Ленинград. 1948 год. На карте появилось новое государство – Израиль. Там война. Узнаю об этом из газеты, стенд которой установлен на улице, на Старом-Невском проспекте между Суворовским проспектом и Дегтярной улицей. Здесь всегда многолюдно. Рядом овощной и канцелярский магазины. Кажется, это газета «Известия», точно не помню. К газете трудно подойти. Толпится народ, читают. Молчат в основном. Не понятно: удивлены, рады, огорчены или в смущении. Кто-то бросил фразу: «Надо же. Жиды осмелели!».
Мне 13 лет. Понимаю что происходит, но мне скорее любопытно, чем интересно. Израиль, арабы, Ближний восток - это нечто далёкое. Близкое – знаю, что я еврей. Евреев не любят. Есть собственный опыт: жидом обзывают и говорят гадости про евреев. Издевательски ждут моей реакции. Я часто молчу и чувствую себя предателем, но не знаю, как защитить евреев и себя. А может быть, мои дворовые товарищи правы?
Пробираюсь ближе к стенду. Читаю. Евреи побеждают. И я испытываю ещё не вполне осознанное чувство гордости и радости. Дома родители сдержанно комментируют события. Обеспокоены: не обернутся ли для нас израильские новости очередной вспышкой антисемитизма. Просят меня не обсуждать события ни с кем. Мне их просьба ясна.
Власти не афишировали поддержку нового государства. Речь Громыко с трибуны Организации Объединённых Наций о признании государства Израиль прочёл лишь через десять лет и то тайком.
Однако, друзья родителей, бывая у нас, обсуждали события. Я слушал и понимал, что они гордятся смелостью евреев и тем, что теперь у нас - евреев - есть своё государство. Теперь ясно, что оценка событий и еврейских руководителей, политика советского государства были в этих разговорах нередко ошибочными, но положительной сути произошедшего не меняло. В школьной и дворовой жизни ничего не изменилось. Евреи по-прежнему были плохими.
Время и без израильских новостей тревожное: начиналось «ленинградское дело». Среди сотрудников отца появились «враги народа», а они его хорошие знакомые, товарищи по работе. Потом Смерть Михоэлса, гонения на «безродных космополитов», закрытие еврейских театров.
А тут через Красный крест мою бабушку нашли родственники её родной сестры Рахили, покинувшей Россию в начале ХХ столетия. Теперь она носила фамилию Виленская и жила в Америке, в Атланте. Родители не на шутку испугались - уничтожили все присланные фотографии американских родственников и решили не отвечать. Они в анкетах писали, что родственников за границей нет, как и нет репрессированных. И то, и другое не было правдой. Можно подумать, что мои родители - смелые люди, но мне кажется, эта смелость от безысходности: русский «Авось». А вдруг пронесёт! И действительно пронесло.
Израильская тематика чаще и чаще становилась предметом разговоров дома. Приятельницу моей мамы, профессора дерматолога, Раису Исааковну Раутенберг также через Красный крест нашёл её сын, который был угнан в Германию из оккупированной территории, где он случайно оказался в начале войны. Мать считала его погибшим, но теперь выяснилось, что он работал фремдарбайтером (нем.Fremdarbeiter) в местах, освобождённых войсками союзников, поступил в британскую армию, в знаменитый еврейский батальон, а после окончания Второй мировой войны перебрался в подмандатную Британии Палестину, служил в еврейских военных формированиях, а теперь в Израиле занимал высокую военную позицию. Он приглашал маму приехать к нему. Сомневаюсь, что понимал, какие сложности с этим связаны. Но момент оказался по времени подходящим, и мать с сыном встретились.
Сам по себе этот факт – семейный эпизод - не был и не мог быть общественно значимым. Как показали дальнейшие события, он был исключением из правила, но для моего еврейского самосознания очень важным: евреи могут выезжать в своё государство. Меня начала интересовать еврейская история и сионизм. Поделиться, однако, своими мыслями и вопросами было не с кем. История сделала очередной зигзаг: Израиль стал врагом и агрессором, еврейские «космополиты», а потом и евреи-врачи – врагами народа.
После смерти Сталина профессор Раутенберг, добившись приёма у Молотова, побывала ещё раз в Израиле. Возможно, на снисходительность всесильного министра повлияла семейная история с арестом его жены.
Слухи о том, что кто-то добился отъезда в эмиграцию, нет-нет, доходили и до меня, но знакомых нашей семьи среди них не было. Потом был длительный перерыв – никто не мог покинуть страну. Разрешения на выезд евреям не давали. Затем стали давать разрешение, но требовали денежной компенсации за образование. К этому времени профессор Раутенберг вышла на пенсию и окончательно решила уехать в Израиль. Пришлось выплатить определённую сумму.
Коллизии, связанные с отъездом маминой приятельницы, были для меня любопытны, но не более. В сознании не вставал вопрос о собственном отъезде. Однако тема отъезда чаще и чаще возникала, в порядке обсуждения, дома и на работе.
Затем наступили времена, когда всякие отъезды в Израиль стали не возможны. И, как ни странным может это показаться, тема эмиграции стала острее. Закон физики: действие рождает противодействие. Появилась новая категория людей – «отказники», которых не выпускали из страны и увольняли с работы, отключали телефоны, вызывали для бесед в милицию, угрожали.
Среди наших знакомых были такие люди. Обстановка в стране, внешняя политика, выезд за рубеж, аресты протестующих, аресты за распространение запрещённой литературы становились главными темами бесед.
Потом оказалось, что к некоторым протестным акциям имеют отношение знакомые нам люди.
Болезненно остро воспринимались события с нобелевской премией Пастернака, кстати, его хорошо знала родная сестра моей бабушки, поэтому семейная информация дополняла газетную; процесс над Бродским, которого знали в окружении моего брата поэта Леонида Аронзона; вызовы брата в КГБ, и фельетоны о Бродском и о Аронзоне в газетах «Смена» и «Вечерний Ленинград».
Слова: « Надо уезжать», - произносились в наших компаниях всё чаще. Но по большей части это были маниловские рассуждения, хотя состояние не свободы от жизни в СССР глубже проникало в сознание. Впервые серьёзно я задумался об эмиграции в связи с отъездом в Израиль лаборанта моей жены, Наума Бондаря, которого у нас в семье любили и всячески опекали. Это был 1972 год.
Затем из лаборатории, где я работал, уехал Саша Райвич, прекрасный инженер и милый, добрый, в чём-то наивный человек. Его, как принято было в то время, осуждали на профкоме, обвиняя в предательстве Родины, и нехорошие слова-штампы произносились в адрес Израиля и сионизма. Несмотря на гнусность процедуры, она производила впечатление формального действа, искреннего гнева в словах большей части выступающих не было, так как хорошо знали и уважали будущих эмигрантов, но были и истерические выступления с обвинением в предательстве.
Лицемерно выглядела процедура шельмования Саши на вынужденном собрании в лаборатории, так как наш коллектив был на три четверти еврейский. И я выступил, избегая осуждения Саши, и сказал, что, как мы знаем из произведений Ремарка, эмиграция - тяжёлый путь. Так же говорили, пользуясь эзоповским языком, и другие. Важен был факт выступления, отмеченный в протоколе, а не содержание выступлений. Не могли мы действительно осуждать Сашу, но очень боялись внутренних репрессий в институте: опасались, что лабораторию расформируют.
Что предпринять? Как отстоять перед администрацией право на сохранение коллектива? Ясно, что на дирекцию будут оказывать давление внешние силы, а она развалит лабораторию вынужденно.
Сотрудники-евреи по лаборатории собрались вместе и постарались выяснить планы друг друга в отношении эмиграции. Наивно? Да. Но тогда единодушный ответ, что планов отъезда в эмиграцию ни у кого нет, давал завлабу возможность заявить в дирекции об отрицательном отношении коллег к эмиграции. Обе стороны, конечно, отдавали себе отчёт, что это - игра «на публику». Помогло, и реорганизация поначалу не была слишком болезненной.
Однако решение об отъезде вскоре приняли ещё трое наших товарищей, несмотря на предыдущее заверение об обратном, но они до подачи заявлений в ОВИР уволились. Бесполезная оказалась затея, так как для ОВИРа требовалась характеристика с последних мест работы, и пакостных обсуждений в профкоме избежать не удалось.
Теперь репрессии в отношении лаборатории стали жёсткими: лабораторию разделили на три части и передали каждую группу в разные отделы, назначив новых руководителей. С точки зрения дела, была совершена моральная и экономическая диверсия, но такова коммунистическая мораль. Был 1975 год.
Уезжали коллеги, близкие друзья. У них не было сомнения, что и оставшиеся рано или поздно последуют за ними. Никакого осуждения эмигрантов у нас не было, с ними тайком встречались, организовывались предотъездные посиделки. Не всегда удавалось пойти на проводы и уезжающие, как потом выяснилось, обижались. Но опасение, что могут уволить с работы за встречи с покидающими страну были. Уезжали по израильскому вызову не только в Израиль, но и в Америку.
То, о чём пишу, описано многократно, поэтому я не пытаюсь давать какую-либо политическую или иную оценку обстановки в стране, а хочу рассказать возможному читателю о своих наблюдениях,и переживаниях и нарастании понимания, что покидать страну пора.
Не замечать, что происходит, отгораживаться от судьбы евреев было невозможно. И власти, и обстоятельства вовлекали меня в орбиту событий. Я этому не сопротивлялся и искал повод решиться на отъезд, но убеждал себя, что веских личных причин нет для принятия трудного решения.
Однажды получил извещение с Главпочтамта, что мне пришла посылка из Дании. Уже было известно, что иногда евреям приходят посылки. Но почему мне? С родственниками за рубежом контактов у нас никаких нет. Попробую получить посылку. Любопытно.
Посылку выдали без каких-либо вопросов. Отправитель мне не был известен. Предположил, что кто-то их моих коллег-эмигрантов организовал посылку. Дома распечатали. В ней оказались носильные дешёвые вещи. Практически ни одна вещь ни по размеру, ни по качеству не была нужна.
Я уехал на две недели в командировку и практически забыл об этом эпизоде. По возвращении увидел записку на моём рабочем столе с просьбой зайти в Первый отдел. А тут и сотрудники сказали, что из Первого отдела несколько раз звонили и спрашивали, когда я приеду. Сразу мелькнуло в голове: «Это из-за посылки». Страха не было, но беспокойство появилось. Решил, не откладывая, зайти к Первый отдел.
«Вызывали?» Сотрудница, знавшая меня давно, кивнула в сторону двери начальника: «Зайдите к нему».
Новый начальник Первого отдела мне не был знаком. Высокий, благообразного вида пожилой человек с хорошей военной выправкой встал из-за стола мне навстречу и подал руку: «Здравствуйте, Виталий Львович, хочу с вами давно познакомиться. Знакомлюсь со всеми ведущими специалистами. Как прошла ваша командировка?»
Коротко ответил, что был на заводе, занимался наладкой управляющей системы. А дальше, как говорят американцы, начался «small talk» - попросту болтовня: об отпуске, о грибах, о погоде – ни о чём. Мне это быстро надоело, и я спросил в лоб: «А зачем вы хотели так настойчиво меня видеть? Наверное, вам сообщили, что я получил посылку из-за рубежа?» Попал в точку. Мой собеседник оживился и стал спрашивать: откуда посылка, что в ней было. А после моих ответов стал интересоваться, есть ли родственники за границей, переписываюсь ли с ними. На мой ответ, что знаю, что мне запрещена переписка с иностранцами, последовала сентенция, что мне не запрещено, а не рекомендовано. Я промолчал. Начальник попросил сообщить ему, если получу ещё одну посылку. На этом дружелюбно расстались.
Никаких неприятных последствий не было. Я не пользовался второй формой секретности и всячески увиливал от работы с секретной информацией. Бюрократы сняли с меня давно эту форму секретности, так как долго за справкой о ней не обращался и заменили на третью, которая не разрешала допуск к секретным документам, но на практике ничего не изменилось. Обычная чиновничья безалаберность. Это меня, как нельзя лучше, устраивало.
Прошло несколько месяцев. По слухам, такие посылки евреи получали почти в массовом порядке. Подоспела и мне вторая посылка. Отнёс извещение в Первый отдел, как меня просил его начальник. Начальник сделал удивлённое лицо, но извещение взял. К концу дня мне позвонили из отдела и сказали, что могу получать посылку. Без сомнения, что проконсультировались в КГБ. А я внутренне был готов, что меня теперь уволят. Тем более, что должность старшего научного сотрудника мне не давали. Директор откровенно сказал начальнику моего отдела, что отказывает, так как «Аронзон всё равно уедет в Израиль». Опять ничего не изменилось. Работал с удовольствием, никто не мешал. Из печати вышла книга в соавторстве, группа специалистов, в которую я входил, получила Премию Совмина, меня представили к званию Заслуженного изобретателя. И все представления поддерживала дирекция. Может быть, не надо задумываться об отъезде? Был 1978 год.
Моему сыну исполнилось 17 лет. Он закончил среднею школу и решил поступить в медицинский институт. Я не буду повторять эту историю, она описана в повести «Большие надежды» (см. кн.: «Волшебный фонарь», M-Graphics Publishing, Бостон, 2011, с. ). Важно, что в медицинский институт он не поступил из-за пятого пункта и впервые обратился к родителям: «Давайте уедем». Понять его можно, но я решительно и грубо отклонил его просьбу: слишком сложным для семьи мне казалось принять такое решение. Сын не спорил, но обида на меня за отказ оставила глубокий след в его сознании. В моём тоже.
Жизнь шла своим чередом. Сын на следующий год поступил в другой медицинский институт. Закончил его и работал хирургом в детской больнице. Это уже было время перестройки. Мои карьерные дела пошли в гору, я перестал быть невыездным и появилась надежда, что страна действительно меняется. Но тут и дочка закончила школу с медалью и, наступив «на те же грабли», не поступила в медицинский институт. История повторилось. Наверное, это переполнило чашу терпения сына, и он сообщил нам, что получил израильский вызов и подал заявление в ОВИР. Мы не возражали. Помогли оформить документы и проводили его в аэропорт.
Следом в Америку по гостевой визе уехала дочка и поступила там в университет, получив студенческую визу. Дальнейшее развитие событий легко предсказать.
Через два года после отъезда детей и мы, подхваченные ветром «третьей волны», эмигрировали в Америку.
7 июня 2012 г.