, взять хочет, ан не тут-то было: пальцев на лапе нет, только копыта! Тут уж и мы с Мастурбалиевым не выдержали, заперли комнату со свиньями на ключ и – сюда.
– И очень кстати, – обрадовался Богатырёв, – на этих свиньях мы с Викой отправимся в мещёрский лес, на великий колдовской саббат Белтейн... Вставай же скорее, Вика, ты слышала: волшебные скакуны готовы в путь и роют копытами землю от нетерпения!
Вика, ничуть не смущаясь Мастурбалиева, весело отбросила одеяло и спрыгнула на пол: белая, гладкая и блестящая, как будто натертая мастикой.
– Я готова, Иван, – мой повелитель!.. Приказывай – я твоя!
– Выпей это, – бросил ей Иван пузырек с дьявольской настойкой аконита, красавки, белены, черемицы, дурмана и ведьминой травы.
Вика, отвинтив пробку, храбро приложилась к узкому, ребристому горлышку флакона и высосала всю жидкость до капли. В тот же миг она, как надутый воздушный шар, поднялась в воздух и замахала руками и ногами от бешеного восторга.
– Лечу! Лечу, Катька, – я ведьма! Ведьма!
– А я? – бросилась к Ивану Катя Старикова, обхватала руками за шею и умоляюще заглянула в глаза. – Я тоже хочу быть ведьмой, Иван! Я тоже хочу летать! Я тоже хочу на шабаш!
– Так в чем же дело? Вот добрый, скакун... – кивнул Богатырёв на одуревшего от всего увиденного и услышанного Мастурбалиева и протянул Кате баночку из-под «Флорены» с волшебной мазью из опия, верхушек зеленой конопли, ягод и листьев лавра, дурмана и жира совы.
Катя все поняла, схватила баночку и повисла на шее у Мастурбалиева.
– Глеб, мы сейчас по горячим путевкам отправимся отдыхать на море: мы будем, как дельфины, кувыркаться в воде, нежиться на раскаленном песочке и все ночи напролет – трахаться, как тараканы! Скажи, хочешь ли ты поехать со мной?
– Конечно, хочу, – с готовностью, как пионер, согласился Мастурбалиев.
– Но тебе нужно натереться мазью против загара. Раздевайся сейчас же, – вот эта мазь! – юная ведьма, разжав миниатюрную ладошку, показала баночку из-под «Флорены» и кивнула на кровать, на которой до этого валялась Вика.
Мастурбалиев, не споря, по быстрому совлек с себя пестрые поэтические одежды, голый лег на кровать, прикрыл от удовольствия глаза и приготовился к сладостной пытке…
Вика тем временем по указанию Ивана слетала на пятый этаж в комнату Толстого Критика, оседлала его покатый, щетинистый круп, схватила за холку хрюкающую Музу Перту и, пришпорив своего скакуна, вернулась обратно. При этом ее поразило два чудесных обстоятельства: свиньи, как и она сама, тоже легко летали по воздуху, а прохожие, бестолково суетившиеся внизу, ровным счетом ничего не замечали, словно она с Толстым Критиком и Музой Перту были невидимы.
За время её отсутствия Катя успела натереть Мастурбалиева волшебной мазью и глазам Вики предстал высокий, черный, бородатый козел с большими, изогнутыми, как сарацинские ятаганы, рогами. Из глаз его, подернутых влажной пленкой печали, выкатывались крупные горошины слез; козел тряс бородой, роняя горошины на пол, и жалобно блеял, словно упрекая коварную Катю: «Погубила ты меня, сестрица Алёнушка, в козлёночка превратила!»...
2001 г.