Возвращение в Россию.
Конец ХХ века, утро, октябрь, за окном ещё темно, по железному отливу барабанят капли дождя.
Хочется ещё поваляться в постели, но Кот-интеллектуал этого не позволит. Он уже сидит возле подушки и ждёт, когда Энн шевельнётся. После этого он упрямо будет «давить ей на кнопку», то есть на нос, пока она не встанет. У него уже выработался условный рефлекс: если госпоже нажать на кнопку – начнётся день. А день начинается всегда хорошо!
Сначала Кота и Барбоса кормят, потом с Барбосом идут гулять, потом ему в прихожей моют все четыре лапы, а иногда, и более того. После этого Барбос рассказывает обо всём, что в мире происходит по ту сторону дома. Это интересно, потому что Кот имеет возможность созерцать в окно только одну часть мира – двор.
Он, впрочем, несколько раз прыгал со второго этажа, и всё из-за этих голубей… Они словно нарочно пролетали совсем близко от него. Кот реагировал естественным образом и оказывался на земле, по пути ударяясь животом о ветки жасмина. Совсем недавно он прыгнул неудачно, и ему больно вступило в спину. У Кота даже лапы перестали слушаться.
В то время к нему подскакала наглая Ворона, которая уже давно наблюдала с ветки клёна, и принялась его щипать. Может, ей нужен был пух в гнездо? Вскоре Кот интуитивно догадался, что одним пухом дело не обойдётся, и, собрав всю свою волю, влез в отдушину под домом. Оттуда скверно пахло. В этом коктейле из запахов Кот распознал запах кошек, собак, крыс, ржавого железа, испражнений, плесени и чего-то ещё, чему он не знал названия. «Видно и в этот раз не удастся посмотреть мир с другой стороны дома, поскольку лапы подгибаются и совсем невозможно идти. Хорошо, хоть Ворона отстала. Лишь бы бродячие собаки меня тут не нашли, а то придётся прыгать в подвал, а вот прыгать, кажется, не смогу», – размышлял Кот.
– Пишки, Пиша, Пишулёк… Где ты? – позвала Энн.
«Слава богу! Так меня госпожа зовёт. Надо собрать все силы и откликнуться, чтобы она скорей забрала отсюда».
– Пишки! – Энн свесилась из окна. – Сиди там, сейчас за тобой приду. Ну как же ты опять?.. – Кота берут на руки, прижимают к себе. Очень низко пролетает Ворона, которой и в этот раз Кот не достался. Тем временем он рефлекторно вцепляется когтями в руку госпоже. – Тише, всё хорошо, не бойся - мы уже идём домой.
Кот виновато мяукнул.
Дома сразу поняли, что прыжок был неудачным. Бедолагу положили на подстилку, в собачью корзину, и стали куда-то звонить. Барбос понимающе сел рядом. Он принялся обнюхивать и вылизывать Кота, а Кот рассказывал обо всём, что случилось: и про голубей, и про Ворону, и про запахи… А потом он заснул. Барбос лёг рядом, вздохнул и подумал: «Вечно эти дети попадают в какие-нибудь истории!..» - он был старше Кота.
Через короткое время они уже спали оба. Барбос – на боку, вытянувшись, как в прыжке, иногда дёргая лапами и повизгивая во сне, Кот – аккуратно свернувшись.
Если бы не падение, они бы в это время бесились – так госпожа называла их игры после прогулки. Когда в это время кто-нибудь звонил по телефону и спрашивал: «Как звери?», она отвечала: «Бесятся». И Кот, и Барбос знали, что «беситься» – это самое весёлое занятие, но в тот день им было не до того.
После этого прыжка позвоночник Кота приобрёл горбинку, но лапы снова стали слушаться и снова можно было играть с Барбосом.
Младшая госпожа, которая очень была похожа на старшую, но иначе пахла, говорила, что надо что-то делать… А старшая отвечала, что в этом мире и так хватает страданий.
– Если лапы и хвост в порядке, голова, кажется, тоже, аппетит есть, а интеллект налицо, пусть остаётся всё, как есть. Если имеется в мире Горбатый кит, значит и Горбатый Кот имеет право быть. На том и решили.
Сегодня выходной, надо бы съездить на дачу. Какая грязь на улице! На машине Энн решила не ехать, чтобы не стоять полдня на том злосчастном переезде, да и дачная дорога подходила сейчас больше для экстремальных ралли.
После обработки очередных Барбоскиных лап (за последние двенадцать лет их было не счесть) – короткие сборы и вперёд!
Хочется подышать загородным запахом мокрых прелых листьев, посмотреть на жизнь отстранённым взглядом или, наоборот, слиться с толпой на перроне, уютно усесться в вагоне пригородной электрички, прислушаться к разговорам, ощутить чувство Родины. Да и на даче есть неотложные дела. Надо убрать с улицы всё, что можно убрать. Закрыть ставнями окна, потому что жизнь не всегда такова, какой ты её себе делаешь. Внешние обстоятельства вносят коррективы. Бочку для воды, например, запросто могут стащить, а окна побить камнями – такое уже было, и не только у неё.
Сегодня, с самого рассвета, Энн не покидает ощущение какого-то дискомфорта. Что-то в этом мире вдруг стало не так. Когда ещё утром гуляли с Барбосом, появилось это ощущение, и вот опять его почувствовала, стоя на перроне.
Вспоминая уроки Кастанеды, Энн прикрыла глаза, потом посмотрела на горизонт и, стараясь отключиться от всех мыслей, попыталась остановить внутренний диалог, благо до электрички ещё пятнадцать минут. Потом опять прикрыла глаза и сосредоточилась на своих ощущениях.
Сначала просто слушала жизнь. И… чувствовала, как мурашки ползут по коже.
Она точно знала, что в России, что в здравом уме, что утром на русском языке обменивалась приветствиями с собачниками, но сейчас половину речи людей Энн не понимала вообще. С опасением открыла глаза, и стало ещё страшнее.
Одежда людей, их лица, манеры!.. Такое впечатление, что она смотрела ретроспективный фильм, показывающий жизнь голодного, неустроенного военного времени. Люди все одеты в чёрное или тёмное. Распухшие, неинтересные лица – словно крестьяне на полотнах Брейгеля. Одежда их стара, помята. Зачастую это случайно подобранные фрагменты гардероба, что давно изношены, а выбросить жалко. «Неужели и прежде было так, а я этого не видела?» – мысленно спрашивала себя Энн.
Люди как-то неестественно грубо общались между собой, зло шутили, сквернословили. Многие пили пиво из бутылок, хотя на улице холодно, и их жажда ей была непонятна; некоторые лузгали семечки, выплёвывая шелуху прямо на перрон.
Вот перед ней стоит семья: папа, мама и сын лет четырнадцати. Они громко разговаривают, жестикулируют, некрасиво смеются, а она всё видит, всё слышит, но ничего из их разговора не понимает. Угадываются только некоторые слова, и те – грубые и некрасивые. На женщине надеты старые коричневые полуботинки со стоптанными каблуками, из которых торчат серые толстые носки. Тёмное пальто оттопырилось на полном животе – там не хватало пуговицы. Тусклые волосы, окрашенные седыми прядями, выглядывали из-под вязаного, свалявшегося берета, некогда синего. Было заметно, что муж её давно уже не любит, а сын стесняется, но и сами они были не в лучшем виде.
Заметив взгляд Энн, женщина угрожающе посмотрела. Обернулась в её сторону и мужская половина. Старший нагло глянул в глаза, отхлёбывая пиво, икая. Все они рассмеялись.
В замешательстве она отвела взгляд, ища среди толпы знакомые лица, где можно было бы безопасно встать рядом. Заметила стайку молоденьких девушек и ребят – тоже с пивом, тоже с семечками… резкими голосами обсуждающих что-то. Девчонки иногда матерились, у ребят слово «бля» было на каждом вздохе. Энн стала наблюдать так, чтобы не привлекать к себе внимания. Увы, их лица были лицами дикарей. Такую молодёжь всегда особенно жаль.
За что им такая участь? Почему же их не воспитывали, не учили и кто их родители? Как они будут жить дальше? Что это будут за семьи? Какую работу они смогут себе найти? И кого родят?
Вопросы, вопросы, вопросы… Энн брела по перрону, прикрыв глаза, стараясь только слушать. Нет, это невозможно, это какой-то другой мир, хотя ещё вчера она этого не замечала! Ясно, что сегодня она не в своём окружении!
Но не могло же это произойти только с ней. Возможно, ещё кто-то оказался в такой же ситуации. Вот стоят старики. Энн приблизилась к ним. В грубой форме женщина отчитывала своего незадачливого мужа, который вчера опять «надрызгался», а он пытался что-то объяснить, но слов не хватало, и из его горла вырывалось только хриплое «дык», «пык», «блин».
«Да он просто алкоголик с глазами апрельской сини, с красными прожилками белков, с сизым лицом, давно уже потерявшим здоровый цвет!.. Как же он дожил до таких лет?» - думала Энн.
Подошла их знакомая. Одной рукой она везла старую грязную сумку на колёсиках, в другой - держала дымящийся хот-дог, издававший неприятный запах. Это кулинарное изделие было ярко-оранжевого цвета, что говорило о его неестественном происхождении. И торговали этим добром прямо здесь, на залузганной, заплёванной платформе, под порывами холодного ветра и дождя.
Женщины начали общаться между собой. У Энн навернулись слёзы, и она отошла – это ветер. За ней увязалась несчастная понурая собака, с жёлтыми глазами и отрешённым выражением на собачьей морде. В рюкзачке было только два яблока – это не собачья еда. И Энн, подойдя к продавщице хот-догов, попросила один, только с холодной сосиской.
– С холодной не продаём! – резко отрезала та.
– Но мне для собаки, ей горячее нельзя.
– Ишь чего выдумала! – завизжала продавщица. – Собак сосисками кормить! -
Народ неодобрительно посмотрел в их сторону.
– Вы можете считать, что это для меня. В принципе, какая вам разница?
– Сама разберусь, какая разница!
– Тогда продайте мне хот-дог с холодной сосиской, я горячие не ем.
– А я холодные не продаю!
– Хорошо, продайте горячую, но не самую горячую.
Стервозная тётка выбрала ей самую горячую сосиску. Энн расплатилась, отошла в сторону и стала дуть на неё, ветер помогал. Собака, склонив голову набок, смотрела на это действо. «Ну вот, она уже тёплая и можно есть». Но собака съела только хлеб и, поблагодарив её взглядом, побежала прочь. Те две женщины, скривив губы, недобро взирали на эту странную сцену.
Наконец подошла пресловутая электричка "Москва – Петушки". Вагон был душный и почти полный. Энн села с краю и стала смотреть в окно. Одного взгляда на пассажиров было достаточно, чтобы понять: театр абсурда продолжается.
Ощущение того, что она попала в другое время или увидела свой мир, но с другого ракурса, всё более усиливалось.
В соседнем купе сидели молодые мужчины, азартно резались в карты и громко разговаривали. Видимо, они вполне понимали друг друга, потому что периодически все дружно смеялись. Она же сегодня не понимала почти ничего, ибо их речь была наполнена картёжным сленгом, матом и какой-то белибердой. Иногда слышались словечки, часто встречающиеся в плохих американских фильмах, из чего она сделала вывод, что находится в «нашем времени».
По вагону мимо пассажиров тащились бесконечные лоточники, предлагая мелкий товар; нищие, ещё более оборванные, чем пассажиры; молодые мужчины в камуфляже и вечные попрошайки с гармошкой. Лица пассажиров были какие-то отрешённые. И всё это тонуло в «кислом запахе пупка», как выразился однажды Гийом Аполлинер.
Если бы сейчас за окном стали взрываться бомбы или вдоль поезда проскакал отряд красноармейцев, она бы не удивилась. Ощущение ретроспективы было полное, причём попала Энн не в лучшие времена.
А вот и её станция! Тут всегда выходило много народу, но сегодня и здесь всё не так. По платформе она шла одна. До дачи домчалась в полном одиночестве и в какой-то неестественной тишине. Мир словно замер. Он наблюдал за её действиями. Прочитав мысленно «Отче наш…», она попросила: «Спаси, сохрани и помилуй»!
Наконец и её калитка! Открыла и с облегчением поняла, что попала домой. Тут всё ей мило: садовые дорожки, добротный и уютный дом, выстроенный сорок лет назад отцом, аккуратный садик и даже сарай-мастерская, где всегда под рукой нужный инструмент, дощечка, краска и прочее. В доме пахнет донником, мятой, лавандой. Вот и солнце выглянуло, на радость, и заиграло тёплыми янтарными бликами на стенах, на цветных стёклах веранды. Часы мерно отстукивали своё время.
Сварила кофе – это дачный ритуал. Неспешно выпила ароматный напиток, и жизнь показалась снова прекрасной! Дом рад был её приходу – это чувствовалось. Создалось ощущение, что «на нашем острове» всё как прежде.
За размышлением дела спорились быстро. И вот уже пора в обратный путь, да и солнце скрылось в облаках. Надо спешить, сейчас темнеет рано.
На станцию пришла уже в сумерках. Подходила электричка. Про себя загадала: - Лишь бы не "Москва – Петушки" – не хотелось повторять утренних впечатлений.
Оказалась электричка из города Ногинска, и она мысленно обрадовалась. Там много интересной молодёжи. Они зовут свой город, как встарь - Богородск, и не иначе. Она дружила с актёрами местного драмтеатра, общалась с людьми, устремившимися в бизнес, и служителями церкви… Да и сам город, бывший до 1930 года Богородском, ей нравился.
В хорошем настроении вошла в вагон и села на первое попавшееся место. Рядом сидел парень, играл в электронную игрушку, напротив дремала женщина.
Едва отъехали от станции, как женщина проснулась и уставилась исподлобья на Энн – она была пьяна. Краска размазалась вокруг глаз, и это придавало ей зловещий вид. Долго, пристально разглядывала она новую попутчицу тяжёлым взглядом. «Господи, – подумала Энн, – неужели повторяется утреннее наваждение?» – и оглядела вагон. Было похоже на то…
Наконец женщина вымолвила:
– Ты перчатки-то сними!
– Это вы мне? – изумилась Энн.
– Тебе, тебе!
– Да мне не жарко.
– Сними, говорю, а то как бы чего не вышло!..
– А что может выйти?
– А вот что! Ты такая, не совсем русская, в перчатках, в пригородном поезде, – и она потрогала Энн за рукав пальто.
Такое поведение женщины почему-то не насторожило Энн, но заинтересовало.
– Ну, а если я совсем не русская, что тогда?
– Да откуда ты взялась-то здесь? Да ещё в этом пальто… Такие не носят!
– Кто не носит?
– Да никто! Откуда ты здесь взялась, блин?
Этот вопрос Энн озадачил. Ей даже не было обидно за любимое кашемировое пальто цвета ультрамарин – она хотела понять, что же тут происходит?
Женщина смотрела на свою визави тяжёлым взглядом и ждала ответа на заданный вопрос.
– А взялась я из прошлого века – ответила Энн, и это была правда. Ей было важно, как на это среагируют.
Пьяная совершенно непонимающим взглядом воззрилась на Энн, и было ясно, что смысл сказанного до неё не дошёл.
– Что значит «изпрошлоговека»? Я не понимаю.
Энн и сама видела, что говорят они на разных языках. Боковым зрением заметила, что парень, игравший в тетрис, весь насторожился и вслушивается в разговор.
Женщина, достав красную книжечку, замахала ей перед лицом Энн и повысила голос:
– А ну пойдём выйдем в тамбур, Анюта! Сумку свою оставь здесь! И перчатки!
Пассажиры косили глазом в их сторону – инцидент был любопытный. По выражению лиц Энн поняла, что публика не на её стороне. Утренний спектакль продолжался. Многие пассажиры выглядели подшофе, и поведение их было вовсе непредсказуемо. Пьяная дамочка закипала. Её просто распирало от желания «разобраться» с Энн.
Из памяти всплыли наставления Карлоса Кастанеды: «Надо срочно войти в образ, стать частью толпы, слиться с ней, а для этого необходимо поверить, что вы одно целое».
«О Господи, как не хочется! Но надо спасать шкурку, а то попортят!» – с тоской подумала Энн и протянула, возвышая голос, в духе молодёжи, наблюдаемой утром на перроне:
– Чё-о?!
Парень с облегчением посмотрел на неё и сказал женщине с красной книжицей:
– Ну чё, блин, пристала к человеку? Сидит, блин, никого не трогает. Иди покури!
Пьяненькая активистка икнула и пошла в тамбур, крутя в пальцах сигарету и осыпая Энн нелестными эпитетами. Парню она наказала посторожить место.
И тут Энн узнала её…
Это было в самом начале её самостоятельной жизни, когда вера в человека ещё не была утрачена, когда казалось, что любимый мужчина, муж, просто не может предать её, тем более с маленьким, только что родившимся чудом. Ведь она, Анна, была умна и симпатична, она столько всего знала и умела, она любила, а маленькое дитя должно было стать долгожданным ангелом их семейного счастья…
Лица пассажиров с кислым выражением поглядывали в её сторону. Им, ясное дело, было жаль несостоявшегося спектакля. А она сидела и чувствовала, как пот стекает по спине и щекочет копчик.
Потом стало страшно – страшно за будущее своих детей, за будущее страны, в которой ещё утром так хотела ощутить чувство Родины.
Энн знала, что женщина больше не вернётся на это место, знала, что сдвинулась её «точка сборки» и многого уже не увидит прежними глазами. Что-то погасло в ней. Хотелось разрыдаться и уснуть.
Дома встретили звери. Барбос ничего не понял – он вилял хвостом и был рад её возвращению, Кот оценивающе окинул Энн жёлто-зелёным взглядом, и она подумала: «Этот знает о нашей жизни, пожалуй, больше, чем я предполагала».
Нина Степ, 1999
Фото из интернета