Александра Зыкова
Чужая кровь
«Кто возьмет во Имя Мое дитя малое,
тот Меня возьмет».
Евангельская мудрость.
- Подайте Христа ради хле-бушка, - жалобно протянула на пороге пятилетняя Ва-ренька.
- Бедным сироткам на пропи-тание, - поддержал ее стар-ший брат Миша, видно, нау-ченный бабкой Аграфеной.
- Проходите!
Когда дети ушли сытые и довольные с постряпушками за пазухой, у Марии защеми-ло сердце. Они были неухо-женные, забитые, стыдились своих рук в цыпках, под ног-тями чернела грязь. Волосы у Вари болтались на затылке слипшимися сосульками.
Два месяца назад при пожа-ре сгорел их дом, погибла мать – вдова тракториста За-мятина, который за год до этого получил смертельную травму на поле. Детей при-ютили на время их дальние родственники. Но семья была пьющая. Ребятишки ходили по дворам, прося милостыню. Кто-то смилуется, а другой и на порог не пустит, мол, того гляди, сам не сегодня-завтра по миру пойду… На селе пророчили им один путь – детский дом.
Прошло несколько дней, а Мария, как запретный плод, все еще вынашивала в себе мысль, делавшую ее неза-конно многодетной матерью. И поздним вечером в субботу, когда Василий по привычке перевернулся на правый бок, отходя ко сну, она прильнула к нему с нежданной лаской и горячо зашептала:
- Скучно нам стало без Лю-бушки… Может быть, она со-всем останется в Горном…
- Что за беда – полсотни ки-лометров? Не в Африке жи-вем…
- Васенька, миленький, да-вай возьмем к себе ребяти-шек Замятиных. Будут они нам, как родные. Пожалеешь сирот, Бог тебя пожалеет…
Слезы, как чистые дождин-ки, задрожали на ресницах, растапливая сонную уста-лость мужа. Сколько же их еще требовалось, чтобы за-ручиться его согласием!..
- Не блажи! Тут к своей не знаешь, как подступиться. Лучше б однако, неучем была. А на чужое дитя и руки не поднимешь.
Он с блаженством потянулся в кровати:
- Али тебе сладкая жизнь надоела? Так ты сама у меня сладонька…
Но Мария, не довольствуясь ревностной близостью мужа, искала опеки над слабыми беззащитными детьми, чув-ствуя в себе и муже нерас-траченные недюжинные си-лы, как будто припасенные именно для того, чтобы вы-растить, поднять их на ноги. Кому, как не ему, могла бы она спеть свою печальную колыбельную:
Брошенные дети…
Сколько их на свете.
Ждут их души ласки,
На ночь нашей сказки…
С той нежностью, с какой выхаживаются на земле по-родистые щенки, пеленались бы брошенные младенцы…
А воображение, как разго-ряченная тройка лошадей, мчалось в будущее, сметая на своем пути все, что мешало соединению близких душ. «Может быть, это жертвен-ность русского духа? – втайне размышляла Мария. – Истин-ное презрение к пресыщению собственных благ, самодо-вольству, бесконечному ал-чущему стяжанию для дома, для семьи. Не бунт ли это против сытости, приземлен-ности? Кого только он не от-резвлял в России… Даже ца-ри отрекались от престола и шли по Руси, как странни-ки…».
В ход пускалась женская змеиная хитрость – так убла-жить мужа, чтобы он стал ан-гелом-хранителем, когда вся родня восстанет против ее дерзкого вызова.
- Но мы перед свадьбой с тобой так не договаривались, - пытался отшутиться Васи-лий. – А что, если чужая кровь порушит нашу любовь?
- Ты посмотри на себя! Му-жик – кровь с молоком! Неу-жто у тебе нету самости сде-лать себе подобных?
- Так рожала бы…
- Бог не дал, человек не за-чал. Поди-ка нам на роду на-писано чужих птенчиков вы-хаживать…
Тем временем «птенчики» все чаще щебетали во дворе Тепликиных.
- Я воду в баню потаскаю, - Миша, бренча старым жестя-ным подойником, отправлял-ся к колонке.
- А я курочку Рябу покорм-лю. Можно? – Варенька, не дожидаясь ответа, насыпала в лукошко зерна. Куры пона-чалу разбегались в стороны, но потом стали отзываться на тоненький голосок: «Кутя-кутя-а-а…». И петух уже больше не бил испуганно крылами, а залезал прямо в кормушку.
А еще во дворе жил пес Лад. Сидя на цепи, он забыл, каким ему надо быть. А тут с него сбрасывали ошейник, и он, повизгивая от счастья, устраивал такой концерт, что ни один дрессированный пес в мире не мог бы так насме-шить: то хватал зубами чу-рочку, будто его учили фоку-сам, и кувыркался в воздухе, падал без чувств кверху ла-пами, то выхватывал из рук голичок и несся с ним к сено-валу, чтобы спрятать, а то и сам прятался за угол, а потом неожиданно выныривал, сверкая изумительными гла-зами от избытка собачьего восторга.
- Да тебя впору в любавин педколледж посылать: живая связь педагогики с жизнью.
- Ах, душа, как белый ле-бедь.
Заручись поддержкой не-ба….
Но на самом деле глава се-мейства мучительно двоился. Ни на другом конце улицы, ни за околицей, ни в Дышловом логу, где они каждый год ста-вили сено, нельзя было найти ответ на скорбный кровоточащий вопрос: куда девать сирот? Детский приют вызывал уныние и противление. Один воспитатель на тридцать душ. Клетка после волюшки. Насилие на каждом шагу.
Как зернышко, выбитое до-ждем из борозды, засыхает на ветру, хотя вокруг все тя-нется к жизни, так душой ов-ладевало сомнение: надо ли отрывать от семьи прибив-шихся детей? А родное село – святое единобожие, возды-хания старух: «Эх ты, сирота казанская». Говорят, жалость – начало любви…
Хозяин дома не хотел быть Иудой, но единственно муд-рое решение, кажется, избе-гало его: ищи истину. «В лю-ди выбился. Что тут плохо-го?» - жизнь для себя пела сладким умиротворенным го-лосом. И бесконечные припа-сы крепкого крестьянского подворья в тюках, мешках, кедровых бочонках и стек-лянных емкостях (бруснику, например, заготавливали впрок в десятилитровом со-суде, грибы солили в кедро-вой кадке, которая отдавала им свои целительные силы) наполняли спокойствием за грядущий день: хлеб насущ-ный пОтом заработан. И все это ждало своего часа быть вкушенным в добром согла-сии семейства.
Но другая внутренняя жизнь, с недавних пор озаренная простой правдой самых нене-счастных, совсем не нужда-лась в чревоугодии и даже отвергала ее. Он походил на птицу, слишком высоко ото-рвавшуюся от земли. Она не сеет, не пашет, а все имеет…
Марии легче – она вырва-лась из объятий наживы и скупости. Вот-вот сама откро-ет сиротский приют… Куда бежать? Разве что на Ма-карьевскую заимку к свояку Прохору…
Где ты, счастье? Эхо кати-лось по горным перевалам и оседало легкокрылое на за-вьюженных скирдах сена, на белых шапках крыш, в неук-люжих сорочьих гнездах.
Мальчишеский азарт разо-рить гнездо давно утих, обра-зумился желанием самому его устраивать. Куда бы ты ни глянул, всем выводить дете-нышей своих. Волчье логово и гнездо змеиное, гнездо шмелиное и голубиное. Мед-вежья берлога и гайнище белки в дупле старого дере-ва. Плодитесь на Земле… Не пререкаема древняя муд-рость!
«А что? Построил новый дом! Вон там, на пригорке за реч-кой», - завершался адов круг мучительных искушений Ва-силия.
А дети становились все ми-лее и ближе сердцу. Однаж-ды вечером после работы, шагнув на порог, он увидел Вареньку в беленьком плать-ице с бантом на голове.
- Папа! Мы тебе торт испек-ли!
Она вспорхнула к столу и приподняла полотенце. На узорчатом пироге красовался вензель «20». Двадцать лет назад в этом родительском доме им с Марией справили свадьбу. «Папа», закрыв гла-за, протянул руки Судьбе: делай со мной, что хочешь. Я больше не в силах противо-стоять тебе…
Словно весенняя теплынь забродил в воздухе слух о пригретых погодках. Дед Трифон с почтением стал склонять голову: мол, это по-нашенски, по-христиански. Матушка Аграфена – монаш-ка в миру – сама явилась в дом с благословением: «Мир дому вашему!». А уходя, строго-настрого наказала крестить детей в храме.
А как еще поведет себя Лю-бушка? Но та, приехав на зимние каникулы, оказалась весьма снисходительной се-строй, легко делившей свое наследство.
- Дома, милая, прости, - ви-новато смотрела мать, будто та хотела уличить ее в изме-не.
- Я люблю тебя еще больше, - ластилась та к матери. – Только боюсь за тебя, вы-держишь ли. Ты так измени-лась, похудела. Вот и мор-щинка врезалась в переноси-цу…
Может быть, завтра и вспыхнет гроза, разразится гром, но сегодня Мария, уто-пая в круговерти дел, не пе-регружалась тяжелыми мыс-лями. К этому времени Теп-ликины получили в районном загсе документы о признании их родительских прав и сви-детельства о рождении де-тей.
ЧуднО! Василий никогда не думал, что ему, сорокалетне-му мужику, доставят истин-ную радость сказки, стишки и потешки, когда надо было входить в образы Ивана-царевича, Емели или Фомы.
- А ну, скоморохи, давайте про Фому!
Он брал пустую кастрюлю и тихонько ударял в нее дере-вянной толкушкой, оглашая зачин:
- Стучит, бренчит по улице:
Фома едет на курице.
Тимошка – на кошке
По ровной доржке.
Валя тоненько пела комари-ком:
- Куда, Фома, едешь?
Куда погоняешь?
Миша, наряженный в жилетку и старую соломенную шляпу, взмахивая бичом, весело кричал:
- Еду сено косить,
Коровенок кормить!
Варе да Любаше
Молочка дам в чаши.
Тогда входила Любава с бул-ками на тарелке и зазывала за стол:
- Просим милости, Фома!
хлеба пОлны закрома.
Испекли мы каравай,
Угощаем весь Алтай!
Радуйтесь! Пока ничто не омрачает вашего счастья ви-деть друг друга. Пусть «доб-рое утро» не будет равно-душным кивком головы, а рассыплется на светозарные стежки-дорожки доброго дня, по которым можно пройти в каждое сердце. Да изгладятся в памяти всякая обида и укор! Но будьте бдительны вовремя отразить злой взгляд, не отравиться ядови-тым словом.
- Я все равно тебя, как маму, мамой звать буду…
- Что с тобой, Миша? - Ма-рия наливала теплое пойло корове и едва не выронила из рук ведра. Она еле держа-лась на ногах. Всю ночь не спала – Зорька отелилась под утро.
– Как хочешь, так и зови, - глухо отозвалась она, не го-товая быть нелюбимой маче-хой. И прошептала: «Матерь Божия, спаси нас!»
А ночью Мария проснулась в каком-то трепетном пред-чувствии, будто кто-то в эту минуту крайне нуждался в ней. Вдруг в детской раздал-ся крик. В одно мгновенье Мария оказалась у постели сына.
- Мама! Тебя сейчас Баба Яга хотела в ров сбросить! Но я не дал…