Eugeny Sych
He will give away everything to sentinels of sacred valley: a combat hatchet — it is useful only for murdering, give out bow and arrows — shapely and strong. He will unfasten from belt a heavy and truthful obsidian knife and give out one to the master guard with mockery reverence. That will be especially miserably to lose the knife glistening by sharpened grinded edges, which was surefire bonnet in battle and in hunt when on latest stage a battle and a hunt have not difference.
The one thing he will assume: a little flat mauser with demountable baffle. The mauser is hidden in such place where nobody from savages conceal weapon. And they, children of nature, who do not know metals, would not perceive a gun for weapon. They have not a proper scale; it would be put wisely about pistol. You cannot put it in the pocket.
He, David, do not going to use that gun at such primitive duel, just he became accustomed to the simple device, he shacked with it and now parting with mauser mean a same that by stupidity to lost the arm or the leg.
And then the master guard will point silently at a split enlaced by a compound flora— way to valley of mystery of two chiefs — the place their downfall and born. It's not such as all people the leader is born. He does not crawl out from mother's womb at every pore in mucilage and blood but a mature man with good reaction and strong muscles is arising for world. And the blood on skin when chief go out from valley is not mother's one but his blood or pretender's who will never become a chief.
David will come in split. He will be treading by clingy and careful steps along dark, wet because of dew, stones, will be going looking attentively around and ahead. It is undoubtedly that must be a pitfall. He is not a simpleton this old chief and not for beat the wind chiefs draw these short but very capacious odds minutes. "I do would create matters for these minutes." — will have thought David and automatically caught breath in trying to catch a littlest lisp in silence, even if some sign of enemy. But he will hear only a ringing bang of proper heart, and not sustain the part, being angry at himself and because of this very qui;kly he will tear out the mauser, remove the safeguard, infix cartrige into the barrel and cock pistol. Then he will be standing about halfminute calm down gradually.
No, he take the gun not for use one. He do don't want shoot. But it is too late to go back and it is need to play safe. That is question who will win, isn't? For this moment old chief have the all advantages: he came in here almost at ten minutes early, all his simple and health life in virgin mountains, nutritioning by valuable glairy feed about which you may dream only. And a breath, of course, — it is not matter of indifference to run thirty years at fresh air after goats and deer. That is mean that pistol only compensate chan;es. Yes, undoubtedly do.
Have done! Full stop. He must to think about another matters. A light is seen already, the sunlight in which hustle speck of dust. Now it is need to stay about one minute to get used to sun and mop up wet arms against chamois. And — march ahead!
The chief will sit on a warm stone at distance thirty metres from entrance at valley. When he will see the rival he will stand up, stretch himself in a full big stature and lightly bend get reading to combat. David will go to him gradually raising the mauser and do not seeing nothing except the broad shaggy face.
He must not muddle away expencive cartridges, it is need make it faultlessly by one shot. A wave of hatred, most monsterous one, when parent of evil oneself will invade him: "Which here rules! Which here judo! He is a beast, wild one, with him you must not deal differently."
With diabolic joy David will see a dismay and an amazement on the face of enemy and even will smile, when chief will squib aside with slide steps and like snake crowl out into bushes behind stones. "It doesn't matter, you will not go away from me nowhere — we have time until evening. And no mistake I will take you on the bead!" — he will say with the same diabolic joy to old chief. But a wicked feeling already will move in his soul — a foreboding of unbetterable one.
David will understand too late that a fear in enemy's eyes sometimes is worse than a blunt brutish dead set. Barely he will hear a metallic clatter, known and impossible here sound, than without a mind — to think is too late, no time left — he will dash ahead with hope to make...
And he will not make.
Рассказ написал Евгений Сыч, а я перевёл его для английских любителей фантастики, организовавших конкурс маленьких рассказов.
Анатолий Тачков
Евгений Сыч
ОШИБКА
Он все отдаст стражам священной долины: легкий, пригодный лишь для того, чтобы убивать, боевой топорик. Отдаст лук и стрелы - стройные и крепкие. Отвяжет от пояса и протянет с насмешливым поклоном старшему стражу тяжелый и верный кремниевый нож, блестящий шлифованными гранями; нож будет особенно жалко отдавать, он всегда видел в нем надежного сообщника в бою и на охоте в той последней стадии, когда бой и охота неразличимы.
Одно лишь оставит он у себя: маленький плоский маузер со съемным глушителем. Маузер у него спрятан в таком месте, где ни один дикарь не стал бы прятать оружие. Да и не восприняли бы пистолет за оружие эти дети природы, не знакомые еще даже с металлом. Не по их уровню эта вещь, еще объяснять бы пришлось, что к чему. А зачем? Он, Давид, не намерен пользоваться оружием в этой первобытной дуэли, просто слишком привык он к нехитрому механизму, сжился, и сейчас расстаться с маузером для него - все равно, что потерять по глупости руку или ногу.
А потом старший страж укажет молча на увитую заковыристой флорой расщелину - путь в долину двуединого таинства вождей, место их гибели и рождения.
Не так, как все люди, рождается вождь. Не выползает он в крови и слизи из чрева матери: зрелым мужчиной с крепкими мышцами и хорошей реакцией появляется на свет. И кровь на коже, когда выходит вождь из священной долины - не материнская, это его собственная кровь. Или - претендента, которому уже вождем не быть.
Давид войдет в расщелину. Он будет ступать по темным, влажным от росы камням шагом цепким и осторожным, внимательно вглядываясь вперед и по сторонам. Должен быть какой-то подвох, несомненно. Не так уж прост, наверное, старый вождь, и не зря даются вождям эти недолгие, но такие емкие минуты форы. "Да я бы за эти минуты здесь столько наворотил", - подумает Давид и непроизвольно затаит дыхание, пытаясь уловить в тишине малейший шорох, хоть какой-нибудь признак близости врага. Но услышит только гулкий стук собственного сердца и, не выдержав роли, злясь на себя и поэтому - очень быстро, он выхватит пистолет, сдернет предохранитель, дошлет патрон в ствол и взведет курок. Потом постоит с полминуты, постепенно успокаиваясь.
Нет, он брал с собой оружие не для того, чтобы пользоваться им. Он очень не хочет стрелять, очень. Но пути назад уже нет, а играть приходится наверняка. Тут уж кто кого, знаете ли. Все преимущества пока на стороне старого вождя: то, что он вошел сюда раньше почти на десять минут, вся его простая и здоровая жизнь в этих девственных горах, питание высокоценными белковыми продуктами, о которых можно только мечтать. Да и дыхание, конечно, - тридцать лет бегать за козами и оленями по свежему воздуху, это не пустяк. Поэтому пистолет, пожалуй, только уравнивает шансы. Да, безусловно, только уравнивает.
Хватит. Точка. Не о том надо думать. Уже показался свет, солнечный свет, в котором толкутся пылинки. Теперь минуту постоять, привыкнуть к солнцу и вытереть о замшу влажные ладони. И - вперед.
Вождь будет сидеть на теплом камне метрах в тридцати от входа в долину. Увидев противника, он встанет, вытянется во весь свой немалый рост и чуть пригнется, приняв боевую стойку. Давид пойдет на него, ничего не видя, кроме широкого заросшего лица и постепенно поднимая пистолет: нельзя тратить драгоценные патроны зря, чтобы наверняка, одним выстрелом. Волна ненависти, самой страшной ненависти к врагу, когда причиной - ты сам, накатит на него: "Какие уж тут правила, какое уж там дзюдо, это ж зверь, дикий зверь, с ними нельзя иначе." Со злой радостью увидит Давид испуг и изумление на лице врага и даже засмеется слегка, когда вождь метнется в сторону скользящим шагом и, как змея, уползет за кусты, за камни: "Ничего, никуда ты от меня не денешься, времени у нас - до самого вечера. Все равно поймаю тебя на мушку!" - мысленно, все с той же злой радостью скажет он старому вождю. Но нехорошее уже шевельнется в душе - предчувствие непоправимого.
Что страх в глазах противника иногда хуже, чем тупая решимость, Давид поймет поздно - лишь когда услышит металлическое клацание, знакомый и невозможный здесь звук. Тогда, не задумываясь - думать будет совсем уже поздно, думать будет некогда - он рванется вперед, надеясь успеть.
И не успеет.