Рассказы

                В. ФЕДИН

                РАССКАЗЫ               

                ОЧЕРКИ ГОРОДА НОВОЕДУНОВА

                ИСТОРИЯ ГОРОДА НОВОЕДУНОВА
   В тот самый час, когда под Полтавой грянули последние залпы пушек Петра, далеко в Сибири боярский сын Афанасий Епифанцев, опальный стрелецкий сотник, любовно погладил сочащиеся смолой новые ворота новой российской крепостцы. Погладил, поднес загрубелую лапу к лицу, понюхал, истово закрыл глаза.
   — А дух-то... Ребяты, а дух-то! Аж нутро заходится...
Стрельцы, побросав топоры и пилы, сгрудились вокруг. Люб им был Афанасий, хоть и в опале он. Сотник, а топором махал, как они, вместе с ними голодом сидел, так же гнуса кормил.
Афанасий, открыв ошалелые глаза, медленно помотал кудлатой башкой. С нечесаной головы посыпалась щепа. Не остригал волосьев Афанасий, не уважил указ царя Петра, потому и рубит теперь крепостцу в Сибири, куда Макар телят не гонял.
   Оглядел Афанасий свое воинство, от жалости защемило у него под грудиной. Эх, вы, верные слуги царевы. Оголодавшие, звероватые, в нечесаных космах. Одежа, — мундир по-нонешнему, — заплата на заплате, заместо сапогов звериные кожи накручены на ноги. А ведь исполнили волю царскую: стоит крепостца в Сибири, потечет полной рекой ясак в ненасытную казну государеву.
   Рявкнул Афанасий, не оборачиваясь:
   — Финоген, мать твою!
   — Чаво тебе? — недовольно пророкотал Финоген, выборный казначей сотенный.
   — Сколь осталось мяса, сухарей, — половину выкладай! А вина — все, какое есть! Пир нонче будет! Шабаш!
   — А опосля — зубы класть на новый забор? — ощерился Финоген. Не боялся Финоген ни лихих людей, ни начальства, потому и выбран был.
   — Тебе говорю, — выставляй! Али я боле не сотник! Тащи, тудыть твою мать, половину припасу! А вина — до капли!
   Захмелевшие после долгого поста стрельцы нескладно голосили кабацкую срамную песню. Афанасий встал с красного места, вышел во двор, влез по сходням на крепостную стену. Пускай стена, — всего частокол двойной, но стоит она, и стоять ей — века. Эти бревна через десяток лет перепреют, источат их жуки да черви, — новые стены поставят русские люди. Те погниют — все равно стена будет. И никому эту стену ни порушить, ни сдвинуть. Ибо отныне за стеной этой вся Расея-матушка, все воинство ее превеликое. А куда Расея ступит ногой, — назад шагу не делает. Вон свеи — сто лет владели градом Юрьевым, да морем, а где они ныне, те свеи, шведы по-новому? Нет, Расея назад ходить не умеет.
Задумался Афанасий, не заметил, как рядом встал Финоген. Трезвый. Не пил Финоген вино, не курил табак.
   —Афанасий, слышь...— негромко позвал он.
   — А? — очнулся от дум сотник.
   — Сухарей-то всего мешок остался.
   —Вина, поди, сберег?
   — Припрятал малость. А вот как с хлебом-то?
   — Будем с хлебом. Нынче, Бог даст, — будем к снегу с хлебом.
   Афанасий перекрестился, указал рукой на желтую полосу ржи под стеной. По прошлому году, только добрались, первым делом озимые посеяли. Заместо сохи здоровенные сучья нарубили, себя в них впрягали. Взошли по осени озимые. Не сгубили их лютые морозы в бесснежное начало зимы. Летом заколосились, скоро вот жать надо будет. Землица сам-десят отдарит.
   — Будем ли?— полууспокоенно прогудел Финоген.— Ежели беды не будет.
Во двор крепостцы высыпали хмельные стрельцы, окружили начальство.
   —Афанасий, Финоген, спаси вас бог за угощение... — по-пьяному истово кланялся Федька Гусь.
   — Спаси бог, — заворчал Финоген, — вам бы все жрать. Едуны, мать вашу...
   — Афанасий, а как нащу крепость будем обзывать? — выкрикнул вдруг Гусь.
   — Едуны, хоть куды! — не унимался Финоген.
Афанасий захохотал.
   — А так и будем называть: Едунов-острог!
Так и закрепилось то название за крепостцей.
   Не увидали стрельцы нового хлеба, не пожевали сладких подовых калачей из новой ржицы. Только стали саблями рожь жать, — налетели иноверцы, туча-тучей. Четыре дня и три ночи отбивалась редеющая сотня от орды. Пороху было мало, отбивались стрелами, камнями да саблями. На четвертый день понял Афанасий: не удержать им крепостцы. Не устоят оставшиеся четыре десятка тех, кто мог еще на ногах стоять,— оголодавших, всех как один пораненных, не спавших три ночи стрельцов,— против неисчислимой орды.
   На четвертую ночь орда тоже притомилась. Тихо стало. Велел Афанасий всем, кто в силах, переносить раненых и немногие припасы на берег, к дощаникам. Финогену да Гусю — особое задание: подготовить орде гостинец из половины оставшегося пороха, да и самим не мешкать. Управились еще затемно, орда не заметила.
   Уплыли версты за четыре вниз, — над тем местом, где крепостца осталась, взвился к небу яркий сполох, а много погодя и гром грянул пороховой. Сработал стрелецкий гостинец.
Чуть не три недели плыли к славному городу Томску. Доложили воеводе. Пущай дает воевода им подмогу.
   Через год возле холодного пепелища забелели новые срубы. Две сотни пленных шведов да роту Лазаревского полка привел сюда по повелению Петра поручик Гаврила Кишкин. Срубили новую крепостцу, а название оставили прежнее: Едунов —острог.
   Неторопливо текло время над потемневшими бревнами крепостной стены. Исправно уходил в Расею обоз с пушниной. Обрастал острог неслужилым людом. Ширилась полоса пахотной земли, отступала тайга. Дымили смолокурни, печи для извести. Иноверцы смирились, рассыпались по тайге, тихо вымирали от голода, болезней да государева зелена вина.
И через сто с лишком лет новый царь, Николай, услыхав про Едунов-острог, повелел упразднить его за ненадобностью.
   Ушли солдаты. Не стало Едунов-острога. Остался Едунов Посад. Завелись в нем бойкие купчики да приказчики, торговали пушниной, кожами, дегтем, известью. Поедом ели друг дружку, а пуще того, — тех, кто добывал пушнину, пас скот, мочил кожи, гнал деготь, жег известь.
   Двадцатый век застал Едунов Посад уездным городом. Больше десяти тысяч жителей было в нем. Чуть не полста церквей поднимали к небу кресты. Почти столько же красных фонарей качались над крылечками веселых домов, чтобы купчики да приказчики не ошиблись дорогой. И была в Едуновом Посаде одна двуклассная церковно-приходская школа.
   Три завода было в уездном городе: винокуренный купца Коровина, кожевенный братьев Усовых да мясохладобойня купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова.
   После японской войны наступили в Едуновом Посаде смутные времена. Появились в нем и с каждым днем умножались ссыльные, как грибы после дружного ливня. Из тех, которые были уже раз сосланы в Сибирь, да не успокоились, мутили народ в больших городах. Их-то и ссылали в Едунов Посад. В Едуновом Посаде, или как его теперь называли, в Едунове, мутить было некого. Купцов не смугишь, а остальным бы только из нужды выбиться да скорее завести свое дело. А у ссыльных руки да языки чешутся. Известно: битому неймется. Школу им подавай, Народный дом, библиотеку...
   Долетели их крики до купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова, призадумался купец. Подрастала у него дочка Софочка, десяти лет, единственная радость. Отец Евстафий выучил ее грамоте, сколько сам умел. Ссыльный Панов, из студентов, обучил играть на фортепьяне. Надо бы по-настоящему дочь учить, да негде. Тряхнул купец первой гильдии мошной да и построил белокаменную женскую гимназию. Пускай учится в гимназии, чего пожалеешь для единственной дочери.
   Глядя на Николая Ивановича, задумались и братья Усовы. У старшего, Виктора, — три сына, у младшего, Степана, — два оболтуса. Ни сыны, ни оболтусы — ни бэ, ни мэ в грамоте. И встала напротив белокаменной женской краснокирпичная мужская гимназия. Пускай учатся наследники, чего пожалеешь для ради плоть-плоти своя.
   А вдова купца Коровина, Адель Семеновна,— в одночасье осталась вдовой, супруг ее в голом виде выпал из окна веселого дома, да и не встал, сердце лопнуло,— слезы лила в это время. Не по мужу лила. Был у нее управляющий, нежный дружок, утешитель вдовьей печали, и — не стало его. Заворовался немного управляющий, злодеи конкуренты засадили его в тюрьму. Ладно бы в Едунове, а то ведь в губернии томился в темнице нежный дружок.
   Адель Семеновна обивала пороги в губернии, просила слезно, чтоб вернули ей управляющего: женское ли это дело, — следить за таким заводом? Дрогнуло сердце у губернатора, разрешил он перевести утешителя в едуновскую тюрьму, — когда Адель Семеновна ту тюрьму построит. Осушила слезы вдова, за полгода отгрохала темницу в Едунове на полторы сотни мест с двухкомнатной камерой для милого дружка.
   Прислали в Едунов инженера строить дорогу на дальние рудники, до которых было двести верст. Прожил инженер в Едунове три года, извелся весь. Воззвания писал в газету: мол, братцы-едуновцы, вчера видел на Николаевской улице лошажью ногу, из грязи торчащую,— утопло животное в грязи в центре города, на главной улице...
   Построил инженер дорогу да и уехал поскорее. Даже деньги, которые ему за дорогу причитались, не стал брать, оставил их с наказом построить в Едунове библиотеку. Покачали головами отцы города, покрутили у виска толстыми пальцами, а деваться некуда: построили библиотеку.
   И Народный дом появился в Едунове. И тоже ненароком. Жил да был в Едунове купец первой гильдии Мосолов. Страхолюдный мужик, двух жен в могилу свел, детей так и не завел. И помер Мосолов сыч-сычом, один в дому. А поглядели его счет в банке, ахнули: на двух купцов первой гильдии хватило бы. Как положено, объявили для порядку розыск наследников. И — на тебе, отыскался родственничек. Прискакал из Питера гвардейский поручик. Седьмая вода на киселе, а все же наследник. Прискакал веселый, еще бы. А через неделю загрустил гвардеец. Едет, бывало, по городу, смотрит вокруг с тоской, да вдруг даже зеленый сделается. И что-то тихо про себя шепчет. Месяца не прошло, укатил поручик вместе с капиталом, даже спасибо не сказал. Но не весь капитал увез, оставил пару сотен тысяч с наказом: построить в Едунове Народный дом. Снова повздыхали отцы города, покрутили пальцами у виска, но Народный дом построили.
   А в Едунове уже мелькали иностранцы. Датские, немецкие, шведские фирмы перехватывали друг у друга едуновскую пушнину, едуновский деготь, едуновское маслице, едуновские кожи. Весело подмаргивали им едуновские купцы, поглаживая свои карманы.
Тут навалился четырнадцатый год. Затребовалось для русской армии мяса, кожи, брезенту видимо-невидимо. Совсем повеселели купцы: успевай только цены набавлять. Чуть погодя хлынули в город беженцы. Голодные, оборванные, нервные. Нехорошо стало в Едунове. И ссыльные тут головы подняли, забастовки стали устраивать.
   О том, что государь-император всероссийский отрекся от престола, едуновцы узнали позже всех в России. Неделю пролежала телеграмма в столе у начальника почты: не верил Геннадий Евтифеевич сообщению.
   А как-то утром глянули едуновцы в окна: батюшки! По улице толпа валом валит. Ссыльные, беженцы, солдаты, и над толпой — красные флаги.
   Затрясло Едунов. Митинги, собрания, воззвания. Какие-то Советы пошли, а в Советах этих — рвань на рвани. И самые горластые — каторжник Двойников да матрос Тараска Бичугин, сын мездрильщика Левонтия. Хорошо, нашлась в Едунове светлая голова, присяжный поверенный Пендриков. Объявил Пендриков себя эсером, да в Совет. Башковитый, язык ловко подвешен, куда там каторжникам да матросам. Самым главным в Совете стал Пендриков, и за собой в Совет таких же эсеров протащил. Ну, с этими Советами можно жить.
   А с первыми морозами — новая напасть. Случилась в Питере новая революция, будто от старой тошно не было. Тут ссыльные совсем обнаглели. Советы заседают день и ночь. Двойников требует всю власть в Советах отдать большевикам. Забаллотировали Пендрикова, скинули. Но хитер был присяжный поверенный. Успел дело так поставить, что в Советах главным стал не Двойников, а анархист Херувимов. И сам Пендриков снова на коне: председатель Комитета по спасению революции и Отечества. Пройдоха. Потом, говорят, большим человеком стал при Верховном правителе.
   Так тянулось почти всю зиму. Начнут едуновцы соображать, — голова идет кругом. Кто правит в России? Кто правит в Едунове? Тут тебе и городская управа государева, чиновники каждый день ходят на службу, и жалованье им исправно идет. И городская дума здравствует, и Советы с анархистом Херувимовым, и Комитет с Пендриковым.
   А городе полно бывших военнопленных чехов: мадьяр, румын, поляков. С оружием гуляют по улицам, на едуновских барышень посматривают. А барышни — на них. Как же: заграница, Европа. Отец Геннадий свою дщерь застал с мадьяром, через три дня похоронили опозоренную поповну. Попрятали едуновцы своих барышень, каких успели, примолкли за ставнями. Пускай там сами разбираются, что к чему. В последний день февраля мальчишки-голодранцы обклеили все заборы афишами на оберточной бумаге: «Сим извещается». И извещалось далее, что в Советах власть взяли большевики, и что самая главная власть теперь в Едунове — ссыльный Двойников и матрос Бичугин.
   И пошло — поехало. Что ни день — новая беда. Управу — упразднить. Думу — упразднить. Комитет — упразднить. Пленным — соблюдать интернациональную сознательность. Банк — национализировать, винокуренный — национализировать, мясохладобойню купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова — национализировать. Все, что видит глаз Двойникова — национализировать. А на отцов города наложить контрибуцию, как на пленных. Да такую, что тошно жить, хоть криком кричи.
   Огорчились едуновцы. Пойдут они в веселые дома, а там — замок и афиша: «Сим извещается...» Закрыты веселые дома. Пойдут в кабак — там то же самое. Пойдут едуновцы с горя в Народный дом, а там дым коромыслом и матрос Бичугин с трибуны шпарит про текущий момент.
   Задумались отцы города, пошептались с верными людьми кое о чем. Стали ждать. Начальник казачьей команды Григорий Казаринов да надпоручик Голичек мартовской ночью собрали все наличные силы. Решено было окружить заседавший до петухов Совдеп, арестовать главарей, а чтоб другим неповадно было — спалить заодно их дома.
   Сорвалось дело у Казаринова да Голичека. Разнюхал матрос Бичугин об этой их задумке. И когда казаки ночью строились у комендатуры, из темноты их вежливо попросили бросить оружие и ложиться. Казаки поначалу засомневались, ложиться ли, но когда над головами свистнули пули, — легли. Утром отцы города скрипели зубами из-за занавесок, глядя, как солдаты с красными повязками ведут по улицам кучками чехов, чтобы отправить их в губернию. Григория Казаринова тоже туда отправили.
   Да, не просты оказались совдепчики, на кривой козе не объедешь. Снова пошептались отцы города кое с кем, кое о чем, на этот раз и сами ждать не стали. Начали по ночам полыхать пожары над Едуновым. Сгорел склад кож на бывшем заводе купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова. Сгорели баржи и пароход в затоне. Загорался Народный дом, да потушили. Весь апрель не спали по ночам едуновцы, все смотрели, что горит да как горит.
   А тут и мужики в деревне заворочались. Не по нутру мужику продразверстка, все равно, что серпом по одному месту. И то сказать: не знал мужик в Сибири крепостного права. Вольными всегда были мужики. А тут прямо в кабалу хотят загнать народ.
   Матрос Бичугин, он теперь был каким-то комиссаром, собрал летучий конный отряд и всю весну мотался по уезду, успокаивал мужиков. Отощал, почернел весь, а зубы все так же скалит: даешь мировую революцию! Смерть гидре!
   Но пожары все занимались, и мужики все скидывали свои деревенские Советы. На Пасху большевикам пришлось совсем круто. Отцы города уже начали надевать вынутые из сундуков черные парадные сюртуки.
   Огромная пьяная и злая толпа окружила Совдеп, где шло заседание.
   — Выходи, совдепчики! Поговорить бы надо!
   Комиссар Фокин, заместитель Двойникова, тоже из старых ссыльных, вышел поговорить с толпой. Не дали говорить. Растоптали комиссара в кровавое месиво.
А из толпы по окнам Совдепа — пулями. Начали высаживать двери. Изнутри редко, для острастки, хлопали револьверные выстрелы. Уже трещали двери и вдруг...
   — Ложись, мать твою распротак!
   Нe сразу догадались, кто орет, а догадавшись, смирно легли. Матрос Бичугин, окаянный, со своим отрядом! То ли случай, то ли кто упредил. Враз похудев лицом, упрятали отцы города парадные сюртуки в нафталин. А купец первой гильдии Николай Иванович Поносов так огорчился, что преставился, раб божий. Одно утешение: у мездрильщика Левонтия хибару сожгли.
   Недолго властвовал в Едунове Совдеп, а в Совдепе — Двойников. К Троице дело шло, а большевики вдруг скучными стали. И слух пошел: вся сибирская дорога в руках у бывших пленных чехов и словаков, и на Едунов идет строевым шагом целый полк в новеньком заграничном обмундировании с новеньким заграничным же оружием.
   По пыльным улицам Едунова тоже затопали сапоги. Солдаты, ссыльные, беженцы, кое-кто из едуновцев. Все с красными бантами, с трехлинейками. Идут не в ногу и поют про вихри враждебные. Три дня потопали, и вдруг будто вымер Едунов. А где-то за горизонтом забухало, словно гром, хотя небо ясное было.
   Неделю бухало, а потом в Едунов вошли регулярные войска белочехов и эскадрон голубых улан.
   Немного не дожил купец первой гильдии Николай Иванович Поносов до этих дней. Отлились совдепчикам его слезы да огорчения. Двойникова, а с ним десятка два большевиков расстреляли голубые уланы в лесу за вокзалом. Мездрильщика Левонтия тоже расстреляли.
   А матрос Бичугин ушел. Да видать, недалеко, потому как через неделю начальник контрразведки штабс-капитан Дронов похвастался в ресторации «Сибирь»:
   — Взял я матроса. Тепленького, в спальне у невесты. Он туда заявился, а мать, не будь дура — в контрразведку...
   Увезли матроса в губернию, а еще через неделю в губернской газете объявление напечатали: «Разыскивается бывший мещанин города Едунова матрос Тарас Бичугин...» И приметы напечатали, что, мол, в синих штанах матрос и без фуражки.
Восемнадцатый год закончился для едуновцев спокойно, а весной девятнадцатого снова начали полыхать по ночам пожары. Опять сгорел склад кож, остались головешки от мельницы, сгорела женская гимназия. Долго горела, чуть не неделю, и в подвале щелкали выстрелы и бухали взрывы: склад боеприпасов там был.
   И гулко ахали по ночам залпы за вокзалом. То штабс-капитан Дронов расстреливал подпольщиков. Много расстрелял, чуть не тыщу человек, а пожары продолжались.
К лету снова пошли слухи про матроса Бичугина. Собрал матрос по деревням партизанский отряд, баловал на дорогах. Мужики охотно шли в партизаны, потому как поборы и мобилизации Верховного правителя Колчака горше продразверстки оказались.
Похудел и почернел штабс-капитан Дронов, щетиной оброс. Не успевал начальник контрразведки посылать по деревням карательные отряды.
   А на Рождество остался Едунов без всякой власти. Ни белых, ни красных. Белые ушли, красные не идут. Едуновцы и про Рождество забыли, целый день затылки чесали. Утром кинулись на улицу, а там на заборах опять афиши на оберточной бумаге:
   «Доводится до сведения, что власть в городе взял в свои руки Временный военно-революционный комитет...» И подпись: председатель ВРК Либерман.
   Вот те раз. Кто такой Либерман? Ну, кто он, понятно. А откуда этот Либерман? И, самое главное, надолго ли Либерман и этот его BРK?
   Засели едуновцы по домам. А когда нужда приспичила вылезти из домов, они оказались уже не едуновцами, а сначала красноедуновцами, а потом — новоедуновцами. Так новоедуновцами и остались.
   А город не менялся. Все так же тонули в грязи лошади на главной улице, бывшей Николаевской, а нынче имени товарища Двойникова. Все так же работали новоедуновцы на кожевенном заводе, на винзаводе, на мясокомбинате. Гнали тот же деготь, жгли ту же известь. Только работали не артелями, как раньше, а кооперативами.
   В двадцать втором году привезли в Новоедунов судить народным судом штабс-капитана Дронова. Поймали контрразведчика в губернском городе, где он устроился было брандмейстером. Но особого шума не вышло. Горластых в Новоедунове, почитай, не осталось. Кто с отрядом ушел на чехословаков, да и сгинул, а большинство расстрелял штабс-капитан в лесу за вокзалом. Из тех, кто имел зло на контрразведчика, один матрос Бичугин в живых, да и тот где-то в Семиречье Советскую власть устанавливает.
   Но хотя шума особого не было, а присудили Дронова к расстрелу. Посудачили новоедуновцы, да разошлись по домам: пить-есть всем надо.
   В тридцатых годах население Новоедунова увеличилось чуть не вдвое. Эшелонами завозили в город раскулаченных из России. Осели раскулаченные, тоже новоедуновцами стали.
   Жили новоедуновцы, как все: помаленьку, работали от гудка до гудка, ходили в тайгу за зверем и пушниной, били в тайге шишку в кедраче. Не сразу, но приучились они собираться на митинги, по революционным праздникам стали ходить на демонстрацию с плакатами и портретами вождей, подписывались на бесконечные займы. Привыкли они и к новой работе. Кто в нарпите работает, кто в собесе, кто в потребсоюзе, а кто и повыше.
   Но то ли время настало такое, то ли люди озлобились, а только не получалось у новоедуновцев мирного житья. Что ни день, — новости, одна другой удивительней. Работал в собесе племянник купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова. И вдруг пропал. Нету племянника, и все тут. А потом разъяснили, что племянник этот — враг народа. Директор трудовой школы, бывший анархист Херувимов оказался вредителем и тоже исчез неизвестно куда. Вредителями стали и завсберкассой, и завстоловой, и технорук мясокомбината, и даже учитель немецкого языка. Слух прошел, что и матрос Бичугин в Семиречье вредил народу, но это хоть понятно: от матроса всегда большое беспокойство было, а остальные-то смирные люди.
   Крепко тряхнула новоедуновцев война. Чуть не поголовно всех парней, многих мужиков, даже в больших годах кто, — забрали на фронт. Больше десятка новых заводов, эвакуированных из России, осело в Новоедунове. На улицах Ленина, Советской, имени товарища Двойникова асфальт положили. Когда тянул сиверко, новоедуновцы кашляли от дыма ТЭЦ. Труба ТЭЦ громадная, отовсюду ее видно.
   — И когда ее черти взгромоздили?
Надеялись новоедуновцы, что вот кончится война и заживут они тихо-мирно. Тишь будет в Новоедунове, как раньше, да гладь.
   Кончилась война. Нацеловались солдатские жены с вернувшимися мужьями. Отлили слезы те, кто не дождался. Только наладились было новоедуновцы жить как раньше, а тут на них новая напасть. Кто-то в больших верхах решил развивать в Новоедунове большую химию. Забеспокоились новоедуновцы, однако проходит год, проходит другой, прошло пять лет, а болышой химии все нет. Только за вокзалом оцеплен колючкой огромный пустырь, вдоль колючки на вышках — часовые, а за колючкой зеки что-то строят.
   — Тюрьму, что ли?
   — А хрен его знает...
   Зеки строили, у зеков кончались сроки, и оседали зеки в Новоедунове. А потом забелели на заборах объявления: «Новоедуновский комбинат резино-технических изделий приглашает на работу...» А работа такая, что без бутылки не разберешься.
«Новоедуновскому сажевому заводу требуются....» И снова надо скидываться на поллитра, чтобы читать дальше.
   Мало заводов, так еще какой-то НИИ образовали в Едунове, мол, новую резину будут разрабатывать, будто старой мало.
   Молодых много в город приехало, по комсомольским путевкам. студенты понаехали, молодые специалисты называются. Спохватились новоедуновцы, пошли наниматься на работу на РТИ, там, говорят, платят больше и квартиры скоро обещают. И в НИИ своих детей устраивать начали: там хоть платят не так много, как на РТИ да на сажевом, а работа не в пример чище, можно в нарядах туда ходить на работу, каблучками по асфальту да по паркету постучать.
   Идут новоедуновцы в толпе, глазами ищут друг друга. Идут по улицам внуки беженцев, дети раскулаченных, бывшие зеки. И те, которые по комсомольским путевкам, и молодые специалисты, — тоже рядом идут. Сыплется им на головы сажа из трубы сажевого завода, ТЭЦ серой их травит, а со стороны завода РТИ несет таким, что и слов нет, только в горле перехватывает.
   Тревожно на душе у новоедуновцев, беспокойно. А жить-то надо.
   И дожили они до наших дней.


                МЯТЕЖ
   — Врешь, Лаврентий!
От оглушающей новости Семен Михайлин оцепенел. Он не мог поверить, не хотел думать, что Гришка Назаров, навечный друг его голоштанного детства, выдвинутый им же в начальники гарнизона города, может предать революцию. А память уже отбирала из неохватной россыпи фактов то странное, что он не раз замечал в Григории: и жадность до власти, и жажда похвальбы, и — со смешочком — слова о богатстве, и eго появление в патрулях под хмельком... Холодным умом Михайлин понимал, что давно Григорий стоит ближе не к нему, а к врагам. Понимал, а не верил.
   Он хмуро сказал Лаврентию:
   — Начинаем по тревожной цепочке поднимать фронтовиков.
   — Цепочка-то теперь pваная выходит...
   — Ничего, хватит. Гришку брать будем нежданно. На испуг брать будем.
Дисциплина у фронтовиков еще была. В месте общего сбора, — двор городской думы, — по одному, по двое стекались настороженные люди с винтовками. В кромешной тьме находили свое место, выстраивались. Tреща, вспыхивали цигарки, метались на пронизывающем ветру короткие фразы.
   — А где второй патруль?
   — Делать-то кого будем, а?
   — Братцы, второй патруль где? Араповский?
   — Гля, пропали казаки... Нету казаков.
   — Чехов опять же нету. Мадьяры — вон они, а чехов нету...
   — Где начальники? Кого тянут?
Михайлин, оставив свой патруль на Серегу Горина, стоял у кучи разбитых ящиков и встречал начальников патрулей. Ущерб в силах был велик. Полностью не явился казачий патруль. От пластунов Нестеренки осталась половина. Не было чешского патруля.
Михайлин тревожно прикидывал, сколько же сил собрал Назаров, если даже из Союза фронтовиков за ним пошла чуть не треть.
   — Чего ждем? Ждем-то чего? — наседал на него непоседливый Батурин.
   — Да, — крякнул Михайлин.— Видать, это все. Начальники патрулей, ко мне!
Он понимал, что сейчас каждая минута на счету, что этой ночью верх возьмет тот, кто начнет первым. Но действовать очертя голову он не хотел. а Буранов, отправленный на разведку со своими пластунами, все еще не возвращался. Михайлин повернулся к начальникам патрулей.
   — Раздать патроны, и ко мне.
Патрульные уже опять собрались вокруг него, фронтовики в шеренгах начали галдеть, а Буранова все не было. Михайлин уже собирался начинать, не дожидаясь разведки, но тут с Татарской раздался цокот подков, и во двор, раскидывая искры с торчащих из-под снега булыжников, влетело несколько всадников.
   Встревоженными птицами рванулись в небо голоса.
   — Куда, черт тебя не видал!
   — Тревога!
Пронзая шум, в темноте зазвенел голос Буранова:
   — Михайлин! Семен!
   — Леонид, давай сюда!
Михайлин бросился к соскочившему с седла Буранову.
   — Ну, что?
   — Они уже стягиваются,— негромко проговорил Буранов.— Комендатура полна офицерья. Казаки весь Биржовый запрудили. Их сотни четыре, а то и пять. Ждут чехов из казарм.
   — Как на улицах?
   — Никого. Темно, как у негра в пузе.
Михайлин глубоко вздохнул. Ему сразу стало спокойней. Эх, Гришка, стратег хренов. Что стоило ему поднять озверевших от сивухи и безделья приказчиков, черносотенную пьянь? Не хочет Гришка ни с кем делить свою недобытую славу. Ну и черт с тобой. В таком виде ты не страшен. Михайлин напряг надорванное на бесчисленных митингах горло.
   — Товарищи! Ти-хо!
   Галдеж смолк. Фронтовики вытягивали шеи в темноту на голос.
   — Товарищи! Нынче ночью контрреволюция думает устроить переворот. Верховодит у них мой бывший заместитель, начальник нашего казачьего патруля — Григорий Назаров! — его голос потонул в возмущенных криках.
   — Куда ж ты смотрел!?
   — Как чуял, — не хотел я Назарова в коменданты!
   — То-то казаков — никого!
   — Он, Гришка, завсегда самогонку жрал с хозявами!
   — Во, бородачи пузатые!
   — Не ори, дай Семену сказать.
Михайлин с начальниками патрулей с трудом навел порядок. Затихли голоса, погасли последние бормотания. Начальники патрулей подровняли ряды, сгрудились вокруг Михайлина. Семен начал давать задания.
   Надо окружить комендатуру, успеть к австрийским казармам, пока оттуда не двинулись чехи. Договорились, что конники Нестеренки возьмут на всякий случай по одному мадьяру и — рысью к казармам. Всем остальным надо окружить комендатуру и не выпустить в город ни одного казака, ни одного офицера. По одному отделению из каждого патруля пришлось выделить, чтобы окружить Совдеп, заседающий до петухов, перекрыть Александровскую и Соборный.
   Михайлин снова обратился ко всем.
   — Товарищи! Сейчас начальники патрулей дадут вам команды. Что я хочу сказать? Сегодня в нас будут стрелять наши бывшие товарищи, обманутые офицерами. Нынче они для нас — запродажная тварь, контра. Не пали без разбору, но и не поддавайся на жалость. Если они возьмут верх — никому не будет пощады. Ни нам, ни Совдепу. Но помни, что там много таких, кого задурачили господа. Главнее — арестовать верхушку. А остальных обезоружить, и дело с концом!
   Черная масса вооруженных людей потекла со двора.
   ...Григорий Назаров поднялся иэ-за стола навстречу унтер-офицеру Арапову. Арапов хмуро оглядел кабинет, переполненный офицерами.
   — Слышь, Григорий, ни хрена не выйдет.. По улицам шастают эти... Дружки твои, фронтовики. Пронюхали, однако. Кабы народ поднять.
   — Поздно пятиться. Нас теперь по головке не погладят. Или грудь в крестах, или голова в кустах.
   — Браво,— лениво похлопал кто-то из офицеров в ладоши. Назаров надел висящий на плечах полушубок, затянул ремень с деревянной кобурой-прикладом маузера. Прокашлялся. Офицеры повернули к нему головы.
   Господа!— зычно крикнул Назаров. — Начинаем! Задачи вам известны. Главное — взять совдеповцев и их семьи. Пароль — Свободная Сибирь. Отзыв: Алтай. С богом, господа!
   Офицеры вышли в морозную ночь. Биржовый переулок был запружен спешенными казаками. Увидев начальство, казаки быстро разбились по полусотням. Назаров подождал, пока офицеры займут свои места, набрал в грудь побольше воздуха, чтобы обратиться к казакам. Но начать он не успел.
   Из темноты черневшего через улицу городского парка раздался хорошо знакомый ему голос Михайлина.
   — Казаки! Вы окружены! Сдавай оружие! Вяжи офицеров — и по домам!
Ошеломленные казаки и офицеры молчали. Из груди Назарова с тихим сипением выходил воздух, которым он запасся. Кто-то из офицеров залился истерическим смехом. А из темноты снова падали тяжелые слова:
   — Сдавайся, казаки! Вас обманули продажные шкуры вроде Григория Назарова. Фронтовики! Вспомни клятву! Вяжи офицеров! Назаров, сдавайся!
Как бы подтверждая сказанное, сзади, с Болотной раздался бас матроса Батурина:
   — Сдавайся, бородачи! Поиграли и будя!
И от дружного хохота матросского отделения зашевелились под папахами казачьи чубы.
От темной массы казаков отделилась огромная фигура Арапова.
   — Стой, казаки!— он повернулся к темному парку.— Семен! Повинную голову меч не сечет! Сдаемся!
   Он снова повернулся к казакам.
   — Бросай оружие, мать твою..!
Он через голову стащил с себя ремни с шашкой и револьвером, брякнул на булыжники. Казаки загудели. Полусотни сбились в галдящую толпу.
   — От, растуды их, командеров! То наступай, то сдавайся!
   — Скидавай, Пашка, сбрую! Их вон какая сила!
   — Казаки, шашки вон..! — Истеричный голос вдруг оборвался.
   — Эк ты его!
   — А пущай не вякает. Ишь, благородие...
Назаров в оцепенении стоял на крыльпе. В груди была пустота. И это — его казаки!? Всем им одна цена! Нет, вон его полусотня еще держит ряды. Не сдаваться же Семену? Не подведет полусотня? Назаров двумя прыжками оказался у своего коня, взлетел в седло.
   — Первая полусотня, шашки вон! За мной! Ура-а-а!
Казаки первой полусотни рванулись за Назаровым. Вот уже поворот на Александровскую. И вдруг...
   Навстречу всадникам прямо в лицо Назарову из парка хлестнул злобный, сухой и оглушительный в ночи залп. Конь под Назаровым грохнулся грудью в землю. Назаров привычно сжался в комок и покатился по утоптанному снегу. Рядом бились упавшие кони, матерились люди. Одновременно грохнул залп из Биржового — в спину. По свисту пуль Назаров понял, что матросы стреляли поверх голов, для острастки. Но залп из парка срезал почти всех коней,— фронтовики целились по коням. Ночную темноту раздирали дикие визги раненых коней, матерщина казаков. Все это перекрыл надсадный голос Михайлина:
   — Ложись! Ложись, казаки! Будем бить в лоб! Ложись! Считаю до трех! Раз!
   — Семен, погоди! Братцы, ложись!
Нестройная толпа казаков заколыхалась. Матерясь на чем свет стоит, казаки валились на затоптанный снег, укладывали коней. Несколько человек, видно, офицеры, кинулись, было к комендатуре, но оттуда ударил гром залпа,— фронтовики успели оцепить и комендатуру. Из темноты парка выкатилась темная бесформенная масса, распалась на отдельные фигуры.
   Назаров почувствовал, что его крепко взяли за обе руки, загнули их за спину, начали вязать. Сопротивляться не было воли. Внутри его все ослабело. Рядом патрульные вязали его товарищей. Снова раздался голос Михайлина:
   — Тарас, комендор! Оцепляй переулок! Чтоб никто не выскочил! Собирай оружие!
Со стороны Болотной выскочили черные фигуры, застыли возле лежащих казаков, выставили, от греха подальше, штыки.
   — Лежи смирно, бородачи! А то спужаемся, да с перепугу штыком в мясо...
   — Арапов! — снова резанул ночь голос Михайлина.
   — Тут я, Семен.— Из гущи лежащих кряхтя встала громадная фигура.
   — Бери, Арапов, свою сбрую да иди домой. Завтра приходи в исполком.
   — Семен, да я лучше пулю сглотаю, а от своих — никуда.
   — Тогда веди всех к едрене фене в подвал женской гимназии. Завтра видать будет, что с вами, дураками, делать.
   Арапов, люто матерясь вслух, а про себя благословляя темноту, скрывающую его позор, поднял безоружных казаков, и потянулись они понурой колонной вдоль темной улицы. Фронтовики двумя жиденькими цепочками сопровождали их. Патрульные оцепили дверь и окна комендатуры, куда успели заскочить несколько офицеров.
   Михайлин медленно обходил небольшую площадь, огибая лежащих на снегу коней. Впереди трое патрульных держали за связанные руки казака без папахи. Михайлин вгляделся сквозь редеющий мрак. Это был Григорий Назаров. Лихо подкрученные усики, черные густые брови, щеголеватая форма с ремнями. Рядом лежал убитый конь. Михайлин посмотрел в лицо бывшему соратнику. Тот отвел глаза, опустил голову.
   — Увести. В гимназию. До утра глаз не спускать.
Михайлин устало сел на теплую еще конскую тушу. На востоке за лесопилкой начало светлеть небо. Рождался март, первый месяц весны восемнадцатого года.


                ШЕБАЛИНСКИЙ РЕЙД
   Долог путь до Шебалино. Давно отсинело предрассветное небо, остался позади угрюмый Бабырган, уже солнце стало заглядывать на западные склоны синих гор, а отряд все скачет, скачет...
   Из города погнали коней нерасчетливо быстро, и уже в Алтайском пришлось оставить половину их, запаленных, у тамошних хозяев, затаивших смертную злобу на босяков, отобравших у них откормленных, застоявшихся коней в обмен на загнанных кляч неведомого племени. И снова перед Леонидом маячит, дергается в нудной рыси узкая спина Николы-проводника на буланом коне.
   И бормотанье Катуни, и голоса оживших после долгой зимы птиц, и разговоры скачущих сзади по двое отрядников,— все заглушает отскакивающий от скал цокот кованых копыт по каменистому полотнищу Чуйского колесного тракта. И чрезвычайное поручение уездного Совдепа заслоняется другими, маленькими целями, которые надо во что бы то ни стало выполнить, А то не хватит сил, и усталый отряд доберется до Шебалино слишком поздно.    Доберется, чтобы похоронить изуродованные трупы тех, спасти которых отряд послан.
Сто пятьдесят верст до Шебалино. Сто пятьдесят тысяч конских скачков на чертовски неудобном седле. Видно, у хозяина коня задница была какая-то особенная. Леонид давно привык к многочасовой верховой езде, а тут сразу после Алтайского почувствовал, что дело худо. Сейчас каждый легкий прыжок коня на экономной рыси заставляет пока еще морщиться, а скоро заставит чертыхаться, а потом и рычать от боли и злости на эту неожиданную и постыдную помеху.
   Время от времени Леонид оглядывается на отряд. Не развалился ли строй, нет ли на лицах товарищей той усталости, при которой человек не может сделать простых движений, а валится кулем на землю и засыпает непробудно, равнодушный ко всему на свете. И тогда отряд можно перевязать, как безмозглых баранов.
   Нет, пока серые от дорожной пыли, — и откуда она взялась на промерзшей щебенке, — лица тверды и сосредоточенны. Встречая взгляд Леонида, эти лица неуловимо меняются, как будто говорят: ничего, командир, ты держишься, и мы от тебя не отстанем. Иногда сквозь строй подпрыгивающих на седлах отрядников Леонид видит лица замыкающих Мельникова и Никулина. Эти неутомимые черти, кажется, не замечают, что скачут уже четырнадцать часов без передыху. Ладно, у Никулина зубы хоть ничего, а уж щербатому Мельникову можно было и не выставлять свои. Хоть и пострадал человек за правое дело, а у кого-нибудь и родимчик может приключиться.
   Сто пятьдесят тысяч прыжков в седле. И, кроме забот об отряде свои, известные только тебе цели: доскакать до той березки, плотно вжавшись в седло, потом до того поворота, навалившись на левую ногу, досчитать до тысячи, стоя на обоих стременах...
На коротком привале Леонид не вытерпел, пожаловался Николе-проводнику. Своим не стал бы жаловаться, даже если бы стерся до поясницы. Никола повздыхал, тоже потихоньку: плохой дело, ундер, сапсем плохой... Дал приложить к натертому месту жухлые листья бадана. Но бадан уже не спасал. И считает теперь Леонид оставшиеся до Шебалино версты и хоть знает, что доскачет, но не знает, когда после этого сможет вообще сидеть.
   Но эта неожиданная напасть, чувствовал Леонид, спасала его от тоски вынужденного бездействия. Если бы не это, он извелся бы от лютого беспокойства за попавшего в неожиданную беду Василия Плетнева и других шебалинских совдеповцев. Чтобы отвлечься, забыться, Леонид заставлял себя вспоминать что-нибудь, но мысли снова сворачивали на одно и то же: то самое саднящее место, которое никому не покажешь. «Нашел продовольственное дело, — скрипя зубами, ругал он себя. — Нашел, ничего не скажешь.»
   Он снова и снова вспоминал, как ворвался на заседание исполкома Костя Нечунаев с телеграфной лентой в руках: «Товарищи! В Шебалино мятеж!» Леонид пытался представить себе ту незнакомую телеграфистку в Шебалино, которая под бешеные удары прикладов в дверь лихорадочно отстукивала ключом тревогу: «Всем, всем, всем, у нас в Шебалино мятеж, совдеп арестован, сюда ломятся...» Какая она из себя, молодая или уже в годах? Осталась ли она жива или озверевшие мятежники размазали ее кровь по полу и стенам?
   Леонид вспомнил постаревшее, серое лицо Захара Двойникова, его слова, обращенные к членам исполкома: «Прав Леонид, это и есть продовольственное дело. Как вы считали, комиссар продовольствия сидит и считает реквизованный харч? Нет, товарищи, Шебалино — ворота на Чуйском тракте. Через него монголы и ойроты гонят к нам скот, а в России, сами знаете, — голод. Так что кому, как не комиссару продовольствия вести отряд в Шебалино?»
Чуть не подпрыгивал тогда Леонид, ожидая решения исполкома. Он был бы в смертной обиде, если бы послали не его, а Захар — молодец, старик, понял Леонида, оставил без внимания и тянущегося вперед Тараса Батурина, и ерзающего от нетерпения Саню Губарева, и небрежно подкручивающего усики Костю Нечунаева, уверенного, что с отрядом пошлют его. А председатель Совдепа разглядел в Леониде то, что выработалось в нем за эту сумасшедшую зиму: умение принимать единственно правильное решение, когда подробности неизвестны, а времени на их выяснение нет. Сколько раз за зиму попадал Леонид со своим отрядом в разные переделки, — и ни разу не промахнулся. России нужен был хлеб, сам Ленин прислал телеграмму в губернский Совет: «Хлеб, хлеб и еще раз хлеб, — вот единственное, что требуется от Сибири...»
   И скачет по Чуйскому тракту в бракованном седле комиссар продовольственного отдела уездного Совдепа Леонид Буранов впереди своего отряда и думает не столько о попавших в беду товарищах, сколько о своей стертой в кровь заднице...
   — Ночевай, однако, надо, ундер, — хриплый голос Николы оторвал Леонида от назойливых мыслей,— коняшка сдыхай будет.
   — А сколько еще до Шебалино? — Леонид сам удивился своему писклявому и хриплому от долгого молчания голосу.
   — Целый ночь ходи, однако, утром Шебалино будем.
   Еще целую ночь скакать... Кони могут и в самом деле запалиться. Правда, сейчас будет Черга, большое село, но на ночь глядя шариться по чужим дворам недружелюбных хозяев в поисках свежих коней — дело нестоящее.
   «Ладно, — пошел на компромисс с собой Леонид, — в Черге малость передохнем. Мы с Мельниковым и Нечаевым проедем по селу, реквизируем свежих коней, у кого поближе. А этим двоим — все трын-трава. Чугунные, что ли, у них зады?
   За Чергой тракт заметно пошел в гору. Свежие кони заскучали, то и дело с рыси переходили на шаг. Отрядники не особенно их подгоняли. Все знали, что теперь до Шебалино коней менять негде. Как ни горел нетерпением Леонид, он принял общий темп движения, хотя и здорово опасался опоздать. На коротком совете Никулин резонно заметил, что если шебалинские совдеповцы еще живы, то сейчас, ночью, никто не будет их убивать,— мятежники наверняка перепились и дрыхнут. Подумав, Леонид согласился с ним.
   В полной темноте отряд проезжал маленькие, без единого огонька деревни, названия которых Никола угадывал неведомо как. О приближении очередной деревни чуть не за версту предупреждал резкий запах дыма и навоза, застоявшийся в безветрии Семинской долины. Отряд шел по каменистому тракту мимо заснеженных скал, покрытых невысокими корявыми деревьями, заросших маральником. Уже чувствовалось высокогорье, хотя до семинского перевала оставалось еще верст восемьдесят. Здорово похолодало, и не слишком тепло одетые люди начали ежиться в седлах. Затяжные подъемы изматывали коней, а крутые спуски не давали им передышки. Кони скользили на обледенелых спусках, крепко упирались ногами, коротко всхрапывали, дрожа всем телом. Но вот отвесные скалы вдоль тракта сменились невысокими сглаженными увалами, близился перевал. Непривычно яркие звезды усеяли не по-городскому черное небо.
   Леонид не опасался предательства, хотя за зиму не раз и не два сталкивался с ним: мужики не желали бесплатно отдавать свой хлеб «голодранцам». Здесь же к Шебалино не было другой дороги, кроме Чуйского тракта, а он был занят отрядом. Правда, ойроты свободно могли пройти бездорожьем, по горам, но Никола уверял Леонида, что сейчас, к весне, даже маралы не покидают облюбованных долин: «Шибко глыбоко, марал брюхо лежит, коняшка ходи не будет».
   Шебалино зачернело в широкой речной долине, когда уже начало светать. Самые крепкие седоки к тому времени уже начали засыпать на ходу, встряхивали гудящими тяжелыми головами, чтобы прогнать усталость, накопившуюся за сутки почти непрерывной скачки. Даже Никулин стал реже отзываться на подначки неутомимого Мельникова, который, кажется, так и не закрывал рта от самого города.
   Остановив отряд перед последним поворотом, чтобы не маячить на виду села, Леонид оговорил с помощниками план действий. Решили разделиться на три отряда. Леонид со своим взводом обойдет село по другому берегу Семы. По его сигналу, – три выстрела,— взводы Никулина и Мельникова гонят в село, взвод Никулина рассыпается по селу и обезоруживает всех, кто окажет сопротивление, а Мельников разыскивает арестованных и выручает их. Взвод Леонида в это время прорывается им навстречу, заодно не давая мятежникам уйти по тракту дальше в горы.
   — Ты, главное, не втягивайся в рубку. Лишняя кровь нам не нужна, — втолковывал Леонид ухмыляющемуся Мельникову,— а то пока промахаешь шашкой, живоглоты, гляди, успеют прикончить наших.
   Крепко пожав руки оставшимся, отрядники бурановского взвода начали спешенными перебираться через ненадежный, в промоинах, лед Семы.
   ...Василий Плетнев, скрученный волосяными веревками с хитрыми ойротскими узлами, всю ночь пролежал рядом со своими товарищами на промерзлом полу амбара, куда их под вечер бросили упоенные победой кулаки. Избитые тела стыли на заледеневших досках: каракорумцы содрали с пленных верхнюю одежду, оставили только нательное белье. Больше всех страдал тщедушный Лазарь, над которым особенно поиздевались мужички, дорвавшиеся до мести выскочке-инородцу. До полуночи он глухо стонал, просил не бить по животу, потом затих, и к утру только хрип его насмерть застуженных легких давал знать, что он еще жив.
   Все девять арестованных — Мятлев и Кандыкша были убиты на улице у Совдепа — к утру уже не чувствовали ни холода, ни боли. Распухшие от побоев тела теряли последние остатки тепла, и люди уже перешли грань безразличия ко всему на свете. Только Плетнев еще не потерял способности воспринимать реальность. Он всю ночь корчился на загаженных досках, стараясь разорвать или перетереть веревки, врезавшиеся в отекшее тело, но даже его бычьей силы не хватало, чтобы освободиться от пут, он давно понял это, не продолжал мучительные попытки, теперь уже больше для того, чтобы не окостенеть от невыносимого мартовского ночного мороза. Он слышал стоны товарищей, бившихся в страшном кашле, и последними словами клял себя за дурацкую доверчивость.
   «Кому поверил!? Мироеду, жадюге, убийце... Рассупонился, отпустил: иди, мы лежачих не бьем. А теперь вот их самих топчут, лежачих и связанных, озверевшие хозяева и нерассуждающие каракорумцы. А утром — конец. Уж они своего не упустят, потешатся всласть.»
   Василий застонал от лютого бессилия, закрутился на ледяном полу. Только бы не ослабеть, не завыть по-звериному от нечеловеческой боли, не дать этой радости врагу.
Когда стало развиднеться, Плетнев тоже начал терять четкость восприятия. Как сквозь вату до него донесся скрип приступок под грузными шагами, грубые, глумливые голоса вошедших, пинки сапогами по онемевшим бокам. Мятежники выволакивали полуживых совдеповцев и привязывали их к коновязи. Когда дошла очередь до Плетнева, он сумел сбросить с себя оцепенение и сам, по-бычьи мотая головой, сошел по приступкам в ослепительно яркий заснеженный двор.
   Его окружили злобные, орущие, торжествующие пасти, заросшие, слюнявые... Он никого не узнавал. Лишь увидев смотрящие в упор с бездонной ненавистью глаза, он вспомнил, что эти глаза принадлежат тому самому смертному врагу, к последней встрече с которым он готовился бесконечную ночь. Он увидел кучу поленьев, сложенных по-таежному в клеть, и понял, что на этом костре будут гореть их истерзанные тела. Он увидел толстые кедровые колоды, поставленные на-попа с воткнутыми в них топорами, увидел двух каракорумцев с засученными чуть не плеч рукавами пестрых засаленных полушубков. Он напряг все свое большое, плотное тело, прогоняя остатки слабости.
   Он понял, что ждет его и его товарищей. Понял, что дорогой кум оставит его напоследок, и почти спокойно смотрел, как каракорумцы в драных полушубках поволокли к колодам почти безжизненное тело Лазаря. «Этим-то что?— уже в который раз с тоской удивился он, как не раз удивлялся раньше. — Жили как скоты, их за людей не считали, революция дала им свободу, а они...»
   От колод послышался хохот собравшихся и нечеловеческий вопль Лазаря. Василий заскрипел зубами. Он нашел глазами кума и уставился в ненавидящие, немигающие зрачки своего врага. Кум принял вызов, и хотя трудно было передать еще большую злобу, он сумел это сделать. Такие глаза Плетнев видел только раз в жизни, когда придавил рогатиной к снегу бешеного волка, давно досаждавшего односельчанам. Кто знает, сколько продолжался бы этом безмолвный поединок, сопровождаемый глухими ударами топора и даже не стонов, а всхлипов еще живого Лазаря, как вдруг что-то изменилось.
   Исчезли глаза дорогого кума. Невдалеке послышались странно знакомые, резкие хлопки. «Выстрелы!— не веря сам себе догадался Василий. — Ей-богу, выстрелы! Кто бы это мог быть?»
   Рядом мелькнуло что-то черное и сверкающее. Василий резко оглянулся. На него шел с волчьей злобой в глазах, с перекошенным лицом,— неужто упущу!?— его кум с топором в руках. А совсем рядом раздались бешеные крики, стук копыт, визгливые вопли разбегающихся каракорумцев. И — выстрелы, выстрелы...
   «Ну уж, дудки! Теперь я совсем несогласный умирать!» Василий почувствовал, как в нем пробуждается его прежняя сила. Он напрягся и, чувствуя, что сейчас дай ему гору, он и ее своротит,—рванул всем телом коновязь. Толстенная жердина хряснула. Почуяв свободу, Василий бешеным прыжком взлетел в воздух и что было сил ударил не успевшего увернуться кума обеими ногами в грудь.
   Он лежал на снегу, как упал, неудобно навалившись на связанные за спиной руки, и смотрел, как, по-черному матерясь, неведомые спасители отвязывают от обломков коновязи его товарищей. Двое из них взяли его за связанные руки и, кряхтя от натуги — ну и здоров! — поставили на ноги, разрезали заледеневшие веревки, сдернули их с рук. Василий хотел поднять руки, но ему это не удалось, непривычно тяжелые, они висели по бокам как плети с привязанными к ним гирями.
   — Плетнев! Где Плетнев?— Услышал он рядом пронзительный голос и, обернувшись всем телом — шея тоже не слушалась – все понял.
К нему подъезжал на здоровенном гнедом першероне уездный комиссар продовольствия Леонид Буранов.



                ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛИСТОВ
   Оскар Гросс шел вдоль строя, держа два пальца правой руки у козырька. За ним, на дистанции двух шагов, шли таким же парадным шагом, не сгибая колен, Роберт Геци и Имре Золтан. Интернационалисты, среди которых было большинство мадьяр, смотрели на своих командиров и понимали, что наступают самые важные события в их жизни. Неспроста их командир, отменивший старые уставные порядки, сейчас вспомнил о них. Неспроста идут вдоль строя парадным шагом комиссар отряда и единственный оставшийся в живых командир взвода. Усталые от непрерывных трехнедельных боев интернационалисты невольно подтягивались по стойке смирно.
   А Оскар Гросс шел вдоль заметно укоротившейся шеренги и изучающим, немного печальным взглядом смотрел на товарищей, давших клятву вернуться на родину только победным маршем, с развернутыми красными знаменами социализма. Пока только он один знал, что жить им всем осталось в лучшем случае несколько часов. Он шел вдоль строя и спрашивал себя, прав ли был он, когда согласился с решением губернского Совдепа прикрыть своим отрядом отступление Красной Армии из города, имел ли он право один принимать решение за весь отряд...
   Командир дошел до середины строя, повернулся лицом к отряду, щелкнул каблуками. Враз щелкнули каблуками Геци и Золтан. Гросс рывком опустил руку.
   — Отряд! К выносу знамени — смирно!
  И без того стоявшие по струнке интернационалисты будто окаменели. С левого фланга оторвался от шеренги, на ходу лихим движением сорвал со знамени чехол, взмахнул над головой полотнищем и пошел, печатая шаг, Эндре Надь, второй ассистент погибшего еще у железнодорожного моста знаменосца. Первый ассистент был убит раньше, у станции Черепаново. Надь дошел до середины шеренги, круто развернулся и застыл, держа древко на вытянутых руках. Прохладный рассветный ветерок колыхал над его головой алое полотнище.
Оскар Гросс поднял руку в неуставном приветствии.
   — Братья! Интернационалисты! Я прошу отдать последнюю почесть погибшим товарищам!
Он снова взял под козырек и опустился на одно колено. Его движение повторили Геци и Золтан. Интернационалисты взяли винтовки к ноге и опустились на одно колено. Только Эндре Надь неподвижно застыл перед строем, и алый шелк крупными волнами колыхался над коленопреклоненным отрядом.
   Командир встал, встали его помощники. Встали и снова застыли в строю интернационалисты. В прозрачном утреннем воздухе зазвучал голос командира отряда.
   — Пришел решительный час. Революционные отряды покидают город. Вы дали мне право принимать решение за вас. От вашего имени я просил ревком губернии доверить нам честь вести последний бой в арьергарде. Не буду объяснять, что это значит. Согласны ли вы с моим решением? Если нет,— еще не поздно, я пойду к товарищу Цаплину и скажу, чтобы он отправил на прикрытие другой отряд. Что вы скажете?
   Отряд стоял неподвижно. На правом фланге стоял Иштван Тоби. Он понял, что видит сейчас свой последний рассвет. Он глубоко вдохнул чистый, прохладный воздух, подумал, что это — последние его спокойные вздохи, — и шагнул из строя.
   — Командир! Ты принял правильное решение. Мы никому не отдадим эту честь. Да здравствует свобода! Сабад!
   — Сабад!— пронеслось над строем.
Оскар Гросс широко улыбнулся.
   — Я не ждал другого ответа. Ну, а теперь,— на первый-второй рассчитайсь!
   — Первый-второй, первый-второй...— покатилось по шеренге. Командиры стояли навытяжку, слушая эту последнюю перекличку.
   — Ряды вздвой!
Вторые номера шагнули назад и встали в затылок первым.
   — Нам придется разделиться на два отряда. Командование первым отрядом беру на себя. Командиром второго отряда назначаю комиссара Роберта Геци. Его заместителем — Имре Золтана. Мой отряд прикроет вокзал с севера, откуда идут предатели. Второй — прикроет вокзал и железную дорогу, пока последний эшелон Красной Армии не уйдет к Алейску. Простимся друг с другом! Братья, помните нашу клятву!
   Командир шагнул к шеренге, обнял Иштвана Тоби. Они расцеловались. Командир шагнул к следующему.
   Иштван Тоби оказался в отряде комиссара. Оба небольших отряда развернулись, прокричали приветствия и быстрым шагом направились на свои позиции.
   Отряд Роберта Геци с ходу вступил в бой. Подступ к вокзалу со стороны города защищала рота Солдатова, красноармейцы отстреливались последними патронами от белочехов, которые короткими перебежками приближались к их позициям. Геци мгновенно оценил обстановку,— врагов разделяло не более полусотни шагов,— и решил ударить в штыки. Красные мадьяры с ревом рванулись навстречу чехам. Опешившие красноармейцы несколько минут смотрели на рукопашную, потом без команды побежали на помощь своим спасителям.
   Иштван ударом приклада свалил солдата,— тот лихорадочно дергал затвор, видно, кончились паьроны в магазтне, — и заметил рослого чеха с капральскими звездочками, который пытался остановить своих солдат, начавших пятиться к городу. Иштван в два прыжка оказался рядом с капралом и взмахнул штыком. Но капрал оказался увертливым: он нырнул под руку Иштвану и выстрелил сзади. Боль прожгла левое плечо. Иштван зарычал от боли, резко обернулся.
   Капрал стоял уже в нескольких шагах и снова поднимал револьвер. Над ухом взвизгнула пуля. Капрал бросился в сторону, но Иштван достал его штыком. Капрал пронзительно вскрикнул и бесформенным кулем свалился под ноги. Иштван выдернул штык, неловко, одной рукой вытер его о мундир капрала и огляделся. Чехи отступили. Их серо-голубые мундиры мелькали уже между кособокими домишками городской окраины. Интернационалисты вперемешку с красноармейцами поспешили к наспех вырытым окопам на вершине песчаного холма. Нескольких человек несли на руках, они были ранены или убиты. Иштван неторопливо пошел за всеми, поминутно оглядываясь, чтобы не упустить новой атаки чехов. Он поднялся на вершину холма и остановился около Золтана, который говорил с Солдатовым. Иштван прислушался.
   — Вам, товарищи, надо оставлять нам патроны и ходить на вокзал. Так приказал ревком и товарищ Цаплин,— говорил по-русски Золтан.
   — Шалишь, братишка, — резким голосом отвечал Солдатов. — Мы отсюдова никуда не уйдем, патроны нам самим пригодятся.
   — Это как? — удивился Золтан. — Это есть... недисциплин!
   — Да ладно тебе, братишка-мадьяр, какая там дисциплина. Прогорело наше дело. Кто хочет, пусть улепетывает. А мы решили тут, до последнего. За подмогу спасибо, вместе будем. А где ваш командир?
   — Командир есть там,— Золтан указал на север. — Там, это, маневр, обходить сторона. Товарищ Гросс будет там, это, до конец...
   — Ну и дела. А вы что, добровольцы?— догадался Солдатов.
Иштван огляделся. Невдале ке кто-то лежал на песке, вокруг столпились интернационалисты. Иштван подошел, посмотрел на лежащего и ахнул: перед ним лежал мертвый комиссар отряда. Пуля ударила его в висок, все левая сторона черепа была снесена.
   — Как его? — спросил Иштван.
   — Я видел,— отозвался сосед. — Он бежал впереди меня, свалил одного чеха, тут я стал его обгонять, а на меня и брызнуло...— Сосед показал на рукав гимнастерки, обильно забрызганный кровью комиссара.
   Иштван смотрел на изуродованное лицо Роберта Геци и думал, что из девяти земляков остался только он один. Теперь, если убьют и его, то никто в Будапеште не узнает, где и как они погибли.
   «Нет,— шептал он,— Я буду жить. Я должен вернуться в Будапешт с развернутым знаменем революции. Я должен рассказать республике, как боролись и умирали в далекой Сибири за социалистическую венгерскую революцию девять будапештцев.»
   — Товарищ Тоби! — услышал он голос Золтана.
   — Я здесь, товарищ Золтан!— отозвался он, резко отрываясь от дум.
   — Бери двадцать человек и бегом к отряду командира. Нас здесь достаточно с русскими.
   Когда Иштван бегом направился  с товарищами на север, сзади защелкали выстрелы. Он махнул рукой, чтобы остальные продолжали движение, а сам остановился и оглянулся. Из-за крайних домиков города разворачивались густые цепи белочехов, среди них мелькали гимнастерки цвета хаки, видно, на помощь чехам пришли белогвардейцы.
   Они рассыпались по пустырю, охватывая позиции отряда с трех сторон, и вели непрерывный огонь. Из окопов красногвардейцев не доносилось ни выстрела: там берегли патроны. Иштван чуть было не повернул назад, но вспомнил приказ Золтана и бросился догонять товарищей.
   На бегу он посмотрел на окутанное дымом здание вокзала. Были видны фигурки, снующие вокруг вокзала и вагонов. Иштван вздохнул: конца погрузке не виделось.
Вскоре из-за холмов послышались выстрелы. Отряд взбежал на холм. Впереди открылась широкая ложбина, усеянная лежащими людьми. На вершину холма, где стоял Иштван, перебежками поднимались интернационалисты. Они на бегу отстреливались. У подножья холма редкой цепью лежало прикрытие. Среди кустов в ложбине мелькали гимнастерки цвета хаки, это были русские белогвардейцы. Над головой Иштвана свистнула пуля. Он проворно шлепнулся на песок и продолжал наблюдать. Сердце его сжалось: белогвардейцев было не меньше батальона.
   Рядом кто-то тяжело рухнул на песок, засопел. Иштван радостно присвистнул: это был Имре Дьердь.
   — Драпаете? — насмешливо осведомился Иштван.
   — Не драпаем, а по приказу командования совершаем отрыв от превосходящих сил противника. А вот ты, видно, так драпал от вокзала, что остановился только здесь?
   — Нас оттуда прогнали русские, они тоже решили остаться,— пояснил Иштван. — Командир жив?
   — Живой. Видишь, он внизу прикрывает нас.
   Иштван ошибся в оценке сил противника. На интернационалистов навалилось два батальона противника: один чешский и один русский. Гросс сразу же отправил на вокзал к Цаплину нескольких человек за пулеметами. Без пулеметов о каком-то сопротивлении против таких сил не могло быть и речи.
   Белые лезли на холм густыми цепями, лезли упорно. Их подгонял приказ, кроме того, они были в упоении от захвата губернского города, разгрома основных сил красных. Теперь оставалось взять вокзал, где остатки противника в панике грузились в вагоны. Белые торопились завершить свою победу, смять кучку фанатиков на этом холме. Они уже знали, что перед ними небольшой отряд интернационалистов, состоящий в основном из мадьяр. А мадьяр белые ненавидели — пропаганда приучила их к мысли, что Советская власть держится на штыках диких мадьяр, которым недоступны простые человеческие чувства.
   Отряду Оскара Гросса удалось продержаться до сих пор только потому, что сразу по прибытии на позицию интернационалисты ударили в штыки. Ошеломленные враги попятились почти на километр. Но к моменту подхода отряда Иштвана отряд потерял и этот километр, и еще несколько сот метров. Сейчас положение улучшилось, потому что одновременно с подмогой Иштвана прибыли долгожданные посланцы с четырьмя пулеметами и с наказом Цаплина продержаться еще хотя бы два часа.
   Оскар Гросс растянул свой небольшой отряд чуть ли не на километровое кольцо, охватывающее вокзал с северо-востока. Он поставил один пулемет в центре, два — на флангах, а четвертый отправил к Золтану с двумя интернационалистами.
   Когда Иштван сообщил о гибели комиссара отряда, Гросс снял фуражку и, держа ее на сгибе руки, что-то прошептал. Потом он поднял взгляд на Иштвана и сказал:
   — Занимайте со своими позицию на левом фланге. Там будет жарко.— Он резко повернулся и пошел к пулемету, стоявшему в центре их небольшого фронта.
   Иштван с товарищами залегли слева от пулемета, окопались. Только сейчас Иштван почувствовал боль в левом плече и в лопатке. Он пошевелил рукой. Боль резанула так, что потемнело в глазах. Покряхтывая, Иштван одной рукой стянул гимнастерку, попросил соседа осмотреть рану. Жигмонт успокоил его: рана была касательная. Пуля капрала разорвала кожу на лопатке и пробила мышцу плеча.
   — Надо было сразу перевязать,— укоризненно сказал Жигмонт.— Вся спина в крови. При такой пыли может получиться заражение.
   — Заражение не успеет,— успокоил его Иштван.— А перевязать — перевяжи. Оторви рукав от моей гимнастерки. Я в долгу не останусь, когда меня шлепнут, возьмешь гимнастерку себе, пригодится в хозяйстве.
   Пока они зубоскалили, Жигмонт ловко перевязал раненое плечо, помог Иштвану надеть гимнастерку с оторванным рукавом. Потом они заняли каждый свою позицию и замолчали.
Иштван, видимо, задремал, потому что вдруг увидел Стефанку. Она шла ему навстречу, радостно улыбаясь. Он хотел побежать к ней, но ноги его не слушались. А Стефанка вдруг стала отдаляться, хотя на лице ее была все та же радостная улыбка.
   — Эй, парень, проснись!— в голосе Жигмонта была тревога.
Иштван, еще во власти видения, посмотрел на кусты перед холмом. В кустах было заметно сильное движение, но белые в атаку почему-то не поднимались.
   — Чего они тянут?— раздраженно пробормотал Иштван.
   — Не туда смотришь, посмотри левее.
   Иштван посмотрел, и у него по спине побежали мурашки. В ложбине между холмами, не дальше трехсот метров стояла трехдюймовка. Ее ствол был нацелен прямо на него. «Вот чего они тянули,»— отрешенно подумал Иштван.
   Из ствола трехдюймовки вырвалось почти незаметное облачко дыма. Снаряд врезался в склон холма, перед позицией интернационалистов. Второй разорвался позади их цепочки.
«Сейчас вмажут промеж глаз»,— подумал Иштван и вжался в песок. Третий снаряд разорвался прямо в линии окопчиков, метрах в пятнадцати от него. Снизу тотчас же раздались крики, выстрелы трехлинеек, и на холм с трех сторон хлынули белые.
   Эту атаку интернационалисты отбили легко. Их пулеметы оказались полной неожиданностью для белых. Они откатились в кусты. Усилила огонь трехдюймовка. Словно подстегнутые неудачей пехоты, пушкари слали снаряд за снарядом с удивительной частотой. У них, видно, был опытный командир. Зная, что залегшую пехоту трудно поразить, он держал под обстрелом всю цепь интернационалистов, не давая им передышки.
   — Хорошо, что у них нет картечи,— сказал Жигмонт.
   И тут же над ними рвануло белое облачко. Картечины с мелодичным звуком врезались в песок. Жигмонт вдруг дернулся и уронил голову. Иштван подполз к нему. На спине Жигмонта между лопатками расплылось кровавое пятно, изо рта шла темно-красная пена. Он судорожно загребал руками песок, потом затих. Иштван потрогал товарища: тот был мертв.
   Иштван накрыл голову убитого фуражкой, забрал его винтовку и подсумок. Интернационалисты, несмотря на недостаток патронов, вели огонь по трехдюймовке, но прислуга, укрытая за маленьким щитом, продолжала посылать снаряд за снарядом, непрерывно поводя стволом из стороны в сторону. Заговорили пулеметы белых. Пули врезались в песок с резким, певучим звуком, будто щебетали десятки невиданных птиц.
   Под прикрытием трехдюймовки и пулеметов белые пошли в атаку. Интернационалисты отстреливались редкими выстрелами. Короткими очередями огрызались два пулемета. Пулемет на правом фланге молчал. Над цепочкой интернационалистов по-прежнему с пугающей частотой вспухали белые облачка картечных разрывов.
   На этот раз белые сумели добраться до вершины холма на правом фланге. Уцелевшие там интернационалисты поднялись в контратаку. Оскар Гросс с десятком бойцов бросился им на помощь.
   На левом фланге белые откатились. Иштван отложил свою винтовку с накалившимся стволом, взял винтовку Жигмонта. Левая лопатка у него горела огнем. Он рассматривал ложе чужой винтовки, на котором были вырезаны инициалы Жигмонта и пятиконечная звезда, и думал, как заставить замолчать проклятую трехдюймовку. «Бинокль бы,— с отчаянием думал он,— ведь есть же какие-то прорези в щите!» И вдруг его осенило. Панорама! Как он раньше не додумался? Она же блестит на солнце!
   Он взял свою надежно пристрелянную винтовку, навел ее на левую часть щита пушки и стал ждать. Выпустив два снаряда по центру обороны, ствол развернулся на правый фланг. У края щита вспыхнул ослепительный блик. Есть! Иштван прицелился и, затаив дыхание, плавно нажал на спуск. Мимо. Еще выстрел. Еще. Еще...
   Брызнули в стороны сверкающие осколки оптики. Ослепшее орудие замолчало. Иштван торжествующе заорал и огляделся. Белочехов отбили по всему фронту. На этот раз русские белогвардейцы почему-то в атаке не участвовали. Интернационалисты лежали молча. Трехдюймовка заговорила снова, но теперь ее выстрелы были редкими и неприцельными. Видно, пушкари наводили ее через ствол.
   Оскар Гросс посмотрел на часы. Два часа, отведенные ему Цаплиным, прошли. Но он понимал, что на вокзале паника, что в таких условиях за два часа эвакуация вряд ли закончилась. Сейчас он ждал с вокзала своего посланца. Наконец, тот появился и доложил, что ревком и Цаплин давно уехали с одним из эшелонов, комендант вокзала куда-то пропал. На вокзале полная паника, там не меньше тысячи человек, но нет вагонов и остался всего один паровоз, который еще надо отремонтировать.
   Из командиров на вокзале остался только Петр Сухов со своими кузнецкими шахтерами. Он пытается навести порядок, отремонтировать паровоз и страшно матерится в адрес Цаплина и всего губернского ревкома за то, что они попросту сбежали, бросив своих на произвол судьбы. Посланец сумел переговорить с ним. Сухов страшно обрадовался, что интернационалисты еще держатся и просил передать, чтобы продолжали держаться. Когда последние красноармейцы сядут в вагоны, Сухов обещал дать два выстрела из уцелевшей у него пушки.
   Эти новости не особенно огорчили Гросса. Он знал, что даже когда эвакуация закончится, для его отряда ничего не изменится: белые просто не дадут им отойти. В любом случае придется держаться до конца. Относительно губернского ревкома и его председателя Цаплина у него тоже не было иллюзий. Он много раз присутствовал на заседаниях ревкома, хорошо успел узнать его руководителей и уже давно понял, что несмотря на их преданность революции, главным для них была власть. По человеческим качествам почти никто из членов ревкома не вызывал у него симпатий.
   Знал он и Петра Сухова. Тот со своим отрядом шахтеров появился как снег на голову в разгар боев на узловой станции перед городом и сразу произвел на Гросса прекрасное впечатление, — так резко он отличался от местных руководителей. Он провел свой отряд по тылам белых больше трехсот верст почти без потерь, и его бойцы буквально боготворили своего командира. Гросс надеялся, что Петр Сухов сумеет вывести из-под удара оставшихся в городе красноармейцев.
   Он не сомневался, что руководители губернского отряда сознательно послали интернационалистов на верную смерть, чтобы избежать упреков в лишних потерях русских красногвардейцев. И он сам сознательно предупредил об этом перед боем своих бойцов. Но он не хотел обреченности. Надо продержаться до вечера, потом оторваться от белых. Но отходить к вокзалу бесполезно: там не останется ни паровоза, ни вагонов. Перед разделением отряда он успел договориться с Золтаном, что если удастся оторваться хотя бы части отрядов, то надо уходить в направлении Алейской.
   Гросс знал, что в Алейской красные простоят не одни сутки. Люди деморализованы, командиры потеряли авторитет, ревком выпустил власть из своих рук. В Алейской соберутся не отряды Красной Армии, а неуправляемая орда вооруженных, озлобленных людей в военной форме, готовых выместить свою злость за горечь поражения, за неумелое и неумное руководство на ком угодно. Понадобится много времени, чтобы вновь организовать эту толпу и выработать более-менее разумный план дальнейших действий. Все это займет не меньше недели. За это время уцелевшие интернационалисты обязательно доберутся до Алейской. А белые после победы в  городе тоже не сразу смогут продолжать преследование.
Теперь оставалось только продержаться до темноты, а в темноте отрываться от врага. Но до темноты еще очень далеко.
   — Будем держаться.
   Он с горечью прикинул, что в его отряде остались боеспособными не больше тридцати человек. Еще он успел подумать, что надо все-таки послать связного к Золтану,— и тут страшный удар в живот и нестерпимая острая боль швырнули его на песок.
   Белые еще два раза поднимались в атаку и оба раза откатывались под прикрытие кустов. Горстка оставшихся в живых мадьяр залегла возле уцелевшего пулемета на левом скате холма. Все настороженно ждали новой атаки. Сюда, к пулемету перенесли умирающего Гросса, который то терял сознание, то почти беззвучно шептал, что надо держаться до темноты, а потом отходить в направлении Алейской. Рядом с ним лежал Иштван Тоби с простреленной выше колена правой ногой, крепко прижимая к себе винтовку Жигмонта. Под беспощадными лучами послеполуденного солнца мучительно хотелось пить. Иштван посмотрел на часы командира.
   — Ребята! — хрипло крикнул он.— Нам осталось всего часа четыре продержаться! Мы их держим уже десять часов. Осталась всего ерунда! Здорово, а?
   — Уж куда как здорово, — буркнул старый Ференц, лежавший справа от него. Ференцу было не меньше сорока, и он прославился постоянным брюзжанием.— Хотел бы я знать, смотались русские или все еще толкутся там, на вокзале?
   — А тебе не все равно, дядя Ференц? Лежишь себе на боку под солнышком, в ус не дуешь. Тебе бы сюда еще молодуху, а?
   — Ты глупый сын глупых родителей, — обозлился Ференц.— И дети твои будут глупыми, И внуки...
   — А племянники? — ехидно поинтересовался кто-то.
   — И племянники! — отрезал Ференц. — Я к тому, что если русские ушли, то нам тут больше нечего делать. Надо уходить.
   — А нас куда? — Иштван выразительно похлопал себя по обмотанной тряпьем раненой ноге.
   — Тебя за твой язык стоило бы тут оставить. Четверо могут бегом нести одного раненого.
   Ференц не договорил. Ударила длинная пулеметная очередь, за ней вторая, третья. Из кустов уже в который раз выскочили белочехи и бросились на холм. Началась новая атака. Иштван понимал, что она, скорее всего, будет для него последней.
   Он тщательно целился и мягко спускал курок. Стрелял он только тогда, когда был уверен, что не промажет: у него оставалось всего две обоймы, десять патронов.
   В разгар атаки смолк последний пулемет интернационалистов. Белочехи, начавшие было пятиться, снова полезли на холм.
   — Ну, прощай, моя Стефанка,— подумал Иштван, выбирая очередную цель, в казеннике был последний патрон. И вдруг что-то раскаленное ударило его сзади в шею. Он ткнулся лицом в песок и потерял сознание.
   Увлеченные боем, мадьяры не заметили, как сзади на них навалились белогвардейцы. Это был тот самый русский батальон, который часа два назад ушел в обход их позиций.
Все было кончено в несколько минут. К белогвардейским командирам, обер-лейтенанту Голичеку и капитану Краскову подвели троих пленных Это было все, что осталось от отряда интернационалистов Оскара Гросса. В середине стоял рослый, широкоплечий молодой мадьяр с перевязанной ногой. Рукава его гимнастерки были оторваны, шея и грудь обильно залиты кровью. Он стоял, навалившись на здоровую ногу, и почти держал на руках невысокого худощавого мадьяра, зажимавшего руками окровавленный живот. Третий мадьяр со страшным, разбитым лицом, как слепой держался за рослого.
   Красков и Голичек с интересом рассматривали пленных.
   — Так что, ваше благородие, что с ими делать?— обратился к Краскову старший конвойный.
   — Большевики? — спокойно спросил Красков.
   Молодой мадьяр бешено посмотрел на него, повернулся к обер-лейтенанту и хрипло крикнул что-то на ломаном немецком. Красков разобрал «продажная шлюха», «наши прикончат»..
— Они нужны вам? — обратился Красков к обер-лейтенанту, иронически улыбаясь.
Посиневший от злости Голичек что-то просипел и отрицательно покачал головой. Красков повернулся к конвоирам.
   — Кончайте, ребята, благословясь,— дал он привычную команду.
Конвоиры перехватили винтовки поудобнее и взмахнули штыками.
   — А они свое дело сделали,— буркнул Красков, спускаясь с Голичеком с холма в сторону вокзала.— Красные угнали последний паровоз.


                НА ТРАССЕ АЭРОФЛОТА


   Жуков закончил все дела в министерстве и возвращался в Новоедунов. Он хмуро сидел в аэрофлотском автобусе и ждал, когда их, наконец, отправят в Домодедово. Рейс задержался на сутки, а в портфеле Жукова лежало письмо с визой министра, от которой зависела премия предприятию за первый квартал.
   У автобуса потерянно бродили по утоптанному снегу граждане авиапассажиры, ошалевшие от суточного сидения в переполненном зале центрального аэровокзала. Бесцельно блуждающий взгляд Жукова задержался на примелькавшейся ему парочке: высокий, рыжеватый парень и очаровательная блондинка. Этих задержка рейса не беспокоила. Почти все двадцать четыре часа они просидели, тесно прижавшись друг к другу, в зале неподалеку от Жукова. Сейчас они держались за руки и млели, не сводя друг с друга глаз.
   Жуков невольно усмехнулся. В суровые годы его юности подобное проявление интимных чувств было просто невозможным, считалось нарушением общественного порядка. Времена меняются. Молодежь обнимается и целуется на виду у всех, и это стало уже приличным. Если сделать им замечание, они посмотрят на тебя, как на помешанного.
   Жуков попытался определить, кто из парочки уезжает, а кто провожает. Нетрудный анализ подсказал, что уезжает блондинка. Парень был одет слишком легко для Сибири, а у их ног лежала груда мелкой клади, количество и внешний вид которой безошибочно указывали на принадлежность женщине: мужчина никогда не наберет столько мелких вещей, он обязательно упакует вещи вместе.
   В автобусе появилась стюардесса, объявила посадку. Жуков уже с любопытством смотрел на парочку: не ошибся ли он в своем анализе? Нет, все в порядке: блондинка торопливо собирала свои сумочки, пакеты, картонки, а парень растерянно стоял рядом, даже не пытаясь помочь. Когда блондинка выпрямилась, парень как-то судорожно обнял ее, они несколько раз торопливо поцеловались. Блондинка, увешанная кладью, побежала к автобусу, оборачиваясь и что-то на ходу крича парню.
   — Я люблю тебя!— скорее догадался, чем расслышал Жуков.
Блондинка вошла в автобус. Она была прекрасна, как сказочная принцесса, в жизни таких обычно не бывает. У Жукова потеплело на душе. Может, зря мы ругаем нашу молодежь? Мы считаем ее легкомысленной, неспособной на глубокие чувства. Но вот, пожалуйста: для этой парочки разлука — явно тяжелая драма. Парень стоит весь потерянный, девушка плачет. Значит, по-настоящему любят друг друга.
   С возрастающей симпатией Жуков посмотрел на блондинку. Она сидела неподалеку. Придерживая локтями наваленную на колени груду вещей, она смотрелась в зеркальце, приводя в порядок попорченную слезами косметику. Жуков добродушно усмехнулся: современная молодежь верна себе. Даже в такой драматический момент девушка не забывает о своей внешности.
   Как большинство людей за сорок, Жуков считал себя психологом, но сейчас не мог даже приблизительно определить, кто эта блондинка. Сравнительно недавно можно было по внешнему виду точно определить и положение человека, и его возраст, даже профессию и место жительства, хотя бы приблизительно: Москва, Сибирь, Украина, Кавказ... Сейчас все переменилось. Ни одежда, ни манера держаться, ни лексика — ничто не дает зацепки. Провинциалки одеваются, как московские модницы. Замужние молодые женщины нещадно используют косметику и делаются похожими на глупеньких школьниц. Люди науки, инженеры одеваются скромнее, чем развязные молодые люди без определенных занятий.
   Автобус подошел к самолету. Жуков хорошо усвоил аэрофлотские порядки и постарался занять место поближе к трапу. Он привык к тому, что посадка идет «на свободные места» независимо от указанных в билете,– как в трамвае,– и проник в самолет сразу вслед за женщинами с детьми, чтобы занять место, где можно вытянуть длинные ноги в неимоверно тесном «коммерческом» варианте ИЛ-18. Пристегивая ремень, Жуков подтрунивал над собой: где оно, былое рыцарство? Увы, рыцарство вытеснил застарелый полиартрит.
   Жуков прислонился к борту и попытался поскорее задремать, все-таки сутки он провел почти без сна. Тем более в долгом рейсе бдительные стражи порядков Аэрофлота тоже не дадут поспать. С упорством, достойным лучшего применения, они через каждые двадцать-тридцать минут будут громогласно информировать пассажиров об обязанностях пассажиров, сообщать любознательным о местонахождении туалета, о городах, над которыми пролетает самолет, о высоте и скорости полета, о температуре за бортом. Особенно умиляло последнее, как будто пассажиры только и думали о прогулке на высоте десяти километров. Будут предлагать прохладительные напитки, как они называют эту остро пахнущую фруктовой эссенцией липкую жидкость. Ну, а проспать легкий аэрофлотский ужин было непростительно самому.
   Дремал он недолго. Из неглубокого сна его грубо вырвал свежий, молодой голос стюардессы. Вооруженная мощным усилителем, милая девушка радостно докладывала пассажирам о том, что температура воздуха за бортом минус 55 градусов.
   — Надо потеплее одеться на прогулку, — сердито пробурчал Жуков, и его сосед засмеялся, оценив шутку.
   После этого Жуков долго не мог уснуть. Назойлтвый и неумный сервис Аэрофлота всегда раздражал его. Человеку ночью надо спать, а они тои дело грубо обрывают сон. Он попытался читать, но гудевшая голова не воспринимала даже легкое чтиво. Он раздраженно отложил книгу, огляделся.
   Прямо перед ним неутомимо басил мужской голос, ему изредка отвечал мелодичный женский. Жуков неприязненно посмотрел на болтунов. В сидящей впереди пассажирке он узнал давешнюю блондинку. Он невольно заинтересовался. Вдруг тот парень, что провожал ее, не смог вынести разлуки, примчался на такси в Домодедово, купил билет и теперь любящая пара снова вместе? Возможность такой романтической истории взволновала Жукова. Он вытянул шею, разглядывая соседа блондинки. Увы, на широких мужских плечах сидела круглая голова явно кавказского происхождения. А замысловатая прическа блондинки доверчиво прислонялась к надежному плечу попутчика.
   Жукову стало обидно. Век романтических глупостей давно минул. Таковы современные девицы. Не остыв от поцелуев одного, они нежно прислоняют головку к плечу случайного встречного. Но он тут же оборвал свое недовольство. Ему-то что? Девушка пережила тяжелую разлуку, девушка устала за сутки ожидания. Почему бы ей не рассеяться немного в легком разговоре с приятным молодым человеком?
   Периодически погружаясь в неглубокую дрему и резко выпадая из нее от разрывающих уши звуков бортового динамика, Жуков замечал, что со временем отношения впереди сидящей парочки становятся все более доверительными. Когда он последний раз погружался в забытье, головка блондинки уютно покоилась на плече соседа, крепкая рука кавказца уверенно обнимала хрупкие плечи красавицы. Жукову это было безразлично. Он хотел спать.
    В свой город они прилетели под утро. Жукову оставалось преодолеть последние тридцать километров до дома. Самолет прибыл с большим опозданием. В это послеполуночное время рейсового автобуса не было. Не было и такси. Жуков мог бы позвонить диспетчеру, вызвать служебный автобус, но пока диспетчер дозвонится до гаража, пока автобус доберется до аэропорта...
   Жуков решил поискать попутную машину. Он оглядел площадь в надежде встретить кого-то из знакомых. Знакомых не было, зато он снова увидел примелькавшуюся ему блондинку, о которой уже сумел забыть. Блондинку встречал симпатичный и энергичный молодой человек. Они увлеченно целовались, а рядом с ними стоял кавказец, держа в руках обильную кладь блондинки. На лице у кавказца было сложное выражение. Он медленно ссыпал на асфальт обильную кладь своей неверной попутчицы и растворился в темноте.
   На площади перед аэропортом стояло несколько легковых машин, и Жуков направился к ним. Он прошелся вдоль стоянки, разглядывая номерные знаки. Знакомых не было. Машины одна за другой разъезжались. Осталась одинокая темная «Лада». На всякий случай Жуков расположился рядом, поставил портфель на снег, закурил.
   Ждать пришлось довольно долго. Наконец, из аэровокзала вышли двое и направились к «Ладе». Жуков принял готовность номер один. Когда пара приблизилась, Жуков узнал все ту же порядком надоевшую ему блондинку и ее встречающего.
   — Слава Богу, наконец-то дамочка добралась до мужа, — насмешливо подумал Жуков.
Мужчина отпер дверцы, блондинка вспорхнула на переднее сиденье. Мужчина принялся укладывать ее многочисленную кладь в багажник. Жуков приблизился.
   — Прошу прощения,— осторожно начал он.— До центра не подбросите?
Мужчина молча занимался своим делом.
   —Автобусов теперь до утра не будет, и такси нет...— пожаловался Жуков, уже не надеясь на успех своего предприятия.
   Молодой мужчина посмотрел на него, оглядел площадь. Ни пассажиров, ни машин больше не было.
   — Садитесь,— не очень любезно разрешил он.
Машина мчалась по темной дороге. Жуков тихо сидел на заднем сиденье, скромно забившись в угол. Ему было неудобно. Муж встретил жену. Им есть о чем поговорить, а тут за спиной торчит чужой дядька. В то же время Жукову было немного жаль этого незнакомого ему мужчину. Не повезло бедняге с женой. Видно, она еще из тех... И ведь ничего: прижимается к мужу как ни в чем ни бывало.
   Когда въехали в город, водитель негромко спросил блондинку.
   — Ты домой или ко мне?
Жуков навострил уши: получалась совсем интересная картина. Блондинка без раздумий ответила:
   — Давай к тебе. Муж не знает, что я приехала. Телеграмму я дала только тебе. А вечером отвезешь меня домой.
   Жукову вдруг стало нестерпимо смешно. Он издал звук, похожий на хрюканье, зажал рот руками. Водитель удивленно покосился на него. Стараясь говорить нормальным голосом, Жуков попросил:
   — Высадите меня здесь, пожалуйста.— И снова хрюкнул.
   Машина умчалась. Жуков стоял на пустынной улице и хохотал.  Обессилев от смеха, он посмотрел на часы и перестал веселиться: трамваи пойдут только через час...


                ДОРОЖНО-ТРАНСПОРТНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
   Снег на улице был накатан до зеркального блеска, и Громов вел машину на третьей передаче.
   — Останови здесь, — сказала Вера, — я хлеба куплю.
   Громов осторожно притормозил. «Москвич» все-таки занесло, и он остановился, уткнувшись носом в груду смерзшегося снега у тротуара. Впереди у перекрестка маячил постовой с ослепительно белой портупеей на черном полушубке, он осуждающе покачал головой, но остался на месте.
    — Осторожно, — сердито сказала Вера.
   — Скользко...
   Вера ушла в магазин. Громов поставил машину аккуратнее, выключил двигатель, опустил стекло, закурил. Опять нахлынули мысли о завтрашней оперативке у директора. Трудная для него будет оперативка. Цех не выполняет декабрьский план и теперь, кажется, уже не выполнит. А значит, горит план всего года. Чертов бездельник этот Воронин. Уже который раз подводит. Гнать бы его поганой метлой, да где взять другого механика цеха на такую зарплату. А этот — великий общественник. Все бы ему упорядочивать очередь на холодильники да на ковры.
   Сильный удар сзади швырнул машину вперед. Сзади брызнул сноп удивительно белых осколков. Спинка сиденья с треском подломилась, и Громов упал на спину, сильно ударившись ногами о панель. 
  Он удивился множеству одновременно промелькнувших мыслей и впечатлений.
Мимо промчалось такси, значит, это таксист его долбанул, прохожие на тротуаре застыли в нелепых позах, опять машина разбита, опять неизвестно где добывать запчасти, договариваться о ремонте, унижаться перед хапугами с автостанции, чтобы поскорее сделали ремонт, чертовы таксисты, носятся как угорелые, выколачивают деньгу, пять лет назад уже было такое, на него точно так же сзади налетел молоковоз, тогда водитель умолял не говорить его жене, что в кабине с ним была женщина, а теперь таксист удрал, может, постовой заметил номер, а тогда Вера тоже ушла в магазин, вечно она находит место, где остановиться, и когда в городе будут приличные дороги, куда смотрит ГАИ, только и знают, что останавливают и придираются ко всякой ерунде, нет бы следить за состоянием дорог, на этот раз удар сильнее, даже спинка подломилась, цела ли шея, что-то очень больно...
   Громов, ухватившись за руль, с трудом сел. Как раз вовремя: машина почти докатилась до перекрестка, а это метров пятьдесят. Здорово таксист его поддал.
   Он выбрался из машины, осмотрел ее, сердце сжалось: вся задняя часть «Москвича» превратилась в груду безобразно сплющенной жести, с которой свисали рваные лоскуты белой краски. Вся улица сзади была усеяна разноцветными осколками стекла. Метрах в десяти позади к тротуару приткнулась «Волга» с изуродованным передним крылом. Значит, все-таки не таксист. Громов направился к «Волге», разжигая в себе справедливый гнев. Краем глаза Громов отметил, что к месту происшествия спешит постовой.
   Громов открыл дверцу «Волги». На него пахнуло густым перегаром, смешанным с табачным дымом. В машине на переднем сиденье странно неподвижно сидели двое мужчин, глядя перед собой застывшими глазами. «Ну вот,— расстроенно подумал Громов. — Пьяные. Что с них сейчас возьмешь? Они, поди, и лыка не вяжут. Конечно, трезвый бы не налетел на стоящую машину».
   —Что будем делать? — спросил Громов, удивляясь и своему спокойствию, и нелепости своего вопроса.
   Мужчины продолжали сидеть неподвижно. У водителя лицо было неестественно белым и каким-то безжизненным. «Не похож на таксиста», — подумал Громов и посмотрел на дверцу. «Шашечек» не было. Громов удивленно взглянул на номер и невольно присвистнул. Номер был с тремя нулями, что в их городе означало принадлежность к очень большому начальству. «Ого, кто-то из большого начальства. Хотя, скорее всего, шофер взял машину шефа на выходные, проветриться».
   — Выйдите, пожалуйста,— сказал он водителю. Водитель очень медленно стал выбираться с сиденья. Рядом с Громовым остановился постовой.
   — Н-да,— сочувственно сказал он. — Не повезло...
   — Вы не знаете, чья это машина?— спросил Громов.
   Постовой посмотрел на номерной знак, многозначительно поднял брови и покачал головой. Подбежала Вера. Лицо ее выражало всю гамму охвативших ее чувств.
   — Как это можно!— закричала она в пространство.— Наехать на стоящую машину! Где ее теперь ремонтировать!?
   Громов посмотрел на жену и удивился, как отчетливо видит он это давно знакомое лицо, как заметны на нем самые мелкие морщинки, как ясно выражаются на этом лице обида, злость и горе одновременно.
   — Гражданин, побыстрее,— донесся голос постового.
   Водитель вылез, наконец, из машины и встал рядом, неестественно прямой и все такой же безжизненный. От него сильно пахло перегаром.
   — Ваши документы,— вежливо обратился к нему постовой.
   Водитель полез за пазуху, но вдруг качнулся, глаза его закатились, он оперся рукой о капот, рука подогнулась, и он сполз на снег. Он неподвижно лежал на снегу, раскинув руки и ноги, с закрытыми глазами.
   «Черт побери,— растерянно подумал Громов. — У него же с сердцем непорядок. Понял мужик, что натворил, перепугался до смерти. «Скорую», что ли, вызвать? Только этого не хватало...»
   И тут у него вдруг прорезался давно разжигаемый справедливый гнев. Он сам пил редко и понемногу и не понимал, как можно садиться за руль в таком состоянии. «Ну как это можно,— молча негодовал он.— Вроде, приличный человек, так нет, потянуло на подвиги. Ему-то что, машина казенная, а тут до лета прокувыркуешься. Да и какая машина после ремонта?»
Громов неприязненно смотрел на виновника аварии и вдруг устыдился своего справедливого гнева. Лежащий не подавал признаков жизни. Лицо его понемногу становилось желтым, как у мертвого.
   — Да жив ли он? — вырвалось у него.
   Постовой попытался приподнять лежащего. Тот не шевелился. Громов тоже наклонился помочь, уловил слабое дыхание, уж очень силен был запах алкоголя. «Жив»,— облегченно подумал он, и его снова охватило негодование. Он огляделся, чтобы отвлечься от забушевавшей злости. К его неудовольствию, возле «Москвича» собралась довольно большая толпа любознательных граждан. Разбитый кузов облепили мальчишки. Очевидцы увлеченно разъясняли непосвященным детали происшествия. Из проезжающих мимо машин высовывались лица с горящими от любопытства глазами. «Завтра весь завод будет судачить».— поморщившись от досады, подумал Громов.
   — Давайте перенесем его в машину, — предложил постовой. Они подняли лежащего и уложили его на заднее сиденье «Волги». Только тут из «Волги» выбрался второй мужчина.
   — Ну что, будем ГАИ вызывать, — полувопросительно сказал постовой.
   — Зачем ГАИ?— проникновенным голосом сказал второй мужчина.— Завтра машина будет лучше новенькой! Слово джентльмена!
   — Простите,— перебил его Громов,— а чья это машина? Кто хозяин?
   — Да это неважно,— доверительно ответствовал второй, — завтра машина будет готова! Даю слово джентльмена!
   Громов тоже не хотел связываться с ГАИ,— еще неизвестно, чья это машина, и чем может закончиться эта история. Он очень хотел верить бойкому мужичку, и на мгновенье ему показалось, что этот человек сдержит свое обещание, и завтра «Москвич» будет лучше новенького. Но он тут же вспомнил, как пять лет назад почти теми же словами его убеждал водитель молоковоза, и что тогда ремонт затянулся на полгода, а качество ремонта было такое, что он стыдился ездить на битой машине.
   Он внимательно посмотрел на бойкого мужчину. Вид «джентльмена» не внушал ни малейшего доверия. Это был типичный пройдоха из приближенных к большому начальству, вроде его механика цеха. Такие обещают золотые горы, лишь бы в данный момент увильнуть от ответственности, а когда им напоминают об их обещаниях, искренне удивляются.
   С другой стороны, «Волга» явно персональная, с многозначительным номером с тремя нулями, хозяин ее, конечно, влиятельное лицо в городе, он сможет быстро организовать качественный ремонт. Этот «джентльмен», конечно же, шофер, взял машину на выходные, возможно, без спросу, а теперь страшно трусит. Если его сейчас отпустить,— потом поминай, как звали, такой вывернется, и его ничем не прижмешь.
   — Вызывайте ГАИ,— сказал он постовому и почувствовал, что его голос звучит неуверенно. У постового тоже, видимо, были сомнения. Он в раздумье покачал головой, потом сказал:
   — Тут в магазине телефон, пойду позвоню.
   — Я с вами,— мгновенно отреагировал «джентльмен».
   Они удалились. Вокруг «Москвича» клубились мальчишки. Любознательные взрослые почти все разошлись. Водитель «Волги» по-прежнему неподвижно лежал на заднем сиденье. Громов почувствовал одновременно и жалость, и злость. «Кто же это?— думал он.— Лицо властное, интеллигентное, не то что у «джентльмена». Такое бывает только у крупных руководителей».
Тут он вспомнил, как в подобной ситуации один его знакомый нашел выход из трудного положения. Знакомый уверял, что он не стал связываться с ГАИ,— они, мол, конечно, будут отмывать начальство,— а забрал у виновника аварии права и вернул их только когда тот принес ему деньги, которых с лихвой хватило на ремонт. «Может, и мне так сделать?»,— подумал Громов и открыл заднюю дверцу «Волги». Лежащий глядел на него с выражением полной беспомощности.
   — Как вы себя чувствуете?— спросил Громов.
   Человек прикрыл глаза, потом снова открыл их. Лицо его было сейчас не таким желтым, а приняло голубоватый оттенок. Вид у него был такой жалкий, что на него не хотелось смотреть. Громов раздраженно захлопнул дверцу и пошел к своему «Москвичу».
Постовой и «джентльмен» задержались надолго. Громов понял, что зря отпустил их вместе. Этот пройдоха охмурит мальчишку-постового. Наконец, постовой вышел из магазина, рядом с ним важно вышагивал «джентльмен». Когда они подошли, на лице постового было выражения сильного смущения.
   — Сейчас приедет дежурная группа,— сухо сказал он.
   «Джентльмен» уселся в «Волгу». Вера давно сидела с мрачным видом в «Москвиче». Громов заглянул в салон. Все покупки, все мелкие вещи, которые скапливаются в машине годами, смешались в хаотичную мозаику на полу. Подошел постовой. Он смотрел на Громова настороженно.
   — Еще когда вы затормозили,— неожиданно сказал он казенным тоном,— я подумал, что может быть авария. Уж очень опасное место, вашу машину так занесло...
Громову стало нехорошо, Значит, «джентльмен» обработал-таки постового. Запугал его высоким чином хозяина.
   — Вы не узнали, кто хозяин машины? — сухо спросил он.
   — Приедет ГАИ — разберутся...— туманно ответил тот.
   Наконец, подкатил желто-синий «Рафик». Из него высыпались сотрудники ГАИ. Среди них был мужчина в штатском. Он сразу же подошел к Громову.
   — Ваша машина?— кивнул он на изувеченный «Москвич».
   — Увы...
   — Надо поговорить,— сказал штатский и направился в ближайший двор. По его манерам было заметно, что он занимает ответственный пост. Громов пошел за ним. Во дворе штатский остановился, подождал Громова, улыбнулся, протянул руку.
   — Панков, завотделом горисполкома.
   — Громов, начальник цеха химзавода.
На лице Панкова мелькнуло нечто вроде сочувствия.
   — Не хотелось бы поднимать шума...— Панков выжидательно смотрел на Громова.
   — Мне тоже.— усмехнулся Громов.
   — Машину вам быстро восстановят,— начал было Панков, но в это время подошла Вера, и он замолчал.
   — Это моя жена,— успокоил его Громов.— Вера, это — товарищ Панков из горисполкома.
   — Нам однажды уже ремонтировали машину,— сказала Вера, улыбаясь.— После этого мы ее еле продали.
   Громов сделал жене страшные глаза: не мешай мужскому разговору.
   — Мы не будем иметь никаких претензий.— сказал он Панкову,— если нам быстро и качественно восстановят машину.
   — Договорились,— облегченно улыбнулся Панков.— Вы сможете завтра утром зайти в горисполком, в двести четвертую комнату?
   Громов задумался. Завтра с утра тяжелая оперативка у директора. Ему позарез надо быть на ней. С другой стороны, Панков не из тех, кто будет ждать. Ладно, придется идти к Панкову. На оперативку он отправит Шмыгину, она справится. А сегодня надо позвонить главному, он поймет.
   — Хорошо, я подойду к девяти.
   — Вот и договорились.— Панков совсем дружелюбно протянул ему руку. Громов пожал ее, и они вместе направились к месту аварии. Там кипела бурная деятельность. Сотрудники ГАИ суетились с рулетками, фотографировали. Панков что-то коротко сказал «джентльмену», тот испуганно заморгал глазами. Панков подошел к майору ГАИ, о чем-то поговорил с ним. Потом он сел в черную «Волгу», которая подъехала, пока они разговаривали во дворе, и уехал. Сотрудник ГАИ довольно небрежно попросил Громова отойти в сторону, он мешал фотографировать. «Джентльмен» усиленно суетился среди сотрудников в форме.
   Громов сел на свое сиденье. Сидеть было неудобно, спинка не поднималась. Он завел двигатель. К нему тут же подошел старший лейтенант.
   — Ваши документы.
Громов снова вылез из машины, подал документы. Старший лейтенант внимательно просмотрел их, удостоверение положил в карман полушубка, остальные вернул Громову.
   — А права? — удивился Громов.
   — Не права, а удостоверение на право вождения,— назидательно проговорил старший лейтенант.— Вы его получите в инспекции.
   — Это почему?— насторожился Громов. Ехать через весь город на разбитой машине ему не хотелось. Да и вообще это пахло нехорошим.
   — Вы участник аварии,— пожал плечами старший лейтенант.
   — Я прошу вас вернуть удостоверение. Вы не имеете права отбирать его. Я ничего не нарушил.
   Гаишник не отреагировал Он повернулся и зашагал к своим коллегам. Громов пошел за ним. Сотрудники ГАИ уже закончили свою работу и усаживались в «Рафик». За рулем покалеченной «Волги» устраивался плотный старшина.
   «Сейчас разъедутся, потом доказывай, что ты не верблюд,— не в шутку испугался Громов.— Да, видно, хозяин «Волги» — большой человек, а доброжелательный Панков, чтобы подстраховаться, проинструктировал гаишников, мол, прижмите пострадавшего, чтобы не выступал». Громов всерьез рассердился.
   — Прошу вернуть мое удостоверение.— накаленно обратился он к старшему лейтенанту.
   —Я уже сказал,—вы сейчас проедете в ГАИ и там получите его.
   — Кто у вас тут старший?
   — Майор.
   — Где он?.
   — В «Рафике».
   — Как его фамилия?
   — Он вам сам скажет.
   — А как ваша фамилия?
Старший лейтенант замялся.
   — Я — оперативный дежурный по городу. Я не хочу быть крайним.
Его ответы совсем разозлили Громова. Вполне может получиться, что его же и выставят виновником аварии. Останешься и без машины, и без прав.
В «Рафике» сидели человек пять в форме. Один из них, майор, диктовал, двое других быстро писали. Когда Громов влез в «Рафик», майор закончил диктовку, взял исписанные листы и погрузился в чтение. Громов уселся на длинное сиденье, сердито потеснив кого-то.
   — Вам что? — весьма нелюбезно спросил его майор.
   — Мне нужен старший.
   — Я старший.
   — Мне непонятно, что происходит. — Громов увидел в окошко, что разбитая «Волга» уже отъезжает.— Мою машину разбил пьяный водитель. Меня никто ни о чем не удосужился спросить, виновника вы отпустили, а меня вынуждают ехать в ГАИ, да еще отобрали права. В чем дело?
   Майор недовольно взглянул на старшего лейтенанта. В его взгляде была укоризна подчиненному: что же это ты, братец, не смог успокоить этого нахала? Старший лейтенант опять пожал плечами и произнес уже знакомую фразу:
   — Я не хочу быть крайним.
Майор повернулся к Громову.
   — Проедем в ГАИ, там разберемся.
Громов мгновение молчал, чтобы не поддаться ненужному сейчас раздражению, потом твердо сказал:
   — Я требую, чтобы вы немедленно задержали виновника аварии, провели на месте экспертизу на опьянение. И требую ознакомить меня с вашим протоколом Сейчас, на месте, пока есть свидетели.
   Сотрудники ГАИ переглянулись. Громов понял, что попал на «горячую точку».
   — Прошу ознакомить меня с протоколом. Я должен знать, кто виновник аварии.
Гаишники продолжали молчать. Чувствовалось, что они в сильном затруднении. Он решил развивать успех.
   — Мы с товарищем Панковым договорились, что мне быстро отремонтируют машину, и никто не будет поднимать шума,— доверительным тоном разъяснил он майору, напирая на слово «никто».
Майор колебался, он хотел что-то сказать, но не решался.
   — Никто не будет поднимать шума, — как можно более убедительно повторил Громов.
Майор вздохнул. Сначала с недоверием, потом с облегчением.
   — Отдай ему удостоверение.— сказал он старшему лейтенанту.
Лейтенант вытащил удостоверение из кармана, но отдавать не спешил.
   — Я не хочу быть крайним.— в третий раз повторил он.
   — Отдай, — поморщился майор.
Громов понадежнее уложил права в карман, вылез из «Рафика». Ему очень хотелось кое-что сказать на прощанье сотрудникам ГАИ, но он подавил это справедливое, но очень вредное желание.
   Не заезжая домой, он отогнал разбитую машину в гараж.
Ночью болела шея, видно, он растянул мышцу при ударе. Ныли ушибленные о панель ноги. И еще его одолевали сомнения.
   Обычное ДТП, дорожно-транспортное происшествие, без жертв, слава Богу. Но почему от этого осталось такое неприятное чувство чего-то нечистоплотного? Почему он сам отказался от обычного, официального расследования? Испугался возможных неприятных неожиданностей в ГАИ? А неожиданности, видимо, уже были запланированы в протоколе ГАИ, который ему так и не показал майор. Но ведь он ни в чем не виноват, наоборот, он пострадавший. Можно даже получить справку от врачей по поводу менее тяжких телесных повреждений. Почему же так противно, как будто с ног до головы измазался в дерьме?
   А, собственно, что плохого он сделал? Завтра пойдет к Панкову, тот быстро организует ремонт, не будет никакого шума. Никому не будет неприятностей. Разве он жаждет отмщения тому бедолаге с больным сердцем? Почему же не проходит это чувство отвратительной нечистоплотности?
   Жалко машину? Ее восстановят. Обидно за наглое отношение гаишников? Чего не бывает в жизни. Или он боится, что Панков обманет его? Нет, он верит Панкову.
Утром, не выспавшийся и мрачный, он подъехал к горисполкому, скромно развернул «Москвич» помятым задом к стене и поднялся на второй этаж. В комнате 204 из-за стола навстречу ему поднялся улыбающийся Панков. Улыбка его выражала сложный комплекс чувств. В ней были доброжелательность и настороженность, смущение и недоверие.
   — Как настроение?— спросил Панков, протягивая руку.
Громова вдруг охватило желание сказать Панкову, чтобы он не беспокоился, что он сейчас поедет в ГАИ и потребует оформить все надлежащим порядком. Он глубоко вздохнул и сказал:
   — Настроение бодрое, спасибо.
Посмеялись, поговорили о городских новостях, о погоде, о том, что сейчас все смешалось, как в доме Облонских: зима уже сколько лет необычно мягкая для Сибири, а лета стоят прохладные.
   — Вы пригнали машину?— спросил, наконец, Панков.
   — Да,— сказал Громов и вдруг стал противен сам себе. Он хотел сказать совсем не то, но ничего не мог поделать, как будто его действиями руководил кто-то другой.— Я оставлю вам машину и ключи, а через недельку заберу и то, и другое.
   — Да, конечно,— в глазах Панкова мелькнула озабоченность.—  Я уже направил человека на автостанцию. Думаю, к концу недели они справятся. Кстати, техпаспорт у вас с собой?
   — Все мое ношу с собой,— улыбнулся Громов и протянул ему паспорт на «Москвич».
   — Вот, собственно, и все...— задумчиво сказал Панков. — Когда машина будет готова, я позвоню вам. А вы уж извините нас за такую непрятность.
   — Ну, что вы,— улыбнулся Громов.— Всякое бывает.
Когда он спускался по лестнице, ему в голову пришла мысль, что сейчас у него нет ни машины, ни ключей от нее, ни техпаспорта. «Тебе же дали слово «джентльмена»,— хмуро улыбнулся он своим мыслям. Ощущение чего-то грязного не покидало его.
   Через неделю полностью отремонтированный и свежеокрашенный «Москвич» стоял в гараже.


                ДУБЛЕНКА
   — Я хочу дубленку. Мне нужна дубленка.— Алла выговаривала слова медленно и тщательно. Так говорила она, если речь шла об очень важном.
   — Сейчас у меня нет денег. — Виталий пожал плечами и, считая разговор оконченным, снова уткнулся в развороченную приставку для цветомузыки.
   Алла не считала разговор оконченным. Секунду подумав, она уронила ложки в раковину, бессильно опустила плечи и тихо-тихо сказала печальным голосом:
   — Ты меня не любишь.
   Виталий заморгал глазами, но промолчал. У Аллы задрожали плечи. Виталий вскочил, опрокинул табуретку, подбежал к ней, повернул лицом к себе, крепко обнял. По прекрасному лицу Аллы катились крупные слезы.
   — Ты не любишь меня,— голос ее прерывался от обиды.
   — Любимая, ну что ты. Не плачь...— растерянно бормотал Виталий.
Алла гордо подавила рыдания. Широко раскрыв залитые слезами глаза, она смотрела на мужа.
   — Я люблю тебя,— бормотал Виталий, целуя ее мокрые щеки.
   Он поднял Аллу на руки, отнес в спальню, положил на диван-кровать, стал ласкать. Алле было приятно и уютно, но надо было закрепить победу. Ей нужна дубленка. Дубленки были страшным дефицитом, натуральных дубленок в городе было наперечет, даже синтетические считались роскошью. У Аллы была синтетическая дубленка. И вдруг вчера Валентина предложила ей канадскую дубленку, всего за тысячу двести рублей, но у Виталия, видите ли, нет денег. Подумаешь, тысяча двести, почти годовой оклад инженера, ей какое дело.
   — Ты не любишь меня...— в третий раз сказала она,— и глаза ее снова заполнились влагой, губительной для мужчин.
   — Я займу,— сказал Виталий. — А через месяц у меня будут деньги, — и он снова стал целовать свою красавицу-жену.
   — Жить взаймы? — презрительно бросила Алла.
   Виталий успокаивал ее, говорил, что нажмет на заказчика, выдавит из него аванс за два месяца, этого хватит не только на дубленку, что сейчас у него не оказалось денег только потому, что они потратились на югославский гарнитур, Алла прекрасно знает, что подвернулся уникальный случай «оторвать» такой дефицит.
   Алла таяла в его ласках, но мысль ее напряженно работала. Как выйти из этой постоянной нищеты? Конечно, у них большие расходы. Они за четыре года купили двухкомнатную квартиру, машину, мебель, ковры, цветной телевизор, все это из-за дефицита обошлось дороже номинала, свободных денег у них нет.
   Все эти покупки — вклад Виталия в их семейный бюджет. Алла в который раз подумала, что кроме своей красоты и диплома инженера она ничего не принесла в их маленькую семью. Может быть, женщине и не стоит думать о материальной стороне жизни, это обязанность мужчины, но все-таки быть в полной материальной зависимости от мужа — унизительно. А еще говорят о равноправии.
   Алла вздохнула. Ее зарплата старшего инженера — сто шестьдесят рублей. Это не деньги. Правда, сейчас у нее была возможность хорошего заработка. Не совсем законного, даже, пожалуй, совсем незаконного, но можно сделать так, что об этом никто не узнает. Видно, придется пойти на это. В конце—концов, она не виновата, что труд инженера в нашей стране ценится так низко. В наш век дефицита женщине приходится заниматься и такими делами.
И вдруг ей стало страшно. Что если тайное станет явным? Она даже вздрогнула. Но тут же взяла себя в руки. Она должно продумать и организовать все так, чтобы никто не смог «прискребаться». Алла двумя руками повернула к себе голову мужа.
   — Дорогой, ты можешь найти хорошего обувщика?
   Виталий бережно выпустил жену из объятий и сел. Обращение «дорогой» предполагало серьезный разговор.
   — Эстерин?— осторожно спросил он,
   — Да.
   Эстерином называлась искусственная кожа, выпуск которой должен был вот-вот начаться на химзаводе, где работала Алла. Заводу спускался большой план по выпуску товаров широкого потребления. До сих пор основным «ширпотребом» на заводе была клеенка, но ей затоварились все магазины и базы области и ее окрестностей. Предложение наладить выпуск эстерина вызвало всеобщий интерес. Разработал эстерин Гусев, начальник СКТБ завода. Сейчас готовилось к пуску опытное производство.
   Полгода назад Гусев подключил к работам по эстерину молодого инженера Аллу Сергеевну Григорьеву, повысил ее до старшего инженера. От основных обязанностей он ее не освободил. Он вел работы с эстерином «на общественных началах», мудро не включая их в план СКТБ.
   За эти полгода Алла успела оформить почти всю необходимую документацию на эстерин. Это было нелегко, но Алла трудностей не боялась. Некоторые документы требовали предварительных исследований эстерина в специализированных организациях. Алла ездила в командировки, договаривалась об исследованиях, «выколачивала» необходимые заключения, справки. Кроме того, каждый документ надо было согласовать со множеством разных инстанций. Алла легко получала эти подписи. Благодаря эстерину и своей настойчивости, она освоилась в своем министерстве, в десятке солидных организаций. Ей нравилось вращаться в таких сферах.
   Оформление документации шло довольно легко, потому что Алла была деловита, красива и умела производить впечатление на должностных лиц, которые были обычными мужчинами.
Ей уже давно пришла в голову мысль, что пока эстерин не пошел в массовое производство, изделия из него будет расхватывать. Гусев умница, здорово придумал, эстерин по виду не отличался от натуральной замши. Сшить из эстерина небольшую партию курток или сапожек не составило бы труда. Необходимый для этого эстерин можно было вывезти с завода, для этого у Аллы были нужные связи. Как раз недавно она по заданию Гусева договорилась с одним из московских заводов по наработке пробной партии. Но этот эстерин Гусев предназначал для испытаний и экспертиз, он запрещал даже заикаться о наработке опытных партий каких-либо изделий. Придется обходиться без него. Это даже лучше, не надо будет делиться.
   Замшевые сапожки можно будет продать по 180-200 рублей, куртки — по 400-500. У Аллы даже кружилась голова, когда она думала об открывающихся возможностях. Но ее сдерживали две серьезные причины.
   Во-первых, это не очень чистоплотно. А во-вторых, ей нравился Гусев. Умный, красивый, еще совсем не старый мужчина средних лет, единственный на заводе кандидат наук. Алла иногда ловила на себе его задумчивый взгляд, и понимала, что задумчивость эта вызвана не деловыми качествами старшего инженера Григорьевой. Оттенки мужских взглядов она прекрасно различала.
   Вначале Алла была просто благодарна Гусеву за интересную работу, которая позволила ей войти в деловой мир отрасли, а потом... потом она влюбилась, как девчонка. А ведь если поднимется шум из-за «утечки» эстерина, то отвечать придется именно Гусеву.
Но, в конце-концов, любовь — любовью, а жить-то надо. У нее должна быть дубленка. У нее должны быть свободные деньги. Алла решительно прервала затянувшееся молчание.
   — Дорогой, ты не забыл обо мне?
   — Я думаю,— сосредоточенно ответил муж.— Сколько эстерина ты достанешь?
   — Я думаю, пар на двести-триста сапожек.
   — А может, куртки или дубленки?
   — Нет. Если мы будем продавать дубленки, то все подумают, что у меня дубленка тоже из эстерина.
   — Ладно, сапожки, так сапожки. А когда?
   — Чем скорее мы разделаемся с этим делом, тем лучше.
   — Это я понимаю. Двести-триста пар... Но ведь сапожник потребует половину?
   — Куда деваться, — пожала точеными плечами Алла. — Все равно без него не обойтись. Да и так нам выйдет тысяч десять-пятнадцать. Больше и не надо, жадность фраера сгубила.
   — А может, не надо? — вдруг спросил Виталий. — Что, если кто-нибудь накапает?
   — Тогда дело будет плохо. С эстерином работаю пока только я.
   — А этот Гусев?
   Алла заранее обдумала этот вопрос и у нее был готов ответ. Можно было, пользуясь безграничным доверием Гусева, спрятаться за его спиной. Но Алле не хотелось подставлять человека, который ей нравился.
   — Гусева лучше не трогать. Он по наивности может навредить.
   — Умница ты моя! — Виталий снова обнял Аллу, начал ласкать, но она решительно высвободилась.
   — Мне надо еще кормить тебя. А ты налаживай музыку, чтоб сегодня была. И завтра займи у Сережки тысячи полторы.
   Алла надела резиновые перчатки, стала чистить картошку. Одновременно она размышляла.
На двести пар сапожек нужно триста метров эстерина. Это полтонны сырья. Сырье надо подготовить и отправить в Москву так, чтобы Гусев ничего не узнал. Не должен он ничего знать и о лишних трехстах метрах эстерина, который наработает московский завод. Придется оформлять официальную заявку на, скажем, пятьдесят метров. Гусеву она всегда докажет, что на заключительные исследования не хватает этих пятидесяти метров. Ну, а превратить пятьдесят метров в триста пятьдесят — ее задача.
   Главный инженер московского завода давно положил глаз на Аллу Сергеевну. С перевозкой сырья и готового эстерина справится Виталий. А самое главное — немного изменить окраску и химсостав эстерина, чтобы ни одна экспертиза не доказала, что продукт — эстерин. Это тоже нетрудно, на заводе она оформит изменение технических условий  под предлогом отсутствия нужного сырья. Завод возражать не будет.
   Только бы Гусев ничего не узнал. Милый, доверчивый Гусев, влюбленный и стойкий. Алла невольно усмехнулась. До сих пор Алла ни разу в жизни не терпела поражений в отношениях с мужчинами. А вот Гусев уже полгода не поддается на ее знаки внимания.  Алла прекрасно знала мужчин. Гусев любит ее. Алла неожиданно вздрогнула от охвативших ее чувств.
   Через полгода Алла, вернувшись из очередной командировки, доложила Гусеву о результатах поездки. У нее было отличное настроение. Когда она приехала из Москвы домой, Виталий набросил ей на плечи что-то красивое, легкое, пушистое и теплое. Алла кинулась к зеркалу и чуть не обмерла от радости. Великолепная дубленка! Таких красивых дубленок ей еще не приходилось видеть. Она повисла на муже, горячо целуя его. Сердце ее пело.
   — Канадская! — с гордостью сказал Виталий.— В области достал! Таких больше ни у кого нет.
   Алла до утра не могла успокоиться. Ночью она несколько раз вскакивала с постели, надевала дубленку и вертелась перед зеркалом. В такой дубленке она была неотразима. Огорчало ее только одно: было лето и нельзя было сейчас же выйти в такой прекрасной дубленке на улицу.
   У Аллы был и второй серьезный повод для хорошего настроения. Операция «Э», как они с Виталием называли работу с эстерином, была успешно завершена. Результат превзошел самые смелые ожидания.
   На пороге кабинета Алла обернулась. Она позволила себе сбросить деловую маску и мило улыбнулась Гусеву, послала ему обещающий воздушный поцелуй и исчезла.
Это была третья причина для хорошего настроения. Неприступный, морально стойкий Гусев пал. Но эта причина уже потеряла свою новизну. Алла никогда не успокаивалась на достигнутом.
   А Гусев восторженно смотрел вслед Алле Сергеевне. Какое редкое сочетание ума и красоты! И какой организатор, несмотря на молодость. Практически одна, меньше чем за год оформила всю документацию на производство эстерина, сейчас идет обкатка оборудования. Оборудование тоже добывала она. Алла Сергеевна сумела сделать невозможное. И очень смелая, цельная женщина. Она сама сказала ему о своей любви.
   Гусев прикрыл глаза, на минуту расслабился. Он был счастлив. Как уныла была его жизнь после ухода жены, и как полна она теперь, когда Алла Сергеевна любит его. До сих пор Гусев считал себя неудачником. Он довольно рано выдвинулся в начальники СКТБ, сумел защитить кандидатскую диссертацию, но на этом его успехи кончились. Работал он много, был на хорошем счету у начальства, но как-то так получалось, что он разрабатывал новшества, внедрял их, а лавры доставались другим.
   И с женщинами ему не везло. После того, как жена ушла от него вместе с сыном к другому, ни одна женщина не нравилась ему настолько, что он решился бы связать с ней жизнь. А сейчас его полюбила такая прекрасная женщина.
   Резкий звонок телефона оборвал мечтательное настроение.
   Поздним вечером Гусев подогнал свой видавший виды «Москвич» к дальнему выходу из городского парка. Это было место их свиданий с Аллой Сергеевной. Вот-вот подойдет Алла. Она никогда не опаздывала на свидания. Такая аккуратность умиляла Гусева.
   Из переулка показалась стройная женская фигурка. Гусев присмотрелся. По времени— Алла, но что это на ней? Сегодня выпал первый снег, а Алла Сергеевна всегда на высоте моды. Он присмотрелся и чуть не ахнул. Алла Сергеевна в новой, очень красивой дубленке. Сердце Гусева неприятно сжалось. Молодой, но ранний муж одевает жену так, как Гусев никогда не смог бы. Духи — только из Парижа, не какая-нибудь Сирия. Можно понять, почему Алла Сергеевна стала относиться к Гусеву несколько прохладнее.
   Гусев вышел из машины. Алла Сергеевна подбежала к нему сияющая. На ней была великолепная, элегантная дубленка, явно натуральная и явно импортная, отлично сшитая. Алла Сергеевна легонько обняла Гусева, тот почтительно поцеловал ей руку. Видя восхищение Гусева, Алла изящно покрутилась перед ним на каблучках, давая возможность оценить обновку и фигуру.
   — Нравится?
   — Вы бесподобны,— серьезно ответил Гусев.
   — Это не я, это дубленка,— притворно вздохнула Алла.
   — Вы всегда прекрасны. А дубленка — как оправа к драгоценному камню. Ведь ценность бриллианта определяется не оправой.
   — Вы не находите, что такой серьезный разговор лучше продолжить в машине?
   — Простите,— Гусев торопливо распахнул дверцу. На людях они обращались друг к другу только на вы.
   Алла вела машину осторожно, дороги в городе никогда не чистились от снега. Виталий не разрешал ей ездить зимой на их новой «Ладе», зимняя езда требует постоянной тренировки. Сейчас на ее лице было довольное выражение. Алле нравилось чувствовать машину в своих руках. Она улыбалась, но на душе у нее было не очень хорошо. Гусев ей разонравился. Что поделаешь, любовь всегда проходит. Это Алла знала. А как счастлива она была, когда Гусев, наконец, ответил на ее признание. Ведь кроме любви Гусев дал ей очень многое. Он приобщил ее к прекрасному миру искусства, открыл перед ней такие ценности, как музыку, живопись. Она даже не знала многих элементарных вещей: как сидеть за столом, как держать нож, как снимать и надевать пальто в гардеробе. Она была просто невоспитанной провинциальной дурочкой. Милый Гусев.
   Но любовь ушла. Острота первых впечатлений быстро сгладилась. Последнее время Алла под разными предлогами уклонялась от свиданий. Сегодня она долго раздумывала, прежде чем решиться на встречу. Но когда после работы пришла домой, ее встретил донельзя расстроенный Виталий. Его сегодня вызывали в милицию. Повестка пришла еще три дня назад, но они оба не очень беспокоились. Виталий не имел постоянной работы. Как многие из молодежи, он «шабашил». После каждой удачной «шабашки» по несколько месяцев отдыхал, присматривался, выбирал новый объект приложения  сил. Виталию уже не раз приходилось объясняться в милиции. В стране не должно быть тунеядцев, каждый советский человек должен плодотворно трудиться на благо родины.
   Однако сегодня дело оказалось серьезнее. Виталия вызывал следователь, и он интересовался эстерином. В областном центре были задержаны спекулянты с сапожками, и следы вывели на Виталия.
   Когда мрачный Виталий выложил эту тревожную новость, Алла мгновенно приняла решение. Она давно была готова к такому повороту событий, почему и не рассталась до сих пор с Гусевым. Спасти ее и Виталия может только Гусев. Сами они давно реализовали сапожки, кругленькая сумма лежит в надежном месте. Надо теперь сделать так, что когда Гусева спросят, а его обязательно спросят, как инициатора и организатора работ с эстерином, чтобы он возмутился: разве может его Алла Сергеевна быть замешана в делах каких-то грязных спекулянтов!?
   Надо немедленно бежать на свидание, пока еще не поздно, надо сегодня быть понежнее с Гусевым, а остальное сделает его любовь к прекрасной Алле Сергеевне.
Заметив пристальный влюбленный взгляд Гусева, Алла кокетливо улыбнулась:
   — Никак не налюбуетесь моей дубленкой?
   — Муж достал? — Гусев подчеркнул слово «достал».
   — Он...— еще грустнее подтвердила Алла.
   — А я вот ничего не умею «доставать»...
   — Вот за это я вас и люблю— тихо ответила Алла.
   Гусев, улыбаясь, прикрыл глаза. Конечно же, она его любит. То, что казалось ему охлаждением, — просто выдумки старого брюзги. Никакого охлаждения нет.
На следующий день в приемной его остановил мужчина в штатском. Гусев узнал следователя городской прокуратуры Мишина, они были знакомы по расследованию несчастного случая со смертельным исходом в одном из цехов.
   — Виктор Иванович, можно тебя на несколько минут?— обратился тот к Гусеву.
   — Для следователя должно найтись время у любого человека,— озабоченно пошутил Гусев. Он спешил, после совещания всегда появлялось множество срочных вопросов. но отмахиваться от следователя прокуратуры мог только больной человек.
Они прошли в кабинет главного инженера, благо, тот был в командировке.
   — Что, хочешь опять нагрузить на меня экспертизу?— хмуро спросил Гусев.
   — Да нет,— улыбнулся Мишин.— Вопрос совсем в другом. У тебя как налажен учет эстерина?
Гусев облегченно вздохнул. У него всегда была нехватка времени, и отвлекаться на посторонние дела не хотелось.
   — Никак не налажен, — спокойно сказал он. — Еще нечего налаживать. Эстерина в общей сложности мы наработали метров семьдесят, восемьдесят, особого интереса для тебя тут не должно быть. А что, утечка?
   — Утечка,— подтвердил следователь.
   — У нас? — забеспокоился Гусев.
   — И у нас, и в области.
   — Много?
   — В особо крупных размерах,— Мишин не стал таиться перед Гусевым.
   —Тогда это не наш эстерин,—твердо сказал Гусев.—Даже если украсть весь наш эстерин, это на особо крупный размер не потянет.
   — Вот, посмотри.
Мишин достал из портфеля пакет, протянул его Гусеву. Гусев вынул из пакета лоскут искусственной замши, повертел его в руках, понюхал, сложил, пригладил складку о край стола, стал рассматривать сгиб.
   — Это не наш эстерин,— уверенно сказал он.— Если хочешь, можешь отдать на любую экспертизу. У нашего другой пластификатор, запах совсем не такой, краситель не наш. Видишь, на сгибе лоскут побелел. А у нас — на уровне мировых стандартов. Можно провести экспертизу в нашей ЦЗЛ, там все методики отработаны.
   — Тебе я верю и без экспертизы. Конечно, анализ мы проведем, но теперь это уже не так важно. А что это может быть?
   Гусев задумался. Было о чем подумать. Наконец, он осторожно заговорил.
— Это скорее всего финская искусственная кожа. Мы ее взяли за эталон при разработке эстерина.
   Он снова задумался. Мишин не торопил его.
   — Тут такое дело,— неуверенно сказал, наконец, Гусев.— Мы ведь делали опытные образцы на московском заводе.— Он назвал завод.— И этот материал вполне могли сделать сами москвичи. Сырье доступное. Технология простая.
   Он еще раз понюхал лоскут и решительно сказал:
   — Нет, это не наш эстерин. Надо искать концы в Москве.
Мишин с озабоченным видом уложил лоскут в пакет, а пакет в портфель.
   — Еще один вопрос.— Он пристально взглянул на Гусева. — А что ты можешь сказать о Григорьевой Алле Сергеевне?
   — Это в каком смысле? — удивился Гусев. Он тут же подумал, что удивился слишком преувеличенно.
   — Да ни в каком, ты же читаешь детективы, знаешь, что следователь должен отработать все версии. Ты — тоже одна из версий. Ты разработал эстерин, ты его внедряешь. Но к счастью, подозрений ты не вызываешь...
   — Ну, спасибо!— не удержался Гусев.
   — Еще одна из версий — Григорьева,— все так же доброжелательно продолжал Мишин.— Что ты можешь сказать о ней?
   — Только положительное! — искренне ответил Гусев. Видя, что Мишин ждет продолжения, он пояснил: — Она выполнила огромный объем работ. Если бы не ее настойчивость, мы бы документацию года два готовили. А сейчас мы уже обкатываем участок. В целом, она ускорила выпуск эстерина года на три. Так что, охарактеризовать ее я могу только положительно.
Гусеву хотелось сказать, что Алла Сергеевна еще и самая прекрасная женщина, что с ее удивительной красотой удивительно сочетается большой ум и незаурядные организационные способности, что он любит ее. Что она — самая милая и нежная женщина на свете.
   — Ну что ж,— поднялся Мишин.— Извини, что отнял у тебя столько времени. Значит, это — не эстерин?
   — Не эстерин, уверяю тебя.
   Мишин ушел. Гусев сидел в глубокой задумчивости. На душе у него было скверно. Что-то не сходилось в его логике и чувствах. Он сразу понял, что образец, который ему показал Мишин, был эстерином. Модифицированным, но эстерином. Такой материал вполне могли изготовить на московском заводе. Но в глубине душе почему-то сидело сомнение: не Алла ли Сергеевна была инициатором изготовления модифицированного эстерина на московском заводе? Такую модификацию эстерина мог провести только человек, очень хорошо владеющий вопросом. Могла ли Алла Сергеевна пойти на это?
   Гусев вдруг резко оборвал свои мысли. До чего же он дошел,готов подозревать любимую женщину! Нет, Алла Сергеевна не могла пойти на это.
   И снова Алла осторожно вела «Москвич» по скользкой дороге. На ее лице было довольное выражение. На душе тоже было легко. Милый Гусев. Как он ее выручил. Вчера Виталий снова был у следователя. Тот сказал, что больше не будет его беспокоить. Гусев дал ему исчерпывающие сведения.
   Алла покосилась на Гусева. Тот, как всегда, пристально рассматривал ее. Милый, глупый, старый Гусев. Любовь прошла, и ее не вернуть. Не хочется причинять хорошему человеку боль, но это — их последнее свидание.
   А Гусев не мог отвести взгляда от лица Аллы. Она была прекрасна. Но сегодня эта красота почему-то вызывала странное чувство. Он последние дни много думал о визите следователя. Мысль, вначале казавшаяся абсурдной, становилась все назойливей: а ведь Алла Сергеевна вполне способна на манипуляции с эстерином. Следователю он, конечно, ничего не скажет, такие вопросы решает только сама жизнь.
   Алла слегка вздохнула, с улыбкой повернулась к Гусеву:
   — Виктор Петрович, вам не кажется, что наши отношения зашли в тупик?


                ПОЭТ, М. Н. С. БУКИН
   Молодой поэт, младший научный сотрудник Новоедуновского НИИ полимеров Сергей Букин еще раз прочитал свое последнее, свое самое лучшее стихотворение. Он прочитал его про себя «с выражением», мысленно расставляя ударения и знаки препинания. Получалось отлично:
   То ли шуткой невольной,
    Чтоб казаться умней,
    Я люблю вас...сегодня!» —
   Говорили вы мне.
Было больно и грустно,
Только чья тут вина?
Однодневное чувство —
Это не для меня.
   В тишине и печали
   Напряженно ловлю,
   Чтоб слова прозвучали:
— Я люблю вас, люблю!
Все-таки здорово! Коротко, сильно и мужественно. Поэт немного поколебался: может, оставить вчерашний вариант: «Было грустно и плохо...Однодневная похоть...»? Нет, это грубо и оскорбительно для его любви к Тане. Сергей с неудовольствием понял, что все еще любит эту негодяйку, эту мещанку, эту расчетливую, несмотря на молодость, женщину.
   Она бросила его, молодого и перспективного ученого, младшего научного сотрудника крупного НИИ, обещающего молодого поэта. Ничего, через несколько лет она горько пожалеет об этом. Она будет ждать его у проходной, чтобы признаться в своей страшной ошибке, но известный ученый, популярный поэт Сергей Букин гордо пройдет мимо нее под руку с прекрасной, любящей его девушкой.
   Сергей вызвал в своем воображении эту сладостную картину и поморщился. Его будущая прекрасная спутница почему-то как две капли воды была похожа на эту негодяйку, эту мещанку.
   Букин положил стихи в стол и задвинул ящик. Он сделал это очень своевременно, потому что к нему подходил его непосредственный руководитель, старший научный сотрудник Сизов. Лицо Сизова сейчас по цвету вполне оправдывало его фамилию, что было  признаком скверного расположения духа.
   — Сергей, пошли к начальнику лаборатории,— хмуро промолвил начальник.
   — Зачем?— от неожиданности глупо спросил Букин.
   — На цугундер,— сурово ответил Сизов.
   — Что брать с собой?— забеспокоился младший научный сотрудник, по-народному мэнээс.
   — Ничего, кроме чистых подштанников,— буркнул Сизов.
   — Вопрос по моей теме?
   — По какой же еще,— вздохнул Сизов.— По твоей, голубчик.
   Пока они шли по коридору, Букин лихорадочно перебирал в уме убедительные причины невыполнения плана работ по своей многострадальной теме. Их лаборатории в начале года была поручена новая научно-исследовательская тема «Камаз» по исследованию возможности изготовления автомобильных шин из нового отечественного каучука, производство которого еще только налаживалось. Тему передали в группу Сизова, а в группе единственным более-менее свободным сотрудником был м. н. с. Букин. Так и получилось, что по новой теме работал один Букин.
   Поначалу ему казалось, что он справится с темой без особых затруднений. Но прошел год, и его мнение изменилось. Новый каучук оказался крепким орешком. Он еще не был освоен валовыми заводами, опытные партии сильно отличались друг от друга по свойствам, и большинство из них не давали необходимую прочность резины.
   М. н. с. Букин догадывался, что от его заключения в некоторой степени зависит судьба нового каучука. По полученным результатам можно было без особых угрызений совести давать отрицательное заключение. Но сделать это Букину мешало самолюбие. Он верил, что такой каучук нужен промышленности. Кроме того, в промежуточном отчете он усиленно расписывал преимущества «своего» каучука. Признать сейчас, что новый каучук — всего лишь пусто-цвет, значило вызвать насмешки и снисходительное сожаление своих коллег, в частности, одной из них.
   Поэтому Букин, несмотря на постоянные неудачи, продолжал упорно подбирать рецептуру резины и режимы ее отверждения. Окончательный ответ он надеялся получить в этом месяце, в последнем месяце года. Но он не учел, что в последнем месяце года не он один надеялся получить окончательный результат исследований. Лаборатория исчерпала свои лимиты по опытному цеху, и м. н. с. Букин остался без образцов. Все его мольбы разбивались о вежливое равнодушие технолога опытного цеха Софьи Петровны.
   У начальника лаборатории были люди. У него всегда были люди. Букин удивлялся, как можно находить удовольствие в такой работе: с утра до вечера говорить, убеждать, оправдываться, ругать, обещать, требовать, просить. И одновременно читать и подписывать бесконечные бумаги. Нет, когда он, Букин, станет начальником лаборатории, он не позволит текучке оторвать его от творчества.
   Мечты Букина оборвал недовольный голос начальника:
   — В чем дело, Сергей Андреевич? Почему нет заключения по  «Камазу»?
   — Потому что опытный цех не изготовил мне образцы,— убедительно ответил Букин.
   — Почему опытный цех не изготовил вам образцы? — монотонно спросил начальник.
   — Потому что у них кончились лимиты для лаборатории,— дал исчерпывающий ответ м. н. с.
   — Почему у них кончились лимиты для нас?— с удручающим безразличием продолжал любопытствовать начальник.
   «И долго он будет душу выматывать? — с тоской подумал Букин. — Скорей бы уж начинал ругать». Его ответы казались ему убедительными, и он не понимал, почему они не удовлетворяют начальника. Он решил перейти в наступление, используя масштабность своего подхода к вопросу.
   — Я могу написать заключение. Но пока результаты отрицательные. А каучук хороший. Я должен еще раз...
   — Сколько партий вы проверили?— перебил его начальник.
   — Четыре.
   — Все — отрицательно?
   — Да.
   — Так что же вы ждете?— Букин решил попробовать еще один аргумент, самый действенный.
   — Сергей Михайлович,— он вложил в голос максимум доверительности,— я не понимаю необходимости выдать заключение именно сейчас. Ничего не изменится, если мы выдадим заключение через месяц, в январе.
   Начальник лаборатории с большим интересом посмотрел на Букина.
   — Вы не согласны со сроками, утвержденными министром? Идейно-теоретические разногласия?
   М. н. с. удрученно молчал. Он сам понимал, что ляпнул глупость.
   — Вам придется объяснить свою точку зрения коллективу лаборатории, —строго сказал начальник.— Тема не выполнена, план лаборатории не выполнен, лаборатория не получит премию. А ведь остальные сотрудники свои планы выполнили. Вот вы и объясните людям, почему они не получат премию.
   Наверное, м. н. с. Букин заметно изменился в лице, потому что начальник лаборатории усмехнулся и махнул рукой.
   — Идите и готовьте заключение. Материалов у вас достаточно. И учтите: если лейтенант начинает действовать, исходя из своего понимания задач полка, то он, как правило, не становится старшим лейтенантом.
   Сзади кто-то противно хихикнул. Букин вздрогнул. Знакомое хихиканье, злорадненькое. Конечно, это инженер их лаборатории, Татьяна Прохорова, эта мещанка, эта негодяйка пролезла в кабинет начальника, хотя прекрасно видела, что начальник занят серьезным научным разговором с м. н. с. Букиным.
   Принципиально не замечая невоспитанного инженера Прохорову, Букин вышел из кабинета. Он понимал, что единственная возможность спасти свою научную репутацию и при этом сохранить уважение к себе, — это за оставшуюся неделю до Нового года сделать то, что он не сумел сделать за весь декабрь.
   Содержание разговора начальника лаборатории со старшим научным сотрудником Сизовым осталось неизвестным широкой общественности, потому что инженер Прохорова была вежливо, но решительно выставлена за дверь до начала этого разговора.
Начальник лаборатории отпустил очередного посетителя и, воспользовавшись передышкой, сидел, ничего не делая и глядя на закрытую дверь.
   «Стареем,— с огорчением думал он.— Вот уже и Юра Сизов становится равнодушным. А мальчишка Букин давно мог дать отрицательное заключение, но не дает, потому что неравнодушен. Из парня выйдет толк. Наверняка он сейчас уже примчался в цех и пытается уговорить Софью».
   Он покрутил диск телефона.
   — Софья Петровна? Добрый день. Да, это я. Большая просьба. Сейчас к тебе придет мой Букин... Уже у тебя? ...Когда я вас подводил?... Ну конечно, подпишу, пусть кто-нибудь прямо сейчас принесет.... Я же сказал, что возьму грех на душу... Да ладно, семь бед, один ответ...    Ну, огромное тебе спасибо! Что бы без тебя делала советская наука? Дай бог тебе здоровья!
   М. н. с. Букин сидел в кабинете технолога опытного цеха и ждал, когда Софья Петровна положит трубку. После разговора с начальником лаборатории он решительно направился в цех. Он умрет, но добьется своего. Цех изготовит образцы, он сумеет получить те результаты, которые ему так нужны. Он успеет их испытать и закончит отчет по теме. Он будет стучать кулаками по столу, топать ногами, бить себя в грудь, если надо, то и поплачет, встанет на колени.
   Ничего этого не понадобилось. Он только начал разговор, как зазвонил телефон, и Софья Петровна завела долгий разговор. Букин понял, что ей звонит его начальник. Когда она положила трубку, а Букин напряг всю силу духа, чтобы продолжить разговор, Софья Петровна вдруг улыбнулась и сказала:
   — Мне звонил Сергей Михайлович. Идите в мастерскую, пишите задание, в ночную смену мы изготовим ваши образцы, утром можете их забирать.
   М. н. с. Букин обмяк. Его охватило очень сложное чувство:  смесь дикой радости и лютой обиды. Такое сочетание сильных эмоций повергло его в депрессию. Значит, он никчемный человек. Он целый месяц надоедал Софье Петровне, ничего не добился, а начальник одним звонком решил его сложную проблему.
   Он уныло брел из цеха и кисло усмехался. Как назло, сегодня поэтическая секция литературного объединения встречается с учащимися пищевого техникума. Для таких выступлений нужен высокий душевный подъем, творческое настроение, а тут хоть вешайся.
Через два часа Букин сидел на сцене актового зала пищевого техникума вместе со своими собратьями по перу. Он думал о том, выполнит ли Софья Петровна свое обещание или завтра скажет ему как обычно, что цех выполнял более важные работы. Настроение у поэта было скверное, и он неприязненно косился на пищевичек, которые бесцеремонно разглядывали поэтов, хихикали и шушукались.
   Руководитель секции поэзии долго разъяснял юным пищевичкам облагораживающее влияние поэзии на человечество в целом и на жителей их города в частности. Пока он развивал этот тезис, пищевички скучали и вертелись. Наконец, мэтр предоставил слово поэтам. Собратья Букина по перу вставали к трибуне, что-то говорили, потом читали свои стихи. Дошел черед и до поэта Букина. Руководитель представил его.
   — Сергей Букин — один из самых молодых поэтов города. Вы не раз читали его стихи в городской газете. Но Сергей не только поэт. Он — младший научный сотрудник крупного НИИ, выполняет серьезное государственное задание. Кроме всего этого Сергей Букин еще успешно работает над кандидатской диссертацией...
   Пищевички весьма заинтересованно уставились на такого перспективного молодого поэта. В другое время Сергею польстили бы их взгляды, но сейчас он глубоко презирал весь прекрасный пол после измены этой мещанки, этой негодяйки. Вдобавок после делового контакта с начальником лаборатории он был раздавлен чувством собственной неполноценности. Поэтому откровенно заинтересованные взгляды девчонок вызвали у него саркастическую усмешку. Вот они, женщины: стоит услышать о диссертации, как они готовы на все. Для них нет ничего святого. Только голый расчет, только холодный анализ покупательcкой способности партнера.
   Сергей стоял за трибуной и злился на себя и на весь белый свет. На руководителя секции за неуместную и неумную рекламу, на пищевичек за их женское легкомыслие. Этим бездумным девицам нужна не поэзия, они ждут, не дождутся, когда поэты освободят сцену, и можно будет потацевать под идиотскую музыку. Поэт Букин решил прочитать свое последнее, свое лучшее стихотворение. Эти пигалицы не доросли до настоящего искусства, но даже их черствые души затрепещут от силы и глубины чувства поэта.
   —То ли шуткой невольной,
   Чтоб казаться умней,
   «Я люблю вас...сегодня» —
   Говорили вы мне...
В зале послышался довольно дружный поощрительный смех...
   После встречи Букин медленно плелся по заснеженным улицам, и на душе у него было совсем скверно. Они смеялись! Эти сопливые девчонки смеялись над его бездарной графоманией. Они аплодировали ему, но это была снисходительная вежливость по отношению к провинциальному самоучке, который возомнил себя поэтом. Видно, он и в самом деле ни на что не годен...
   Букин затравленно огляделся: куда это его занесло? Оказалось, что он стоит возле хорошо знакомого ему дома, весь засыпанный пушистым снегом, а из окна на него смотрит Таня.
   Таня сделала знак рукой, исчезла и вскоре, одетая в красивую короткую дубленку с песцовой отделкой, подошла к печальному поэту.
   — Сережа,— ласково сказала она.— Зачем ты пришел?
Сергей горько молчал. Он сам не знал, зачем он сюда пришел.
   — Нам нельзя тут стоять, давай погуляем.
Таня взяла поэта под руку и властно повлекла по занесенному снегом тротуару. Сергей молчал. В глубине его страдающей души робко светилась надежда: Таня вышла к нему, значит, еще не все потеряно.
   — Не приходи больше, Сережа,— все так же ласково сказала Таня.— Все кончено, ничего изменить нельзя. Я выхожу замуж за другого, ты можешь скомпрометировать меня.
   — Но почему!?— вырвалось из глубины души поэта.
   — Что — почему? — удивилась Таня.
   — Почему все кончено? Почему ты выходишь замуж за другого?
   — Сердцу не прикажешь, — назидательно скала Таня.
   — Но ведь ты говорила, что любишь меня! Ты же любила
меня!
   — Любила,— подтвердила Таня.— А теперь люблю другого.
Она остановилась, повернулась к Сергею, внимательно посмотрела на него.
   — Теперь не люблю,— повторила она твердо.
   — Но ведь мы с тобой... Ты называла меня своим мужем!
   — Не кричи,— сердито сказала Таня и огляделась по сторонам.— С ума сошел. Ну, были, мне это дорого. Но больше этого не будет.
   Она вновь потащила Сергея по тротуару.
   — Таня,— прошептал Сергей, у него перехватило горло.— Ты скажи, почему все так плохо?
Таня остановилась. Она долго ковыряла снег носком модного сапожка, потом посмотрела на Сергея. Так смотрят на безнадежного больного, дни которого сочтены. Она покусала красивые губы и очень серьезно спросила:
   — А почему вообще любят?
   — Ну как же,— воспрянул духом Сергей.— Родство душ и чувств, необходимость всегда быть вместе, невозможность жизни без любимой...
   — Ты имеешь в виду необходимость... физическую?
Сергей возмущенно дернул плечом.
   — Я имею в виду духовные и душевные явления.
Таня опять задумалась, потом насмешливо спросила:
   — А влюбленные хотят есть?
Сергей непонимающе молчал. Таня снова заговорила, голос был серьезным, но Сергею в нем чувствовалась насмешка.
   — Скажи, пожалуйста...— Таня помедлила, потом решительно дотронулась до своей песцовой шапки.— Сколько стоит эта шапка?
   Сергей посмотрел на шапку. Шапка была что надо, красивая и, конечно, дорогая.Рублей триста, а то и все пятьсот, почти трехмесячная зарплата м.н.с. Букина.
   — А сколько стоит эта дубленка, учти, она импортная?
   — При чем тут шапка? При чем дубленка?
   — Очень даже при чем,— вздохнула Таня.— Как ты не понимаешь. Ну, представь, мы с тобой поженились...
Сергей вздрогнул от счастья, прижал Таню к себе. Таня спокойно, но решительно высвободилась.
   — Не надо. Я не люблю, когда меня насильно обнимают. Если ты не понимаешь, я буду говорить прямо. Так вот, если мы поженимся, ты сможешь подарить мне такую дубленку, но длинную?
Сергей выпустил Таню из объятий. Таня продолжала:
   — Где мы будем жить? Тебе когда обещают квартиру?
Сергей молчал. Таня вроде бы не говорила ничего обидного, но он испытывал унижение, как никогда в жизни.
   — И еще: сейчас почти в каждой семье машина,— закончила Таня.
   — Кто он?— твердо спросил Сергей.— Профессор? Директор завода?— он готов был испить горькую чашу до конца.
   — Он простой человек,— пожала плечами Таня.— У него нет высшего образования, но зарабатывает он больше тебя. Намного больше. Это нетрудно, надо только умно составить договор.
   — Какой договор?— машинально спросил Букин.
   — На подряд. Ну, как говорят, на шабашку.
   — Но ведь ты — инженер!— в отчаянии крикнул Сергей. — А он — шабашник, стяжатель!
   — Не кричи. Он не стяжатель, и то, что у него нет диплома, ничего не значит. Если он захочет, диплом у него будет. Но он и без диплома умный и энергичный.
   Таня посмотрела на Сергея и прикусила губу. Потом заговорила мягче.
   — Ты развитой, Сережа. Ты пишешь стихи. Но ведь сейчас почти все пишут стихи. Чтобы вырваться из общего серого уровня, нужен яркий талант. Он у тебя есть?
Сергей молчал. Он думал, что испил чашу до конца, но последние капли оказались самыми горькими и ядовитыми.
   — Ты защитишь диссертацию, будешь получать в два раза больше. Но ведь это мало. И ты не будешь ничего видеть, кроме своей работы, как наш начальник. А ведь есть еще жизнь, Сережа...
   Сергей молча повернулся и пошел по глубокому снегу. Один, с опущенными плечами, сгорбившийся. Дойдя до угла, он остановился, медленно обернулся. Тани уже не было. Не было ничего, кроме крупных хлопьев снега в свете уличных фонарей.
Сергей долго бродил по ночному городу. В ботинки набился снег, ноги замерзли, все тело била крупная дрожь. А он все брел и брел по тускло освещенным улицам. Ему было стыдно, обидно и ...противно.
   Однажды он спросил Таню, почему она не готовится сдавать кандидатский минимум. Сам он считал, что работать в НИИ имеет смысл только тогда, если серьезно хочешь заниматься наукой. Если нет, то лучше идти хотя бы на завод, там и зарплата больше, и вредность идет, и льготы всякие... Таня в ответ только пожала плечами.
   — Мне это не нужно.
   — Зачем же ты пошла в НИИ? Шла бы на завод, там и зарплата выше...
   — И инженеры ходят по цеху в испачканных фуфайках,— насмешливо подхватила Таня,— и таскают на себе мешки. Спасибо. Здесь я могу ходить в приличном виде, стучать каблучками, всегда следить за собой.
   В другой раз он увлеченно расписывал Тане преимущества их специальности.
   — Сейчас, в эпоху НТР,— уверял он,— химик влияет на развитие основных отраслей промышленности и науки.
Таня молча слушала, потом засмеялась.
   — Какой ты смешной, Сереженька. Сейчас неважно, где и кем работает человек. Важно одно: есть у него связи или нет.
   Она сказала это так убежденно, что Сергей не стал продолжать разговор.
   Сейчас Сергей замерз, остановился и огляделся. Он очень удивился, когда увидел, что снова стоит у Таниного дома. Ее окно было освещено. В окне появилась Таня, увидела Сергея, демонстративно задернула занавески. Вскоре свет в ее комнате погас.
У Сергея пальцы на ногах онемели от холода. Перчаток почему-то не было, и кисти рук тоже потеряли чувствительность. Он горько усмехнулся, посмотрел на темное Танино окно.
   «Живи, как знаешь, Таня. Судьба сама рассудит, кто прав. Но  счастьем торговать
нельзя».


                КНИГОЛЮБЫ
   Подарок был изумительным. Надя медленно перекладывала книги и очень старалась, чтобы не показаться смешной или жадной. «Дама в белом», «Графиня Монсоро», «Аэропорт»... Руки ее немного дрожали. Она отложила книги, порывисто обняла Алексея, крепко поцеловала его. Какой он внимательной, как он ее понимает...
   — Спасибо, милый, я не заслуживаю такого подарка.
   — Все сокровища мира не стоят одной твоей улыбки,— серьезно сказал Алексей. Он иногда выражался старомодно, но Наде была приятна эта изящная витиеватость.
   Алексей немного отстранил Надю, внимательно всматривался в ее лицо. Наде это было приятно. Она знала, что красива, что сейчас в рассеянном свете сумерек она выглядит еще привлекательнее, и смело позволяла рассматривать свое лицо. Восхищение Алексея  льстило ей.
   Она порывисто прижала Алексея к себе, целовала его губы, глаза, лоб. Потом тихо проговорила:
   — Спасибо тебе, дорогой мой. Как тебе удалось достать такие?
   — В Москве все можно достать.
Надя невольно ахнула. Она знала, какие цены заламывают московские книжные спекулянты. Она еще крепче прижалась к Алексею.
   Они сидели на огромном пне посреди небольшой лесной поляны. Машина Алексея, красная «Лада», загораживала единственную узкую дорожку на поляну, напоминающую уединенный таинственный грот. Это было их излюбленное место. В загадочных сумерках уходящего дня тихо шумели сосны, трещали кузнечики, от запаха лесных цветов сладко кружилась голова.
Надя вздохнула, посмотрела на часы.
   — Милый, мне пора.
   — Еще немножко,— умоляюще проговорил Алексей.
   — Я бы осталась с тобой навсегда, если бы ты захотел этого.
Алексей нахмурился, как он делал всегда, стоило только заговорить на эту тему. Он давно жил отдельно от семьи, но жена не давала развода. Надя не стала продолжать неприятный для обоих разговор.
   — Отвези меня, дорогой,— мягко сказала Надя. — Все-таки у меня сегодня день рождения, и меня давно ждут.
   Алексей довез ее до трамвайной остановки. Надя вошла в вагон, посмотрела в окно. На остановке, едва различимый в сумерках, стоял Алексей. Надя села на свободное место, задумалась. Она любит Алексея, но ее ждут муж и дочка. Двойственность положения тяготила Надю. Она тряхнула головой, достала из сумочки подаренные книги.
   Книги были ее слабостью. Славка неплохо зарабатывает, умеет завести любые связи, квартира у них обставлена отлично, но книг маловато. Достать хорошую книгу сейчас так трудно. В магазинах ничего нет, а у спекулянтов невероятные цены, да и не всегда есть нужные книги. Надя старательно собирала домашнюю библиотеку, но за пять лет их набралось не больше четырех сотен. Это не библиотека.
   Вот у Алексея библиотека отличная. Около двух тысяч, и он говорит, что еще больше оставил у жены. Правда, половина книг технические, но остальные подобраны с большим вкусом. Как только он достает такие? Он кандидат наук, работает в здешнем НИИ, но зарабатывает не больше, чем ее Славка. К сожалению, Славку книги не интересуют. Он с удовольствие читает их, но отдавать пятьдесят рублей за какую-нибудь «Графиню Монсоро» просто не способен. А Надиной зарплаты инженера хватает только на косметику.
   Оставался один путь. Надо пробиться в правление общества книголюбов, получить доступ к книжному фонду народного магазина «Светоч». Иначе она к пенсии приобретет от силы еще пятьсот случайных книг, которые вытянет по жребию, да и то с приложением вроде «Опыта внедрения бригадного подряда». Страшно думать, что на это уйдет вся жизнь.
   День рождения прошел торжественно и весело. Гости истомились в ожидании именинницы и встретили ее появление радостными возгласами. Гостей было много. Славка умел доставать хорошие вина и закуски. Надю наперебой приглашали танцевать под цветомузыку.
   Утром Надя пошла на работу с твердым решением сегодня же начать реализацию своего плана внедрения в книголюбскую элиту. После обеда она выкроила часок и зашла к председателю общества книголюбов завода Аксельроду. Аксельрод был начальником технического бюро, но основную часть рабочего времени тратил на дела общества. Никто не упрекал его в этом, потому что Аксельрод очень предусмотрительно распределял книги из фонда «Светоча».
   — Здравствуйте, Семен Вячеславович,— с ослепительной улыбкой приветствовала Надя начальника.
   - А...— радушно заулыбался Аксельрод.— Приветствую самого очаровательного технолога завода!
   Он вышел из-за стола, усадил Надю, поинтересовался ее здоровьем, семейными делами. Надя старательно не смотрела на шкафы, забитые книгами из фонда «Светоча». Наконец, она решила брать быка за рога.
   — Семен Вячеславович, я к вам по серьезному делу...
   — Слушаю вас,— мгновенно перешел на деловой тон Аксельрод.
   — По-моему,— осторожно заговорила Надя,— у нас на заводе  недостаточно оценивают роль общества книголюбов.
   — Что вы говорите!?— деланно ужаснулся Аксельрод.
   — Да-да,— энергично закивала головой Надя, не обращая внимания на иронию.— К нашему обществу относятся потребительски. Книга для многих — просто модная вещь, дефицит. Люди забывают о ее основном назначении. Вы обратите внимание: работа общества книголюбов отражена всего одним стареньким стендом!
   Аксельрод задумался, ироническая усмешка исчезла с его лица. Надя наступила на его застарелую мозоль. Роль книги в обществе ему была хорошо известна, но наглядная агитация у них, действительно, слабое место. Ему уже делали замечание, но как-то руки не доходили.
   — Вы хотите что-то предложить?— напрямую спросил он.
   — Да. Скоро день химика. Я могла бы подготовить хороший стенд «Химия и литература» или что-то в этом роде.
   — Дитя мое,— Аксельрод молитвенно приложил руки к груди.— Ради бога!
— Вы согласны?— радостно спросила Надя. Она не ожидала такой легкой победы.
— И вы еще спрашиваете?— укоризненно покачал головой многоопытный книголюб. — Я буду так признателен вам!
   Наде стоило большого труда удержаться от взгляда на заветные шкафы. Подавив вздох, она спросила:
   — Какие размеры должен иметь стенд?
Аксельрод долго изучал потолок, шевелил губами.
   — Если стенд будет приличный, мы установим его в центральном холле. Это примерно четыре метра в ширину и два в высоту.
   Надя представляла будущий стенд именно таким. Она достала из сумочки заранее подготовленный эскиз.
   — Посмотрите, пожалуйста, если что не так, можно изменить.
Они просидели больше часа. В кабинет то и дело заглядывали посетители, но Аксельрод досадливо махал рукой: не мешайте, я занят.
   — Ну, вот так будет хорошо,— задумчиво сказал, наконец, Аксельрод.— Тут полировка, тут оргстекло, здесь чеканка.
   — Хорошо.— Надя сложила эскиз, спрятала его в сумочку.— Ко дню химика стенд у нас будет.
   Она умышленно несколько раз говорила: у нас, наше общество.— и внимательно наблюдала реакцию Аксельрода.
   — Не смею торопить,— снова стал приторно-любезным Аксельрод.— Я так вам благодарен. А то все только и знают: Аксельрод, дай книгу, дай книгу.
   «Дай книгу!»— чуть не вырвалось у Нади, но она только смущенно потупила взор.
   Аксельрод встал, подошел к шкафам. Надя в душе замерла, хотя пальцы ее продолжали спокойно застегивать замочек сумочки. Аксельрод открыл шкаф, повздыхал, выбрал книгу, с улыбкой положил ее перед Надей.
   — Это вам,— ласково сказал он.— С вас рубль девяносто три.
   — Что вы,— застеснялась Надя.
   — Берите, берите, я имею такое право. Сейчас мы выпишем квитанцию.
Надя взяла книгу. Это было замечательное издание «Маугли».  Оксана будет в восторге. Но Наде нужна не одна книга. Значит, она выбрала правильный путь.
   Домой Надя ехала на трамвае, но ей казалось, что ее несут огромные белоснежные крылья. Сейчас она видела, что поступила правильно, не раскрыв всех карт. Аксельрод с удовольствием принял бы все ее предложения, но это не означало, что он тут же введет ее в правление. За все хлопоты она получила бы от силы десяток книг. Как говорят, оказанная услуга — уже не услуга.
   Она сделает стенд. Аксельрод оценит ее работу, попросит сделать еще что-то. Вот тогда она не должна продешевить.
   Надя не знала, как делают стенды. Стенд сделает Славка с друзьями, они справятся. А по компоновке стенда ей поможет Алексей. Он знает массу умных изречений, у него есть отличные репродукции.
   Сойдя на своей остановке, она позвонила Алексею. Тот всегда работал до позднего вечера.
   — Алексей Ильич?— на всякий случай уточнила Надя, услышав знакомый голос.
   — Слушаю вас.- Алексей не назвал ее по имени, они давно разраьотали систему "конспирации".
   — У вас сегодня много работы?— Это была условная фраза, означающая необходимость свидания.
   — Понимаю,— озадаченно протянул Алексей, мгновенье помолчал и твердо спросил: — Как всегда?
   — Да, как обычно.
Она представляла, как встревожил Алексея ее неурочный звонок. Они встречались раз в неделю. Надя не хотела, чтобы о ней ходили пересуды.
   До свидания оставалось около часа. Надя успела взять Оксанку из садика и отвести ее к матери. Она не знала, верит ли мать ее ссылкам на загруженность делами, но видела, что мать рада увидеть внучку.
   В условленное время около Нади притормозила красная «Лада», Надя быстро уселась на заднее сиденье, и машина, почти не задержавшись, помчалась за город. Алексей был встревожен.
   — Что случилось?— спросил он.
Наде захотелось подразнить его.
   — Случилось,— грустно сказала она.
   — Что?— совсем забеспокоился Алексей.
   — Что, что,— продолжила игру Надя, но не выдержала и рассмеялась.—Ничего не случилось. Просто я захотела тебя увидеть.
Машина вильнула.
   — Надежда!— укоризненно произнес Алексей.— Ты с ума сошла.
   — Сошла,— вздохнула Надя,— с тех пор, как влюбилась в тебя.
Алексей остановил машину, перегнулся через спинку сиденья, поцеловал Наде руку.
   — Я уж думал, у тебя беда какая.
Они остановились на своей поляне. После поцелуев Надя перешла к делу. Она лежала на спальном мешке, расстеленном возле огромного пня. В руке у нее дымилась сигарета.
   — Милый, у меня к тебе просьба. Помоги мне сделать стенд.
   — Какой?— сразу настроился на деловой лад Алексей.
   — «Химия и литература». Два метра на четыре. Ко дню химика.
Она рассказала, каким должен быть стенд. Алексей молча о чем-то думал. Наде стало не нравиться его молчание. Она снова заговорила, уже сердясь. Наконец, Алексей с сомнением кивнул.
   — Ладно,— сказал он.— Текст и иллюстрации я сделаю. Это у тебя что,— общественное поручение?
   — Это путь к карьере,— засмеялась Надя. Она коротко рассказала о своем плане внедрения в правление общества книголюбов.
   — Молодец,— одобрил Алексей.— В любом деле главное — помелькать на виду у начальства. Ты — деловая женщина.— Интонация у него была несколько странная, но Надя решила не обращать внимания на такие мелочи.
   После свидания Надя попросила отвезти ее к дому матери. Она подставила Алексею щечку, вышла из машины. Она была немного сердита на Алексея. Наверное, он не очень любит ее, если так долго раздумывал над ее пустяковой просьбой.
   Когда она привела Оксану домой, Славка был не один. В квартире стоял дым коромыслом. Собралась почти вся Славкина "шабашная" бригада,— «допивать день рождения».
Это было приятно Наде. Она любила гостей, веселое застолье, а сегодня ей нужно было завербовать помощников для изготовления стенда. И Славка при ребятах не будет ворчать на нее за задержку.
   Надя дружески поздоровалась с ребятами, выгнала их на кухню, открыла форточку. Потом усадила Оксанку в ванну, навела порядок в гостиной, заново накрыла стол. После этого снова пригласила ребят. Увидев празднично накрытый стол, ребята радостно загалдели. Приказав не злоупотреблять выпивкой, Надя вытащила Оксанку из ванны, накормила ее, уложила спать. Она заметно устала, но тщательно привела себя в порядок и вышла, наконец, к гостям.
   — Как твоя Людочка? — обратилась она к высокому, мрачноватому парню. Тот бледно улыбнулся. Его жена тяжело переносила беременность и лежала в больнице.
   — Вроде на поправку идет.
   — А ты, Игорь, «хвосты» свои сдал?
   — А зачем?— широко улыбнулся Игорь.— Пока у меня есть «хвосты», я человек.
Ребята с приходом Нади оживились, подтянулись. Им нравилось ее внимание к их делам. Вот ведь повезло Славке, душевная у него жена, не то, что некоторые «кобры».
   — Тихо, ребята,— перешла Надя к делу. — Выручайте меня. Без вас я пропала.
   Она развернула на журнальном столике эскиз, исправленный Аксельродом и Алексеем.
Стенд устанавливали вечером накануне дня химика. Надя командовала Славкой и его бригадой. Когда все было закончено, Надя заставила ребят привести в порядок холл. Потом всей бригадой любовались стендом. Уж если Аксельрод не оценит такой титанический труд, то с ним надо будет серьезно поработать.
    Надя не собиралась таким методом готовить стенды в дальнейшем. Если Аксельрод введет ее в правление, то она сумеет организовать работу. На заводе достаточно своих оформителей.
   В понедельник Надя скромно заняла свое рабочее место в техотделе. Она углубилась в документацию: надо было заканчивать очередной техпроцесс. Она не собиралась мозолить глаза Аксельроду. Если у него есть хоть капля совести, он сам ее найдет.
Работа у нее шла плохо. Надя обычно гордилась своей силой воли, но сегодня она волновалась. Не напрасно ли она старалась?
   Надя невольно задумалась об отношениях с Алексеем. Может, Алексей прав, что настаивает на разводе? Может, пусть все так и идет? Славка любит жену, дочку. Оксанка тянется к отцу. Неприятно, конечно, вести двойную жизнь, но ведь многие так живут. В конце-концов всегда быть только с одним мужчиной — скучно. А уходить от Славки — рискованно. На разведенных смотрят однозначно. Потребительски смотрят.
   Часов в десять начальник техбюро пригласил ее к телефону. Надя взяла трубку.
   — Здравствуйте, Надежда Павловна. Это Аксельрод. Не могли бы вы сейчас зайти ко мне?
Надя не позволила проявиться эмоциям в голосе.
   — У меня срочная работа,— с легким сожалением и с большим достоинством сказала она.
   — Передайте, пожалуйста, трубку Юрию Степановичу.
Начальник техбюро выслушал Аксельрода, буркнул в трубку:
   —Ладно.— Он положил трубку, поднял недовольный взгляд на Надю:— Вас просит зайти Аксельрод. Там что-то срочное...
Аксельрод выскочил из-за стола навстречу Наде. Его лицо сияло радостью.
   — Садитесь, садитесь! Вы сделали чудо!
   — Вы имеете в виду наш стенд? — скромно уточнила Надя, напирая на слово «наш».
   — Да, да! Это не стенд! Это шедевр прикладного искусства!
   — Я рада, что стенд вам понравился,— вежливо сказала Надя.
   — Дитя мое!— всплеснул рук ами Аксельрод.— А у меня к вам просьба! Мы тут посоветовались... Не могли бы вы полностью взяться за наглядную агитацию по нашему обществу?
   Надя приподняла брови. Информации было явно недостаточно для принятия решения.
   — Мы введем вас в правление, составим план!— увлеченно продолжал Аксельрод.
Надя раздумывала.
   — Вы справитесь!— по-своему понял ее молчание Аксельрод. — Мы поможем!
— Это очень ответственно...— продолжала колебаться Надя, хотя душа ее пела.
   — Ох, простите!— Аксельрод звонко хлопнул себя по лысому лбу, схватил со своего стола какую-то бумагу и протянул Наде.
   Надя взглянула и поспешно прикрыла глаза, чтобы не выдать вспыхнувшую радость: это была квитанция подписки на «Библиотеку приключений».


                ОБМЕН
   Верочка капризничала, и мать обрадовалась, когда хлопнула калитка, и на крыльце простучали каблучки. Лида вбежала в дом, как всегда оживленная и радостная.
   — Мама, добрый вечер!
   — Добрый вечер, дочка. Где ж ты так поздно была? Верочка искапризничалась.
Лида торопливо сбросила шубку, сняла сапожки, размотала пуховый платок.
   — А где наша маленькая? Где наша доченька?— Лида пробежала в спальню. Там хмуро сидела на горшке Верочка. Увидев маму, она вскочила и зашлепала к ней с радостным повизгиванием. За ней волочились по полу полуснятые ползунки. Лида подхватила ее, прижала к себе, стала целовать крепкие щечки.
   — Маленькая моя, соскучилась по маме. Доченька моя...— Бормотала Лида.— Сейчас мы ползуночки поправим. А почему мы такие сердитые?
Верочка расплылась в улыбке, теребила мамины кудряшки, шлепала ее ладошкой по щекам.
   — Дочка, поешь. Да и Верочку покормишь. Она сегодня плохо ела, не заболела бы,— хлопотала мать у стола.
   Лида проголодалась. Верочка тоже уплетала за обе щеки, старательно демонстрируя маме свою старательность и послушность.
   После ужина Лида устроилась с Верочкой в кресле, они весело возились. Мать убирала со стола.
   — Где была так долго?— строго спросила она Лиду, не без оснований беспокоясь за времяпровождение дочери. Муж Лиды, Павел, работал экспедитором на межрайбазе и часто уезжал на день-два, а у Лиды был широкий круг знакомых мужчин.
   — Ты знаешь, мама, наше дело, кажется, сдвинулось,— радостно ответила Лида, не прерывая возни с Верочкой.
   — Какое дело? — не поняла мать.
   — С обменом. Я после работы зашла в бюро, мне дали адрес. Я ездила смотреть квартиру.
Мать торопливо вытерла руки, присела рядом. Уже полгода они пытались обменять старенький дом матери на благоустроенную квартиру. Мать была согласна на однокомнатную, много ли старухе надо, была согласна на доплату,— у нее была припрятана тысяча рублей,— но пока не попадалось подходящего варианта. То квартира была далеко, то этаж не тот, то дом панельный. И вот — радостная весть.
   — Живут они совсем рядом с нами,— начала Лида, баюкая притихшую Верочку.— Второй этаж. Балкон во двор. Дом кирпичный.
   — Слава богу,— облегченно вздохнула мать.— Надо меняться.
   — Но они просят лоплату,—многозначительно проговорила Лида.
   — Сколько?
   — Пока полторы тысячи. Но,— Лида подняла руку, предупреждая возражения матери.— Они согласятся и на тысячу. Им почему-то хочется поскорее обменять.
   — Тысячу!— ахнула мать.— За такой домину — однокомнатную, да еще тысячу! Обнаглели    люди.
   — Меньше не получится. Сильно упираются.
   — Да ведь наш дом крепкий еще, почти в центре. Сарай, стайки, восемь соток, а они — тысячу!— возмущалась мать.
   — Ты успокойся,— рассудительно сказала Лида.— За твой дом дадут три, от силы — три с половиной, так? А за сколько Кишкины купили однокомнатную?
   — За четыре,— ревниво ответила мать.
   — Это официально, да еще на руки дали тысячу, так? Мы с Павлом свою за сколько купили?
   — Ну, за семь с половиной. Так она же двухкомнатная!
   — А у тебя будет однокомнатная за четыре, четыре с половиной. Все в норме, не    волнуйся.
   — А чего же они меняются?— настороженно спросила мать.
   — Деньги им срочно нужны.
   — Деньги,— проворчала мать.— Всем деньги нужны. Только и слышишь: деньги, деньги...
   — Время такое, мама, все хотят хорошо жить.
Лида поднялась с кресла. На руках ее спала Верочка.
   — Ну, нам пора домой.
   — Куда ты ее понесешь?— всполошилась мать,— сейчас опять проснется, раскапризничается. Да и ты утром лишний часок поспишь.
Лида немного подумала. Конечно, хорошо, если дочка рядом будет, но поспать утром лишний часок — тоже очень неплохо. Да и Павел может ночью приехать.
   — Соскучилась я по ней,— пожаловалась она.
   — Еще бы не соскучилась,— обрадовалась мать.— Родная все-таки. А тут ей лучше будет.
   — Уговорила!— засмеялась Лида.
Она уложила Верочку в кроватку, аккуратно подоткнула одеяльце, осторожно поцеловала дочку.
   — Ты прямо домой иди,— строго наказывала мать.— Нигде не гуляй, Павел уж сколько раз жаловался.
   — Буду гулять до утра,— засмеялась Лида.— Пусть не бросает одну. Ну, спокойной ночи.
Верочка крепко спала. Мать принялась мыть посуду. Принесла воды из колонки, поставила на плиту чайник. Включила телевизор, уселась в кресло с вязанием. По телевизору передавали музыку. Хорошая музыка, спокойная, только этот, с палочкой, уж очень суетится. Сколько он получает, интересно? Машинально считая петли, мать погрузилась в думы. Сообщение дочери, долгожданное и радостное, разволновало ее.
   Был бы жив Костя. Без малого тридцать лет прожили они в этом доме. Не то чтобы душа в душу, всякое бывало, но жили. Не хуже людей. И она осталась бы тут доживать, зачем бросать родное гнездо? Но Костя уже третий год лежит на кладбище, а она одна измучилась. Вода, дрова, печка, огород, ремонт,— разве бабье это дело? Павел помогает, грех жаловаться, но у них свой дом.
   Лида говорит, хорошая квартира. Молодец она. Мужиком бы ей родиться. Ошибка вышла, что девчонкой родилась. Одно нехорошо: еще со школы начала с парнями гулять. Сколько их у нее было, кто считал? Четыре раза чуть не выскочила замуж. Четыре раза они с Костей начинали готовить свадьбу. Расходов сколько было. Три раза Лида отменяла свадьбу. На четвертый раз, — она уже в институте была,— сыграли, наконец. Сережка хороший парень был, вежливый, работа чистая,— инженер. Но Лида с ним только полгода прожила, потом собрала чемодан, вернулась к отцу с матерью. Мало зарабатывал, говорит. На работе, мол, с утра допоздна сидит, а приносит всего полтораста. Надоело, мол, самой все доставать.
   Три года дочка в разведенках ходила, пока не окрутила Павла. Павел-то с ней не больно церемонится. Женился только из-за Верочки. Лида уже в положении была, когда в пятый раз пришлось готовить свадьбу. Не все ладится у них. Лида жалуется: Павел выпивает, с девками гуляет, иной раз, похоже, дерется. Лида не раз приходила с синяками. Смеется, говорит, на улице скользко, упала, мол. Знаем мы эти улицы. А может, по делу муж гоняет?
   Мать вздохнула, посмотрела на экран. Мужиков-то сколько музыку играют. Им бы лопаты в руки, траншею какую копать. На их улице который год газ не проведут, мол, траншею некому копать, жильцы пусть сами копают.
   Не сорвалось бы у Лиды с обменом. Да нет, не сорвется. Уж если Лида за что берется, дело ли какое, мужик ли какой,— своего добьется. Да и Павел — парень не промах, знает свой интерес, семью в обиду не даст. Поначалу он на стройке работал, Лида заставила его уволиться. Иди, говорит, на чистую работу, на такую, чтоб этот, как его, дефицит всегда у нее был. Устроился Павел на межрайбазу. Зарплата меньше, чем на стройке, да приработок хороший. Недаром говорят: неважен заработок, важен приработок. Кому что надо из этого, как его, дефицита — к Павлу идут, мол, выручи, в долгу не останемся. Павел одевает Лиду как на картинке в журналах. Машину вон собираются покупать.
   Мысли матери незаметно перешли в дрему.
   Новоселье справили через две недели. Мать не пожалела последних сбережений, вышло не хуже, чем у людей. Гости пили-ели, плясали, пели песни. Мать нахваливала дочку и зятя: оба хлопотали с обменом, договорились почти без доплаты, а зять за полдня перевез на новую квартиру все до последнего веника.
   Когда гости разошлись, мать с Лидой стали мыть посуду, а Павел с Верочкой на руках ходил по свежелакированному паркету и вслух рассуждал:
   — Привезу доски, надо полки или стеллажи на кухне сделать. Антресоли, опять же.
   Мать была довольна. Когда она с последним рейсом уезжала со старого двора, ей стало так жалко обжитого места, что она заревела в голос. В тот дом она пришла молоденькой девчонкой, стеснительной и робкой, тут играли их свадьбу, тут она родила Лиду, отсюда увезла на кладбище Костю.
   Но когда она увидела новую квартиру с расставленными вещами — их за полчаса расставили товарищи Павла — ей вдруг очень понравилось это ее, уже последнее жилье. В широкое окно светило солнце, на лакированном полу играли блики света, обои на стенах были хорошие, спокойные. Газовая плита, ванна, горячая и холодная вода. Никаких теперь забот, только сходить в магазин да держать чистоту. И Верочке тут будет лучше.
   Мать мыла посуду, и сердце ее переполняла благодарность к детям. Хорошие у нее дети. Матери захотелось сделать для них что-то хорошее.
   — Павел,— окликнула она.— Поди-ка сюда.
Лида и Павел с Верочкой на рук ах вошли в кухню.
   — Может, вы возьмете деньги?
Павел и Лида переглянулись. Мать продолжила мысль:
   — Мне-то они ни к чему, пенсия у меня. Много ли мне надо?
Павел засмеялся, кивнул на Лиду:
   — У нас голова — Лида. Она пусть решает. Мое дело ей деньги зарабатывать.
   — Вы же машину покупаете,— настаивала мать.
   — Мама, я тебе говорила,— спокойно сказала Лида,— твои деньги пусть лежат. Мало ли что.
   — Ну, что я говорил,— снова засмеялся Павел. — Голова у нас — мама, правда, дочка?
   — Мама...— Услышав родное слово, Верочка потянулась к Лиде.
   — У вас же на машину не хватает,— расстроилась мать.
   — Ну и что? Я еще подкалымлю, и хватит, — уверенно сказал Павел.
Мать так и не уговорила детей. Под конец она даже рассердилась. Укладываясь спать, она снова прослезилась, но теперь это были сладкие слезы признательности.
   Мать долго вживалась в новый для нее быт. Она трудно привыкала к новой планировке жилья, к новому расположению выключателей, дверей, розеток. По ночам спотыкалась о мебель, не могла найти ни кухни, ни туалета. Только через месяц стала чувствовать себя хозяйкой. Квартира ей нравилась. Тут ей доживать недолгий уже век. А квартиру эту она оставит Верочке, пусть она будет невестой с богатым приданым.
   Она возвращалась из магазина, остановилась передохнуть на лестничной площадке и вдруг увидела в почтовом ящике какую-то бумагу. Она достала ее. Бумага была казенная. Мать боялась казенных бумаг и внимательно рассмотрела ее прямо тут же, на площадке. Это была повестка: ее вызывали в суд. Она долго не могла понять смысла казенной бумаги, ей никогда не приходилось иметь дела с этой грозной инстанцией. Всю жизнь она считала, что в суд вызывают только воров, жуликов и бандитов. Она вертела повестку в руках, но все было правильно: и адрес, и фамилия, и имя, и отчество. Мать сильно встревожилась. Как на грех, не с кем было посоветоваться. Лида уехала в долгую командировку, Павел тоже был в отъезде. Показывать же такую постыдную бумагу соседям она не могла.
   В назначенный день мать оставила Верочку у соседки и пошла в суд. Вернулась оттуда только к вечеру. Она с трудом поднялась на второй этаж, долго стояла, прислонившись к перилам и не могла найти силы, чтобы вставить ключ в замок. Она задыхалась, сердце колотилось редко, но так сильно, будто хотело вырваться из груди, ноги подгибались. Войдя в квартиру, она в пальто и валенках повалилась на кровать.
   Она отрешенным взглядом рассматривала потолок, и из глаз ее катились слезы. Она даже не обратила внимания, что в прихожей висит шубка Лиды, а из ванны доносится плеск воды. Опомнилась мать только, когда над ней склонилось встревоженное лицо Лиды. На руках Лида держала завернутую в махровую простыню Верочку.
   — Что с тобой?— встревожено спрашивала Лида.
   — Ты приехала, дочка?— невпопад спросила мать.
   — Как видишь. А почему ты плачешь? Что случилось?
Мать снова заплакала. Она не мог ла говорить. Глядя на бабушку, заплакала и Верочка. Лида уложила Верочку в кроватку, села рядом с матерью, размотала ей платок, расстегнула пальто.
   — Мама, что с тобой?— твердила она.
Забота Лиды, само ее присутствие немного успокоили мать. Она достала из сумки и протянула Лиде повестку. Лида недоуменно повертела ее в руках.
   — Это что?
   — Отбирают...— Мать снова заплакала.
   — Что отбирают?
   — Квартиру отбирают...— Слезы катились из глаз, хотя мать старалась удержать их.
   — Как это отбирают?— изумилась Лида.
Мать молча плакала. Лида легонько встряхнула ее за плечи.
   — Успокойся, слышишь? И объясни, что произошло.
Мать вдруг успокоилась. Лида рядом, Лида все уладит.
   — В суд вызывали,— начала она свой печальный рассказ.— Квартира-то не ихняя была...
   — Как не их, а чья же?
   — Зятя ихнего. Зять в тюрьме сидел, а они выписали его, обменяли квартиру. Теперь он вышел, требует квартиру назад. В суде сказали, надо отдавать. А нашего дома больше нет. Сожгли они его. Напились и по пьянке сожгли...
   — Так...— Лида медленно выпрямилась. Она сидела напряженно, какая-то суровая и чужая.— Кто судья?
   — Балясова. А может и не Балясова. На двери так написано.
Лида встала, заходила по комнате. Мать с надеждой смотрела на нее. Лида должна все уладить. И Павел ей поможет. Они все могли уладить. Лида опять подошла к матери.
   — Давай повестку. Завтра я схожу туда, все как следует узнаю.
Назавтра Лида вместе с Павлом пришли уже под вечер. Мать весь день не находила себе места, у нее все валилось из рук. Она подалась навстречу детям:
   — Ну, что?
Лида подхватила Верочку, закружилась с ней по комнате, напевая:
   — Все в порядке, все в порядке! Все в ажуре, все в ажуре!
   — Ты у судьи была?
   — И у судьи были, и у председателя суда,— ответил Павел. Лида добавила:
   — Не волнуйся, мама, никто твою квартиру не отнимет.
Мать облегченно вздохнула, лицо ее разгладилось. Если Лида говорит, что все в порядке, то так оно и есть. Мать энергично поднялась:
   — Что ж это я расселась? Вы же, поди, есть хотите.
А через неделю пришла вторая повестка. Мать снова вызывали в суд. Суд был назначен на послезавтра. Мать с нетерпением дожидалась прихода Лиды. Дочь пришла опять вместе с Павлом. У матери все дрожало внутри, но она молча протянула повестку дочери. Лида прочитала повестку. На лице у нее мелькнула озабоченность.
   — Послезавтра? Хорошо,— небрежно сказала она и передала повестку Павлу. Тот внимательно прочитал ее.
   — Ты же говорила, все в порядке,— нерешительно спросила мать.
   — Мама, все в порядке. Просто, если было заявление, то суд обязан официально рассмотреть его. Ты не волнуйся, это просто формальность.
   — Судиться будем?— ахнула мать. Для нее с детства суд был связан только с серьезными преступлениями.
   — Что делать?— улыбнулась Лида. — От сумы да от тюрьмы не зарекайся.
Лида поцеловала мать в морщинистую щеку и вышла в прихожую, где Павел одевал Верочку. Мать услышала ее негромкие слова:
   — Прямо сейчас зайди к Эдику, возьми у него.
   — Ты меня без штанов оставишь,— буркнул Павел.
   — Сошью новые, из мешка...
   — Не в этом дело. Времени нет у нас. Я бы с этим зеком по-другому разобрался. Да и председатель — сволочь. Взял и ушел в кусты.
Лида увидела подошедшую мать, заулыбалась, подхватила Верочку на руки:
   — Ну, Верочка, помаши бабе ручкой, скажи: до свидания!
   — Баба, даня...— старательно проговорила Верочка и несколько раз согнула и разогнула ладошку.
   В день суда Лида и Павел пришли к матери поздно вечером. Лида вытащила из сумки бутылку шампанского, конфеты, консервы с красивыми этикетками.
   — Ну. мама, готовь пир на весь мир. Полная победа!
Мать захлопотала. Она жаждала подробностей, но сдерживала себя. Лида возилась с Верочкой, Павел прошел на кухню и молча курил у форточки. Вид у него был озабоченный.
   — Чего хмурый? — осторожно спросила мать. Она боялась неожиданностей.
   — Да нет, все в норме. Это я по работе. Дело есть одно серьезное.— Павел потушил сигарету, вышел из кухни.
   — Ну, за победу! — Лида торжествующе подняла фужер.
Они пили шампанское, смеялись, но на душе у матери было неспокойно. Лида заметила ее состояние, подошла к ней, обняла за плечи.
   — Мама, да ты успокойся. Суд решил в нашу пользу. На этой неделе я возьму официальное решение. Квартира твоя и теперь навсегда.
   Мать поверила и успокоилась. Слава богу, все позади. Она всхлипнула, вышла на кухню, чтобы скрыть слезы радости. Не торопясь, стала накладывать закуски в тарелки. Ей надо было время, чтобы успокоиться. До нее донесся негромкий голос Лиды. Мать прислушалась.
   — Будь мужчиной. Мать и так переживает. Неужели тебе жалко полторы тысячи?
   — Не полторы, а три с половиной. Ты же знаешь: судья, председатель, зек этот...
   — Ну, со всеми ними ты разберешься потом.
   — Это уж точно,— твердо сказал Павел.
   — Сейчас займем, а потом ты заработаешь,— примирительно сказала Лида. — Перестань дуться. Ты у меня молодец. Я не смогла бы их всех уломать.
   — Смогла бы. Хапуги еще те. Эх, было бы время...
   — Ты глупый,— сказала Лида.— Время будет. А я считаю, что все они дешево продались, вот за что тебя хвалю. Давай-ка я тебя поцелую.
   Из всего этого мать поняла только, что Лида заставила Павла куда-то потратить много денег, целых три с половиной тысячи. Теперь не скоро они смогут машину купить. А все-таки дочка молодец. Мужиком бы ей родиться. По ошибке девкой родилась...
   На кухню, шлепая ножками, вошла Верочка, оживленно залопотала что-то на птичьем языке. Мать взяла ее на руки. Верочка доверчиво обхватила ее шею, прижалась губами к щеке, засмеялась.
   — В маму пошла,— ласково сказала мать.— Та тоже любила вот так ластиться.


                СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ
   Катерина Чушкина стояла у калитки и смотрела вслед отъезжающим «Жигулям». За рулем сидела ее дочка, красавица Валентина. Она еще не умела как следует водить машину и долго разворачивалась в тесноватом переулке. Мотор часто глох. С места машина трогалась нервными рывками. Один раз Валентина наехала передним бампером на телеграфный столб, потом задним бампером — на забор соседей.
   Катерина улыбалась, но сердце ее обливалось кровью. Разве можно так губить дорогую вещь? Жора целый год не разгибался на своей шабашке. Ах, молодежь, молодежь... Сейчас Жора спокойно сидел рядом с Валентиной и улыбался. Любит он Валентину. Повезло Валентине.
Машина скрылась за поворотом. Катерина, озабоченно вздохнув, аккуратно заперла калитку. Что-то Гриша долго не идет, обед стынет. Катерина потрогала висящее на веревках белье. Уже высохло. Она сняла белье, занесла в дом: надо погладить, пока Танюшка спит.
   Катерина включила утюг, подошла к детской кроватке. Танюшка спокойно спала, разбросав ручки. Катерина залюбовалась внучкой. Та была смугленькой с черными-пречерными волосиками. Как головешка. Сытая, пухленькая, ручки и ножки будто ниточками перевязаны. Спит сладко, внученька...
   Вот она уже бабушка. А будто и не жила еще, будто вчера в девках была. Да и чего там, всего-то сорок восемь. Мужики еще подмаргивают, намеки делают. Не всерьез, конечно. Гриша ворчит, но доволен, что жена хорошо выглядит. Катерина еще раз вздохнула, взялась за белье.
   Хлопнула калитка, в окне мелькнул силуэт мужа. Катерина поспешно выключила утюг. Потом догладит, Гриша голодный. Суббота, все люди отдыхают, а он работает, старается.
Грузно заскрипели половицы в прихожей.
   — Бабка, где ты?— Гриша звал жену бабкой, когда был в хорошем настроении.
   — Чего тебе, дедка? — ворчливо отозвалась Катерина, продолжая торопливо накрывать на стол.
Муж подошел к ней, похлопал пониже спины.
   — Куда лезешь, не умывшись?— притворно рассердилась Катерина.
   — Ладно, ладно,— хохотнул Гриша.— Принимай заработок.
   — Сколько?— спросила Катерина, не оборачиваясь.
   — Сотня, да еще полбанки поставили.
   Катерина в душе бола очень довольна. Сто рублей в наши дни - немалые леньги. Она на работе получала девяносто в месяц. Но для порядка она строго спросила:
   — Ты говорил, обещали полтораста.
   — Зануда один попался. Жмот принципиальный.— Гриша махнул рукой.— Ему, видишь, положить плиты на гараж за четвертную дорого. Ну, я с его гаража плиты снял. Пусть найдет другого дурака. Танюшка спит?
   Гриша направился в спальню, но Катерина грозно остановила его:
   — Ты куда в пылище? Еще инфекцию занесешь.
Гриша хмыкнул, но послушно пошел умываться. Он долго фыркал во дворе у умывальника, потом посвежевший, с мокрыми расчесанными волосами подошел к кроватке. Катерина встала рядом. Глаза у Гриши теплые, на лице улыбка.
   — Внучка... Танюшка...— сиплым шопотом сказал он, легонько дотрагиваясь толстым грубым пальцем до одеяльца. — Спит, Георгиевна. Спи, спи, скоро с законным новосельем тебя.
   У Катерины сразу испортилось настроение.
   — Скоро, скажешь тоже. Все лето волынку тянут.
   — Ничего, я сказал: наша возьмет.
   — Дать им надо,— в который раз убежденно проговорила Катерина.
   — Еще чего? Деньги — они на дороге не валяются. Без денег свое получим. Даром я до Белграда дошел?
   — Получим ли?—вздохнула Катерина.—Садись, борщ стынет.
Гриша налил стопочку, с наслаждением выпил, крякнул, понюхал хлеб, принялся за борщ. Катерина с удовольствием подлила ему борща, потом подала тушеное мясо с картошкой. Вчера в их магазин завезли мясо. Хватило всем, хотя завмагом кричала, чтоб выложили на прилавок. Ну, это она всегда кричит, такая у нее должность.
   Гриша покосился на бутылку.
   — Еще, что ли?— добродушно спросила Катерина.
   — Можно,— великодушно разрешил Гриша.
Катерина налила ему вторую стопочку. Гриша опрокинул ее, захрустел малосольным огурчиком.
   — Детям ковер надо,— задумчиво сказала Катерина. — Я тут присмотрела один, только дороговато просят.
   — Не скупердяйничай, мать,— подмигнул Гриша.— У тебя уже за шесть тысяч должно быть.
   — Запас карман не тянет,— недо вольно отозвалась Катерина.— Дорожает все как. Что по старым деньгам, что по новым уже стало.
   — Ничего, нам хватит,— Гриша, когда выпьет, становился добрым.
   — Нам-то хватит, а Валентине надо жизнь начинать не так, как мы с тобой. Им теперь гарнитур надо, телевизор цветной, ковры, да мало ли что? Чтоб не хуже, чем у людей.
   — И им хватит.— Гриша сегодня был очень добрый.— Жора парень что надо.
Он грузно вылез из-за стола.
   — Ну, мать, накормила, аж ремень лопается. Пойду посплю. Приедут сватья, разбудишь.
Гриша ушел. Вскоре из беседки послышался его густой храп. Катерина убрала со стола, снова принялась гладить белье.
   Наладилась жизнь. Долго не получалось у них с Гришей. Уж и Валентина подрастала, а он все по бабам бегал, о семье не думал. Теперь хорошо, смирный стал Гриша, успокоился. Зарплата у шоферов хорошая, меньше трех с половиной сотен не приносит. Да приработок еще. Машина в руках — большое дело. Все строят дачи, гаражи. А отвезти, привезти — на чем? Все идут к рабочему человеку: выручай. Гриша в рейсе иной раз так наломается, пластом лежит, а когда просят — никогда не отказывает. Так не бесплатно же здоровье гробить?
   Раньше рабочему человеку — хоть переломись на работе— много не заработаешь. А теперь зарплата не меньше, чем у начальства. Только начальство, если не ворует, одну эту зарплату и видит, а у рабочего человека еще и приработок. Лишь бы не пил, да баклуши не бил.
   Катерина гладила белье, а мысли ее текли по привычной дорожке. Много денег сейчас надо. Ой, много. Не знает Гриша, что не шесть, а без малого десять тысяч лежат в укромном месте. Страшно и думать, это же сто тысяч по-старому. Могла ли когда раньше Катерина мечтать о таких деньжищах? А теперь — это разве деньги? Жора купил машину за восемь, хотя по квитанции — четыре с половиной. Ковер — меньше двух тысяч не достать. Валентина просит дубленку. Опять же, самим на старость надо отложить. На пенсию разве проживешь? Танюшка вот еще вырастет, сколько на нее уйдет? Ох, цены нынче...
   Вечером Чушкины принимали гостей. Пришли сватья Гаврюшины: Матвеич и Ирина. Родственники старательно поддерживали хорошие отношения, строго соблюдали очередность субботних визитов. Гаврюшины, как всегда, принесли с собой вкусненькое: палку  твердой колбасы, пару горбуш солененьких. Матвеич имеет возможность на базе.
   Сватья налюбовались Танюшкой, натетешкали ее. Довольная Танюшка переходила из рук в руки, взрослые ревниво следили, кому больше перепало ее внимания. Но довольнее всех остался Гриша. Когда он взял Танюшку в руки, та вдруг подозрительно притихла, а потом на Гришин живот потекло с журчанием. Гриша изумленно замер, а когда журчание прекратилось, он благоговейно передал внучку Катерине.
   — Смени ползунки,— важно сказал он.
Матвеич было натужно засмеялся, но не встретил поддержки и обиженно засопел.
Стол накрыли в летней кухне. Танюшка, весело гугукая, ползала по своей загородке, застланной толстым паласом. Ей не давали покоя, то и дело брали на руки.
   Ужин был отменный. Обе семьи держали марку. Родственников надо угощать так, чтоб не жалели о родстве. Шутка ли: единственная дочь и единственный сын. Тут уж никак нельзя ударить лицом в грязь. Обе семьи жили дружно. Молодых, хотя они и отделились, назвать семьей еще было нельзя. Какая там семья, дети еще. Свекор и свекровь души не чаяли в невестке, теща и тесть не могли нарадоваться на хозяйственного зятя. Когда родилась Танюшка, долго и обидчиво спорили, кому и когда водиться с ней. Дети пока пусть живут без забот, у них еще все впереди. Когда Танюшку забирали к себе Чушкины, Гаврюшины забегали по два раза в день: не нуждается ли внучка в чем?
   Одно огорчало: у молодых не было своей квартиры. Сначала Матвеич поселил их в пустой квартире своего вдового брата, который на старости лет подался на север за длинным рублем. Жора работал в горпищеторге, ему квартиру там не обещали. Валентина служила инженером на заводе, ее с трудом поставили на очередь:
   у родителей жилплощади хватало. В очередь ее все-таки поставили, но за два года очередь не продвинулась, жилья завод строил мало.
   Матвеич предлагал сброситься и купить молодым кооперативную. Но тут заартачился Гриша: он не будет покупать, он инвалид войны, ему так должны дать, он завоевал жилье детям. Гриша ходил по начальству, писал заявления и жалобы, добился своего: поставили на очередь. Два месяца назад ему дали двухкомнатную квартиру как инвалиду войны. Туда вселили молодых, но новоселья не получилась: эта язва из горисполкома, Пикина, потребовала, чтобы Гриша сдал старое жилье.
   Обе семьи возмущались. Но язва тоже стояла на своем. Она довела дело до суда, и тяжба тянулась два месяца. Это служило основной темой разговоров при семейных встречах.
   — Кто же знал,— качал головой слегка захмелевший Матвеич,— что эта язва сядет на жилфонд? Я бы тогда этому Андросову не только палас, я бы и гарнитур ему сгондобобил, да все, что угодно!
   Свойственники с сочувствием кивали головами. Года полтора назад Матвеич отказался отпустить с базы палас пенсионеру Андросову. Но Андросов оказался не простой птицей. Он кому-то накапал, на Матвеича нажали сильней некуда. Палас пришлось выдать, а сам Матвеич потом еще не раз объяснялся в горисполкоме с какой-то Пикиной. И вот, когда дело дошло до квартиры, оказалось, что эта Пикина уже сидит на жилфонде. И судья Кашлюкова оказалась несговорчивой.
   — Жора уже паркет настелил. Что же — так и отдавать?— обиженно говорила Ирина.
   — И карнизы повесил,— подхватила Катерина.— Целую неделю бетон долбил!
   — Слушай, папа,— осенила вдруг Гришу идея.— А может, этой язве самой что надо?
   — Спохватился,— снисходительно усмехнулся Матвеич. Гришу он считал не то чтобы несерьезным человеком, но неделовым.— А то я не знаю, что людям надо. Спальный гарнитур ей выделил, югославский.
   — Взяла?— обрадовался Гриша.
   — Взяла,— все так же снисходительно подтвердил Матвеич.—  Но, говорит, если считать это как взятку, то она, мол, примет меры.
   — Ну, язва,— с чувством произнес Гриша.
Ирина и Катерина с жалостью смотрели на него.
   — Мужика ей надо,— серьезно сказал Гриша.— Вот такого...— Он руками показал, какого мужика надо Пикиной.
   — Тьфу, бесстыжий,— хлопнула его по руке Катерина.
Гаврюшины рассмеялись. Что возьмешь с Гриши? Простая душа. Плиты класть, бетон да кирпичи возить — это он умеет. А рассуждать ему лучше не надо.
   — Отец,— обратилась к нему Ирина.— Ты бы генералу своему написал. Мол, так и так.
   — При чем тут генерал?— дернул плечом Гриша.
    Как при чем? Генерал — он и в Африке генерал. Даром, что ли, ты его всю войну возил?
   — Это без пользы,— поскреб подбородок Гриша.— Он давно на пенсии. У него и связей уже никаких.
   — Жалко,— Ирина разочарованно замолчала, потом посмотрела на Танюшку.— Спит девка. Укладывать пора.
   — Пошли, уложим,— поднялась Катерина.
   — Ложите тут,— запротестовал Матвеич.— И так не вижу внучку.
Женщины уложили Танюшку в загородке. Снова все долго любовались спящей девочкой.
   — Как там дети сейчас?— вздохнула Ирина.— Холодно на озере-то.
   — Ничего, разогреются,— подмигнул Матвеич.— Пускай стараются, нам внука надо. Парня.
   — Что тебе Валентина — конвейер, что ли?— сурово осадила мужа Ирина.— Ты сам попробуй родить, тогда говори.
   — Да и зачем им двоих,— подхватила Катерина.— Руки связывать. Им еще хватит забот.
   — Ладно, ладно,— в притворном испуге замахал руками Матвеич.— Накинулись на одного.
   — У них — международная солидарность,— пояснил Гриша.— С ними только свяжись, заклюют.
Катерина включила телевизор. В летней кухне у них стоял черно-белый, цветной из дому не выносили. На экране возникло лицо международного обозревателя Жукова.
   — Новые мирные инициативы Советского Союза...— заговорил Жуков.
   — Кино есть какое там?— спросил Матвеич.
   — Через двадцать минут футбол,— с готовностью откликнулся Гриша.— Спартак— Динамо, Киев.
   — О!— уважительно поднял палец Матвеич и обратился к Катерина.— Мать, сделай пока потише.
Еще раз выпили, закусили. Хорошее настроение не приходило. Всех мучил проклятый нерешаемый вопрос с квартирой.
   — Я уж и в редакцию ходила,— вздохнула Катерина.— Редактор — зять нашей завотделом.
   — Не помог?— угрюмо спросил Матвеич.
   — Ничего, говорит, не могу поделать. Хоть ваш муж, говорит, и ветеран, и инвалид войны, а закон для всех один.
   — Закон — что дышло, куда повернешь, туда и вышло,— пробормотал Матвеич.
   — Закон — что столб,— хохотнул Гриша,— перешагнуть нельзя, обойти — пара пустяков.
Он вдруг стал серьезным.
   — Закон, закон...— забормотал он.— Совсем забыл.
Он хлопнул себя по лбу, заморгал. Все без особой надежды смотрели на него. Чего взять с Гриши?
   — Судья-то, Кашлюкова — в отпуск ушла!— Наше дело передали новой судье!
   — Кому? — сразу подобравшись спросил Матвеич.
   — Какой-то Самариной. Она вообще-то по уголовным делам, но сейчас у них все в отпуске.
   — Наталье Максимовне?— как-то уныло поинтересовался Матвеич.
   — Ты знаешь ее?— с надеждой спросила Ирина.
   — Знаю,— печально ответил Матвеич. — И Наталью Максимовну, и ее мужа.
   — Если знаешь, так того, давай!— бодро сказал Гриша.
   — Уймись,— сердито шепнула Катерина.— Она поняла, что смена судьи в чем-то осложняет и без того трудное дело.
   — Нет, отец,— потухшим голосом произнес Матвеич.—Теперь уж ты давай. Мне к Самариной соваться никак нельзя. А ты — фронтовик, инвалид войны. Теперь вся надежда на тебя.
   — Не тяни, говори,— потребовала Катерина.
   — Да чего говорить,— поморщился Матвеич. — Говорить-то нечего. Муж ее, Самарин, работал на химзаводе, председателем месткома. Они там по очереди кому-то гарнитур выделили, а мне этот гарнитур позарез надо было нужному человечку отдать. Помнишь?— повернулся он к Ирине.
   Ирина с готовностью кивнула головой. Матвеич пожевал губами. Ему явно не хотелось продолжать.
   — Ну вот... Шумел-шумел тогда этот Самарин, народный контроль подключал, да только у меня всегда все в полном ажуре. А в народном контроле тогда сидела его жена, эта самая Наталья Максимовна. Уж как она ко мне прискребывалась... Ничего у них не вышло. Отдал я гарнитур кому надо.
   — Так это когда было?— протянул Гриша.— С тех пор она сколько уже судьей работает. Они уже и забыли давно.
   — Может, забыли. А может, и не забыли. Теперь этот самый Самарин в горкоме сидит. Да не просто, а вот-вот в секретари выйдет.
Матвеич жалко улыбнулся, повернулся к Грише.
   — Так что, отец, давай ты теперь.
Катерина оцепеневшим взглядом следила, как прозрачная жидкость заполняет стопки. Постепенно взгляд ее прояснился.
   — Я так понимаю,— сказала она.— Надо и этой Пикиной, и этой Наталье что-то дать. Не может того быть, чтобы человеку ничего не надо было.
   Ей никто не ответил. В грустной тишине тонко звякнули стопки. Матвеич выпил, задумчиво понюхал кусок хлеба.
   — Видишь, мать,— серьезно сказал он.— Люди разные бывают.
   — Люди-то разные,— несогласно качнула головой Катерина,— а пить-есть всем надо. Одеваться-обуваться. Эти, видно, высоко мнят себя, продешевить боятся.
Матвеич жевал корочку. В его глазах появилась надежда. Когда Катерина умолкла, он рассудительно заговорил.
   — Все это так. Но, к примеру, взять тебя. Ты вот мясо взяла в своем магазине. Нет, ты погоди, я знаю, ты заплатила, все в норме. К тебе вопросов нет, я так понимаю. А другие не так смотрят. Им обидно: она берет, а мы не можем. Вот они и идут в горком, в горисполком, в народный контроль. Не понимают, что всем не хватит. Или вот я. Место у меня, сами знаете. Ну и все хотят мной командовать. И торг, и торговый отдел, и народный контроль. А я могу свое мнение иметь? Могу. Начальство я уважаю, но если надо, делаю, как сам понимаю. Руководство не препятствует, чтоб только документация в порядке была. А есть и такие, которые говорят: нечестно! Кому дашь — он и замолчит. А кто и не берет. Вот что плохо.
   Матвеич раскраснелся. Было видно, что он говорит давно наболевшее. Он раздраженно махнул рукой, налил себе водки, залпом выпил. Подцепил вилкой кусочек горбуши. Рука его дрожала, и горбуша упала на скатерть. Матвеич тыкал вилкой и никак не мог подцепить прозрачный розовый пластик. Родственники с сочувствием смотрели. Матвеич отложил вилку, поднял горбушу рукой, поднес ко рту, но есть не стал. Он укоризненно смотрел на горбушу, как будто она была виновницей всех их бед.
   — У меня за двадцать лет ни разу недостачи не было!— обиженно заявил он и бросил горбушу на тарелку. — А они...
   — Честными себя считают,— язвительно хмыкнула Ирина.— Знаем мы таких честных.
   — А сами норовят подешевле, за чужой счет,— пробормотал Гриша.
   — Дать им надо,— убежденно сказала Катерина.—Разве мыслимо,— детей без квартиры оставлять? Куда же им деваться с Танюшкой?
   Всн дружно повернулись к загородке. Танюшка безмятежно спала, подложив кулачок под крепкую щечку.


                ГОСТЬ
   Дверь открыл Олег. Его лицо было хмурым, но тут же расплылось в приветливой улыбке.
   — О!— воскликнул он.— Виктор! Сколько лет, сколько зим! Заходи, дорогой! А я уж думал, ты в своей столице забыл нас.
   Они крепко пожали руки, потом, чуть помедлив, обнялись, похлопали друг друга по спине. Виктор начал что-то говорить, но Олег не стал слушать.
   — Сколько же ты не заглядывал к нам? Года четыре? Креста на тебе нет. Раздевайся.
   — Три года, девять месяцев и четырнадцать дней,— виновато улыбнулся Виктор.— По дороге подсчитал.
Он снял плащ, и пока Олег вешал его в шкаф, снял туфли.
   — Зачем? — возмутился Олег.— Ну, раз снял, надевай шлепанцы. Берегу твои персональные.
Виктор узнал роскошные «гостевые» туфли из замши, с меховой отделкой. Надевать их не стал.
   — Знаешь, я лучше босиком похожу. Ноги устали с дороги и от беготни.
   — Так и «гудут» твои ноги?
   — Гудут, проклятые. А где же твоя Прекрасная Елена?— Виктор достал из портфеля букет красных гвоздик.— Не возражаешь, если посторонний мужчина подарит твоей жене цветы?
   — Не возражаю, тем более, что она в командировке.
   — А-а...— огорчился Виктор.— Ну тогда это твоей не менее прекрасной дочери. Она-то дома? Но ты передай Елене Андреевне, что я ее помню и обожаю.
   — Пошли, покажу тебе нашу Ольгу. Ты ведь ее еще не видел?
   — Не видел. Сгораю от нетерпения, но подожди. Это вот тебе.— Виктор вытащил из портфеля бутылку коньяку и плитку шоколада.
   Олег повертел бутылку в руках.
    — Ого, армянский, три звездочки. У нас такого не бывает. Почему-то три звездочки здесь котируются выше, чем пять.
   — У нас тоже. Три звездочки — гарантированно натуральный коньяк. А пять — есть сомнения.
   — Спасибо за такую роскошь. Ну, жми за мной.
Виктор, с удовольствием шлепая в носках по лакированному паркету, пошел за Олегом на кухню. По пути он внимательно оглядывал квартиру. Такую не часто увидишь и в Москве. Сверкал паркет. Панели в коридоре — из моющихся обоев под дерево. Кухня потрясала стерильной чистотой, никелем и белоснежным кафелем. Все шкафы и полки — великолепная работа по дереву. Пока Олег ставил цветы в вазу, Олег разглядывал фотографию на стене. С нее улыбалась очаровательная хозяйка этого дома. Елена и в самом деле была прекрасной. Впрочем, фотограф тоже оказался на высоте.
   — Где фотографировали? — спросил он.
   — Я сам,— небрежно ответил Олег.
   — Ого! Ты же вроде раньше не занимался этим?
   — Я много чем не занимался раньше,— с какой-то странной интонацией ответил Олег.— Ну, пошли смотреть нашу прекрасную дочь.
   Детская потрясла Виктора. Это было сказочное зрелище. Стены оклеены фотообоями с сюжетами из диснеевских сказок. В углах громоздились игрушки. В сверкающей полировкой антикварной кроватке сидела смуглая девчушка, будто сошедшая с картин героиня сказок.
   — Ольга, познакомься, это дядя Виктор.
Девчушка быстро выбралась из кроватки, доверчиво подошла к Виктору, церемонно приподняла подол рубашонки двумя пальчиками, сделала книксен:
   — Здравствуйте, дядя Виктор, А я — Оля.
Виктор засмеялся, галантно шаркнул ножкой, приложил одну руку к сердцу, другой сделал замысловатый жест, низко поклонился:
   — Здравствуй, девочка Оля.
Оля захлопала в ладошки:
   — Дядя Витя, вы мушкетер?
   — Дядя Витя — настоящий мужчина,— серьезно сказал Олег.
   — Да, я настоящий мужчина,— торжественно подтвердил Виктор.— Особенно когда встречаюсь с настоящими принцессами.
   — Папа...— просительно проговорила Оля, жалобно глядя на отца.
   — Ольга, ты познакомилась с дядей Витей?— строго спросил Олег.
   — Ага,— печально ответила девочка и полезла на свою кроватку. Она укутала ножки одеялом и грустно проговорила:— А сейчас мультик идет...
   — Спать!— негромко, но внушительно ответил отец.
   — Какой ты, папочкин...
   — Слушай, папа,— вмешался Виктор.— Может, ради встречи настоящего мужчины с настоящей принцессой..?
Оля с надеждой смотрела на отца.
   — Ладно,— засмеялся Олег.— Все равно, я буду ужин готовить, а вы любезничайте. Только ты, Ольга, оденься.
   Олег провел Виктора в небольшую гостиную, включил телевизор. Виктор остался на пороге. Такую уютную гостиную он видел не часто. Стены обиты красивым ситцем. Пол закрывал пушистый меховой ковер с длинным ворсом. Он не утерпел, потрогал ковер. Это была шкура лошади или коровы. Вдоль одной стены стояли полированные стеллажи с книгами. У другой стены стояла импортная «стенка» с дорогой посудой.
   — Ты что стоишь? Устал ведь с дороги, садись.— показал Олег на диван.
   — Олег, а можно, я тут прямо лягу?— Виктор постучал ногой по ковру.
   — Гм...— хмыкнул Олег.— Старость — не радость. Ложись.
Виктор с наслаждением растянулся на мягком меху, постанывая от наслаждения.
   — Остеохондроз?— со знанием дела спросил хозяин.
   — Замучил, проклятый.
   — Кто-то сказал: если тебе за сорок, и утром у тебя ничего не болит, значит, ты умер.— Олег швырнул Виктору мягкую плюшевую «думку».— Валяйтесь тут с Ольгой, а я сварганю что-нибудь пожевать.
Олег ушел на кухню. Виктор млел от приятных эмоций.
   — Ой, можно, и я?— раздался радостный детский голосок, и рядом с Виктором на ковер плюхнулась Оля. — Будем смотреть мультик!
   — А ты не разрешаешь своим куклам смотреть мультики?
   — Им надо спать.
   — А может, ты сегодня разрешишь одной из них посмотреть? Самой лучшей?
   — Катеньку!— радостный вопль раздался уже из коридора.
Пока Оля, позабыв обо всем на свете, переживала за Чебурашку, Виктор рассеянно рассматривал гостиную. Здесь висели две огромные фотографии. С обеих улыбалась хозяйка, Елена Андреевна.
   «Не сглазить бы, но кажется, у них все нормально — подумал Виктор.— В таких условиях Елена не должна скучать по Москве. Чисто и уютно, значит, живут в ладу. И Ольга — просто чудо».
   — Оля, сколько тебе лет?
   — Скоро четыре,— нетерпеливо ответила Оля и снова уставилась в экран.
Им было за сорок, когда она появилась.— продолжал размышлять Виктор.— Да, смело.
   Мультфильм закончился. Виктор, покряхтывая, поднялся с ковра, выключил телевизор. Оля с довольным видом подняла куклу.
   — До свидания, дядя Витя. Мы с Катенькой пойдем спать.
   — Я провожу вас?
   — Только тихо, а то они проснутся...
Виктор дошел до порога детской, остановился. Оля прошла в угол. Там на кроватках, на коробках, просто на полу лежали куклы. Оля уложила свою любимицу на свободную кроватку.
   — Закрой глазки,— заговорила она певучим голоском,— спи, моя маленькая, спи, моя красавица.— Она повернула озабоченное личико к Виктору.— Устала сегодня Катенька, сразу уснула.
   — Ну, и ты спи. Спокойной тебе ночи и приятных снов.— Виктор помахал рукой и пошел на кухню.
   — Будем здоровы,— сказал Олег.
   — Будем.
Они выпили водки, стали закусывать.
   — А как твоя Елена Прекрасная?— спросил Виктор.
   — Ленка-то? А что ей сделается? Давай по второй.
   — Дай поесть, я же не ужинал!— возмутился Виктор.
   — Лопай на здоровье. Ты на поджарку навались.
   — Всему свое время,— успокоил гость радушного хозяина.— А как твоя диссертация?
   — Не наступай на любимую мозоль,— поморщился Олег.— Предзащиту прошел. Теперь исправляю замечания доброжелателей.
   Виктор замолчал и сделал вид, что увлечен едой. Лаконичные ответы Олега насторожили его. Что-то скрывалось за внешним благополучием жизни давних друзей. «Не хватало еще, чтобы они, с таким трудом нашедшие свое счастье, потеряли его»,— подумал он.
   — Я страшно рад за тебя и завидую,— сказал он, рассеянно вертя в руке пустую рюмку.
   — Намек понял,— улыбнулся Олег,— давай за твое счастье.
Виктор покачал головой.
   — Мое счастье — со мной,— грустно сказал он.
   — Извини,— понимающе проговорил Олег.
   — Ладно... Я уже привык к холостой жизни. А вот за ваше счастье сам бог велит.— Виктор многозначительно посмотрел в глаза Олегу.— Давай за твою Елену Прекрасную.
   Друзья закурили, помолчали. Виктор внимательно смотрел на Олега. Они не виделись с тех пор, как Олег перешел с комбината РТИ в НИИ. Виктор не раз за это время приезжал в    Новоедунов, но служебные хлопоты не оставляли времени на встречу.
   Им было о чем вспомнить. Виктор как начальник отдела головного НИИ участвовал в отработке технологии на комбинате РТИ. Олег в те годы работал начальником научно-исследовательской лаборатории комбината. Поначалу Олег настороженно относился к «лощеному москвичу», как он однажды назвал Виктора. Пуск комбината шел трудно, было много брака. Руководство комбината считало, что виноват в этом головной НИИ, разработавший неудачную технологию.
   Лишь со временем Олег понял, что трудности вызваны неопытностью персонала комбината. Виктор в тот период в основном занимался обучением кадров. Его неизменная доброжелательность, приветливая улыбка, неистощимая «московская» работоспособность, его эрудиция покорили Олега, и они стали друзьями, как это нередко бывает с людьми, связанными общей работой.
   Потом комбинат прочно встал на ноги, приезды Виктора стали редкими. Приезжая в город, Виктор останавливался в гостинице, но иногда проводил вечера у Олега, в его не очень уютной квартире. Жена Олега, неуравновешенная и вспыльчивая женщина, порядком раздражала Виктора. Она то проникалась к московскому гостю доверием и выкладывала ему все свое недовольство Олегом, то вдруг начинала считать Виктора виновником своих семейных неурядиц.
   Виктор мирился с этим. Олег был его другом. Сам Виктор несколько лет назад пережил трагедию: его жена и маленький сын погибли в автомобильной катастрофе. Он переживал за Олега, и  «грелся у чужого огня», хотя особого комфорта в семье Олега не испытывал.
Постоянным спутником и помощницей Виктора в тот период была Елена Андреевна Морозова, руководитель группы в его лаборатории. Она защитила кандидатскую диссертацию, и когда Виктора назначили начальником отдела, заняла его место в лаборатории. Первое время она ездила в Новоедунов неохотно, но потом стала удивлять Виктора своим энтузиазмом по отношению к делам новоедуновского комбината РТИ. Виктор удивлялся такой перемене, пока не стал поверенным Олега по его заветной мечте. Этой мечтой  была Елена Андреевна.
   Так Виктор поневоле стал свидетелем зарождения их поздней горькой любви. Горькой, потому что они уже прожили по четыре десятка лет, потому что лучшие годы уже были позади, потому что они оба были связаны семьями и разделены громадным расстоянием.
   Виктор тоже оказался в трудном положении. Как друг Олега, он желал ему счастья, но именно поэтому должен был помочь ему сохранить семью. Как друг и руководитель Елены Андреевны, он желал ей счастья и поэтому должен был помочь ей наладить отношения в старой семье.
   Олег давно был готов оставить скандальный семейный очаг, но он любил сына. У Елены Андреевны в семье внешне все было благополучно. Муж, молодой еще полковник, боготворил красавицу-жену. У них была дочка Маша, которая души не чаяла в отце.
   Неизвестно, чем бы закончился этот «роман на расстоянии», если бы у Олега вдруг не начались неприятности на работе. Взвинченный постоянными неурядицами в семье, Олег ушел с комбината, как говорится, громко хлопнув дверью. Он устроился на работу в новоедуновский НИИ с большим понижением в должности, руководителем группы. На комбинате осталась его почти готовая диссертация. Эти передряги не прошли бесследно, и вскоре Олег оказался в больнице с инфарктом. Обо всем этом Виктор узнал от своей  помощницы. Она рассказала об этом и положила на стол начальнику заявление об увольнении. Ошарашенный Виктор долго уговаривал ее, но Елена Андреевна была непреклонна. Она развелась с мужем, уволилась и уехала в Новоедунов, взяла с собой недовольную дочку. Ее взяли на работу в новоедуновский НИИ, выделили двухкомнатную квартиру. Когда Олега выписали из больницы, Елена Андреевна на такси привезла его к себе.
   Виктор много думал об этой истории, но и не смог понять, что заставило Елену Андреевну расстаться с любящим, перспективным мужем, с квартирой в Москве, с хорошей работой в крупном московском НИИ и уехать в глухую провинцию. Он часто усмехался про себя: ход женских мыслей, мотивы их поступков неисповедимы...
   И вот он встретился с Олегом после довольно долгой разлуки. Обстановка в квартире говорила, что в семье царят мир и согласие. На Олеге был пуховый пуловер работы Елены Андреевны. Значит, она любит мужа, если сумела освоить это ремесло в наш нервный век. Но его тревожило то, что Олег охотно и, видимо, много пьет, что он с небрежностью говорит о жене, называет ее Ленкой. Если первое можно было отнести за счет долгожданной встречи с другом, то второе очень настораживало. Он решил вызвать Олега на откровенность.
   — Ты, друг, часом не завел себе девочку?— спросил он с грубой прямотой.
   — На что она мне, девочка? — искренне изумился Олег.
Виктор облегченно вздохнул.
   — Конечно,— улыбнулся он.— Тебе повезло с женой. Елена Прекрасная — чудо. А как она тут, прижилась?
   И Олега будто прорвало.
   — Понимаешь, не знаю, что делать. Вижу, что мучается она в этом Новоедунове. Да и что хорошего тут? В России три города связаны с именем матери: Москва-матушка, Одесса-мама и Новоедунов, туды его мать...
   Виктор невольно рассмеялся, а Олег горячо продолжал:
   — Конечно, на людях она улыбается, все такое прочее, но я же не слепой. Сам посуди, разве сравнить с Москвой?
   Виктор слушал, и что-то похожее на жгучую зависть рождалось в его сердце. Да, Новоедунов — не Москва. Единственная культурная точка — драмтеатр третьей категории, да еще ДК комбината. Но красивая женщина уехала сюда, к Олегу из Москвы. А к нему, Виктору — поехала бы женщина из Москвы на край света? Сам бы он смог бросить все: работу, Москву и уехать к любимой женщине сюда?
   Виктору показалось, что он понял Олега. Олег любил жену и страдал от несоразмерности ее жертвы. Это чувство не только делало его неполноценным в собственных глазах, но и могло убить любовь. Вернее, уже убивало, если Елена Андреевна, по словам Олега, начала тосковать в Новоедунове, где и в помине не было привычных для нее аттрибутов большого города. А Олега это еще больше выбивало из колеи. Она — кандидат наук, начальник лаборатории крупного НИИ. А кто он? Неудачник, потерявший перспективную работу, не сумевший на пятом десятке получить ученую степень, прозябающий на скромной должности старшего научного сотрудника.
А Олег все говорил.
   — Или вот, – Маша ее. Она ведь так и не признала меня. Упорно зовет дядей. Кончила школу и сразу же уехала в Москву к отцу. В институт ее поначалу не хотели брать, Ленка там все пороги обила, пристроила дочку. Так она даже спасибо не сказала матери. Живет у отца. На втором курсе выскочила замуж, мать даже не пригласила на свадьбу. Потом узнали, что развелась. Сама она матери ни гу-гу. Мать ей письма пишет каждую неделю,— ни разу не ответила. Сейчас у Маши дочка, на два года моложе Ольги. Иногда открытки к празднику шлет, мол, поздравляю. Ленка за эти три года на десять лет постарела.
   — Н-да,— только и смог произнести Виктор.
   — Вот и скажи, могу я спокойно смотреть на все это? Могу я наслаждаться семейным счастьем, которому ты завидуешь? Да что там говорить. Давай лучше выпьем.
Виктор закрыл свою рюмку ладонью.
   — Олег, ты не прав,— спокойно сказал он.
   — Прав я,— угрюмо ответил Олег.— В общем, испортил я ей жизнь. Недавно был в Москве. Встретил ее бывшего мужа. Уже в лампасах человек. А я...
   Виктор нерешительно подумал, что Олегу может помочь хорошая встряска. Он ждет, что его будут жалеть. Нет, жалеть его не будут.
   — Да, пожалуй ты прав.— задумчиво сказал он.— Скорее всего ты, прости, настоящий подонок.
   — Что!?— нелогично возмутился Олег. — Это я — подонок?
   — Да, ты натуральный подонок.— озабоченно прикуривая сигарету, продолжал Виктор.— А еще ты паразит и тряпка.— И небрежно закинул ногу на ногу и пустил к потолку аккуратное кольцо дыма, потом продел в него второе. Этот «фирменный» нехитрый фокус всегда вызывал дикую зависть Олега.
   Но сейчас Олег не обратил внимания на удивительный феномен. Его трясло. Он смотрел совершенно трезво, хотя уже немало выпил.
   — Да я... Да ты... Ты понимаешь, что ты сказал?
   — Понимаю,— рассеянно ответил Виктор, пуская еще пару колец.
   — Ты сейчас по морде получишь,— пообещал Олег.
Виктор бросил насмешливый взгляд на Олега. Значит, клиент созрел. Можно переходить к конструктиву. Виктор тщательно потушил окурок, поглядел в глаза Олегу.
   — Ты когда-нибудь думал, что чувствует твоя Елена Прекрасная?
   — Я только об этом и думаю!— запальчиво выкрикнул Олег.— Я тебе целый час об этом    толкую!
   — Не о том ты думаешь. Ты как купец, считаешь убытки и прибыль. Сколько ты приобрел, сколько она потеряла. Подбиваешь сальдо-бульдо. А ты постарайся подумать, что твоя жена просто счастлива, потому что любит тебя, паразита. Да подожди ты, не суетись!—Резко сказал он, заметив нетерпеливое движение Олега.— Ты же паразитируешь на ее любви. Когда ты последний раз дарил ей цветы?
   Олег растерянно заморгал глазами.
   — А когда она уходит на работу, или кто там у вас первый уходит,— ты целуешь ее?
Олег безмолствовал.
   — Я бы перед такой женой каждый день стоял на коленях минимум полчаса. Вместо физзарядки. А ты сопли распустил: страдает она... Как же ей не страдать, если вдобавок ко всему ты ее Ленкой зовешь?
   Виктор раздраженно закурил новую сигарету. Колец он больше не пускал.
   — В Новоедунове цветов не бывает...—неуверенно начал Олег, но Виктор его перебил.
   — Молчи уж, любящий муж. А это что?— он указал на принесенные им гвоздики.— Тут на комбинате такая оранжерея, каждый день можно свежие цветы дарить. Я тебе не специалист по семейной психологии. Можно на коленях стоять, можно ручку целовать, можно — ножку.    Главное — внимание, пойми ты это. Женщины не могут без этого жить. Эх, мне бы такую жену!
Отвернувшись от глубоко задумавшегося Олега, Виктор подошел к большой фотографии Елены Андреевны. С фотографии на него смотрела со странной улыбкой его бывшая помощница. Улыбка была счастливая и в то же время грустная, будто женщина с неизмеримой высоты смотрела на мелкие страсти людей и, страдая, оправдывала их. Обычно красивые женщины Виктора после смерти жены раздражали. Он продолжал любить ее, а на лицах красивых женщин он видел выражение уверенного самодовольства привлекательной самки. Виктор напряженно вглядывался в фотографию. Надо многим пожертвовать, чтобы иметь право на такой взгляд, на такую улыбку.
   — Красивая...— послышался рядом вздох Олега.
   — Красивая,— тихо подтвердил Виктор.
Он вернулся к столу, налил две рюмки:
   — У меня оригинальный тост. За любовь. Просто за любовь. Говорят, любовь — это счастье. Но, по-моему, любовь — это прежде всего боль. Боль и ответственность. За любовь!


                ПАСЕКА
   Алексей Петрин уходил на пенсию. После обычного казенного торжества и речей о заслуженном отдыхе Алексей зашел в кабинет завгара, тот просил его зайти. Завгар с кем-то ругался по телефону. Петрин сел, закурил, хотя раньше курить в кабинете начальства остерегался.
   Завгар положил трубку, нервно потер плохо бритую щеку, побарабанил пальцами по столу, улыбнулся Петрину:
   — Ну, Адреевич, может, останешься?
Петрин насмешливо посмотрел на него и ничего не ответил.
   — Ты же сам видишь, работать некому. Половина машин на простое.
   — Здоровья нет,— снисходительно обронил Петрин.
   — Ну, тебе на здоровье жаловаться грех, — подмигнул завгар.
   — Это я с виду,— строго сказал Петрин.— У меня осколок с сорок пятого.— Он избегал прямого обращения к завгару. Раньше приходилось звать его на «вы», а сейчас не хотелось.
   — К нам новый «КАМАЗ» пришел. Муха не сидела. Хочешь на него?
Петрин медленно, но решительно покачал головой.
   Из автохозяйства он вышел с легким сердцем. Все! Не надо ему ни нового «КАМАЗа», ни старого ЗИЛа. Запчастей нет, ремонтников нет, с машины на машину кидают, как салажонка. А дойдет до прогрессивки — каждый рубль зубами выгрызать надо. Нет, хватит. Ему пятьдесят пять, здоровье, конечно, не то, что в молодости, но терпимо. К непогоде осколок шевелится, но к этому он уже привык. Хочется пожить для себя, для семьи. Пенсия приличная, на жизнь вполне хватит, слава КПСС.
   Теперь можно жить. Квартира хорошая, недаром двенадцать лет в очереди стоял. «Москвич» еще новый почти, гараж хороший, осенью участок за городом под сад выделили. Ездить далековато, но ребята без бензина не оставят. На худой конец запаса хватит на целый год. На участке он первым делом вкопал емкость из нержавейки на три куба, за зиму успел заполнить бензином. Чтобы никто не прискребался, над емкостью насыпал земли, разбил клумбу, ищейка не найдет. За это лето они с сыном Гошей построят домик, баньку. Жалко, законы дурацкие: не разрешают нормальный дом построить: ну, что это — три на четыре метра? Но и это не главная беда. Вот с пасекой дело хуже.
   Но даже трудности с пасекой не могли нарушить безмятежного покоя Петрина. Он посмотрел на яркое весеннее солнце в безоблачном сибирском небе и радостно чихнул.
Гоша с шофером старательно очистили кузов самосвала от остатков раствора. Шофер получил деньги, сел в кабину, завел двигатель. ЗИЛ долго с надсадным ревом и грохотом удалялся по тесным улочкам садового кооператива.
   Отец и сын принялись выкладывать стены. Фундамент давно схватился, раствор был хороший, кладка шла легко. Гоша не отставал от отца, за два лета он наловчился на своем «калыме». Но для порядка Петрин то и дело останавливал сына.
   — Гоша, не торопись. Видишь, криво, как бычок прошел. Себе строишь, не на «калыме», куда гонишь?
   Сын хмыкнул, критически осмотрел отцовскую кладку, ничего не сказал, снова взялся за работу.
   — Внутри под расшивку пустим?— спросил он.
   — Еще чего. Штукатурка будет и деревом обобьем. Я читал, раньше люди изнутри мореным дубом обивали.
   — В Сибири дубы не растут.
   — Обошьем рейкой.
   — Некрасиво будет...
Петрин утер лоб, снисходительно улыбнулся.
   — А мы фасонную рейку пустим, да паяльной лампой ее, да сверху лаком.
   — Где ты фасонную достанешь?— насмешливо спросил сын.
— Завтра завезут,— коротко бросил Петрин.
Он не раскрывал сыну способы «доставания», — людей нельзя подводить, а сын пусть смотрит да сам учится. Так спокойнее, еще сболтнет кому.
— А зачем тебе два этажа?— спросил сын.
   — Не мне, а всем нам,— назидательно ответил Петрин.— Сам подумай: нас две семьи. на ночь надо разместиться? Настеньку днем надо уложить? После баньки надо подремать? Опять же обедать сядем — места много надо. Ты что, думаешь, как эти?— Петрин небрежно повел рукой по сторонам.— Сколотили халабуду и рады. Нет уж. Я столько лет думал об этом доме!
   — Тогда три на четыре мало будет,— нерешительно проговорил Гоша.
   — Мало,— огорченно подтвердил Петрин.— Нельзя больше. Закон такой. И то, три на четыре — это мне как участнику и инвалиду. А всем прочим — шесть квадратных метров.
   — Кошмар...
  — Ну, не такой уж кошмар. Потому два этажа и делаем. Внизу — зал с кухней, наверху — две спаленки.
   — Веранду надо.
   — И веранду пристроим. Тоже в два этажа. Из теса. А с веранды на второй этаж винтовая лестница будет. Я в кино видал. Красиво. — Петрин мечтательно помолчал.— В зале камин соорудим, вон решетки лежат.
   Петрин подобрал с кладки раствор, уложил его сверху кладки. Сын молчал, ожидая продолжения.
   — Вот из чего полы на первом этаже делать?— озабоченно вздохнул Петрин.— Наверху, понятно, доска, а внизу камень хочу. Боюсь, холодно будет.
   — Как в замке!— восхитился сын.— Винтовая лестница, каменный пол, камин...Слушай, а тогда, может, внизу стены под ракушечник пустим? Я умею.
Петрин подумал, лицо его просветлело.
   — А ты соображаешь. Ну, еще подумаем.
Отец и сын долго работали молча. Потом Гоша спросил:
   — А как насчет ОБХСС?
   — А что ОБХСС?— с готовностью подхватил тему Петрин.— Я все законно покупаю. Все накладные есть. Сколько материалу в натуре ушло, никто не докажет. А работа — мы же сами все делаем. Нет у нас денег нанимать работяг. Мне вот другое обидно, больно уж зажали нас. Площадь по земле — всего двенадцать метров. По высоте — шесть метров до конька. Вот и крутись в тесноте. А какой дом можно было соорудить! А насчет ОБХСС не боись. Им тут делать нечего.
   И опять уверенно и быстро ложатся кирпичи. Петрин в дальних рейсах привык к молчанию, но Гоше охота поговорить.
   — А когда пасеку ставить будем?
   — Эх, Гоша,— даже крякнул Петрин. Сын задел самое больное место.— Не так все просто с пасекой. Тут все соседи начнут заливать и прыскать химией. Или пчел потравят, или мед нельзя будет есть.
   Петрин надолго замолчал. Настроение испортилось. Пасека была его давней мечтой. Он и участок взял из-за этого. Уже потом умные люди надоумили насчет химии. А как хотелось своих пчел! Перво-наперво, пчелы — это доход. За лето с одного улья, говорят, можно до пуда меда накачать. По пять рублей кило — неплохо выходит. Опять же — здоровье. Мед — полезный. А про пергу и прополис говорить нечего. Кто пчел разводит, долго живет. Петрин хотел жить долго и без болезней.
   Отцвела черемуха, кончался май. Петрин чувствовал, что работа на участке пошла ему на пользу. Он даже помолодел, хотя работы было больше, чем в автохозяйстве. За полтора месяца сделано много. Дом подвели под крышу, банька была готова, осталась отделка. Но в конце мая стройку пришлось бросить, навалились хлопоты с посадкой. Не успеешь посадить сейчас — год пропадет. Жена каждый вечер и все выходные возилась в огороде, но какой от бабы толк? Да и здоровьем она была обижена. Гошка с теплом пошел опять на «калым», перестал появляться на участке. А по выходным они с Евгенией уезжали за город, на природу. Петрин не укорял сына, понимал, что молодой красивой жене нужно внимание. Жена — не машина, сам не будешь ухаживать — другие тут же найдутся.
   Все майские дни Петрин проводил в саду, даже ночевал тут. Сибирская весна коротка, надо торопиться. Ему ведь не сад нужен, а настоящая дача, такая, чтоб соседи еще издали начинали хозяина уважать.
   Закончив посадки, он взялся за водопровод. Заранее продумал систему полива, чтоб не таскать шланги с места на место. У него будет полная механизация: открыл вентиль и кури.
Петрин помогал сварщику. Сварщик был свой, из автохозяйства. А в голове гвоздем сидела мысль о пасеке. Что ж ему, всю жизнь так и ковыряться в навозе без всякого удовольствия? Или сидеть в доме, который Гоша сначала шутя, а потом всерьез называл замком. Как на грех, всю весну по телевизору показывали кино про замки с привидениями.
   В этот день под вечер к нему на участок заявился завгар. Он опять начал канючить, чтобы Петрин выходил на работу. Говорил, что с пенсии снова вышли работать Шапкин и даже старик Сугак. Под конец Петрина даже затрясло.
   — Да не могу я! Здоровья нету! Понимаешь ты — здоровья нету, израненный я весь!— заорал он на завгара. Мышцы грозно перекатывались на его загорелом обнаженном торсе.
Завгар хотел еще что-то сказать, но посмотрел на Петрина и раздумал. Он помолчал, брезгливо плюнул:
   — Конченный ты для общества человек!— сказал он, махнул рукой и ушел.
Петрин посмотрел: плевок попал в нужное место, все-таки удобрение,— и сказал в спину завгару:
   — Насчет конченного ты поаккуратней, а то и к ответу можно.
Завгар не ответил, хлопнул калиткой, и его обшарпанная «Латвия» скрылась за заборами.
Петрин не сердился на завгара. У каждого своя работа. Но почему завгар не может понять, что он, Петрин, честно отработал все, что положено, и теперь хочет пожить для себя? С сожалением размышляя о завгаре, он зашел в дом, где прятался от начальства сварщик. Они снова принялись за работу. На перекуре Петрин спросил:
   — Ты, Сергеич, кончишь сегодня?
Сварщик посмотрел на солнце, покачал головой:
   — Можно было бы, да мне в шесть как штык надо домой. Племянница замуж выходит.
   Петрин огорчился, но уговаривать не стал. Родня — это серьезно. Фамилия. Дороже фамилии у человека ничего нет — это Петрин знал твердо.
   Когла сварщик ушел, Петрин подобрал обрезки труб, сложил их. Прошелся по участку, прикидывая, что начинать делать. Он медленно шел по дорожке, выложенной из половняка,— удалось выписать на кирпичном заводе,— и осматривал результаты своего труда. Это было лучше всякого отдыха. Саженцы он посадил все, какие намечал, теперь пусть растут. На огородной половине — полный порядок. В парнике набирают силу огурцы. Виктория хорошо принялась.
   Прутики малины рядами торчат в неширокой, но длинной ограде из водопроводных труб. Трубы были «левые», как и на разводке, и чтобы никакой ОБХСС не придирался, их пришлось разрезать, а потом снова сваривать — пусть докажут, что он не сделал их из бросовых обрезков. Чтобы трубы на ржавели, Петрин надежно покрасил их кубовой краской, которую достал на химзаводе, где работала сноха Евгения.
   С участка слева донесся пронзительный женский голос. Петрин, заранее усмехаясь, посмотрел туда. Так и есть. Сосед слева, кандидат наук, катил по пустому участку здоровенный валун, а вокруг суетилась его жена.
   — Сюда, сюда, Виталий! Японский сад сделаем здесь!
   Петрину было весело. Несерьезные люди эти образованные. Ни дома, ни посадок, а им, видишь, японский сад приспичило. Так и будет этот валун зарастать сорняком, никакого сада: ни японского, ни простого у них не получится. Это же пахать и пахать надо. А они разве умеют?
   Петрин повернулся к участку справа. Там с размеренностью часового механизма из глубокой траншеи вылетала земля. Петрин подошел, заглянул через низкую оградку.
   — Васильич, вылазь, а то в Америку прокопаешь!
Из траншеи выглянуло красное, потное лицо. Сосед, майор в отставке, выбрался из траншеи, тяжело дыша, подошел к Петрину.
   — Долго копать еще?
   — Долго не долго, а сегодня кончать надо. Виноград — он холода не терпит. Завтра мне обещали компост и опилки привезти. Яму надо кончать.
Петрину пришла мысль, что майор — человек бывалый. Может, он чего дельное посоветует про пасеку?
   — Слушай, Васильич, разговор есть.
Майор в отставке раскуривал сигарету, глухо ответил между глубокими затяжками:
   — Давай, только скорее.
«Майор, а держится, как два генерала»— с уважением подумал Петрин. Он рассказал майору о своих затруднениях с пасекой.
   — Что посоветуешь, а, Васильич?
Майор усмехнулся.
   — Квалифицированный совет дать не могу, я никогда с пчелами дела не имел, но в общем...— Он помолчал, потом снова усмехнулся.— Солдаты в условиях зараженной местности должны пользоваться фильтрующими противогазами и защитными накидками. Придется тебе, сосед, изолировать свой участок от химической опасности.
   Петрин оторопело моргал. Сосед снова усмехнулся:
   — Ну, извини, у меня план горит. Думай. Ты мужик хваткий, выкрутишься.
Петрин до самой темноты просидел на крыльце недостроенного дома, не притрагиваясь ни к чему. Задал ему задачу майор в отставке.
   Постепенно приходило решение. Затянуть участок сеткой. И с боков, и сверху. Поставить опоры метра в четыре, меньше никак нельзя, и обтянуть их сеткой. Железной, с ячейкой не больше трех миллиметров. Сделаешь меньше,— солнца не будет, меньше — пчелы разлетятся.    Чтобы солнца было больше, часть перекрытия придется делать из стекла, как в парнике. Н   ужны рамы, на зиму их надо снимать, а то снег продавит. Стекло лучше бы органическое, оно, говорят, все лучи пропускает, но оргстекло быстро потускнеет, да и где столько оргстекла найдешь. Это сколько же всех материалов надо — ужас!
   А вопросы все возникали, один хитрее другого. Как ставить опоры, чтобы сибирские ветра не повалили их вместе с сеткой? Сетка ведь парусить будет! А как эти чертовы опоры и сетку оправдать перед ОБХСС? А сколько денег надо!
   Когда на эти вопросы нашлись ответы, когда он смирился и с расходами, и с громадной работой, его вдруг потрясла новая страшная догадка. Ведь если он изолирует свой участок, то на участок не будут летать птицы! А кто будет всяких жуков-пауков уничтожать? Сам? Или чертову химию в ход пускать? Петрин заскрипел зубами, помянул недобрым словом майора в отставке. Вот гад, подбросил задачу, сам теперь потешается, небось: пускай дурак Петрин мучается.
   Может, наловить птиц и запустить их на участок? А что, это вполне можно. Наделать скворечников и пяток-другой птичьих пар запустить в сад, пусть жрут вредителей и размножаются. Нет, майор, хоть ты и генералом глядишь, а еще придешь к Петрину за медом! Удивляться будешь. Пасека — это тебе не виноград.
   Уже стемнело, а Петрин все сидел и ломал голову над этими загадками. В проезде затарахтел мотоцикл.
   «Ява»— привычно определил Петрин.— «Гоша приехал».
Он не ошибся. У калитки мотоцикл замолк, и раздался веселый голос сына:
   — Папа!
   — Тут я,— отозвался Петрин.— Помогать, что ли, приехал?— он был рад приезду сына.
   — Да нет,— замялся Гоша.— Я за тобой приехал. У нас сегодня бал. Завтра же день химика, Евгения ведь химик у нас.
   Бал, так бал. Родню надо уважать. Петрин тяжело поднялся.
   — Подожди, я умоюсь.
   Пока Петрин умывался под рукомойником, Гоша пробежал по саду.
   — Здорово!— сказал он, подойдя к отцу.— Евгения завтра просится приехать сюда, помогать.
   Петрин молча вытирал лицо. Так же молча он надел чистую рубаху, стал причесываться.
   — Ты чего, вроде сердитый?— осторожно спросил Гоша у отца.
Петрин строго поглядел на сына, положил руку ему на плечо, доверительно спросил:
   — Ты с Евгенией долго собираешься жить или как?
   — Как это?— заморгал сын.
   — А так. Бабы — они подхода требуют. Ты вот Евгению на свой калым водишь?
   — Еще чего?— возмутился Гоша.
   — То-то,— назидательно проговорил Петрин.— Бабам надо показывать только готовое. Всю эту канализацию им знать нечего. А то посмотрит раз, посмотрит другой,— и пойдет к тому, у кого всей этой грязи уже нет. Где уже цветочки растут.
   Гоша хотел что-то сказать, но отец придавил его плечо тяжелой ладонью.
   — Все они такие. А Евгения к тому же красивая и с дипломом. Не будешь думать, найдет другого. Вот через неделю пойдут тюльпаны, тогда и приводи.
   Петрин трясся на заднем сиденьи мотоцикла и думал, что все люди, в общем-то одинаковые.    Одним позарез нужен японский сад, другим — виноград в Сибири, а ему вот — пасека. А с другого боку — все люди сильно разные. Ну, ему, положим, мед нужен для здоровья. А зачем кандидату наук японский сад? Ведь не для выгоды же? Кандидат наук, даже если у него получится этот японский сад, никакой прибыли с него не получит. Майор тоже не понесет свой сибирский виноград на базар. Смешно живут люди. Себе в убыток.
   У подъезда дома Петрин подождал, пока Гоша установит мотоцикл, и негромко спросил:
   — Ты узнай у Евгении, как у них на заводе металлическую сетку выписать. Ячейка три миллиметра. Пусть узнает, с кем надо дело иметь.
   — Это зачем?— удивился сын.
   — Надо,— твердо ответил Петрин.


                ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА
   — Вы бы лучше таксистов к порядку призывали. А то ездить из-за них невозможно стало.
Солидный седоватый мужчина с брюзгливым выражением лица протянул документы. Володя небрежно сунул их в карман, неторопливо обошел вокруг «тройки».
   «Номерок ерундовый,— думал он.— Все четыре цифры разные. А уж строит из себя...»
Володя не любил «частников». Особенно таких вот, которые смотрят на работников ГАИ как на досадную помеху на дороге. Если бы сейчас рядом был Володин начальник, капитан Хворов, то «частника» пришлось бы отпустить. Капитан Хворов в таких случаях сурово говорил:
    — Автовладельцев надо уважать. Будем считать, что автомобиль приобретен на честные трудовые доходы.
    При этом у капитана Хворова взбухали желваки. Его жена полгода назад ушла к владельцу «Лады».
   — В чем дело, молодой человек?— раздался недовольный голос «частника».— Я спешу.
   «Я спешу...— мысленно передразнил его Володя.— В рабочее время работать надо, а не разъезжать по городу».
   — На вашей машине нельзя ездить,— веско произнес он.
   — У меня все в порядке!— отрезал «частник».
   — Вы действительно не видите серьезных нарушений?— поинтересовался Володя.
   — Не вижу!— накаленно ответил «частник».— Ни серьезных, ни несерьезных.
   — У вас номерной знак так запачкан, что не видно цифр,— спокойно пояснил Володя.
   — Что вы говорите!?— с убийственной иронией «частник» снисходительно оглядел Володю.
Этот взгляд решил его судьбу. Если бы гражданин понял свою вину, стал извиняться, Володя простил бы его. В конце-концов, нарушение не такое уж грубое. Но если гражданин из принципиальных, то что же, Володя тоже умеет быть принципиальным.
   — О чем говорят правила дорожного движения?— тоном капитана Хворова спросил Володя.
   — Да знаю я правила! Мне ехать надо, а вы меня задерживаете.
   — Ничего не могу поделать.— Тон Володи стал предельно официальным.— В таком случае вам придется проехать со мной в ГАИ к начальнику дивизиона. Там вам разъяснят обязанности водителя.
   Володя сурово посмотрел на отвисшую челюсть «частника», отделил удостоверение от других документов. Удостоверение он положил себе в планшетку, остальные документы протянул незадачливому водителю.
   — Прошу.
   Он сделал приглашающий жест и направился к своему мотоциклу. Тяжелый «Урал» рванул с места так, что коляска приподнялась в воздух. На светофоре у перекрестка зеленый свет сменился желтым, но Володя прибавил газу. Он проскочил перед носом у тормознувшего изо всех сил «Москвича». Очень хотелось подмигнуть опешившему водителю, но Володя знал, что этого делать нельзя. Он еще прибавил газу и помчался к ГАИ.
   Володя два года отслужил в армии авиамехаником и навсегда полюбил машины и скорость.    За год работы в ГАИ старший сержант Владимир Демьянов получил две благодарности и два взыскания. Взыскания не особенно тревожили его, он просто стал осторожнее. Обиднее было то, что у него забрали новенький «ИЖ» и пересадили на этот старый разбитый «Урал», который давно надо было списать. Володя неустанно трудился над «Уралом», но ему
ни разу не удалось догнать Славку Спирина, которому отдали
его «ИЖ».
   Но даже дряхлый «Урал» казался Володе живым существом, пусть слабосильным, но верным другом. Когда встречный ветер рвал волосы, натягивал кожу на лице, бил в грудь тяжелой холодной струей, Володя пригибался ниже к рулю, и ему казалось, что под колесами — серый бетон взлетной полосы. Еще газу, еще чуть-чуть — и распахнутся незримые крылья, он взлетит туда, к облакам, будет кувыркаться в их пухлой пене, петь и хохотать от восторга.
В городе буйствовала весна. После недавней «красной субботы» улицы поражали взгляд непривычной чистотой, свежепобеленные бордюры подчеркивали ее. Деревья со свеженькими, пахучими и клейкими листочками будто выглядывали из белоснежных ваз,— так густо были побелены их стволы.
   Володя подъехал к самому сложному в городе перекрестку. Впереди горел желтый свет, вот-вот должен был загореться красный. Володя притормозил, по-хозяйски оглядывая скопившиеся рядом автомобили. С противоположной стороны к перекрестку приближалась черная «Волга». Володя издали разглядел номерной знак, хмыкнул: Сашка везет своего шефа. Володя отпустил сцепление, вылетел в центр перекрестка, рванул из-за голенища жезл. Вокруг завизжали тормоза, тронувшиеся было грузовики тяжело осели носами, остановились. Черная «Волга», не сбавляя скорости, промчалась на красный свет. Володя козырнул и разглядел ответную одобрительную улыбку Сашки. Он махнул жезлом, движение возобновилось.
   Был вторник, спокойный день. А вчера, как каждый понедельник, пришлось попотеть: многие водители еще не отошли от воскресной выпивки. Хорошо, за весь день не было ни одной жертвы. Спокойно будет и в среду, и в четверг. А в пятницу опять только держись.
Скоро кончится смена, майор Климов проведет разбор, и Володя свободен до шести утра.    Вечером они с Лариской покатаются на «Урале». Лариска уже нормально водит.
   Володя легонько вздохнул. Может, жениться на Лариске? Она еще в школе поглядывала на него, писала ему в армию. Когда после армии он остался в городе, она тоже перебралась из их села сюда, нашла его тут. Сама она гордая, о свадьбе — ни слова, но заметно надеется. Наверное, надо жениться. Деньги на свадьбу есть. Квартиру начальник ГАИ гарантировал.    Лариска красивая, одевается — шик-модерн, а готовит — пальчики оближешь. Вообще, она — само то. Но что-то тут не так. Если бы сегодня свиданье не состоялось, Володя бы нисколько не переживал. Он и сам колебался: не лучше ли сегодня вместо свидания пойти на занятия в институт. Сегодня контрольная по математике.
   Володя еще раз вздохнул. До свидания с Лариской еще вон сколько, а пока надо дежурить, с водителями ухо приходится держать востро. Уши надо держать на темечке, как говорит капитан Хворов.
   Володя медленно вел «Урал» по главной улице, зорко посматривая по сторонам. Впереди коптил «Камаз», и что-то в нем не нравилось Володе. Близился перекресток. Светофор загорелся зловещим красным огнем, но «Камаз» продолжал двигаться вперед. Он выкатился на перекресток, полностью загородив его своим длинным кузовом. Пронзительно рявкнули клаксоны, душераздирающе заскрипели тормоза. Раздался глухой удар: «Уазик», выскакивая из-под самых колес «Камаза», своротил багажник «Жигулям» второй модели.
   Володя дал газ, проскочил перекресток, обогнал «Камаз», затормозил перед ним. «Камаз» медленно, но неотвратимо надвигался на него и лишь в самый последний момент, когда его капот навис над «Уралом», как-то судорожно дернулся и остановился. Володя вскочил на подножку, рванул дверцу.
   — Что с тобой, друг?
«Друг» молча качнулся и свалился на Володю, обдав его густым перегаром.
   Желто-синий «Уазик» увез пьяницу в вытрезвитель. Славка Спирин отгнал «Камаз» в инспекцию — пусть теперь руководители автохозяйства походят за ним. Володя продолжал патрулирование. По инструкции патрулирование надо было вести вдвоем, но людей не хватало, а Володе нравилось ездить одному, чувствовать себя хозяином городских улиц.
   Впереди резко приткнулось к тротуару такси, подбирая пассажира. Остановка здесь была запрещена, но Володя только покачал головой: нарушение не грубое, а парню надо зарабатывать. После армии Володя сам подумывал о таксопарке: это самый верный способ заработать на начало семейной жизни. Но в таксопарке надо было вкалывать по двенадцать часов, а это значило — прощай, учеба. И Володя пошел а ГАИ. Зарплата здесь, мягко говоря, скромнее, но рабочий день регламентирован и можно спокойно учиться в вечернем институте.
   Володя поступил на строительный факультет. Он хотел получить диплом и устроиться на работу в передвижную механизированную колонну. Он верил, что быстро станет начальником ПМК, и тогда в его полном распоряжении окажется могучая техника.
   Володя свернул в переулок, и вдруг что-то кольнуло в сердце. Он в растерянности затормозил. Навстречу двигалась пижонски разукрашенная «Лада», за рулем сидел волосатый парень, а рядом с ним... Володя помотал головой. Нет, такой красивой девушки просто не может быть на свете.
   Володя не понял, что он сделал, но «Лада» вдруг вильнула к тротуару и остановилась. Володя недоуменно огляделся. Его рука властно протягивала жезл... Будто подчиняясь какому-то приказу, Володя врубил передачу, и тяжелый «Урал» запрыгал через трамвайные рельсы.
   — Здорово!— полузаискивающе, полуфамильярно приветствовал его волосатый парень, вылезая из «Лады».
   Володя подавил бесполезное сожаление. Дело сделано, не извиняться же... Он хмуро оглядел свою невольную жертву. Волосатый понимал толк в жизни. На нем был черный кожаный пиджак, настоящий, не синтетика. Поджарый зад парня обтягивали штатовские джинсы. Из-под пиджака с бело-розовой футболки улыбалась японочка. Конечно, красивые девушки таких вот и выбирают.
   Боковым зрением Володя видел, что пассажирка смотрит на него. Ему показалось, что на ее лице — одни глаза, такими огромными они были.
   — Здравия желаю,— козырнул Володя.— Сержант госавтоинспекции Демьянов. Прошу предъявить документы.
   — Слушай, да брось ты...— волосатый пижон улыбался совсем заискивающе.— Мы опаздываем...
   Володя укоризненно посмотрел на него. Улыбка сползла с лица пижона, казавшегося длинным, как у лошади из-за давно не стриженных бакенбард. Пижон пожал плечами и засунул голову в салон, доставая из «бардачка» документы. Возился он долго. Все это время Володя чувствовал на себе пристальный взгляд незнакомки. Это почему-то непривычно сковывало его. Он сосредоточенно и мрачно разглядывал джинсовый зад пижона. Зад был украшен множеством латунных кнопок и потрясающей этикеткой. Володя хотел разглядеть надпись на этикетке, но пижон, наконец, выпрямился и протянул ему документы.
   — Держи, если ты такой деловой.
Володя медленно листал удостоверение, чувствуя на себе взгляд огромных глаз красивой незнакомки. Деревянным шагом он обошел «Ладу», мучительно раздумывая, к чему бы придраться. Ага, облицовка радиатора нестандартная. Такие вот пижоны частенько разукрашивают свой лимузин разными штучками. Это, в общем-то, ерунда, но для начала сойдет.
   — Какая модель вашего автомобиля?
   — Третья,— терпеливо объяснил пижон, еще надеясь на счастливый исход встречи.
Володя холодным взглядом разбил эту надежду.
   — Почему у вас нестандартная облицовка?
Пижон растерянно замялся. Володя покосился на пассажирку. Та смотрела на него сквозь лобовое стекло. Взгляд ее был скучающим и немного пренебрежительным. Сердце Володи вдруг взлетело в сияющую высь: она была еще прекраснее, чем ему показалось вначале, но, самое главное, на прекрасной пассажирке не было ремня безопасности! Володя не смог сдержать торжествующего смеха. Пижон удивленно посмотрел на него. Володя поспешно принял деловой вид.
   — Придется вам...— Володя подчеркнуто замялся, посмотрел в удостоверение,— придется вам, гражданин Харитонов, проехать в ГАИ.
   — Да ты что!?— взвился пижон.— Из-за какой-то облицовки!
   — Из-за облицовки я бы не стал вас задерживать. У вас, вдобавок, пассажир без ремня безопасности.
   Володя говорил вдохновенно. Еще бы, судьба на его стороне! Только бы блондинка не оказалась женой этого пижона. Или вообще чьей-нибудь женой. Володе еще не приходилось сталкиваться с серьезными моральными проблемами, но он понимал, что заглядываться на чужую жену — самое последнее дело.
   В инспекции Володя окончательно уверовал в свою фортуну. Сегодня по городу дежурил его недруг старший лейтенант Попов, но он уехал на происшествие, а вместо него в дежурке сидел свой в доску лейтенант Степанов. Степанов молча выслушал доклад сержанта Демьянова, бросил несколько беглых взглядов на блондинку, посмотрел на взволнованного Володю и все понял. Он со строгим видом поднялся, одернул китель.
   — Прошу за мной,— сухо сказал они водителю и направился по коридору.
Пижон и блондинка уныло поплелись за ним. Степанов остановился.
   — Кто водитель?— сухо спросил он.
   — Я,— вытянул шею пижон.
   — Пассажиров прошу остаться здесь.
Степанов и водитель скрылись за поворотом коридора. Володя и «пассажиры» оказались в волнующем одиночестве. Володя разглядел, что на пальцах незнакомки нет обручального кольца, и сердце его снова взлетело в сияющую высь.
   Блондинка явно игнорировала сержанта Демьянова. Она нетерпеливо постукивала носком черной лакированной туфельки по затоптанному полу дежурки. Ее взгляд рассеянно бродил по развешенным на стенах устрашающим плакатам. Володе показалось, что от ее взгляда по стенам бегали солнечные зайчики. Он решительно откашлялся.
   — Садитесь, девушка,— галантно указал он на скамью для нарушителей.— Вам теперь долго ждать своего ухажера.
   Он намеренно сказал так грубовато, ему хотелось выяснить отношение блондинки к пижону.
   — Ухажера,— усмехнулась красавица.— Вы, товарищ сержант, из какой деревни будете?
   Голос у нее был такой, что в груди Володи образовалась зияющая пустота, куда стремительно провалилось сердце. Такого прекрасного голоса у простого советского человека не может быть. И, самое главное, по ее тону Володя понял, что с пижоном у блондинки никаких отношений нет.
   — Садитесь,— повторил он.— В ногах правды нет.
Девушка изящно опустилась,— именно опустилась,— на скамью, отполированную штанами сотен нарушителей.
   — Вы не ошиблись,— доброжелательно ответил он.— Я действительно из деревни Сычевки. Прямо от сохи, так сказать. Как сейчас помню...
   Володя говорил и смотрел на девушку. Он не смог бы описать ее наряд, но точно знал, что так может одеваться только его будущая жена. Подумав об этом, Володя вдруг испытал облегчение: теперь он точно знал, что не любит Лариску. Лариска хорошая, красивая, но они никогда ничего не обещали друг другу.
   Блондинка сосредоточенно посмотрела на часики. Часики были простенькие, Володя отметил это с тихой радостью.
   — Опаздываете?— поинтересовался он.— Куда же вы так спешили?
   — Профессиональный интерес?— девушка надменно подняла брови.
   — А все-таки? — настаивал Володя.
   — На свадьбу,— небрежно ответила девушка.
   Сердце Володи перестало биться. Он вдруг почувствовал, что воздух в дежурке тяжелый, пропитанный табачным дымом, выхлопными газами и черт знает чем еще, что дежурка у них донельзя запущена и вообще... Девушка спешила на свою свадьбу. А он помешал девушке. Вдобавок он пристает к чужой невесте. Он испортил ей такое событие.
   — Ах, простите,— машинально пробормотал он.— Простите, что помешал такому важному событию в вашей жизни.
   Наверное, раскаяние его было достаточно искренним, потому что девушка снизошла до разъяснения.
   — Не в моей,— просто сказала она.— Сестра выходит замуж. А я никак не могла освободиться раньше. Мы собирались ехать с отцом, а у него сегодня один ваш активист, — она окинула Володю ледяным взглядом,— отобрал права.
   — За что?— упавшим голосом спросил Володя, чувствуя, как у него все леденеет внутри.
   — Придрался просто, как и вы. Номер у него, видите ли, грязный.
Володя не мог выговорить ни слова. Оказывается, тот противный «частник» и был отцом этой прекрасной девушки. Девушка снова заговорила, и в голосе ее была горечь.
   — Я еле упросила соседа, Сергея Викторовича. Он согласился, и вот...— она кивнула в сторону коридора, куда свой в доску лейтенант Степанов увел несчастного пижона.
Девушка вдруг всхлипнула, и Володя твердо убедился, что он — негодяй из негодяев. Девушка спешила на свадьбу любимой сестры. Девушка собиралась ехать на эту свадьбу со своим отцом. А он, сержант Демьянов, разрушил все ее планы, да еще обидел ни в чем невиновного отца этой прекрасной девушки. И теперь эта милая девушка вместо того, чтобы веселиться на свадьбе сестры, сидит в этой обшарпанной дежурке, а ее добрый сосед получает от лейтенанта Степанова крупные неприятности. Теперь он для этой девушки — жалкое ничтожество.
   — А когда свадьба?— спросил он.
Девушка посмотрела на свои скромные часики.
   — Уже идет...— ответила она таким грустным голосом, что Володя в панике чуть не бросился на колени.— Я сегодня зачет сдавала, мы и так поздно выехали, а тут еще...
   — Вы еще успеете,— попытался утешить ее Володя.
   — Не успею,— вздохнула девушка. — Это в Точильном, туда сорок километров.
Она поднесла к чудесному носику белоснежный платочек. Дежурку заполнил горьковатый аромат импортных духов. Володя чуть не корчился от угрызений совести. Он нелепо затоптался перед девушкой.
   — Н-да,— проговорил он.— Вашему соседу теперь долго не ездить. Майор Климов загонит его на переподготовку.
   — Я говорила Надежде,— вдруг твердо сказала девушка.— Говорила ей: не выходи за деревенского. Там же одни такие вот... активисты. Передовики.
   — А как вас зовут?— неожиданно для себя выпалил Володя.
   — Пусть вас это не беспокоит. Лучше скажите, когда вы отпустите Сергея Викторовича?
Володя сокрушенно покачал головой.
   — Майор Климов проводит беседу с нарушителями в семнадцать ноль-ноль. А сейчас шестнадцать двадцать пять.
   — О, господи!— красивое лицо девушки несколько осунулось от огорчения и стало еще прекраснее.— Что же делать!?
   И тут Володя понял, что у него есть шанс для собственной реабилитации в глазах прекрасной незнакомки.— Девушка, есть вариант!— радостно воскликнул он.
   — Какой еще вариант...— в голосе девушки звучала полная безнадежность.
   — Я могу отвезти вас в Точильное!
   — Я рядом с вами и в трамвае не сяду!
Ответ шел ото всей души. Но Володя решил во что бы то ни стало загладить свою вину.
   — Серьезно! Через полчаса будем в Точильном! Рванем на сто двадцать. А такие мероприятия все равно вовремя не начинаются. Вы еще успеете.
Девушка открыла ангельски красивый рот, подумала и снова закрыла его. В ее взгляде появилась надежда.
   — Пошли!— Володя осторожно, но решительно взял ее за руку.
Девушка сделала слабую попытку освободиться.
   — Эх, вы,— с укоризной сказала она. — Думать надо сначала!
Она поднялась, но не двигалась с места. В нерешительности она покусывала нижнюю губу. Володя понял ее колебания.
   — Не волнуйтесь. Ничего плохого вашему доброму соседу не сделают. Я поговорю с начальством, и права ему отдадут. Завтра же.
   — Вы вообще не должны касаться этого человека.
   — Ясно, товарищ...Э...Как вас зовут?
   — Наташа. Где тут ваш драндулет?
   ...«Урал» мчал к городу, и стрелка спидометра стояла у отметки 120. Быстрее «Урал» не мог двигаться, а Володе надо было позарез вернуться к концу смены. И так капитан Хворов вломит ему по первое число за самовольную отлучку. Таких случаев у них еще не было. Но сердце Володи все равно трепетало от счастья.
   «Ура!— безмолвно кричал Володя встречному ветру.— Наташа разрешила завтра заехать за ней и отвезти ее на зачет! А потом я снова отвезу ее в Точильное!»
   Где-то в глубине души царапала совесть мысль: а как же Лариска? Но Володя не хотел обращать внимания на это царапанье. В конце-концов, если бы Лариска сказала хоть слово, они бы уже поженились. А если она молчит, значит, и у нее сомнения. И потом, Лариска уж больно свободно ведет себя. Вокруг нее всегда столько парней крутится, она не будет переживать. А Наташа и слышать не хотела ни о какой встрече. То, что она согласилась завтра съездить с ним в город,— просто чудо. Свадьба будет гудеть три дня, а у нее завтра зачет. И насчет того, что Володя ее завтра же отвезет обратно,— об этом, собственно, Наташа еще не знает. И ее отец... Что он скажет, когда увидит сержанта Демьянова?
   У городского знака Володя увидел своих. Обычно здесь не было поста. «Что-то стряслось»,— подумал он и резко затормозил. «Урал» пошел юзом, развернулся на сто восемьдесят градусов. Володя соскочил с седла.
   — Демьянов?— спокойно уточнил капитан Хворов.— Это хорошо. Выговор тебе я схлопочу, но сейчас ты очень кстати.
   — А что случилось, товарищ капитан?
   — Нарушителя ждем. Из совхоза Первомайский сообщили: самосвал госномер 91-06 сбил женщину и скрылся в направлении города. Тут две дороги, а у нас один мотоцикл.
   Капитан развернулся и крикнул:
   — Спирин, давай!
   — Есть!— Славка Спирин вскочил в седло блестящего ИЖа,— бывшего Володиного... В коляску уселся старшина Захарьев.
   ИЖ взревел и умчался по лесной просеке на обходную дорогу.
   Сержант Демьянов остался вдвоем с капитаном Хворовым. Ждать пришлось долго. Солнце уже скатилось к самой кромке леса, а самосвала-нарушителя все не было. Чтобы не терять времени, капитан Хворов усиленно наводил порядок на дороге. Он с Володей останавливал грузовики, проверял их техническое состояние, составлял акты на порожняк.
   — Товарищ капитан,— взмолился Володя.— Вызовите вторую смену!
   — Отставить разговорчики,— устало сказал капитан. Его лицо почернело от дорожной пыли.           — Сигнал поступил в нашу смену, нам и расхлебывать.
   Он помолчал и добавил:
   — Сам Лавров просил. Больше тут некому дежурить.— Лавров был начальником ГАИ.
Капитан Хворов снова поднял жезл. Лихо мчавшийся «Камаз» с пустым громыхающим кузовом встал, будто уткнулся в невидимую стену. Из-под него взвилось огромное облако густой пыли. Капитан Хворов поморщился, покачал головой и направился к нему.
   «Сейчас врежет»,— заранее сочувствуя водителю, подумал Володя.
   Самосвал госномер 91-06 выскочил из-за «Камаза» рычащим привидением. Видимо, его водитель рассчитывал, скрывясь за «Камазом», проскочить в город и раствориться в нем.
Капитан Хворов упругим прыжком отскочил в сторону, но самосвал, кажется, задел его, потому что капитан вдруг рухнул в кювет. Опешивший Володя видел, как водитель самосвала, оскалив зубы, бешено крутит баранку, нацеливая кургузый «ЗИЛ» на «Урал». Володя закричал, бросился к мотоциклу, но не успел. Еле увернувшись от заляпанного грязью переднего бампера,    Володя услышал громкий скрежет и увидел, как его верный «Урал» превращается в металлолом под колесами самосвала. Самосвал набрал скорость и помчался в сторону города, а то, что осталось от Володиного мотоцикла, лежало в черной луже масла.
   Володя вдруг почувствовал абсолютное спокойствие. Он огляделся. Водитель «Камаза» будто в замедленной съемке вылезал и никак не мог вылезти из кабины. Так же медленно поднимался из кювета капитан Хворов. Он был весь в пыли.
   Раздался треск мотоциклетного мотора. Еще не видя мотоцикла, Володя поднял жезл. Сверкающая «Ява» остановилась. Два паренька испуганно смотрели на сержанта ГАИ.
  — Сержант Демьянов,— козырнул Володя.— Прошу освободить транспорт.
   Пареньки молча сползли с сидений. Володя сел за руль и с места дал полный газ.
   Самосвал он нагнал шутя: «Ява» есть «Ява». Он обогнал грозно ревущую машину, ушел вперед, остановился, загородив дорогу. Поднял жезл, не слезая с седла. Нарушитель сбавил ход, он шел вперед будто раздумывая, что делать. Сквозь пыльное лобовое стекло Володя хорошо видел заросшее черной щетиной лицо водителя. Это лицо ему очень не понравилось. Он уже хотел сойти с мотоцикла, но «ЗИЛ» взревел и бросился на него.
   Володя едва успел врубить передачу и кинуть мотоцикл в кювет. Грохочущий самосвал помчался дальше, к городу. Еще раз Володя догнал нарушителя, еще раз обошел его, остановился, поднял жезл. На этот раз самосвал даже не сбавил скорость, и Володя еле успел увернуться.
   В третий раз он нагонял преступника. Теперь Володя не сомневался, что за рулем самосвала преступник. А впереди уже показались домишки окраины города. Володя пригнулся к рулю и с отчаянием подумал, что в этот раз он просто обязан остановить «ЗИЛ». Многотонное металлическое чудовище накопило столько энергии, что ее хватит снести с лица земли целый квартал частных домиков. Но как остановить эту махину? Если бы это была бортовая машина, он бы сумел с мотоцикла перескочить в кузов. Но это был самосвал с высоченным кузовом, под которым бешено крутились изношенные баллоны. Он поравнялся с кабиной, увидел водителя. Взгляды их схлестнулись.
   — Стой, сволочь!— крикнул Володя, что было сил.
   Водитель что-то прокричал в ответ, лицо его перекосилось, он злорадно захохотал.
   И вдруг Володя нашел выход. Он вспомнил, что на самом въезде в город дорога раздваивается. Главная дорога идет в центр, а второстепенная уходит к заброшенному карьеру и там круто спускается в глубокую выработку. Остается только сделать так, чтобы водитель самосвала погнался за Володей, а дальше — пусть пеняет на себя. Володя на легкой «Яве» сумеет вырулить на краю карьера.
   Он снова поравнялся с кабиной, выхватил жезл и что было сил ударил по боковому стеклу кабины. Стекло брызнуло осколками. Получилось очень даже хорошо. Лицо водителя окрасилось кровью, было видно, что он совсем озверел. Теперь только не дать ему остыть. Володя чуть прибавил газу. Впереди была мало заметная развилка. Вот она, вполне приличная дорога в карьер. Володя немного обогнал самосвал и изо всех сил швырнул жезл в лобовое стекло. Это было только демонстрацией, жезл ни при каких условиях не мог пробить сталинит. Но надо было, чтобы этот гад забыл всякую бдительность. Володя расчетливо вел «Яву» у самого бампера «ЗИЛа», чтобы водитель не остыл.
   Все! Володя резко развернул руль, «Ява» сумасшедшим юзом соскользнула с проселочной дороги и ткнулась в покосившийся хлипкий забор из штакетника. Затрещало дерево, ногу Володи обожгла боль. Но он не обратил на нее внимания. Он резко затормозил, остановил мотоцикл и как завороженный смотрел на «ЗИЛ». Тот несся по крутому спуску в карьер. Водитель попытался вырулить, но набравшая инерцию машина накренилась, немного проехала на двух колесах и перевернулась. Облако пыли закрыло ее.
   И сразу же Володя почувствовал сильную, невероятно горячую боль в ноге. Он посмотрел вниз, на ногу, и ему стало нехорошо. Из ноги торчал обломок штакетника, и брюки быстро темнели от крови. Он не успел испугаться. Сзади раздался грохот, и Володю окутала непроницаемая пыль. Потом из пыли появился капитан Хворов. За ним маячила кабина «Камаза»...
   Капитан Хворов сидел на корточках у носилок, на которых лежал Володя,— в салоне «Скорой помощи» ему было тесновато.
   — Ничего, ничего,— приговаривал он.— Ты правильно сообразил. А нога пройдет.
   Володя жалобно улыбнулся ему. Его мучала одна мысль: он не сможет завтра везти Наташу на зачет. И вообще — где теперь он найдет ее?
   А капитан Хворов все говорил:
— Ты держись, сынок. За задержание нарушителя тебе обязательно будет благодарность, а то и выше. Ты только держись. А то я тебе и выговор обеспечу, сам знаешь за что.


                КАПЫ
   — К чертовой матери! Или наводите порядок в цехе, или я уйду ко всем чертям!
Молодой мастер швырнул на стол начальнику цеха пачку нарядов. Вадим Петрович спокойно отодвинул их в сторону, насмешливо спросил:
   —Что, Алексей, кишка тонка? Не находишь контакта с рабочим классом?
   — Да какой это рабочий класс? Это же куркули! Сад, огород, дача, машина...Работа для них — абы не записали в тунеядцы. Это же нэпманы!
   — Но-но!— в голосе начальника зазвучали грозные нотки. Он встал.— Не обижай людей. Всем хочется жить прилично. Мы с тобой не умеем организовать работу, а потом гоняем людей на сверхурочные за ту же зарплату. И жалуемся на их несознательность.
Он подошел к мастеру, положил руку ему на плечо. Худенькое плечо молодого специалиста дрожало от нервного возбуждения.
   — Садись, Алексей Андреевич, давай разбираться.
Мастер угрюмо махнул рукой, сел, пробурчал:
   — Все равно уйду. Меня давно в КБ зовут. Ведущим инженером. Такая же зарплата, а работа человеческая.
Вадим Петрович усмехнулся.
   — Вот видишь. Сам хочешь уйти туда, где работа легче, а других ругаешь за то же самое. Где логика?
   — А!!!— выкрикнул мастер и вскочил со стула
   — А ну, стой! — начальник цеха успел схватить мастера за руку, встряхнул. Глаза у молодого человека были ошалелые.
   — Давай без истерик. Садись.
Он усадил вяло сопротивляющегося мастера, придавил плечи ладонями.
   — Сколько человек у тебя сегодня?
   — Двенадцать,— угрюмо ответил мастер.
   — А остальные?
Мастер молча дернул плечом.
   — Остальные где?— спокойно повторил начальник цеха.
   — А то не знаете. Пятеро в отгуле. Трое болеют. Четверых вы сами направили на спорткомплекс. Трое — по неизвестным причинам.
   — Отгулы за что?
Мастер снова вскочил со стула, но тут же сел. Он помолчал и заговорил монотонным ядовитым голосом, без всяких знаков препинания.
   — Бригада Маляева в отгуле на неделю, поскольку в конце прошлого квартала работала по две смены, в том числе по выходным выполняя сверхсрочный заказ номер семнадцать дробь пять по указанию начальника цеха...
   — Так, ясно,— перебил его начальник.— А что с твоими больными? Кто болеет?
   — Токарь Пронин простыл в воскресенье на рыбалке. Фрезеровщик Тененев лежит с острым радикулитом: надорвался, бедняга в собственном саду. Ученик токаря Яфасов получил серьезную бытовую травму. В драке. Есть еще вопросы?
   — Есть, Алексей. Ты вот ехидничаешь, а у Тененева в больнице был? Не был. А он — фронтовик. И радикулит у него еще с войны. А в саду своем он виноград разводит. Понимаешь, виноград в Сибири. У него медаль ВДНХ за сибирский виноград. А Яфасова ты сам упустил. С сопляком не управился. Если так дальше пойдет,— что из него получится? Ну, а кто по неизвестным причинам?
   — Домашенко, Череда, Папин,— уже спокойно сказал мастер.
   — Папин?— удивился начальник.
   — Да, Папин. И напрасно вы удивляетесь. Этот Папин сачкует при каждом удобном случае.
   — Не может быть,— пробормотал Вадим Петрович.— Серега Папин, гордость цеха...
   — Вшла вся гордость,— снова насупился мастер.— Этот Папин после работы ни на секунду не задержится. Мчится в гараж, в личный, в собственный.
   — Вот это да...— Вадим Петрович потер лоб.— Вот что, Алексей. Папиным я займусь сам. За тобой — Тененев и Яфасов. Сейчас иди на участок, я через часок к тебе заскочу.
   ...Сергей Папин пристрастно оглядел готовый кап. Вздохнул. Все—таки надо было отпилить ближе к стволу. Поторопился, не взял двуручную пилу. А ножовкой такой кап разве можно было отпилить как следует? Но все равно, вышло очень даже неплохо.
   Сергей тяжело поднял огромную плоскую вазу, выделанную из последнего капа, поставил на верстак. Ну уж, если Танюшка не оценит такую красоту — пиши пропало. Какая прелесть! Неужели Танюшка будет дуться?
   И вообще, что с ней творится? Другого нашла, что ли? Ведь всего три года назад они ездили в свадебное путешествие на «Яве», и она была на седьмом небе от счастья, что у них такой шикарный транспорт. А весной он купил «Жигули», так она только пренебрежительно хмыкнула. Два года назад они получили дачный участок, она вечерами не уходила с него, возилась в земле, таскала ведрами воду с реки. Сейчас там стоит кирпичный домик, водопровод — живи не хочу, так ее в сад не затащишь.
   А ведь она его любила. Говорила такие слова, что голова кружилась. А сейчас простое слово не вытянешь, не то что ласковое. Чужая стала. И Ляльку настраивает против. Лялька не кидается к отцу, как раньше.
   Грустные мысли Сергея прервал стук в дверь гаража. Сергей недовольно открыл калитку. Перед ним стоял начальник цеха.
   — Здорово, Сергей,— улыбнулся тот.— Разреши войти в твои владения?
   — Здравствуйте, Вадим Петрович,— невольно растерялся Сергей,— входите, конечно.
Вадим Петрович закрыл за собой калитку, огляделся, удивленно и вроде бы одобрительно качнул головой.
   — Ну и ну. Дворец, да и только.
   — Да чего там,— пробормотал Сергей, довольный похвалой.— Жить можно.
Сергей гордился своим гаражом. Здесь он все сделал сам, своими руками.
   — А это что?— показал Вадим Петрович на капы.— Можно посмотреть? Какая красота...
   Он потрогал самый большой кап — последнюю работу Сергея. Осмотрел его со всех сторон, пощелкал пальцем по полированной поверхности плоской вазы. Кап был обработан под раковину. Сергей не стал убирать красноватую окраску наружной поверхности, и кап нельзя было отличить от громадной раковины. В этой изящной вазе спокойно мог усесться человек. Взгляд Вадима Петровича горел восхищением.
   — Это капы,— пояснил Сергей. — Такие наросты на березовых стволах. Вообще-то, это не капы, а щвели. Капы растут на комле дерева. А на стволе – щвели. Но все их называют капами. Я их спиливаю, аккуратно выдалбливаю, снимаю стамеской, и — вот...
   — Здорово, высший класс,— искренне похвалили Вадим Петрович.
Сергей вспыхнул. Эта оценка напомнила ему те времена, когда они, сопливые выпускники ПТУ, показывали своему первому настоящему мастеру первые корявые изделия. Как счастливы они были, когда Вадим Петрович говорил: «Здорово, высший класс!» Чаще им приходилось слышать другое. Если это было насмешливое: «Н-да... Руки у тебя, что ли, не тем концом приделаны?»— то это означало, что продукцию можно смело выбрасывать в ящик для стружки. Если это было снисходительное: «Сойдет, если закрыть один глаз»,— то можно было показать свое изделие контролеру ОТК.
   И сейчас знакомые слова заставили Сергея гордо поднять голову.
   — Не знал, что у тебя такое хобби,— сказал Вадим Петрович.— И куда же ты их наготовил?
   — Завтра день рождения у Танюшки.
   — Здорово!— Вадим Петрович взял в руки кап средних размеров, величиной с небольшой тазик для стирки белья.
   Полупрозрачные полированные стенки капа будто излучали розоватый свет. Волнистые края загибались внутрь. Снаружи кап напоминал древнюю вазу из алебастра. Такая вещь могла служить украшением любой квартиры.
   Сергей ожидал продолжения похвал, но Вадим Петрович осторожно поставил кап на место. «Сейчас что-то серьезное будет»,— сообразил Сергей. Он не ошибся.
   — Сергей, а почему ты не был сегодня на работе?— сухо спросил начальник цеха.
   — Как?—удивился Сергей.— Разве вам не отдали мое заявление?
   — Какое заявление?
   — Я просил отгул. Андрюхе сказал, чтобы он оформил, он обещал. Мне нужен сегодня отгул. Завтра у жены день рождения, а у меня еще все не готово.
   — Ни мастер, ни я не видали твое заявление. Андрюха — это Череда?
   — Ну...
   — Подвел тебя Череда. Он сегодня сам не вышел на работу.
Сергей расстроено молчал. Как же так? Ведь Андрюха обещал. Не хватало еще прогул заработать, Мастер и так косо смотрит. Хоть и никудышний мастер, салага, но порядок должен быть. Зачем ему прогул?
   — Я писал заявление. Правда, Вадим Петрович.
   — Ладно,— добродушно сказал Вадим Петрович.— С этим делом разберусь. Если оформлю прогул — не взыщи. Самому надо такие вещи делать, а не поручать Андрюхе.
   — Да я... Я же писал...Я же понимаю,— бормотал Сергей.
   — Ладно, проехали. Ты мне другое скажи. Что это ты мастера конфузишь?
   — Наклепал?— вызывающе спросил Сергей.— Да разве это мастер? Может лет через десять он и будет мастером, а пока...
   — Всему свое время. Ты поначалу тоже не больно каким токарем был. Курить-то в твоем дворце можно?
   — Конечно, вон пепельница.— Сергей поставил на верстак забракованный им небольшой кап. Брак был почти незаметен: узенька сквозная прорезь на стенке,— но в подарок такая штука уже не годилась.
   Вадим Петрович сел, взял в руки кап. На его лице снова появилось восхищение. Он внимательно изучил изящное изделие, поставил его на верстак.
   — А как твоя Танюшка поживает?
У Сергея сразу испортилось настроение.
   — Да ничего, спасибо.
Вадим Петрович уловил смену его настроения. Видно, не все в порядке у парня в семье. Вот так мы упускаем молодежь. Работа — это главное в жизни, но кроме работы есть еще много чего. Руки не доходят. Да сейчас не у всех работа на первом месте. Что бы там ни писали в газетах, а настроение людей совсем не то, что было тридцать лет назад. Мало кто по-настоящему верит в коммунистические лозунги. Да и вверху, похоже, только делают вид, что мы строим это светлое будущее.
   А у молодых — ветер в голове. Сначала все эти ахи и охи при луне, а жизненного опыта — никакого. Помочь бы надо, а то ведь разведутся сгоряча. Парень, видно, сильно переживает. О работе забыл. Жену свою любит, но что-то у них не так. Что им не хватает? Сергей — работящий, золотые руки. Не пьет, не бузит, хозяйственный. За девками не бегает, не замечалось. Может, это его Танюшка что натворила?
   — Поругались?— негромко спросил он.
   — Да нет,— Сергей хмуро смотрел в пол.
   — Сергей...— Вадим Петрович помолчал.— Мы ведь не первый год знаем друг друга. Я же на вашей свадьбе посаженным отцом был. Что у вас?
   Сергей угрюмо молчал.
   — Так...— вздохнул Вадим Петрович. — И что делать будем?
   — Ничего,— сдавленно проговорил Сергей.
   — А вот это ты зря. Не по-мужски это — опускать руки. Вы же любили друг друга, когда женились? Она, что — нашла кого?
   — Нет!— Сергей хотел ответить небрежно, но голос его сорвался на тонкий писк. Он рассердился на себя, нахмурился.
   — Я не лезу в душу. Только вы с Танюшкой — не случайные встречные для меня. Ты-то сам любишь ее?
   Сергей молча кивнул. В глазах его была тоска.
   — Может, она хочет, чтобы ты учился? Она-то инженер...
Сергей отрицательно мотнул головой. Говорить он не мог. Нет, Танюшка никогда не упрекала его за это.
   Вадим Петрович надолго замолчал.
   — Ничего не понимаю,— с огорчением сказал он, наконец.— Женщины — это, брат, такой народ... Ну, скажи ты мне, что ей не хватает? Ты — токарь седьмого разряда, выше не бывает. Руки у тебя золотые. Зарабатываешь — дай бог каждому. В доме у вас все есть. Что ей надо?
   — Не знаю,— сказал Сергей.— Она сама то же самое говорит. И передовик, и не пью, и в доме все есть, и золотые руки... А ей плохо со мной. Скучно, говорит.
«Вот оно что,— облегченно подумал Вадим Петрович.— Танюшка — умница. Ей многое в жизни надо. А Серега весь ушел в быт. Молодец, Танюшка! Если в этом дело, то все можно наладить. Главное, вроде, она никого не нашла на стороне.
   — Погоди,— прервал он Сергея.— Она ведь у тебя в комитете комсомола?
   — Да,— с гордостью за жену подтвердил Сергей.
   — И, вроде, в аспирантуру поступила?
   — Уже кандидатский минимум сдала.
   — А ты?— резко спросил Вадим Петрович.
Сергей поднял глаза.
   — Вы думаете...?
   — Я ничего не думаю. Не потому ей с тобой скучно, что она и в комитете, и в аспирантуре.
   — А почему?— настороженно спросил Сергей.
   — Когда у вас это началось?— вопросом на вопрос ответил Вадим Петрович.
Сергей задумался. Когда это у них началось? Может, весной, когда он подарил жене замшевое демисезонное пальто, которое с трудом достала мать через знакомых на межрайбазе? Тогда Танюшка сухо поблагодарила и спросила только, не залез ли он в долги? Или еще зимой, когда они впервые подъехал за женой к проходной на собственных «Жигулях», чтобы Танюшка могла похвастаться перед подругами. А она равнодушно осмотрела машину и пожала плечами? А может, еще осенью, когда он водил ее по свежеотделанному дачному домику и добивался ее восторгов, а она сказала, что не в этом видит смысл жизни?
   Да, вроде с этого домика и пробежала между ними черная кошка. Раньше она совсем по-другому относилась и к нему, и к его подаркам.
   — Вспомнил?— серьезно спросил Вадим Петрович.
Сергей пожал плечами.
   — Вроде еще с осени.
   — Ого,— огорчился Вадим Петрович.— Запустил ты процесс.
Он помолчал и вдруг спросил:
   — А когда твой портрет был на заводской доске почета?
   — В прошлом году, во втором квартале,— с готовностью ответил Сергей и вдруг прикусил губу.— Вы думаете?
   — Я ничего не думаю. Кажется, тогда тебя хотели избрать в профком, а ты отказался?
   — Мне это не надо. Я тогда как раз домик в саду доделывал. Времени никак не хватало.
   — Вот-вот... Тебе это не надо. Ты домик доделывал.
Сергей настороженно смотрел на начальника. Тот усмехнулся.
   — Ты не смотри на меня. Я тебе никаких рецептов давать не буду. Только, думаю, еще не все потеряно. Иначе Танюшка давно бы ушла от тебя. Любит она тебя. Любит, и переживает за тебя.
   — Да уж, любит,— фыркнул Сергей.— Ляльку она любит, а не меня. Просто не хочет, чтобы Лялька без отца росла.
   — А ведь раньше ты вроде умный был,— с огорчением проговорил Вадим Петрович. — Год назад ты был профоргом цеха, твой портрет висел на доске почета.
   — Мне это не надо.
   — Теперь тебе это не надо,— Вадим Петрович подчеркнул слово «теперь».— Но как раз теперь Танюшке с тобой стало скучно. И не в доске почета дело. И не в том, что ты был профоргом цеха. Раньше ты оставался после смены, чтобы вытащить цех из прорыва. Раньше ты Танюшку в театр водил. Раньше ты ей не только тряпки, но и книжки дарил. А теперь тебе это не надо.— Последние слова Вадим Петрович произнес с каким-то удовольствием.
   — Мораль читать будете?— вызывающе спросил Сергей.
   — Еще чего?— изумился Вадим Петрович.— В жизни не занимался этим. Мораль пусть читает парторг, он за это деньги получает,— профессиональный революционер.— А скажи, газеты ты сейчас читаешь?
   Сергей хмыкнул.
   — А чего их читать? Вьетнам бомбят, Ташкент трясет, мы дружно строим развитой социализм.
   — А для какого аппарата ты сейчас точишь детали? И кому нужен этот аппарат?
   — А кто его знает?
   — Ну так чего ты удивляешься? Вот заберет Танюшка твою Ляльку и уйдет от тебя.
Сергей саркастически хмыкнул.
   — И все потому, что я не читаю газет? Ну, вы скажете...
   — И потому тоже. А главное — потому, что ты раньше был человеком, ей с тобой было интересно. А сейчас — ты только средство для обеспечения бытовых благ семье. Ну, что ты на меня уставился? Танюшка твоя, кстати, — тоже человек. Ей много чего в жизни надо. А с простым добытчиком ей скучно. Да и мне с таким скучно. Я же тебя научил всему, что умел сам. А тебе теперь это не надо. Тебе теперь надо, чтоб заказ повыгоднее получить. А то, что наш комбинат сорвал все сроки выпуска нового каучука, и мы теперь авралим, чтобы выправить положение,— это тебе неинтересно.
   В гараже повисло долгое, тяжелое молчание. Вадим Петрович мрачно курил. Сергей упорно рассматривал носки своих туфель. Дефицитные туфли, трудно такие достать. Наконец, Вадим Петрович раздавил окурок в бракованном капе и встал.
   — Ты не обижайся. Просто жизнь сейчас... непонятная какая-то. Я — член партии, и то вижу, что жизнь идет не по лозунгам. Не так, как наши «вожди» говорят. Они говорят одно, а жизнь у нас у всех совсем другая. И народ это видит, и ты это видишь. И никто не знает, чему верить, как жить. Вот и разбегается народ по дачам, да по гаражам, — пусть, мол, они сами, без нас разбираются. И думаю я, что кому-то это здорово нужно, чтобы народ по гаражам разбежался и не мешал им делать какое-то грязное дело. Кому-то очень надо, чтобы мы все стали только добытчиками, чтоб нас ничего не интересовало, кроме навара. Ты уж прости, наболело это у меня, но я думаю так: профукаем мы нашу страну Советов, если все разбежимся по гаражам и дачам. Найдутся деловые люди, которые за нашей спиной, пока мы на грядках возимся, оберут нас до нитки. Попомни мои слова.
   Вадим Петрович резко оборвал свой разговор и снова закурил. Руки его дрожали. Некоторое время он молча курил. Сергей с удивлением размышлял над его словами. Таких речей он никогда еще не слышал. Вадим Петрович постепенно успокаивался.
   — Пошли по домам,— сказал он мирным тоном.— Я не верю, что ты стал таким. Не сделал бы ты такую красоту,— он показал на капы,— если бы тебе было на все наплевать. Просто ты еще молодой, своего опыта нет, вот ты и решил жить, как все. Что ты Танюшке на день рождения еще приготовил?
   — Замшевую куртку...— пробормотал Сергей. Ему почему-то вдруг стало стыдно говорить об этом.
   — Молодец твоя Танюшка,— снова сказал Вадим Петрович.— Ты вот что. Подари-ка ей сейчас только эти свои, как их...?
   — Капы.
   — Вот капы и подари. А куртку прибереги на осень.
В гараже снова наступило долгое молчание, но сейчас оно не ощущалось тяжелым. Сергей напряженно раздумывал о чем-то, Вадим Петрович сосредоточенно курил. Затушив сигарету, подошел к Сергею, положил руку ему на плечо.
   — Не горюй. Все будет хорошо. Раз ты задумался,— все будет хорошо. Пошли домой.
Сергей запер гараж, и они двинулись вдоль длинного ряда одинаковых кирпичных строений.    Уже темнело, но в гаражах кипела работа, горел свет.
   Они шли молча до самого дома Вадима Петровича. У своего подъезда Вадим Петрович остановился, протянул руку Сергею, задержал его ладонь в своей.
   —Ты вот что. Поговори-ка завтра со своими ребятами о дисциплине. Что-то вы последнее время разболтались. И давай, мастеру помоги. Все мы когда-то начинали, и не все у нас получалось.