Ненависть

Валерий Федин
                В. ФЕДИН

                НЕНАВИСТЬ

             из сб. "ПОВЕСТИ БЕЗВРЕМЕННЫЪ ЛЕТ"
                Советским шкрабам посвящаю. Автор

                Глава 1
   Раскаленный воздух дрожал от отчаянного крика, в котором не было ничего человеческого. Крик бился в барханах, отражался от безоблачного неба, пронзал сердце, мозг, все мое тело. И спрятаться от него было некуда.
   Группа горбоносых чернобородых мужчин в цветных халатах расступилась со зловещим хохотом. Один из них голыми окровавленными руками небрежно встряхнул бесформенный ком полупрозрачной, залитой свежей кровью человеческой кожи. А у их ног на липком от крови песке корчилось, подпрыгива¬ло и вопило то, что недавно было человеком...
   Когда я отдышался, то оказалось, что стою на кухне у темного окна. Майка моя была мокрой, а на полу поблескивали в лунном свете осколки стакана. В ушах все еще стоял нечеловеческий крик, перед глазами билось в конвульсиях освежеванное человеческое тело.
   Этот сон преследовал меня почти каждую ночь вот уже больше двух лет. Каждый вечер я с ужасом подходил к кровати, с отвращением ложился, заставлял себя заснуть, а потом...
Потом, как и сегодня, я оказывался в каком-нибудь углу пустой темной квартиры, и удары моего сердца гулко метались от стены к стене.
   Сегодня я уже не смог заснуть до утра. Не было сил заставить себя снова ложиться в постель. А утром пришла Таня, и мы с ней пошли на кладбище.
   Мы с сестренкой стояли у свежего могильного холмика. Памятника еще не было, оградки — тоже. Говорят, оградки сейчас запретили. Был только аккуратно приглаженный лопатами продолговатый холмик свежей земли. На нем лежал бурый валун, и к нему была прислонена фотография старой женщины. Эта старая женщина была моей матерью.
      — Жалко, что ты не успел, — в который уже раз тихо проговорила Таня.
      — Да, жалко, — в который раз проговорил я.
      — Она так и не верила, — вздохнула сестренка.
Я промолчал. Говорить мне было нечего. Мать никогда не поверит в такое.
      — Сергей обещал на неделе привезти памятник, — сказала Таня. — Ему обещали.
Я нагнулся, поправил букет полевых цветов. Там под двухметровым слоем земли лежит моя мать. С ее смертью перестал существовать огромный мир чувств, мыслей, переживаний и забот. Вместе с ней умерла большая часть жизни — и моей, и Таниной. Что думала мать, уже зная, что умирает? Какие слова говорила, какие мысли вспыхивали в ее умирающем мозгу?
Я представлял ее сейчас лежащей глубоко подо мной, в гробу, в темноте, под тяжелым слоем земли. Видел ее безжизненное лицо, ее закрытые глаза, ее морщинистые руки, устало сложенные на груди — руки моей матери, когда-то составлявшие для меня все содержание жизни.
   Таня осторожно прикоснулась к моему плечу:
      — Пойдем.
   Мы с ней медленно шли с убогого деревенского кладбища по улице, на которой мне когда-то были знакомы все кочки и выбоины, все заборы, каждое дерево и каждый кустик. Мы шли по селу, в котором мать прожила пятьдесят лет, где когда-то каждый встречный издали уважительно раскланивался с ней. Семьдесят лет для женщины нашего рода — не такой уж большой срок, мать могла бы долго жить, если бы не я...
      - Я договорилась с Паршиным, ты можешь жить у мамы весь отпуск.
   Таня так и сказала: «у мамы», хотя матери уже не было. Мне предстояло прожить два месяца в доме, где прошло мои школьные годы, где каждое пятно на полу имело для меня свою историю, где все — от щеколды на калитке до заплаты на старенькой наволочке — хранило тепло и запах материнских рук. А потом в этот дом въедет мой школьный приятель Виктор Паршин, ныне главный агроном колхоза имени XX партсъезда. Он с семьей въедет в этот дом, и для нас с Таней перестанет существовать то, что зовется родительским домом, семейным очагом, отчим домом.
   Как ни тяжело было у меня на душе, я думал не только о своем горе, не только о матери. Мысль не может оставаться в ограниченных рамках одних и тех же эмоций, как бы сильны эти эмоции ни были. Я шел и думал о том, что главная причина нашей трагедии, трагедии всех советских людей в том и состоит, что кто-то сумел заставить нас бездумно оборвать связь с предками. Молодые всегда стремятся улететь из гнезда, окрепшие крылья зовут их в небо. И мудрость старших в том и состоит, чтобы сохранить в потомках память поколений. Без этой памяти народ превращается в скопление людей, равнодушных ко всему на свете, кроме собственного убогого благополучия. Народ велик, пока он остается народом. Скопление людей не может быть великим, это скала, рассыпавшаяся на песчинки.
   Мы ухитрились не только разменять свой отчий дом на жилплощадь, но и гордиться этим гнусным делом своих рук. И незаметно превратились в иванов, не помнящих родства. Это было очень нужно тем, кто хотел безраздельно властвовать над человеческим стадом, которым мы стали. И это очень нужно было тем, кто уничтожил мою семью.
   Мы с Таней шли по селу медленно, молча и устало. Таня шла медленно потому, что так возвращаются люди с кладбища. Память предков живет в нашем подсознании, и ее не уничтожить за короткий срок человеческой жизни. А я просто не мог идти быстро. Каждый шаг отдавался тягучей и ноющей болью в распухших ногах. Ноги мои были словно налиты этой тупой болью. Боль резала пальцы, сводила подошвы. Когда я опирался на ногу, боль стягивала мышцы, раздирала сосуды. Быстрее идти я не мог.
      — Сергей будет сегодня топить баню, — полувопросительно сказала Таня.
      — Куда же мне с моими мозолями в баню, — усмехнулся я.
      — Не заживают? — озабоченно спросила Таня. — А может, попаришь, лучше будет?
      — Не будет. Я это проходил.
      — Жалко.
   Я не говорил Тане о своей болезни. Просто у меня застарелые мозоли. Это понятно и не наводит на грустные размышления.
   Мы подошли к дому, где еще недавно жила моя мать. Три окна на улицу, палисадник, густые высокие клены. Я сам сажал эти клены. Когда же это было? Кажется, в шестом классе. Мы тогда с энтузиазмом осуществляли великий сталинский план преобразования природы. Мы озеленяли свое село, сажали сталинские полезащитные лесные полосы. Этим кленам уже тридцать три года. Под ними еще сохранился сколоченный из неструганых  досок столик и две скамейки. Это тоже моя работа. Тогда я приехал домой на каникулы после четвертого курса.
   Таня только что закончила школу и готовилась поступать в институт. Она «дружила» с Сергеем. Они чуть не до утра простаивали у калитки, и их нежное воркование мешало мне спать. Я смастерил из обрезков досок этот столик со скамейками и заявил Тане, чтобы отныне они с Сергеем выясняли отношения только в палисаднике — оттуда их голоса не были слышны. Сестренка очень серьезно восприняла мое директивное указание, и с тех пор я спал спокойно.
   И вот мы с Таней стояли у калитки и молчали.
      — Ты не думай, — сказала Таня, — мы всегда тебе рады. Ты вообще можешь жить у нас.
   Она смотрела на меня с жалостью. Кто-то, кажется, Горький, сказал, что жалость унижает человека. Наверно, это был очень черствый человек. Мне было приятно, что меня жалеют — хотя бы один человек на свете.
      — Я хочу побыть один.
      — Я понимаю тебя. Ну, ладно, отдыхай. Приходи ужинать. Сергей привезет раков.
   Таня медленно пошла по улице, а я повернул ручку лязгнувшей щеколды и вошел во двор. Калитка закрылась за мной, и я остался совершенно один. И тогда на меня опять навалилась боль и усталость. Они копились в моей душе, в моем теле давно, почти два года. Изо дня в день. Каждый день мне казалось, что больше я не выдержу, но начинался новый день, и боль и усталость становились все сильнее.
   Я с трудом поднялся по скрипучему крыльцу, толкнул дверь в сени. Я не запирал дом, потому что в него все равно никто бы не вошел. Мать умерла раньше времени именно по¬тому, что с некоторых пор люди старались обойти стороной этот дом моего детства.
   В доме было прохладно и сумрачно. Лучи солнца пробились сквозь щели в ставнях, и в их светлых полотнищах мельтешили бесчисленные пылинки. Дом будто умирал. Сколько таких домов умерло за долгие годы, когда людей приучали бросать отчие дома и уезжать за тридевять земель. И пустеют до сих пор русские деревни, язвами зияют на их улицах заброшенные, заколоченные дома. А где-то их бывшие обитатели, забывшие свою малую родину, без которой не может быть родины большой, пытаются начинать новую жизнь, основывать новый отчий дом для своих детей, и стараются не думать о том, что дети их пойдут по стопам родителей.
   Я снял туфли и невольно застонал от острой режущей боли в получивших свободу ступнях. Перехватываясь руками за стены, косяки, за стулья, я добрался до дивана. Сидя снял одежду, носки. Трико лежало на стуле у окна, но дотянуться не было сил. А мне надо было надеть трико, чтобы не смотреть на свои ноги.
   «Не жалей себя...» — я твердил про себя эту фразу, как привык твердить ее последние бесконечные месяцы. Ступни казались словно надутыми воздухом. Распухшие пальцы торчали из них нелепыми темными отростками. Я потрогал большой палец на левой ноге — он был самый темный — и не почувствовал ничего. Палец потерял чувствительность уже около месяца назад. От моих ступней ощутимо тянуло падалью.
   «Не жалей себя...» Я встал, доковылял до стула, взял трико. Взгляд невольно упал на материнское трюмо. Из зеркала на меня дико смотрел полуголый мужик с чудовищно распухшими ногами. Ноги были в шишках, в огромных синяках, с безобразно раздутыми ступнями. Да, с такими ногами — только в баню с Сергеем.
   Сколько же еще все это будет тянуться? Почему человек так живуч? Успею ли я умереть тут, или мне опять придется уезжать неизвестно куда? Больше всего мне сейчас хотелось скорее умереть. Избавиться от боли в ногах, от мыслей о мучительной и нескорой смерти, избавиться от невыносимой тоски, от ночных кошмаров. Мне было неприятно и даже очень страшно думать, что кто-то может узнать о моей гангрене, меня положат в больницу, начнут лечить неизлечимое, ампутируют ноги, и я буду медленно и верно умирать страшной смертью где-нибудь в доме инвалидов, а то и под забором. Я хотел умереть на своих ногах.
   Моя смерть здесь, в этом селе, причинит некоторые не¬удобства Тане и Сергею, им придется хоронить меня, человека без прописки. Но это неудобство было малым по сравнению с тем, которое я причинил бы многим людям, которым пришлось бы возиться с моим полуразложившимся телом, чтобы, в конце концов, похоронить.
   Таня была сейчас для меня единственным родным человеком, и похороны своего бездомного брата не были бы для нее слишком обременительными. А для Сергея моя смерть будет облегчением: человек умер, а об умершем говорят хорошо или не говорят ничего. Правда, мы ухитрились и этот человеческий принцип растоптать. У нас накопился большой опыт очернения умерших, которых при жизни мы из рабской трусости возносили чуть не до небес. Но обо мне не будут говорить. Не тот масштаб. Люди облегченно вздохнут, когда я избавлю их от своего присутствия.   
   Был на свете еще один родной для меня человек, более близкий, чем Таня, но я не должен был напоминать ему о себе. Ему и без этого сейчас нелегко.
   Я поставил на диван стул, положил подушки повыше, устроил на стуле горевшие от боли ноги. «Возвышенное положение», как говорят медики. До вечера я пролежал в полузабытье-полусне. Я хотел бы лежать так до самого конца, но полуживое тело требовало своего. Надо было вставать, чтобы напиться, чтобы дотащиться через двор к дощатой уборной. Есть я не хотел и не пошел к Тане ужинать. Несколько часов полудремы обеспечили мне бессонницу, но я был рад этому. Я не хотел снова видеть неотвязный кошмарный сон. Я хотел одного — чтобы никто и ничто не мешало мне умереть.
   Негромко бормотавший репродуктор проиграл гимн, и в доме наступила полная тишина. Такая тишина бывает только в ночной деревне. Я лежал и думал, что должен успеть сделать последнее дело в своей жизни. Я встал, вытащил из-под кровати свой чемодан, вынул из него толстый тяжелый пакет. Потом принес из сеней большой таз, поставил возле дивана. Потом снова улегся, положил ноги на стул и взял пакет.
   За последние полтора года я пережил много очень неприятного, но сейчас мне предстояло самое трудное. Я должен был уничтожить память о себе, уничтожить саму свою па¬мять, память о своей  семье. Мне предстояло перебрать всю свою жизнь и по кусочкам уничтожить ее. Я раскрыл пакет. Сверху лежала большая фотография Олежки, моего младшего сына.
   Когда же началось то, что в конечном итоге привело меня сюда и заставляет сейчас желать смерти, как великого блага?
   ...Я стоял по грудь в теплой голубой воде, а надо мной, на высоком бетонном молу хохотали мои сыновья. Андрей смеялся, но в глазах его я видел тревогу. А Олежка хохотал беззаботно и самозабвенно. Он был толстенький и крепкий. За неделю он сильно загорел, кожа на спине его лупилась
   — За Родину! Ха Сталина! Ура! — ликующе завопил он и бесстрашно бросился с высокого мола. Море с шипением вскипело вокруг меня. Олежка ушел глубоко под воду и теперь медленно всплывал. Я ухватил его под водой за крепенькие руки и вытянул из воды. Андрей вынырнул сам и радостно засмеялся, как смеется человек, выполнивший трудное и опасное дело. Он гордо посмотрел на меня и поплыл к берегу.
      — Ну и как? — спросил я Олежку.
      — Еще! — нетерпеливо потребовал он.
   Мы двинулись к берегу, чтобы он снова взобрался на мол. Я поддерживал Олежку под живот, а он старательно колотил по воде руками и ногами — он ни в чем не хотел отставать от старшего брата и упорно учился плавать.
   Сыновья прыгали с мола целый час, пока не забеспокоилась Лена.
      — Может, хватит?
      — Нет! — завопил Олежка.
      — Мам, мы еще поныряем, — просительно сказал Андрей.
Лена строго посмотрела на меня.
      — Хватит, братья-разбойники, — строго сказал я. — Хорошего понемножку. Надо позагорать, а то приедем с юга незагорелыми.
   Веский аргумент подействовал, и сыновья подчинились. Меня удивляло и радовало бесстрашие Олежки, его полное равнодушие к высоте. Для большинства людей падение — это катастрофа. Память наших волосатых предков сохранила в извивах нуклеиновых кислот ужас к ощущению падения. Падение означало смерть — если не от удара о землю, то от клыков свирепых хищников. Наверно, переживания уцелевших при падении были настолько ярки, что сохранились в нашем подсознании рядом с привычкой дышать, не думая об этом.
   Сам я в детстве боялся высоты. В разлив мальчишки нашего класса прыгали в воду с высоких деревьев. Прыгал и я, но только потому, что не хотел прослыть трусом. Это развлечение не доставляло мне ни малейшего удовольствия. Я до сих пор помню, как ныло сердце при взгляде с верхушки дерева на далекую воду внизу, как панически замирало оно в полете. Андрей тоже, кажется, побаивался высоты, но преодолевал в себе этот страх. А Олежка будто испытывал удовольствие от свободного полета.
   Позагорав с часок, мы втроем поплыли к буйкам. Пятилетний Андрей уже хорошо плавал, а на Олежку мы в таких случаях надевали спасательный пояс, который я сам смастерил из толстого пеноплпста перед поездкой на море. Сияло ласковое крымское солнце, теплая зелено-голубоватая вода плавно раскачивала нас вверх-вниз. Мы медленно, но верно приближались к буйку. Настроение у нас было подстать безоблачному небосводу — чистое и лазурное.
      — С ума сошел! — раздался рядом резкий женский голос.
    Я повернул голову. Неподалеку проплывала молодая красивая женщина и смотрела на меня испепеляющим гневным взглядом. Я ничего не понял и на всякий случай улыбнулся красавице.
      — Милицию бы вызвать! — прошипело сквозь зубы очаровательное создание. Красивое лицо молодой женщины исказила гримаса злобной ненависти.
   Моя светлая радость вдруг схлынула. Я ничего не понимал, но небо над нами будто потемнело. Женщина давно уплыла, мы барахтались вокруг буйка, сыновья хохотали от восторга, а передо мной продолжало стоять перекошенное ненавистью красивое молодое женское лицо, в ушах звучал пропитанный злобой голос.
      — Папа, а чего тетя про милицию говорила? — спросил вдруг Олежка.
      — Это она не нам, это она просто так, — улыбнулся я через силу.
   Может, милая женщина посчитала, что пьяный папаша затащил малышей на глубину и может их утопить? Я этого так никогда и не узнал. Но забыть эту вспышку беспричинной ненависти я не смог. Особенно часто вспоминается мне этот нелепый случай сейчас, в последние месяцы моей жизни, в последний год жизни моей семьи. Как только не клял я себя за то, что тогда же не выяснил отношения с этой милой и злобной дамой! Ее вспышка ненависти была  как первая туча, предвещавшая длительное и суровое ненастье, а я легкомысленно отмахнулся от нее.
   Да, Вернадский был прав: вокруг нас существует ноосфера, пронизанная остаточными эманациями наших эмоций, как бы ни казалось идеалистическим такое мнение. И хотим мы признать это или нет, но в нашем обществе последние 70 лет ноосфера пропитывалась в основном ненавистью, подлостью, предательством и трусостью. Эта ядовитая нравственная среда оказала влияние на формирование характера большинства моих соотечественников, определяла многие их поступки, необъяснимые с обычной человеческой точки зрения. В этой среде усиливается воздействие на окружающих негативных эмоций отдельного человека. Ненависть, направленная на кого-то из нас, оставляет незримые следы в наших душах. Эти неосязаемые следы служат безошибочной меткой для других злобных людей с черной душой, которых за все эти годы становится все больше. Человеческая душа, меченная чьей-то ненавистью, становится хорошей мишенью для людей низкой души. Они интуитивно угадывают в нас беззащитный объект своих гнусных упражнений. Их черные души непроизвольно начинают излучать потоки ненависти на такую «меченую» душу.
   Может, мы тогда были слишком беззаботны и веселы, что¬бы эта чем-то озлобленная женщина могла перенести наше счастье? Наша безоблачная радость вызвала лютую зависть злобного человека с черной душой. А я тогда не подумал об этом, не прикрыл своих сыновей от прямого удара ядовитой струи ненависти.
     Надо было, обязательно надо было остановить эту милую даму, рассеять первый сгусток ненависти. Обязательно надо было смыть с детской души эту черную метку. Но я не остановил ее, не попытался объясниться, я вообще ничего не сделал. Я продолжал плыть с сыновьями, а чужая ненависть уже начала свое гнусное дело. Выплеснувшаяся из глубины зловонной души, она запомнилась Олежке, он даже пытался узнать у меня ее причины. Его чистая детская душа в тот безоблачный день впервые содрогнулась от ядовитого плевка, а я, я ничего не сказал ему. Точно так же я поступал и позже, даже в более серьезных случаях. И это заставляет меня сейчас уничтожать самую память о моей семье, об Олежке. Видимо, судьба — это не рок, а черта характера.
   «Не жалей себя...» Я разорвал фотографию Олежки, высыпал клочки в таз. Взял из пакета следующую вещь. Это была катушка с магнитофонной записью. В доме матери не было магнитофона, но я до мельчайшей подробности помнил эту запись.
   Я подарил магнитофон Лене на день ее рождения, они тогда только стали появляться в магазинах. Чтобы подарок был приятнее, мы с сыновьями записали «концерт для мамы». Запись мы вели в строжайшей тайне от Лены, это был наш мужской сюрприз. За неделю до дня рождения мы отправили Лену в гости. Это выпадало ей нечасто, и она с радостью отправилась к своей давней подруге. А я вытащил магнитофон из укромного места, и мы все вместе стали осваивать неведомую нам новую сложную технику. Восторгу мальчишек не было предела. Они впервые услышали свои голоса «по радио», и такое важное событие наполнило их души чувством величайшей ответственности. Ведь их голоса «по радио» будет слушать мама! Мы тогда записали целую кассету.
   На торжественном чаепитии мы прокрутили этот «мужской концерт для мамы». Сначала мы нестройными, но мужественными голосами хором поздравили маму с днем рождения. Потом сыновья читали стихи, пели песни, а я исполнял роль конферансье. Лена была очень тронута, и мы бережно хранили эту первую в нашей семье запись, с большим удовольствием слушали ее по праздникам.
   Я держал в руках катушку и будто наяву слышал голоса сыновей. Андрею тогда только что исполнилось шесть лет, а Олежке еще не было четырех. Он боготворил Андрея и страшно переживал, если в чем-то отставал от старшего брата. В неполные четыре года он говорил совершенно правильно, четко выговаривая все буквы.
      — Огуречик, огуречик,
      Не ходи на тот конечик,
      Там мышка живет,
      Тебе хвостик оторвет.
   В день записи «концерта», после того, как мы снова старательно упрятали магнитофон в тайник, сыновья оделись и отправились гулять. Перед уходом Олежка попросил у меня:
      — Папа, дай мне хлеба.
      — Зачем? — удивился я.
      — Я Пальме дам, у нее щеночки. Чтоб она голодная не была.
   И сыновья рассказали мне, что в подвале нашего дома живет ничейная дворняжка Пальма. У нее недавно появились щенки, и мальчишки со всего двора подкармливали бездомную собаку.
Вернулись мои сыновья с прогулки необычайно быстро. Андрей был озабочен и встревожен, а на толстеньких щеках Олежки явственно выделялись свежие следы недавних слез.
      — Что-то рановато вы нагулялись, молодые люди, — заметил я.
Андрей молча сопел и стаскивал с себя многочисленные одежки. Олежка стоял за ним и прятал руки за спиной.
      — Что-то случилось? — начал беспокоиться я.
      — Да так, — виновато вздохнул Андрей и засопел.
      — Международный инцидент? — продолжал уточнять я.
Международными инцидентами мы называли ребячьи конфликты с приятелями.
      — Не...
Андрей справился со своей одеждой и начал стаскивать с Олежки шарф. Тот стоял, как неживой. Это меня встревожило. Мой младший сын обычно отличался редкой для его комплекции подвижностью и непоседливостью.
      — Упал?
И тут я увидел, что варежка у Олежки в крови. Я не нашел, что сказать, чтобы не обострять обстановку, и снял с Олежки варежку. Мне пришлось сделать усилие, чтобы не ахнуть. Пухленькая ладошка Олежки была прок¬шена насквозь и густо залита уже запекшейся кровью.
      — Пальма? — догадался я.
Молчавший до сих пор Олежка вскинул голову и горячо заговорил:
      — Не ругай ее, папа. Это я сам. Она была голодная. Она не хотела. Я давал ей хлеба, а она нечаянно схватила.
   Он смотрел на меня круглыми невинными глазами, в которых таилась боль, и умолял меня не наказывать Пальму, которая очень хотела есть и схватила хлеб вместе с дающей рукой. Он не жаловался на боль, не обижался на Пальму. Он почему-то считал, что я буду наказывать неосторожную собаку и умолял меня простить ее, брал вину на себя.
   А рана была глубокой и вообще — собачий укус... Пришлось вести Олежку в поликлинику.
Так печально закончился радостный день записи «концерта». Последний год я постоянно вспоминал этот эпизод и думал, что злой рок, нависший над Олежкой из-за злобы незнакомой нам женщины, уже начал свое дело. Женщина давно ушла из нашей жизни, Олежка вряд ли помнил о ней, а метка ее ненависти осталась.
   Думал ли я тогда, в тот день, что эта боль, эта кровь на ладошке моего младшего сына — только начало, что еще много ему придется перенести обид, несправедливости, беспричинной злобы, ненависти? Конечно, не думал. Мы придаем мелким текущим неприятностям гораздо меньше значения, чем они заслуживают. Мы частенько отмахиваемся от них, как от несущественного, а они накапливаются и все гуще пропитывают ядом ненависти и злобы ноосферу вокруг каждого из нас, вокруг наших близких.
   Весь последний год я задавал себе вопрос: изменилась ли бы Олежкина судьба, если бы я вышел во двор и хотя бы для приличия отчитал Пальму? Или просто Олежка был слишком добр и доверчив для нашего сложного мира, с его густой насыщенностью недобрыми чувствами и делами? Может, просто сам его характер, мягкий и добрый, все равно заставил бы его испить свою чашу до дна? И ответ, который я для себя находил, не утешал меня: отец должен  охранять своего сына от любых проявлений зла.
   Андрей тоже был доверчив и добр. Он заботился о младшем братишке, буквально опекал его. Но Андрей умел быстро делать выводы из своих из своих неурядиц и бед, и никогда не повторял ошибок. Он был вдумчивым и рассудительным и воспринимал жизнь очень серьезно. А Олежка был еще слишком мал, простодушен и беззаботен. Он был очень общительным, и его не беспокоили удары, которые выпадали на его долю при освоении правил игры реального мира. Это была моя задача — привить ему меру оценки событий и чувств, но я с этой задачей не справился. И Олежка жил так, как подсказывала ему его добрая душа. Его укусила собака, а он продолжал жалеть ее, продолжал подкармливать всех бродячих псов в нашем микрорайоне, которые как-то вдруг развелись в большом количестве.
   Бродячие собаки всегда были проблемой человеческого общества. Но только наше общество не смогло справиться с этой проблемой, и не может до сих пор. А уж если берется за решение, то методы, которыми мы при этом действуем, оказывают действие, прямо противоположное задуманному. Пьяные мужики на глазах детей вонзают крючья в живое тело животного, с безразличием садистов швыряют визжащих псов в крытые кузова «душегубок». Законы наши не возбраняют при этом прихватить и домашнюю собаку, несмотря на слезы и вопли детей. А виноваты бездомные псы только в том, что судьбе угодно было произвести их на свет именно в нашем обществе, которое много десятилетий кичилось своей гуманностью без малейших на то оснований.
   Оба моих сына не помнили обид, не таили зла против своих вольных или невольных обидчиков. Но Андрей все-таки сумел найти верную линию в острых ситуациях. И это — не заслуга его отца. А маленький Олежка слепо брал пример со старшего брата и продолжал доверять бьющей исподтишка руке. И в этом моя прямая вина. Я не сумел привить Олежке социального иммунитета, не внушил ему простой мысли, что не все люди в нашем мире исполнены добрых чувств, что вокруг много зла, много ненависти. Я не научил его за правильными, хотя и суровыми словами многочисленных «доброжелателей» видеть их истинные грязные помыслы. Но разве можно учить ребенка недоверию к окружающему миру? Этого я так и не знаю, не знаю до сих пор. Все во мне восстает против такого обучения, хотя в нашем мире это, видимо, единственно правильная форма самосохранения.
   Это неестественное для человека, чудовищно: постоянно быть готовым к удару в спину. Законы нашей страны — единственной среди развитых государств — не предусматривают ни малейшей гарантии защиты личности государством. У нас государство только налагает на человека обязанности, не беспокоясь о его защите. В большинстве стран ограбленный пол¬чает от государства компенсацию за моральный и материальный ущерб. Изнасилованная женщина получает материальное возмещение морального ущерба. Иначе и не должно быть — если государство налагает на человека какие-то обязанности, облагает его налогом, то оно просто обязано защищать человека от каких-либо посягательств на его жизнь, честь, имущество, а если оно не смогло сделать этого, то должно возместить ущерб. И только в нашей стране каждый из нас предоставлен самому себе, государство наше слишком перегружено заботой о нашем общем благе, чтобы заботиться о каждом из нас.
   Я читал о животных, которым ученые отключали «центр боли». Эти бедняги вели себя нелогично — лизали раскаленное железо, грызли оголенные провода под напряжением. Они не чувствовали боли и быстро погибали. В нашем мире человек без "социального центра боли" не сможет жить. Олежка напоминал мне такое существо. Он доверчиво протягивал добрые руки к болевым точкам нашей жизни и получал удар, молча переносил боль, не обижался, не озлоблялся и продолжал доверчиво идти на огонь.
   Я так и не знаю, в чем дело. Может, мы с Леной были наивными идеалистами и слишком налегали на гуманизм при воспитании детей? Но разве можно учить ребенка гуманизму «слишком»? Может, у Олежки были какие-то отклонения в психике, не позволявшие ему делать правильных выводов из болезненных уроков жизни? Нет, он был самым нормальным человеком, хотя критерия нормального человека у наших психологов до сих пор нет.
   Наверно, все люди рождаются на свете без этого «центра боли» к социальным явлением. Человек появляется на свет готовый творить только добро. И лишь суровая реальность нашего мира отучает его от наивного доверия к другим людям. Взрослые люди в нашей стране выработали страшный в общем-то принцип: не верь, не жадуйся, не бойся. Не доверяй незнакомому, отдергивай руки от непонятного, обходи стороной подозрительное. Эти противоестественные для нормального человека принципы — порождение социальной среды, киснущей в зловонной атмосфере накопленных за историю человечества злодеяний.
   Социальный иммунитет быстрее прививается детям в тех семьях, где взрослые, не мудрствуя лукаво, успокаивают малыша, которому кошка оцарапала руки: «Кошка — дрянь, вот я ее сейчас!» Или внушают ребенку: «Не давай игрушек Вовке, он плохой мальчишка!» Социальный иммунитет быстрее развивается у малышей в тех семьях, где не все гладко у самих родителей. Ведь таких семей становится все больше и больше, но большинство все-таки умеют оберегать себя от неожиданных ударов в спину. Дети наблюдательны. Они смотрят на взрослых дядей и тетей и начинают соображать, что жизнь состоит не только из добрых дел. Сколько людей с отвращением относится к выпивке только потому, что кто-то из родителей был алкоголиком?
   А мы с Леной старались быть правильными родителями. Мы читали Макаренко и Сухомлинского. Мы никогда не позволяли себе при детях резкого слова, повышенного тона. Мы внушали им, что человек человеку — друг, товарищ и брат. Мы уверяли их, что несправедливость не имеет права на существование в нашем обществе социальной справедливости.
   А жизнь на каждом шагу преподносила им уроки обратного. Поэтому щипки, пинки и укусы реальной жизни были для наших детей нелепой случайностью. И не моя заслуга в том, что Андрей сам, без моей помощи, через синяки и обиды понял, что зло в мире не только существует, но и процветает, что добро почти всегда терпит поражение. А Олежка так и остался наивным и доверчивым простофилей.
   ...Детский сад каждое лето закрывался на ремонт, и нам приходилось устраивать наших сыновей к случайным людям. Года два нас выручала добрая одинокая старушка из соседнего дома. Она была совсем дряхлой, с трудом передвигалась, но охотно принимала на себя заботу о нескольких малышах, оставшихся без присмотра. Она хорошо знала жизнь. А жизнь ее не была сладкой, если она на старости лет осталась одинокой. И она однажды сказала мне:
      — Олежка-то ваш, ну, такой добрый, такой ласковый. Я таких ребятишков и не видела. Смотри за ним, сынок, хлебнет он у тебя горя.
   Тогда я просто не понял ее. Мне было приятно слышать добрый отзыв о своем сыне, меня порадовало, что его доброту и доверчивость видят посторонние люди. И я не обратил внимания на ее предостережения.
   ...Я медленно рвал магнитную ленту, и в моих ушах захлебывался и умирал голос четырехлетнего Олежки:
      — Огу-ре-чик, огу-ре-чик,
      Не ходи на тот ко-не-чик...
   После «концерта» Лена так и звала Олежку Огуречиком. А я называл его «мужичком-здоровячком». Наши друзья умилялись, глядя на его щеки. Он не был рыхлым, закормленным толстяком. Полнота его была здоровой. Он был крепеньким и для своего возраста очень сильным мальчишкой.
    ...Я смотрел на следующую фотографию. Лена, Андрей и Олежка стояли возле нашего «Москвича», а за ними расстилалась сверкающая гладь большого степного озера. Это было перед поступлением Олежки в первый класс. Лето у нас получилось насыщенным. Олежку торжественно «выпустили» из садика. Воспитательницы и мамы хорошо подготовили выпускной утренник. Будущие первоклассники понимали серьезность предстоящей перемены в их жизни и тоже очень ответственно относились к своим обязанностям. Каждому из них торжественно вручили самодельный «аттестат» с фотографией, подписью заведующей и круглой печатью «для справок».
   Я отложил фото и взял в руки «аттестат». Незадолго до выпуска Олежка пережил довольно серьезную неприятность. После укуса Пальмы на его руках начали появляться бородавки. Виновата ли была в этом Пальма или что-то другое, но, в конце концов, все кисти Олежки оказались усыпаны бородавками. Аптечные и народные средства не помогали. И тогда врач детского садика дала Олежке направление на прижигание.
   Помню, сестричка ахнула, увидев Олежкины руки. Она набрала в стеклянную трубочку белоснежную углекислоту и начала прижимать открытый ее конец к каждой бородавке по очереди. Бородавок было много. Не знаю, больно ли было Олежке, но он во время этой процедуры улыбался и любезно беседовал со словоохотливой сестричкой.
   До дому мы добирались на трамвае, ехать пришлось через весь город. И где-то в середине пути Олежка начал кряхтеть и морщиться, а потом затряс руками и заплакал. Я посмотрел на его руки, и сердце мое сжалось.
   Сестричка не догадалась забинтовать Олежке руки — то ли не было положено, то ли просто поленилась. Сейчас все прижженные места распухли, покраснели и, конечно, страшно болели, чесались и зудели. А я тоже не догадался захватить с собой бинт. Надо было срочно что-то делать. Вот-вот боль станет нестерпимой, и Олежка начнет расчесывать свежеприжженные бородавки. Что из этого выйдет, можно было догадаться, потому что все вокруг не отличалось стерильностью.
   На ближайшей остановке я вытащил Олежку из трамвая. Не долго думая, я снял рубашку, майку, разорвал майку на полосы и крепко забинтовал Олежкины руки.
   Бородавки сошли все до единой, больше они никогда не появлялись, но руки у Олежки болели долго и сильно. И на фотокарточке в самодельном «аттестате» у нашего «мужичка-здоровячка» был не по возрасту серьезный и озабочен¬ный вид.
   Я разорвал «аттестат» и высыпал клочки в таз. Фотография осталась целой, и маленький Олежка серьезно и печаль¬но смотрел на меня из обрывков бумаги и магнитной ленты. Я достал фотографию, последний раз посмотрел на Олежку-дошкольника и разорвал фотографию на мелкий клочки.
   Я снова смотрел на фотографию нашей семьи у степного озера. В то лето мы с Леной решили «ударить автопробегом» по степям, лугам и лесам. После долгого обсуждения мы остановились на Средней Азии. Знакомые отговаривали нас: далеко, рискованно, если уж ехать, то компанией. Но мы не стали искать попутчиков. Нам было хорошо и одним.
   Мы собирались выехать в субботу пораньше утром. В пятницу после работы я зашел в гараж, еще раз проверил подготовленный к долгому путешествию «Москвич», уложил багаж, запасные части. Когда я вывел «Москвич» из гаража, он очень напоминал известное среднеазиатское вьючное животное. Я решил оставить машину на ночь у подъезда, чтобы утром не терять времени. Во избежание неожиданностей я решил ночевать в машине. Только я подъехал к дому, как ко мне подбежал Олежка, который играл во дворе с приятелями.
      — Деда и внука скотина везет! — закричал он, лукаво глядя на перегруженный лимузин.
Мы с ним посмеялись. У Олежки было здоровое чувство юмора, оно, казалось, родилось вместе с ним.
      — Ты его тут оставишь? — спросил Олежка, и, услышав мой утвердительный ответ, озабоченно попросил: — Подожди, я сейчас.
   Он куда-то убежал, а я принялся готовить машину к ночевке. Минут через десять Олежка вернулся.
   — Пошли, я договорился с гаражом. Чего бросать машину?
   «Москвич» переночевал в чужом гараже, хозяином которого был отец одного из многочисленных друзей Олежки.
   За отпуск мы проехали восемь тысяч километров. После такой нагрузки я долго не мог заставить себя снова сесть за руль. Но я был доволен отпуском. А для Лены, Андрея и Олежки этот автопробег по Средней Азии остался одним из самых приятных событий в нашей семейной жизни. Мы жили на Бухтарме и Иссык-Куле, ночевали в полупустой гостинице на Медео, отдыхали на чудесном озере Савушка, ловили с рыбаками огромных сазанов в Сыр-Дарье, ели арбузы и настоящий плов на ташкентском базаре, посмотрели гробницу Тимура в
Самарканде и мечети Бухары.
   Ночевали мы обычно там, где нас заставала ночь. тогда в стране еще не наступил чудовищный разгуд преступности, как в годы ельцинских реформ и "демократизации". Частенько это были не самые удобные для ночлега места. Однажды, под Алма-Ата, мы заночевали чуть ли не в кювете, в придорожных посадках и утром долго чистились от полчищ облепившей нас и машину моли. В Голодной степи мы заблудились, вдобавок забарахлил мотор, потом кончился бензин... Но все эти неудобства с избытком перекрывались радостью впечатлений от новых мест.
   Однажды мы выехали к большому степному озеру. День уже клонился к вечеру, и мы решили не испытывать судьбу и заночевать здесь. Мы быстро поставили палатку, мальчишки принялись собирать топливо для костра, а я решил порыбачить. Я никогда не был удачливым рыболовом, но в этом озере рыба хватала даже пустой крючок. За какой-то час я натаскал полведра небольших окуньков и плотвичек. Андрей и Олежка с берега азартно следили за ходом событий и ликовали при каждой удаче. Им тоже хотелось порыбачить, но я не разрешил: берег был топкий, илистый, ноги мои облепили пиявки, и я не хотел повторения истории с бородавками или чего-то похуже.
   Потом мы вернулись к палатке, и я стал чистить рыбу. И вдруг за моей спиной кто-то громко всхлипнул. Я обернулся. Олежка смотрел на рыбу широко раскрытыми круглыми глазами, и по его щекам катились крупные слезы. В его взгляде были недоумение, обида и боль.
      — Папа, — сказал он прерывающимся голосом. — Им больно... Не надо...
И он заплакал, что называется, в три ручья.
   Я на его глазах выбросил всю рыбу в озеро. Уснувшие и потрошеные рыбешки безжизненно колыхались на мелких волнах, и ветер медленно растаскивал мою добычу по озеру. Андрей смотрел то на рыб, то на меня, то на Олежку и, видимо, испытывал сильное смятение чувств. А Олежка с невысохшими слезами на щеках спрашивал меня с надеждой:
      — Они оживеют? Правда, они оживеют?
      — Обязательно, — уверенно ответил я. — Просто они без
воды уснули. Они ночью оживут и уплывут.
    До сих пор не знаю, правильно ли я тогда сделал. Может, мне надо было как-то отвлечь Олежку от этого обычного, хотя и варварского дела, на которое большинство людей смотрят абсолютно спокойно. Вегетарианцев мы обычно считаем чудаками. Может, надо было как-то помягче объяснить ему жесткую правду жизни: человек должен есть, чтобы жить, а чтобы есть, ему иногда приходится лишать жизни живые существа. Не знаю. Сейчас я ничего не знаю. И предпринимать что-нибудь сейчас уже бесполезно.
   ...Я еще раз посмотрел на снимок. Лена и Андрей беззаботно смеялись, а в улыбке Олежки были недоумение и надежда. Он верил, что рыбки «оживеют».
   Я поднялся с дивана. После долгого «возвышенного положения» ноги казались не такими безобразными. Они сильно покалывали и немного болели, но эта боль была вполне терпимой. Таз был полон обрывков фотографий, клочков бумаги, но пакет на диване казался нетронутым. Мне предстояло еще много работы. Даже «бумажную» память о человеке уничтожить не так легко. А может, наоборот, именно «бумага» — самый надежный хранитель памяти в наше беспокойное время? Ведь недаром любой правитель, придя к власти неправедным путем, в первую очередь начинает уничтожать именно документальные упоминания о своих противниках. Запрещаются к свободному обращению книги нежелательных писателей, уничтожаются или прячутся в надежные сейфы официальные документы, исчезают из библиотек обычные газеты прошлых лет. И может именно поэтому любой узурпатор после своих политических противников считает врагом номер два писателей?
   Я поднял таз и пошел на кухню. Печка у матери была обычной для этих мест: голландка со встроенным газовым отоплением. Уже много лет мать не знала хлопот с дровами. А теперь для нее вообще не существует никаких хлопот, забот и волнений. Моей матери больше нет на свете, а то, что от нее осталось — от женщины, давшей мне жизнь, вскормившей меня своей грудью, воспитавшей и вырастившей меня, — лежит под двухметровым слоем земли на забытом Богом деревенском кладбище.
   Я открыл заслонку, засунул в плиту несколько скомканных газет — почтальонша еще приносила газеты, которые мать выписывала, — и чиркнул спичкой. Я горстями черпал из таза обрывки бумаги и магнитной ленты, клочки фотографий. Пламя охотно и жадно охватывало их. Я смотрел, как горело то, что оставалось у меня от детства Олежки, от счастливого периода жизни моей семьи, от моей жизни...
   И мне казалось, что из пламени доносятся неясные голоса.
      — Огу-речик... Не хо-ди...
      — Пальма не виновата!
      — А они правда — оживеют?
Я захлопнул дверцу плиты. В узкой щели мелькнул охваченный пламенем бантик из голубой ленточки от Олежкиного «аттестата».
 
                Глава 2

      — Ничего, — сказал Сергей. — Погода хорошая, высохнет быстро.
      — А не облезет? — спросил я. — Масляная была бы надежней. ..
      — Облезет — обновим. Пошли?
      — Пошли.
   Мы с Таней и Сергеем вышли за ограду кладбища. Я шел последним. Закрывая калитку, я посмотрел туда, где мы только что были. Над могилой матери голубела свежей краской четырехугольная пирамида с красной звездочкой, окруженная такой же голубой оградкой.
Я не мог идти быстро. Таня и Сергей подстраивались ко мне. Они думали, что я иду медленно потому, что скорблю о матери. А я просто не мог идти быстрее. Ведь Таня пережи¬вала не меньше моего.
      — Ты почему не заходишь? — сердито спросила Таня. — Хоть поешь по-человечески. Прямо сейчас пойдем.
      — И правда, — подхватил Сергей. — Пока Танюшка возится с обедом, мы раскочегарим баньку. Она у меня греется за полчаса. Не поверишь? Восемьдесят градусов в парилке. Сам
мерил, никто не выдерживает!
   Сергей был хозяйственным человеком. Он построил для семьи большой кирпичный особняк с гаражом, подвалом и баней. В саду на двадцать соток он устроил хитроумную систему труб, и они не знали забот с поливом, надо бы
ло только покрутить вентили. Моей сестренке повезло. Их первая школьная любовь оказалась прочной и счастливой. Сергей был на хорошем счету на работе, его приглашали на солидный пост в областное управление сельским хозяйством. Но Таня не хотела уезжать из деревни. У Сергея тоже были свои планы. Сейчас у него в руках была вся техника колхоза-миллионера, у него были широкие связи. Семья их не знала забот в вопросах обеспечения. Сергей получал немалые премии, и Таня могла спокойно работать в сельской библиотеке. Работала она от звонка до звонка, общественных нагрузок у нее, по-моему, не было, разве что-то вроде сбора членских взносов общества охраны памятников. Она отдавала все свое свободное время семье. Сейчас я только мог позавидовать им. Им не придется упрекать себя в том, что загруженные работой и общественными поручениями, они не уделяли достаточного внимания воспитанию детей. Им не придется заканчивать жизнь так, как закончила ее Лена, и как заканчиваю я.
   Мы с Леной постоянно «горели» на работе. Я не помню случая, чтоб мне удалось уйти с работы вовремя. Но зато хорошо помню, как частенько выходил за проходную в глубокой темноте, когда моя семья да и весь город уже спали. У меня не получалось уходить по звонку. Субботы я тоже почти всегда проводил на работе, моя свободная суббота была праздником для моей семьи. У меня никогда не было меньше четырех-пяти общественных нагрузок одновременно. После работы я долгими часами сидел на заседаниях парткома, профкома, на партхозактивах и конференциях. Я выступал, готовил решения, частенько  спорил о кем-то, добивался включения в решение или постановление каких-то пунктов, протестовал против других. Тогда я считал эти занятия очень важным общественным делом. Если мне кто-то говорил, что мы занимаемся бесполезной «говорильней», я спорил и обижался. Я всерьез гордился своей ролью нужного винтика в сложной государственной машине.
   Сейчас я так не думаю. Никому не принесли ни малейшей пользы все эти наши совещания и заседания, наши решения и постановления. Сейчас я даже склонен думать, что кому-то нужно было именно этой видимостью социально значимой деятельности отвлечь внимание многих и многих людей от действительно острых проблем нашей жизни. Может быть, я так думаю из-за того, что мне пришлось пережить в последнее время. Может быть, я злопыхательствую. Но иногда я думаю так, и у меня не находится аргументов против такого мнения.
   Тогда я считал это многочасовое времяпрепровождение се¬рьезным и важным делом. А теперь я понимаю, что гораздо полезнее было бы плюнуть на всю эту суету и поехать с сыновьями на рыбалку или разжечь с ними костерок на высоком берегу нашей реки и приготовить шашлыки, просто пойти с семьей на лыжную прогулку. Так было бы полезнее и для всех нас, и для общества в целом. Но, как говорится, век живи — век учись, а помрешь дураком. Вот я и был таким дураком, находкой для демагогов и бюрократов с солидными должностями и окладами. Дураком, из благих намерений погубившим всю свою семью.
      — В самый раз сейчас попариться, — сказал Сергей. — Настроение сразу поднимется.
      — Спасибо, — сказал я. — Мне противопоказано.
      — Баня полезна всем, кто в состоянии доползти до нее, — возразил Сергей. — Так пишут все медики. Баня все беды прогоняет.
      — Сердчишко барахлит, — пробормотал я. Мне сейчас была неприятна забота Сергея и еще неприятнее было то, что я вынужден был обманывать этого хорошего человека, мужа
моей сестренки. — Боюсь, тебе придется меня выволакивать из бани на носилках. Такое со мной было уже. А «скорой» у вас нет.
      — А... — понимающе протянул Сергей. — С сердцем шутить нельзя. Запасных пока не делают.
   Я заметил, что очень многие люди безоговорочно верят, когда им со значительным видом ссылаешься на сердце. Другие недуги почему-то не оказывают такого действия на собеседников. Мне частенько приходилось уклоняться от многочисленных в свое время банкетов, встреч и просто выпивок по разным служебным поводам. Ссылка на сердце всегда оказывалась самой надежной. Никакие другие причины уважительными не считались.
      — Слушай! — обрадованно воскликнул вдруг Сергей. —
Давай я свожу тебя к врачу? У меня в области есть знакомый главврач. Знающий мужик, кандидат наук.
      — Не стоит, — как можно беззаботнее махнул я рукой. — У меня в общем-то ерунда, недостаточность. Просто сейчас немного расшаталось. По известным причинам, как говорит¬
ся. Вот приду в себя, и все будет в норме.
      — Давай-ка, братец ты мой, переселяйся к нам, — сердито сказала Таня. — А то, как бы по известным причинам совсем не расшатался в своем одиночном заключении.
      — Ребята, мне, ей-богу, лучше побыть одному! — Взмолился я. — Мне в самом деле надо прийти в себя.
      — Не нравишься ты мне, — серьезно сказала Таня. — Нельзя же так, в самом деле. Жить-то ведь надо.
   Я чуть было не ответил резкостью. Как раз мне-то не надо было жить. Каждый лишний день жизни — это лишние мучения, физические и моральные. Боль физическую можно ослабить лекарствами, но медикаментов от мук нравственных еще не изобрели, разве что водка и наркотики. Но эти "надежные" средства я использовать никогда не буду.
      — Надо, — сказал я мирно. — Конечно, надо, кто возражает. Вот я и хочу прийти в себя, чтобы жить дальше.
   Я один шел к материнскому дому, и ноги мои болели нестерпимо. Будто сотни раскаленных игл кололи и жгли их при каждом движении. Сосуды как будто вот-вот собирались лопнуть. Казалось, что внутри ног, от пальцев до паха мои артерии и вены заполняет не живая кровь, а тяжелая как ртуть, горячая жидкость. Она раздирает сосуды, сжигает нервы, обугливает мышцы. Ступни уже не болели, они полностью потеряли чувствительность, и мне казалось, что у меня их просто нет, что хожу я на протезах.
   Я шел и думал. Последние полтора года я только и делал, что думал. Лена тоже была, как это называли, активной общественницей, передовиком производства. Ее портрет много лет висел на доске почета нашего завода. После работы она почти все время проводила в школе. В классе Андрея она все 10 лет была председателем родительского совета. С первого класса она была членом родительского совета класса Олежки, а когда Андрей закончил школу, она стала председателем этого родительского совета. Классная руководительница Андрея Людмила Ивановна души не чаяла в ней. Родители в этом классе и одноклассники Андрея звали ее «мамой Леной». Не перечесть, что она сделала для этого класса, для всей школы. Но когда с нами стряслась беда, об этом никто не захотел вспомнить. Правда, Людмила Ивановна по доброте душевной написала характеристику на Лену, но эту ее бумагу никто, кроме нее, не захотел подписать.
   У Лены за четверть века накопилась толстая пачка всевозможных грамот, благодарностей, памятных дипломов, сувениров — и за работу, и за общественную деятельность на заводе, и за школьные дела. И еще она ухитрялась вести наше домашнее хозяйство.
   А у меня было очень мало времени для семьи. И мы с Леной считали это нормальным. Мы были воспитаны на многочисленных примерах самоотверженной работы. Помню, как нам преподносили в качестве примерного отношения к работе описанный в газетах случай, когда начальник смены не смог принести цветы жене в родильный дом, потому что остался в цехе на аврал. В моей голове прочно сидела доктрина — работа на благо общества прежде всего. Общественное и производственное — неизмеримо важнее личного.
   У нас был «Москвич», но мне некогда было заниматься с ним, и мои приятели в шутку звали его «антилопой-гну», настолько он был неухожен. У нас был дачный участок за городом — детям нужны были витамины и свежий воздух — но на этой «даче» произрастали в основном лебеда и крапива.
   Меня наградили орденом и медалью, и мы с Леной гордились такой высокой оценкой нашего труда.
   Но год назад Лена умерла, и за ее гробом шли всего три человека. А до этого толпа разъяренных баб чуть устроила над ней самосуд. Меня же попросту выгнали из города, где мы с Леной 25 лет строили новую жизнь — мы считали, что строим новую жизнь, строим коммунизм. Сейчас мне кажется, что наш труд пошел на строительство рая для подлецов.
   И все же я не могу ответить на вопрос: правильно жили мы с Леной или неправильно? Может, нам надо было работать от звонка до звонка, отмахиваться от общественных нагрузок, как это делали многие из наших знакомых, все свое свободное время уделять только семье, прихватывая и часок-другой рабочего времени? Может, мне после звонка надо было мчаться домой, возиться в гараже, в саду, по вечерам смотреть телевизор вместе со всей семьей? Так делали большинство из тех, кого я знал. И у них в жизни не произошло никаких катаклизмов. Может быть, тогда бы и у нас не случилось того, от чего умерла Лена, и от чего я с нетерпением жду своей смерти?
   Не знаю. Сейчас я ничего не знаю. Я понимаю только, что мы искренне и вроде бы неплохо старались успевать везде — и на работе, и по общественным нагрузкам, и в школе, и дома — и везде потерпели крах.
   То ли мы с Леной слишком старательно следовали нашим официальным лозунгам и доктринам, то ли в этих доктринах был какой-то серьезный изъян — я сейчас не могу ответить на эти вопросы. Да это уже и не важно, потому что сейчас нет ничего — ни моей семьи, ни работы, ни Лены. А еще совсем недавно мы с ней мечтали нянчить внуков.
   Я снова лежал на диване, подняв ноги на табуретку, и рассматривал большую цветную фотографию. С нее на меня смотрел сияющий Олежка в новенькой школьной форме с ранцем за плечами. Недавно у него выпал передний зуб, и от этого дефекта его щедрая, солнечная улыбка казалась еще обаятельнее, какой-то младенчески блаженной. Это было ровно 13 лет назад.
   В тот день мы всей семьей пошли на стадион, там праздновался день первой встречи первоклашек со школой. Конечно же, основным организатором этого мероприятия была наша мама — ведь мы провожали Олежку в первый класс.
      — Ну, что, Андрей, — спросил я, оглядывая Олежку в новенькой форме, — по-моему, Олежка смотрится как настоящий ученик?
      — Все в норме, — солидно ответил Андрей и подмигнул мне.
      — Ну, а как ты будешь учиться? — спросил я Олежку.
      — Как Андрей! — гордо выпалил он.
Из-за выпавшего зуба и широчайшей улыбки он при этом громко присвистнул. Мы засмеялись, а Олежка покраснел и засмущался.
      — Ладно, ладно, — строго сказала Лена. — Посмотрела бы я на вас, если бы у вас зуб выпал! Пошли, а то мне пораньше надо.
   Нам с ней всегда надо было пораньше уйти из дому и попозже прийти домой.
   ...Я медленно рвал солнечную улыбку Олежки. Сколько малышей с такими сияющими улыбками каждый год примеряют новенькую школьную форму и искренне уверяют, что будут примерными учениками? Нет ни единого, кто бы не хотел идти в первый класс. Нет ни одного родителя, который бы не поддерживал малышей в этом похвальном стремлении. Первый раз в первый класс! Сколько радости, сколько счастья, сколько надежд изливается в этот день из доверчивых детских глаз!
   Но сколько учеников сохраняет эти чувства до окончания школы? Уже в первом классе действительность грубо обрывает наивную детскую радость, веру в свои маленькие силы. Начинается роковое и необратимое разделение доверчивых ребятишек на хороших, средних и плохих. Привычными стали сетования на нерадивых родителей, которые не готовят детей к школе и не уделяют внимания их школьным делам и вообще воспитанию. Но какой родитель желает зла своему ребенку? Если и есть такие, то их не так уж много. Куда деваются радостные улыбки первоклашек? Что превращает доверчивых мальчишек и девчонок в угрюмых, озлобленных двоечников и хулиганов? Почему к шестому классу все ученики четко делятся на три категории: отличники, болото и отпетые? Почем вчерашние радостные первоклашки превращаются в забитых или дерзких двоечников, в безразличных ко всему на свете «невнимательных», в страдающих от комплекса неполноценности отличников? Почему еще вчера счастливые и полные надежд дети считают школу обузой, а учителей — мучителями?
   Я внимательно изучал материалы по реформе школы — у меня были достаточно серьезные причины для такого изучения — и не нашел ответа ни на один из этих вопросов. Общие факты, которые уже всем набили оскомину. Мне уже нечего терять, но скольких родителей еще ждут впереди подобные драмы и даже трагедии? Мы опять радостно поговорим о реформе, будем громко рапортовать о ее успехах, но в жизни наших детей ничего не изменится. Говорят, существуют какие-то спецшколы для детей из избранных семей, в этих школах им дают воспитание, соответствующее уровню конца двадцатого века. Но как воспитывает детей обычная школа — я теперь знал очень хорошо.
   Еще когда я сам заканчивал школу, мы в классе бурно обсуждали вопрос: куда идти учиться? Учителя тогда нас дружно нацеливали на поступление в вуз. Мы постоянно слышали: учись хорошо, а то будешь трактористом! Учись хорошо и станешь инженером! И мы стремились стать инженерами, получить высшее образование. И уже тогда мы с большим пренебрежением относились к пединститутам. «Ума нет — иди в пед», — такая тогда была у нас поговорка. И действительно, в те годы в «пед» шли откровенные бездари, которые не сумели бы поступить ни в один приличный по нашим понятиям вуз. Несколько лет назад я опять услышал эту поговорку — она оказывается, успешно продержалась тридцать лет. Тридцать лет в «пед» шли те, у кого «ума нет». Тридцать лет эти бывшие бездарные ученики пополняли ряды школьных учителей, министерство просвещения, многочисленные РОНО, ОблОНО. Чего же мы сейчас хотим от них? Какую реформу смогут провести они?
   Золотой XIX век подарил России созвездие талантов. И это были, в основном, те, для воспитания которых состоятельные родители нанимали многочисленных домашних гувернеров и воспитателей. Этих детей с самого раннего детства обучали не только наукам. Их обучали правилам жизни, поведению в обществе и в сложных ситуациях, обучали чувству прекрасного, умению держать слово, уважительному отношению к женщине, умению отстаивать правду, драться за свои убеждения. В XIX веке такое воспитание было доступно немногим, по праву рождения.
   Сейчас все дети вроде бы равны. Все они учатся в школах, где на сорок будущих Лермонтовых или Грибоедовых приходится один равнодушный или измученный учитель. Где уж тут до всестороннего воспитания личности, которое мы провозгласили как один из главных принципов нашего общества. Мы в нашей стране не сумели реализовать этот принцип.
Все возвращается на круги своя. И снова возрождаются специальные школы для немногих избранных — по праву рождения. А подавляющую массу наших детей ждет слепая лотерея жизни, в которой вероятность выигрыша близка к нулю... Они попадают в систему массовой подготовки рабочей силы, и судьба их достаточно ясна. А ведь еще я учился в школе, где учитель считался очень важной личностью. Именно личностью. А еще раньше учитель, по крайней мере на селе, был самым уважаемым человеком.
   Но кто я такой, чтобы судить кого-то? В том, что произошло с моей семьей, никто, кроме меня, не виноват. И я сейчас просто не имею морального права перекладывать вину ни на школу, ни на кого-то конкретно, кроме себя.
    ...Олежка пошел в первый раз в первый класс, а я уехал в долгую командировку. У меня тогда было много долгих и трудных командировок. Наш завод осваивал выпуск новой сложной продукции, и мне приходилось часто ездить по НИИ, министерствам, родственным заводам.
Когда я вернулся домой, то заметил, что Олежкин энтузиазм заметно поубавился. Лена тоже была встревожена.
      — Тебе надо зайти в школу, — сказала она. — Там у Олежки неважные дела.
      — Но ведь ты там каждый день бываешь?
      — Бываю. Что толку? Любовь Владимировна говорит, что ей надо побеседовать с тобой.
      — А что там у Олежки?
      — Балуется. Не работает на уроках. Разговаривает.
Лена вздохнула. Мы с ней вошли в комнату наших сыновей. Андрей усердно писал что-то в тетради, Олежка тоже сидел за своим столом и, высунув кончик языка, старательно выводил разнокалиберные кривые «палочки».
      — Олежка, — сказал я, — что это ты там скандалишь с Любовью Владимировной?
      — Я не скандалю, — вздохнул Олежка.
Его круглые наивные глаза смотрели на меня искренне. За этот месяц он заметно похудел.
      — А почему же Любовь Владимировна жалуется на тебя?
      — Я не знаю, — пожал сын плечами. — Она говорит, какие вопросы есть, я спрашиваю, а она говорит: иди в угол.
   Он смотрел на меня все так же искренне и печально.
      — Наверно, ты что-то не так спрашиваешь? — предположил я.
      — Я не знаю... Все спрашивают.
      — А ставят в угол только тебя? — засмеялся я.
      — Ага, — Олежкин взгляд стал еще печальнее.
      — А больше ты ничего не делаешь? Не разговариваешь на уроках, не балуешься на переменах?
      — Не знаю, — снова вздохнул Олежка. — Не переменках мы бесимся.
      — Как это — бесимся? Кто же в школе бесится?
      — Все бесятся, — вмешался в разговор Андрей.
      — И ты? — уже всерьез удивился я.
      — И я, — спокойно сказал Андрей.
      — И как вы беситесь?
      — Как? — пожал плечами Андрей. — Бегаем, носимся.
      — Кричим, кто громче, — добавил Олежка.
      — На крышу лезем, а нас учителя гоняют, — продолжал Андрей.
      — Господи, — вздохнула Лена. — Ну, кто же в школе на крышу лезет? Вы же свалитесь, а учителям отвечать за вас.
   Она начала сердиться, хотя кроме меня этого никто не за¬метил. Я тоже был близок к этому. Но мы умели держаться при детях.
      — А какие вопросы ты задавал Любовь Владимировне? За какие вопросы она тебя ставила в угол?
      — Да разные. Она непонятно говорит, я спрашиваю, а она кричит. И она...
      — Не она, а Любовь Владимировна, — вставил я строго.
      — Любовь Владимировна, — покорно повторил Олежка. —
Она нас заставляет палочки писать, а мы все почти уже умеем писать буквы. И слова.
      — Ну, а какие все же ты вопросы задаешь?
      — Да всякие, — поморщился Олежка. — Когда она неправильно говорит. Он говорит: земля — шар, а я ей говорю: почему шар, когда земля — геоид. Ведь геоид же? А она кричит.
      — Не она, а Любовь Владимировна. Про геоид вам еще рано знать. Для геоида надо тригонометрию учить, а в первом классе достаточно того, что земля — шар.
   Я говорил, но мне было нехорошо. Разве виноват Олежка, если школьная программа безнадежно отстала от его развития, от сумасшедших темпов нашей жизни. Все они умеют читать и писать, а их заставляют выводить дурацкие палочки — упражнение для тех, кто никогда не держал в руках карандаша или ручки. Да что только не знают наши первоклашки, с малолетства привыкшие к самой свежей информации по «телеку»? Они смотрят «Очевидное и невероятное», слушают выступления академиков, они знают, что Земля — геоид, а им твердят, что Земля — шар. Они умеют читать, а их заставляют твердить по слогам младенческие слова. И вот Олежка задает учительнице вопросы, которые раздражают ее, она понимает его правоту, но показывать этого почему-то не должна. А остальные дети смотрят на реакцию учителя и отвыкают от самого важного для детей — от стремления задавать вопросы, от желания познавать мир.
      — Вот что, мой друг, — вздохнул я, — Любовь Владимировну надо слушаться. А уж беситься в школе нашим детям совсем ни к чему.
   Любовь Владимировна оказалась обычной женщиной — некрасивой, неприметной, озабоченной. Мы с ней были примерно одного возраста. Она смотрела на меня серьезно, без тени улыбки и, по-моему, осуждающе.
      — Ваш сын не приучен к дисциплине, — говорила она. — Он совершенно не умеет вести себя на уроке. Другие дети уже привыкли к школьным требованиям,   а он не хочет, просто не хочет. Он лазит на крышу. А если сорвется? Вы ко мне сами придете с претензиями!
    Я был в школе примерным учеником, первым отличником в классе. Я привык безоговорочно слушаться учителей. И сейчас со мной говорила не усталая и в чем-то озабоченная женщина, а ПЕДАГОГ. И я сразу, по укоренившейся с детства привычке, признал себя и Олежку виноватыми. Конечно, я мог бы возразить, что если первоклассник бегает с пятиклассниками по крыше, то не его надо обвинять за это. Лучше поставить тех же пятиклассников дежурными у пожарной лестницы, и походы на крышу прекратились бы немедленно. Я мог бы сказать, что и сам не усидел бы смирно на уроке, где меня заставляют писать дурацкие палочки и говорят прописные, давно известные мне истины. Но передо мной сидел ПЕДАГОГ, и я сказал только:
      — Это, конечно, безобразие. Я уже говорил с ним, и еще буду говорить.
Моя покладистость заметно повысила педагогическую энергию Любови Владимировны.
      — И он дерзит! — она говорила уже возбужденно. — Они сейчас не отходят от телевизоров, воспринимают все, даже ненужное, но другие дети не бравируют своей эрудицией!
   Я хотел сказать, что мы с Леной строго следим за тем, чтобы наши сыновья не смотрели и не читали ничего «лишнего» для их возраста, что Олежка никогда не бравировал своими познаниями, что он, наоборот, жадно хочет знать обо всем, часто ставит меня в тупик своими вопросами, но ведь я не кричу на него за это и не ставлю в угол. Мы с Олежкой любим беседовать о теории относительности. Я хотел сказать, что по всем педагогическим канонам взрослые должны терпеливо и обстоятельно отвечать на все вопросы детей, при одном единственном условии: чтобы это не травмировало детскую нравственность.
   Но я сидел перед ПЕДАГОГОМ и вместо этих простых и естественных слов я начал говорить что-то несуразное. Почему-то я вдруг подумал: может, я напрасно так старательно отвечаю на Олежкины вопросы, может, он и в самом деле бравирует потом полученными от меня сведениями? И я спросил:
      — А в чем проявляется это бравирование?
      — Во всем! — Любовь Владимировна возмущенно подняла полукружия подбритых бровей.
   Я оказался для нее благодатной почвой — смирным родителем проштрафившегося ученика. Она все больше чувствовала себя хозяйкой положения.
      — Я рассказывала по программе, что Америку открыл Колумб, так ваш сын тут же перебил меня, что не Колумб, а викинги — за шестьсот лет до Колумба. Вы представляете?
   Я представлял. Олежка жадно впитывал все, что видел и слышал. Память у него была отличная — чистая, свежая память любознательного ребенка. Он запомнил мои рассказы о викингах и не мог утерпеть, когда учительница начала рассказывать о Колумбе. У детей сильно развито чувство справедливости, и он просто не мог допустить, чтобы Колумбу приписывали чужие заслуги.
— Но ведь Америку, действительно, до Колумба открыли викинги, — невольно пробормотал я.
      — Вот видите, — почему-то обрадовалась Любовь Владимировна. — Вы даете сыну ненужную информацию. Это уже само по себе чревато. Викингов они по программе будут про¬
ходить только в восьмом классе. А Олег ваш, к тому же, бравирует полученной от вас информацией, отвлекает внимание класса. Каждый урок он превращает в балаган.
   Любовь Владимировна была возмущена до глубины души. Она буквально кипела от негодования. Я догадывался, что должен остановить это негодование, свести его к шутке или недоразумению. Но я уже вошел в роль покорного родителя. Я верил, что учитель всегда прав, и что свои эмоции я должен оставить при себе. Я хорошо помнил, кем были для нас наши учителя. Я помнил, как моя мать каждую ночь горбилась над стопками ученических тетрадей, а утром снова шла в школу — снова до позднего вечера. И я ничего не сказал Любови Владимировне из того, что хотел сказать. Наша беседа превратилась в страстный монолог ПЕДАГОГА о задачах советского родителя. А я только безвольно кивал головой и обещал принять меры.
      ...И вот я рву одну за другой фотографии Олежки, его тетрадки, его открытки мне и Лене — к Первому Мая, к 8 Марта, к 7 ноября, ко Дню Советской Армии. И кляну себя. Ведь именно в том первом разговоре с учительницей моего Олежки я должен был поступить так, как думал. Уже тогда я догадывался о невысоких педагогических качествах Любови Владимировны, о ее несправедливом отношении к Олежке. Но между моими тогдашними словами и теперешними сожалениями уже давно легло непреодолимое.
   Сейчас уже ничего нельзя изменить. От всей моей жизни остался только этот полупустой дом, мои разлагающиеся ноги, таз с обрывками бумаг. Есть еще Таня — единственный человек на свете, которому я мог бы сейчас рассказать все, но даже ей я не должен ничего говорить. У нее своя семья, у нее Сергей, которому еще многое надо успеть в жизни, у нее Оленька и Димка. И чем скорее я уйду из их жизни, тем спокойнее они будут жить. Они и так не повторят моих ошибок, у них все идет правильно.
   ... В руках у меня была самодельная открытка из кусочка ватмана, сложенного пополам. На обложке старательно, хотя и не очень ровными буквами выведены слова: ДЕНЬ СОВЕТСКОЙ АРМИИ. 23 ФЕВРАЛЯ. 1918-1973.
   Я будто наяву видел, как Олежка, высунув кончик языка, рисует контуры букв, закрашивает их цветными карандашами. На внутренних сторонах открытки были наклеены две цветные картинки. На одной из них — могучие ракеты на стартовой позиции, а на второй — парад на Красной площади. Под картинками во весь разворот открытки было написано крупными цветными буквами: ПАПА, ПОЗДРАВЛЯЮ ТЕБЯ С ДНЕМ СОВЕТСКОЙ АРМИИ! ЖЕЛАЮ ТЕБЕ ЗДОРОВЬЯ И УСПЕХОВ В РАБОТЕ. ТВОЙ СЫН ОЛЕГ.
   Я не удержался от стона. ТВОЙ СЫН ОЛЕГ... Сейчас эти слова были для меня отчаянным криком моего сына Олежки, криком о помощи. ТВОЙ СЫН ОЛЕГ. Ты — мой отец! Помоги мне! Я — твой сын! — вот что читал я сейчас за этими буквами моего Олежки—первоклассника. «Я твой сын! ТВОЙ сын!", — кричал Олежка, а я не услышал его отчаянного призыва на помощь.
   Он будто догадывался уже, что с ним происходит что-то непоправимое, несправедливое. Его уже надо было спасать, немедленно спасать от Любови Владимировны с ее непоколебимым, тупым убеждением в своей непогрешимости, с ее мелкой ненавистью к любознательному и простодушному ученику. Но я не спас его. Я ходил в школу, выслушивал монологи Любови Владимировны, которая с каждой встречей становилась все суше и строже, тон ее делался все неприязненней. Я слушал ее, в душе со многим не соглашался, но кивал головой и обещал ПЕДАГОГУ принять меры. И я на самом деле принимал те меры, которые рекомендовала Любовь Владимировна.
   Сейчас я понимаю, что чувствовал Олежка с его острым чувством справедливости, с его развитым воображением, когда я по совету ПЕДАГОГА проводил с ним воспитательные беседы и на все его недоуменные вопросы, на все его сомнения отвечал одним непробиваемым аргументом:
      — Ты хочешь сказать, что Любовь Владимировна говорит неправду? Если она что-то говорит, значит, все так и было. Она же твой учитель!
    ...Я не смог порвать эту открытку. Я отложил ее. Когда придет то, чего я так жду, только тогда я уничтожу этот отчаянный крик Олежки о помощи, призыв Олежки, не услышанный мной.
   С очередной фотокарточки на меня смотрел Олежка — похудевший, с торчащими на остриженной голове ушами. На груди его был пионерский галстук. Глаза у Олежки были грустные. Из жизнерадостного, беззаботного «мужичка-здоровячка» от за три года учебы в школе превратился в тощего, настороженного, растерянного подростка.
   В третьем классе Олежка почти разучился смеяться. Он только коротко усмехался — маленький, недоумевающий девятилетний человечек. К приему в пионеры Олежка готовился серьезно. А его отношения с Любовью Владимировной уже перешли ту границу, которая непреодолима для обратных шагов. И я, отец, стоял на стороне ПЕДАГОГА.
   Лена с завидным энтузиазмом в этом классе постоянно организовывала всевозможные мероприятия, но Любовь Владимировна полностью игнорировала не только этот ее труд, но, кажется, и само существование Лены. Она предпочитала иметь дело со мной. Можно было поверить в рок: перед самым приемом в пионеры Олежка сильно простудился и заболел. Болел он очень редко, мы с Леной не знали таких забот с ним, как с Андреем, но тут он слег всерьез. Да и как ему было не заболеть, если за неполные три года он здорово вытянулся, но сбавил в весе? А от его жизнерадостности не осталось даже воспоминаний. Торжественная линейка прошла без него. Все Олежкины товарищи стали пионерами, а Олежка лежал с температурой. Похудевший еще больше, с горящими впалыми щеками, с провалившимися глазами он тревожно спрашивал меня:
      — А меня примут теперь? Я же опоздал... Все теперь пионеры, как Павлик Морозов, а я — нет.
      — Ничего страшного, — успокаивал я его. — Еще торжественнее будет. Тебя ведь одного принимать будут!
      — Ну да, — горько усмехался он. — Разве для меня она сделает?
      — Ты лучше скорее выздоравливай, — посоветовал я. — Когда болеешь, все видишь в мрачном свете. А выздоровеешь — не так уж плохо дела обстоят.
Олежка выздоровел, пошел снова в школу, а я опять надолго уехал. Возвращался я в полной уверенности, что Олежка уже пионер. Но утром, когда сыновья собирались в школу, я обратил внимание, что у Олежки по-прежнему нет пионерского галстука.
      — Ты почему не надеваешь галстук? — спросил я.
      — Я не пионер, — хмуро ответил он.
      — Как? — удивился я.
      — Так, — коротко буркнул сын.
Я посмотрел на Лену. Та нахмурилась.
      — Любовь Владимировна говорит, что принимают в пионеры только раз в год,  в день рождения Ленина.  Теперь Олежку примут только в четвертом классе.
      — Почему? — я не смог придумать вопроса умнее.
      — Не положено, говорит. Такой у них порядок.
      — Как это не положено? Ты вспомни, у Андрея в классе
Сорокин тоже болел, вы его в мае приняли!
      — Да я и к завучу ходила, и к старшей пионервожатой —
не положено, говорят.
      — Я к директору схожу! — рассердился я. — Не может того быть!
      — Может, — вздохнул Олежка.
С директором школы я сумел встретиться только почти через неделю. Каждое утро мне было больно смотреть на хмурого и какого-то безразличного Олежку. Директор, озабоченный человек, выслушал меня внимательно.
— Определенных ограничений тут нет, — сказал он. — Мы, действительно, стремимся приурочить прием в пионеры ко дню рождения Ленина, но запретов прямых нет.
      — Тогда я очень прошу вас...
      — С вашим сыном сложнее, — покачал головой директор. — У Любови Владимировны большие претензии к нему. Да и к вам. Ваш сын ведет себя далеко не примерно.
   И тут я, наконец, не выдержал. Да и разговаривать с мужчиной мне было легче.
      — Николай Алексеевич, — сказал я, — в поведении Олега не все зависит только от него. Он совсем не такой плохой мальчишка, каким его считают. Просто он очень подвижный
и любознательный. Ему надо помочь.
   Но директор продолжал качать головой.
      — В поведение вашего сына есть тревожные черты.
      — Какие?
      — А вы разве не знаете? Есть сведения о его жестоком отношении к животным.
Я невольно засмеялся.
      — Этого не может быть. Уж что другое, но жестоким он никогда не был. Он очень любит животных. Подкармливает всех бездомных собак. Они кусают его, а он их кормит.
      — Но была жалоба. Несколько учеников украли курицу у
одинокой старушки, свернули ей голову и зажарили на костре. Говорит, среди них был ваш сын.
      — Простите, не верю. Могу сказать, что Олег не по возрасту жалостлив.
Я рассказал директору о случае с рыбками. Директор задумчиво качал головой.
      — Оснований не верить Любови Владимировне у меня нет. Но и о вас я слышал только положительные отзывы. Придется самому разобраться.
      — Я прошу помочь Олегу. Он так готовился. Не его вина, что он заболел. Ведь и разговора не было о каких-то затруднениях с его приемом. Если его сейчас не принять в пи¬
онеры, это для него будет очень жестокий удар. Он и сейчас сильно переживает.  Поверьте, в его воспитании дома нет никаких изъянов. Просто его любознательность и естественное чувство справедливости почему-то раздражают Любовь Владимировну.
   Директор все еще покачивал головой, потом неожиданно улыбнулся.
      — А вы знаете, я люблю озорников. Какой мальчишка сможет прожить без озорства? Да это будет ни рыба, ни мясо. Мальчишка должен  быть  подвижным. Я поговорю  с Любовью Владимировной.
   Олежка стал пионером. Но его энтузиазм уже не возрождался. Теперь он ничем не напоминал «мужичка-здоровячка», и дело было не только во внешности.
   Я радовался, что одержал победу, но, как часто это бывает, не закрепил ее. Великодушие победителя часто служит причиной его падения. Так вышло и у меня. Вместо того, чтобы отныне разговаривать с Любовью Владимировной так, как она того заслуживала, я по-прежнему смиренно выслушивал ее. Мне даже было немного неудобно за то, что в этом споре выиграл я, а не она, и мне хотелось загладить эту оплошность ПЕДАГОГА.
   Лену стало очень беспокоило здоровье Олежки, и мы решила, что она в отпуск съездит с сыновьями в Кисловодск — дикарями. Я не мог поехать с ними, мой отпуск срывался, как это было с большинством моих отпусков. Лена сумела сагитировать поехать в Кисловодск наших друзей с детьми, и они уехали все вместе, большой компанией. А я поехал в командировку в Москву.
   Там я опять надолго задержался. И в один из выходных я решил навестить свою семью в Кисловодске. Я взял авиабилет до Минеральных Вод и дал Лене телеграмму. В Минводах меня встречала вся моя семья. За две недели отпуска и Лена, и мальчишки заметно поздоровели, настроение у всех было хорошее.
   Вечером в тесной комнатушке состоялось торжественное чаепитие. Было весело и шумно. Основной темой, конечно, были болезни и методы их лечения. Каждый старательно описывал свои недуги и назначенные процедуры. Я не раз замечал, что эта тема в курортных местах является весьма популярной, хотя в обычной жизни о болезнях стараются говорить поменьше.
В общем, у Лены обнаружилась вегетативная дистония по гипотоническому типу и почечная недостаточность. Андрей солидно сообщил мне, что у него вялый ревматизм и пониженная кислотность. Подруга Лены тоже расписала свои недуги и процедуры, которые ей удалось «достать». Разговор велся оживленно и непринужденно. А я все посматривал на Олежку. В начале он был разговорчив и даже весел. Видно было, что школьные невзгоды уже забылись. Он снова стал становиться таким, каким был всю свою коротенькую жизнь. Я подумал, что надо бы перевести Олежку в другую школу — Любовь Владимировна относится к нему явно с пристрастием, и это отношение уже не изменить никакими нашими усилиями. Но передо мной опять возникло пылающее слово ПЕДАГОГ.
   В середине чаепития Олежка как-то заскучал, загрустил. Он без интереса слушал разговоры о болезнях, томился за столом. У него болезней не оказалось никаких. Крепкое здоровье «мужичка-здоровяка» пока не удалось расшатать педагогической дуре. Мне не хотелось, чтобы он грустил, и я спросил его:
      — Ну, а ты что молчишь? Какие у тебя болезни?
Олежка смущенным взглядом поблагодарил меня за поддержку и гордо начал:
      — А я... А у меня...
Сказать ему было нечего, но вдруг он выпалил:
      — А я пять раз яйцеглист сдавал!
Наша компания хохотала очень долго.
   Когда самолет уносил меня от предгорий Кавказа, я был уверен, что все неприятности позади, что теперь ему будет в школе легко. Никогда в жизни я не ошибался так сильно.
   ...Я высыпал в печку последнюю пригоршню обрывков бумаги из таза. Когда затухли искры, я закрыл дверцу, задвинул заслонку. Вышел во двор. Боль в ногах была сильнее, чем обычно, мне казалось, что ноги мои накачаны горячим воздухом, и мышцы вот-вот лопнут от напряжения.
   Стояла глубокая летняя ночь. Полная тишина окружала село, двор, меня. Тишина и покой царили в мире. Только в душе моей не было и никогда уже не будет ни покоя, ни тишины. Мне еще долго предстоит мучиться от угрызений совести, от воспоминаний. Ведь мои мысли — это я сам, а от себя никуда не уедешь, не спрячешься. Скорее бы кончалась эта затянувшаяся сверх всякой меры история. Те, кто ее затеял, давно уже забыли обо мне, списали со счета, а я продолжаю еще мучиться. Может, в мире и в самом деле, как уверяют идеалисты, царит Высшая Логика, и по ее законам я не имею права на вечное забвение от невыносимых мук? Что же, если это так, то это только справедливо. Каждый имеет то, что он заслужил.

                Глава 3
      — Господи, чем это у тебя так пахнет?
   Таня брезгливо сморщила нос, обошла кухню, заглянула во все кастрюли. Я знал, чем пахло — пахло гангреной, пахло моим разлагающимся телом. У меня уже давно по вечерам поднималась температура. Но не стану же я говорить об этом сестренке.
      — Тут у меня суп протух, — сказал я. Я его вылил, а запах остался. Не выветрился, я уже принюхался.
      — Надо бумагу сжечь, тогда не будет пахнуть. Все вы, мужчины, как дети, нельзя одного оставить.
   Таня ворчала, а руки ее делали что-то неуловимое, и кухня на глазах превращалась в такую, какой она всегда была при матери. Вот так же Лена умела в считанные минуты незаметно восстановить то, что мужчины ценят больше всего на свете — домашний уют. Теперь у меня нет ни матери, ни Лены, ни дома, где нужен уют. Есть вот этот старый дом, но он уже чужой, его скоро заселит другая семья. Я очень надеялся, что Паршину не придется надолго оттягивать переселение.
      — Немедленно пошли к нам! — тон Тани не допускал возражения. — Хватит мучить себя. По селу и так уже невесть что болтают. Все равно ничего не изменишь, только себе сделаешь хуже.
   Мне вдруг захотелось пойти к ним, родным людям, поговорить с Сергеем, поесть вкусной Таниной еды. Но сейчас я бы просто не дошел до их дома. И еще я не хотел, чтобы меня кто-то жалел. Вернее, мне очень хотелось простой человеческой жалости, но я не имел права на нее. Жалость — высокое человеческое чувство, и не каждый его заслуживает. Я не заслужил жалости людей, потому что человек, погубивший своего родного сына и всю свою семью, не может и не должен рассчитывать на жалость к себе.
   Выпроводить Таню удалось с трудом. Пришлось пообещать, что обязательно загляну на днях. Я запер дверь, чтобы никто больше не помешал мне, снова улегся на диван. Тяжелые и уже малопослушные ноги положил на стул. В «возвышенном положении» ногам было полегче, боль была вполне терпимой.
   Я все еще не закончил последнего дела своей жизни. А времени, судя по всему, у меня оставалось не так уж много. Уже третьи сутки у меня высокая температура сохранялась весь день.  Постоянно хотелось пить. Чтобы не вставать каждый раз, я принес полведра воды — полное ведро я уже не мог донести — и поставил его около дивана. Сегодня до утра меня никто не должен беспокоить. Никто, кроме моей совести.
   Если жизнь Олежки изобразить в виде графической линии, то эта линия имела бы два резких перелома — в шестом и в восьмом классах. И оба эти перелома были в худшую сторону. А виноват в обоих случаях был только я. Я должен был и мог сделать так, чтобы этих переломов не было, но не сделал.
   Постоянные, практически ежедневные упреки классной руководительницы ко нам сделали свое дело. я  невольно стал менять свое отношение к младшему сыну. Когда  Олежка пошел в пятый класс, у нас с ним отношения были уже довольно натянутыми. Непрерывные «беседы» Любови Владимировны приучили меня к мысли, что мой младший сын и в самом деле какой-то «дефективный». У меня была надежда, что в четвертом классе мы с Олежкой избавимся от педагогической опеки Любови Владимировны, но, к нашему несчастью, она возымела желание довести этот класс до выпуска. То ли она получила повышение по службе, то ли просто проявила инициативу, но в четвертом классе она осталась классной руководительницей у Олежки. Теперь она преподавала литературу и русский язык. Наши встречи с ней продолжались с удручающим постоянством.
      — Ваш Олег безобразно вел себя на уроках. Пришлось записать в журнал «За честь класса».
      — Что он опять натворил?
Я уже почти не сомневался в справедливости замечаний Любови Владимировны, не сомневался, что Олежка ходит в школу с единственной целью: отравлять жизнь учителям и родителям.
      — Плевался бумагой! На замечания не реагировал. Пришлось удалить с урока. Это уже выходит за всякие рамки. Прошу вас принять серьезные меры.
      — Хорошо, Любовь Владимировна, я приму меры.
Любовь Владимировна посмотрела на меня с неодобрени¬ем. И я пошел домой с твердым намерением принять самые строгие меры к своему нерадивому отпрыску.
      — Олежка, — говорил я, с трудом сдерживая благородное негодование, — ты почему безобразно вел себя в классе?
   Олежка смотрел на меня тоскливым взглядом. Глаза его глубоко запали и резко выделялись на похудевшем, вытянувшемся лице.
      — Я не вел.
      — А кто плевался бумагой?
      — Я не плевался.
Олежка смотрел угрюмо и безнадежно.
      — Как это не плевался? А за что же Любовь Владимировна выставила тебя с урока?
      — Я не знаю. Все плевались, а я не плевался. А она говорит: «Выйди из класса».
У меня тогда мелькнула смутная мысль, что, возможно, Олежка говорит правду, что он просто стал надежным «козлом отпущения» для Любови Владимировны с ее педагогической неграмотностью и беспомощностью. Но эта робкая мысль тут же вытеснилась другой, твердой и ясной — даже если Любовь Владимировна не права, я не должен подрывать в глазах сына авторитет ПЕДАГОГА.
      — Не она, а Любовь Владимировна, — сурово  сказал я. — Почему-то я больше верю учителю, а не плохому ученику. До каких пор ты будешь позорить нас с матерью?
   Дальше обычно шел односторонний разговор. Я пылал справедливым родительским гневом, а Олежка сидел или стоял передо мной с опущенной головой и молчал. Его понурая фигура, его торчащие уши раздражали меня немым выражением упрямого, как мне казалось, несогласия со мной.
   Только сейчас я поверил своему сыну. Только сейчас я понял, что Олежка не вел себя безобразно, не плевался бумагой, не дерзил учителю. Если он что-то и делал неположенное, то не больше, чем любой другой его одноклассник. Просто мы с ним были очень удобным объектом для оправдания антипедагогических действий бездарной учительницы. В моей покорности она видела не мое уважение к ПЕДАГОГУ, а свою правоту. Наверно, совесть все-таки беспокоила ее, если ей так часто требовалось это подтверждение своей правоты. Она творила зло не сознательно. Вообще, жизнь не раз показывала мне, что людей, сознательно творящих зло, немного. Абсолютное большинство законченных негодяев и подлецов считают себя порядочными людьми. Даже Гитлер верил, что он творит благо. Верила и Любовь Владимировна, что она действует во благо. И мое покорное молчание, мое могласие с ее замечаниями на наших «беседах» укрепляло эту ее веру.
   Олежка в то время очень удивлял меня. Пока дело не касалось школы, он был нормальным, общительным, остроумным мальчишкой, в меру развитым, в меру любопытным. Он охотно делал то, что обычно бывает в тягость подросткам. У нас с Леной было мало времени на хозяйственные дела, и к ним приходилось подключать сыновей. Олежка выручал нас всех, когда Андрей отвлекался на многочисленные олимпиады и конкурсы. Олежка ходил в магазин за продуктами, причем сдачу всегда возвращал до копейки, требуя, чтобы Лена или я подтвердили его экономность и заботу о семейном бюджете. Он выносил ведро с мусором, подметал полы, иногда даже мыл их, поливал цветы, которые Лена во множестве развела во всех комнатах.
   У него было много приятелей, и они часто заполняли нашу квартиру. Это были, в основном, мальчишки старше его года на два-три, одноклассников он приводил редко. И как всегда, он был добрым и жалостливым. Жизнь в лице злобной классной руководительницы  ежедневно жестоко и несправедливо била его ниже пояса, но душа его не помнила зла, причиненного ему, оставаясь доброй и отзывчивой к чужой беде.
   Он по-прежнему жалел и подкармливал бездомных собак, и это уже начало вызывать недовольство соседей по дому. В подвале дома он с приятелями устроил настоящий собачник. Там в тепле спали взрослые собаки, по углам на мягких подстилках копошились щенки, которые появлялись на свет почему-то в основном зимой, в самые холода, и Олежка подкармливал их голодных матерей.
   Собаки раздражали соседей. Да и кому понравится, когда по двору бегают бездомные псы, а если человек открывает дверь подъезда, то оттуда с диким визгом, чуть не сбивая его с ног, выскакивает целая свора перепуганных псов?
Однажды Олежка привел домой огромного пса.
      — Это что такое?! — спросили в один голос мы с Леной.
      — Это Дик, — пояснил Олежка. — Он отморозил лапу. Видишь, хромает?
   Олежка смотрел на меня просительно и виновато. Я нагнулся к лапе Дика. Дик злобно оскалил белоснежные клыки и зарычал таким густым и свирепым басом, что Лена ойкнула, а я невольно отшатнулся.
   В итоге после бурных дебатов Олежка в слезах увел несчастного, но невоспитанного Дика на улицу. А мы с Леной долго обсуждали вопрос: можно ли Олежке завести собаку?
   Мы знали, что любовь к животным — лучшее средство воспитания Олежки. Собака привяжет его к дому, отвлечет от бесцельных «гуляний» по улице. Олежка добрый, он будет возиться со своим другом, приучится к правильному распорядку дня.
   Но тут же мы оба вздыхали. Олежка учился во вторую смену. Его и сейчас трудно усадить за уроки, а что будет, когда у него появится такое развлечение? Если рядом будет со¬бака, он об уроках и не вспомнит. И еще мы оба искренне верили, что свое право на собаку Олежка должен сначала заработать хорошей учебой и поведением. Так мы и порешили тогда: пусть Олежка наладит свои дела в школе, и мы разрешим ему завести собаку. А пока — никаких поблажек. Сейчас я понимаю, что это было очень неправильным решением.
   Олежка тосковал без четвероногого друга. Он оставался один на целый день в пустой квартире. Разве могла его непоседливая натура выдержать испытание одиночеством? И примерно через неделю после этого разговора он, придя с улицы, подозрительно долго возился в прихожей, потом засел в детской, и только позже со смущенной улыбкой подошел к нам с Леной. В это время Лена готовила план очередного «мероприятия» в классе Андрея, а я просматривал материалы к завтрашнему парткому.
      — Я сегодня пятерку получил! По истории.
Тон Олежки был торжественен и вкрадчив.
      — Молодец, сын, — одобрил я его. — А с литературой как?
      — Она меня не спрашивает! — обиженно ответил Олежка.
      — Не она, а Любовь Владимировна!— резко поправил его я.
Олежка виновато потоптался около меня, потом подошел
к Лене, потерся о ее руку.
      — Ты чего, Огуречик? — ласково спросила Лена.
Олежка смущенно улыбался.
      — В журнал «За честь класса» сегодня не попал?
      — Не знаю, — вздохнул Олежка.
    Он еще потоптался вокруг нас, потом вдруг очень жалобно и осторожно спросил:
      — А можно, у нас будет жить щеночек?
Мы с Леной смотрели друг на друга. Наши мысли были одинаковы, нам не надо было ни о чем говорить. Больше всего на свете мне сейчас хотелось сказать короткое «да». И я видел, что Лена уже готова его произнести. Но мы с ней уже объявили о нашем родительском решении: пока Олежка не наладит дела в школе — никаких щенков. Мы с Леной читали Макаренко, Сухомлинского, Успенского, а эти классики воспитания вместе с Любовью Владимировной в один голос уверяли: нельзя попустительствовать нерадивым ученикам.
   Олежка с надеждой переводил взгляд с матери на меня и обратно. И чем дольше длилось наше молчание, тем тоскливее становился его взгляд. Он напряженно ждал нашего решения, ждал с мольбой в глазах.
      — Олежка, — сказал я как можно мягче, — мы с тобой о чем договаривались?
      — Я буду учить уроки! — почти выкрикнул он. — Буду, вот увидите!
   Ну что мне стоило тогда поверить сыну? Однако перед моим мысленным взором стояло педагогическое лицо Любови Владимировны, я будто слышал ее осуждающий голос: «Говорят, вы разрешили сыну иметь собаку? Теперь он только и делает, что возится с ней, совсем забросил уроки, не работает ни в школе, ни дома..."
   Я тяжело вздохнул и сказал:
   — Нет, Олежка... Сначала исправь свои двойки. Как мы с тобой договаривались.
      — Исправь, исправь! — выкрикнул Олежка плачущим голосом. — Исправь!
Его лицо исказилось, на глазах блеснули слезы. Он выбежал из комнаты. Слышно было, как он возился в детской, потом выбежал оттуда в прихожую. Я вышел туда. Олежка лихорадочно надевал пальто. На полу лежала его шапка, в ней копошился маленький толстенький коричневый щеночек.
      — Ты куда? — спросил я спокойным тоном, хотя сердце у меня разрывалось из-за неразрешимого противоречия между педагогическими принципами и жалостью к сыну и этому беспомощному коричневому комочку.
      — Куда, куда, — всхлипывал Олежка, никак не попадая в рукава. — Отнесу... Пускай бегает по дворам, пускай его собачники заберут...
   Он громко всхлипнул, схватил шапку со щенком и убежал, громко хлопнув дверью. Мы с Леной долго сидели молча. Я не мог смотреть ей в глаза. О том, что завтра мне выступать на парткоме, я не хотел думать. Я думал о том, что наверное, нельзя считать педагогичным требование, от которого всем плохо — и сыну, и родителям, и ни в чем не повинному щенку, но зато хорошо одному классному руководителю. Да и ей безразлично, будет или не будет щенок у Олежки, лишь бы иметь еще один повод для упрека родителям в нерадивости.
   Я понимал уже тогда и совершенно уверен сейчас, это в тот вечер мы совершили самую страшную свою ошибку по отношению к Олежке. Я убил в сыне веру в справедливость взрослых. Никакого прощения мне нет и не может быть. Если бы я мог вернуть тот далекий зимний вечер... Если бы плюнул на высокопарные рассуждения этой халтурщицы от педагогики! Но запоздалые раскаяния еще никому не приносили пользы. Сейчас, когда уже ничего нельзя изменить, я убежден, что человек в любой ситуации должен поступать только так, как ему подсказывает сердце. Каким бы нелепым, нелогичным и даже неумным ни казалось веление сердца — оно будет единственным правильным в сложной ситуации. Сердце не ошибается, если речь идет о судьбе близких людей. Никакие доктрины, никакие правила не должны быть мерой оценки поступков, если они противны голосу сердца.
   ...Пятый класс Олежка закончил весьма неважно. У него была одна пятерка — по истории, две четверки. Остальные — тройки. По поведению ему тоже поставили «удовлетворительно» — единственному в классе. Андрей закончил седьмой класс отличником.
    На лето мы отправили мальчишек в пионерский лагерь от нашего завода. Идти в отпуск летом я не мог — был очень напряженный период на работе. Лена собиралась в отпуск в августе и снова хотела поехать с мальчишками в Кисловодск — «почиститься изнутри водичкой», как она говорила.
   В начале июля я вернулся из очередной командировки, и Лена встретила меня встревоженная.
   — Надо срочно ехать в лагерь, — сказала она. — Там Олежка опять что-то натворил. Сегодня звонили на работу, сказали, чтобы мы его забирали из лагеря.
    В лагерь мы приехали вечером. На высоком берегу озера, среди прекрасных корабельных сосен стояли маленькие яркие домики. Мы прошли к начальнице лагеря.
      — Наконец-то, — раздраженно сказала она, узнав о цели нашего приезда. — Забирайте своего сына. Сил больше нет. Такой избалованный, просто ужас!
   Я начал наливаться раздражением против непутевого сына. К счастью, Лена оказалась выдержаннее.
      — А что случилось? — спросила она с обезоруживающей мягкой улыбкой.
      — Безобразничает! Оторвал все ручки у дверей, у девочек в домике. Девочки не могут ни войти, ни выйти. И еще отказывается!
   Мы шли к месту преступления, и возмущенная начальница изливала на нас свое негодование на Олежку, свое недовольство нерадивыми родителями. Слух о нашем приезде опередил нас. На крыльце злополучного домика стояла небольшая толпа, среди них Олежка и знакомая мне пионервожатая.
      — Полюбуйтесь! — начальница ткнула рукой в сторону
Олежки. — Еще и смеется. Наглец такой!
   С лица Олежки, обрадованного нашим приездом, медленно сошла улыбка. Вместо нее появилось хорошо знакомое мне выражение упрямства и обиды. Он опустил голову и исподлобья смотрел на нас.
      — Ну, ты так и будешь отказываться? — резко спросила его начальница.
Ей ответили разноголосые выкрики мальчишек:
      — Это не он!
      — Он привинчивал!
      — Он не снимал!
      — А ну, тихо! — властный голос начальницы оборвал выкрики.
Мальчишки настороженно замолчали.
      — Олежка, что тут происходит? — спросила Лена.
Я молчал, ничего не понимая.
      — Я не знаю, — Олежка привычно пожал плечами. Он хо¬
тел сказать еще что-то, но начальница перебила его.
      — Он не знает! — она с негодованием звонко хлопнула себя по могучим бедрам. — Натворил, а теперь хватает наглости смотреть в глаз отцу с матерью!
   Я, наконец, собрался с мыслями. Когда люди так безапелляционно обвиняют человека, который не может защищаться, дело нечисто.
      — Нина Александровна,  — почтительно обратился я к
начальнице. — Кто видел, что Олежка отвинчивал ручки у
дверей?
      — Все видели!
      — Это не ответ. Речь идет о досрочной выписке моего сына из лагеря, и вы должны обосновать свои обвинения. Пока я не вижу причин... Кто все-таки видел, что это Олежка отвинчивал ручки?
      — Что я вам, следователь? У меня других забот хватает! Все говорят! Все говорят, что только он мог натворить такое! Кто же еще!
   Мальчишки снова загалдели.
      — Не снимал он!
      — Это не он!
Олежка стоял молча. Он все также исподлобья смотрел на нас. В его взгляде была надежда. Он верил, что я, отец, разберусь и наведу порядок.
      — Давайте все-таки разберемся, Нина Александровна...
Я понимал, что с этой дамой надо говорить совсем не так. Есть на Руси такие вот бабы, с первого взгляда на которых понимаешь, что настоящее их место — за рыночным прилавком, где можно от души лаяться с покупателями, это доставляет им большое наслаждение и чувство полноты жизни. Кто додумался поручать этой бабе воспитание детей, да еще чужих? Наша бедность кадров или наше безразличие ко всему на свете? С ней надо было говорить или в таком же тоне, но тогда она наверняка осталась бы победительницей — здесь она была в своей среде — или резко осадить ее начальственным тоном. Других оттенков и интонаций она просто не в состоянии понять. Мой вежливый тон она понимала однозначно: мужик — слабак, знает, что его сынок — подонок, но боится скандала. А я не мог говорить иначе: вокруг были дети, а эта базарная баба по злой иронии судьбы была их главной воспитательницей.
Меня выручила пионервожатая, молоденькая работница нашего завода.
       — Нина Александровна, — сказала она, — я выяснила: Олежка не виноват. Он собрал ручки и начал их привинчивать. А снял их кто-то другой.
      — Ну и нечего мне голову морочить! — окончательно рассвирепела начальница. — То жалуются, то защищают, а я разбирайся! Разбирайтесь сами, а мне нечего голову морочить! И
нечего жаловаться!
   Она развернулась и быстро пошла в глубь лагеря. От соседнего домика донесся ее свирепый рев:
      — А ну, марш спать! Когда отбой был?! Понаехали тут! Начальники! Вот завтра позвоню директору!
   С ее уходом мальчишки оживились.
      — Это Лешка с Виталькой!
      — Они хотели, чтобы девчонки не вышли из домика!
      — Олежка отобрал у них ручки и стал привинчивать!
Они кричали, будто мы с Леной были высшей инстанцией справедливости. Лена взяла Олежку за руку, спросила пионервожатую:
      — Можно, Олежка с нами переночует? Мы тут на берегу
в палатке будем. Завтра все равно родительский день.
      — Ой, не знаю! — испуганно ответила вожатая. — Это
только по расписке, это надо с начальницей лагеря...
      — Ладно, — сказал я и погладил Олежку по голове, —
нельзя так нельзя. Завтра все равно родительский день.
Вожатая разрешила Олежке проводить нас до ворот лаге¬ря и сама пошла с нами. Вместе с Олежкой за нами увязался незнакомый, очень тихий мальчишка. На нем была странно знакомая мне рубашка. Лена, Олежка и этот мальчик ушли вперед. Лена что-то негромко им рассказывала. Мы с вожа¬той чуть отстали.
      — Не везет Олежке, — вздохнула вожатая. — Хороший мальчик, а что ни случится, все шишки на него. А он молчит. Невезучий он какой-то.
      — Да, — тоже вздохнул я. — Не везет человеку.
      — А такой добрый, отзывчивый. Костик от него не отходит. Ни к кому не идет, а к Олежке привязался, не знаю, как будут расставаться.
      — Костик — это кто?
      — Детдомовский. У нас тут сорок детдомовцев. Они отдельно живут, это чтобы не травмировать их. Ко всем родители приезжают и все такое... А Костик подружился с Олеж¬
кой. Олежка ему отдал свою рубаху. Детдомовские ничего не берут у других, их отучили, боятся, что дразнить попрошайками будут. А Костик не снимает эту рубашку.
   ...Я держал в руках фотографию, сделанную на следующий день. Костик и Олежка стояли, обнявшись, над крутым обрывом под высокой сосной. Лица их были серьезны. Костик был чуть моложе Олежки, и в выражении его глаз было умиротворенное спокойствие человека, который после долгих невзгод нашел, наконец-то, верного и надежного друга, свою опору и защиту.
Дети тянутся к добрым людям. Маленький человек, на всю жизнь лишенный материнской ласки, не знавший своего отца, особенно чуток к искренней доброте. Обездоленный судьбой, испытавший черствость и горечь казенной доброты, недоверчивый Костик привязался не к кому-нибудь, а к Олежке.
   Где он сейчас, круглый сирота при живых родителях? Как живет этот человек, которого бросила женщина, родившая его? Может, ему в жизни повезло больше, чем его другу, у которого были любящие родители.
   Вот так я сделал еще одну ошибку. Снова к Олежке было проявлено предвзятое отношение, ему предъявили несправедливое обвинение. Мы с Леной смогли защитить его от этой небольшой неприятности, мы это сделали, но опять я не закрепил свою победу, не рассеял до конца клевету на сына. У меня вполне хватило бы авторитета на заводе, чтобы потребовать любого извинения от беспардонной бабы, которую почему-то поставили начальницей пионерского лагеря. Сейчас я понимаю, что должен был добиться освобождения ее от этой должности, которая не подходила ей по нравственным качествам. Я смог бы добиться этого. Я должен был добиться этого. Тогда и Олежка, и другие маленькие свидетели ее несправедливости получили бы отличный наглядный пример тому, что правда все-таки побеждает. И этим я бы хоть немного, но разбавил бы сгущающуюся атмосферу ненависти вокруг Олежки.
   Но я не сделал этого. Мне было неловко выставлять перед детьми в жалком положении эту бабу. Ведь она была воспитательницей! Я никому ничего не сказал, и метка чужой ненависти на Олежкиной душе стала еще больше.
   Первую неделю занятий в шестом классе Олежка приходил домой каким-то необыкновенно растерянным и хмурым. Вопреки обыкновению, он не спешил на улицу, а молча садился за уроки, молча ужинал, молча ложился спать. А потом Лена пришла из школы, возмущенная до предела.
      — Понимаешь, Любовь Владимировна посадила Олежку с Корневым!
      — А это плохо? — я не знал, кто такой Корнев.
      — Это... Второгодник, закоренелый! Ему уже пятнадцать лет. У него отец сидел. Пьет. И мать пьет. Брат сидит. Черт знает что! Я с ней говорю, а она прямо в лицо смеется. Я, говорит, знаю, что делаю.
   Я хорошо знал, что Лена могла найти общий язык с любым человеком. И уж если она так возмущается, то дело, значит, очень серьезное. Я пошел к Любови Владимировне.
И опять проклятый гипноз слова ПЕДАГОГ, привитый мне в школьные годы, сделал свое дело. Меня убедила не Любовь Владимировна, а неискоренимое уважение к ее профессии. Я смотрел на откровенно злорадное лицо Любови Владимировны, вспоминал ту незнакомую женщину в море, которая со злым оскалом красивого лица обожгла душу Олежки внезапной и необъяснимой ненавистью, вспоминал Нину Александровну с манерами и психологией рыночной торговки.
   Я начинал понимать, что все они — воплощение одного и того же, только в разных лицах и должностях. Воплощение того, что в далекой юности мы презрительно называли: «ума нет — иди в пед». В молодости мало кто думает о зигзагах и противоречиях жизни. Я тоже не думал о том, что эти вот самые «ума нет» будут воспитывать моих детей. Но даже когда эти злобные фурии, согретые созданными для них лозунгами и красивыми фразами, сознательно растаптывали душу Олежки, даже тогда я не сумел сделать нужных выводов. Я сам оказался рабом обветшавших и давно утративших социальную ценность идеалов. Лишь когда ненависть сожгла мое семейное гнездо, логика жизни сама связала в единую цепь все эти разрозненные события и явления — поступление в пединституты бездарей в массовом количестве, инфляция моральных ценностей в нашем обществе и появление Любови Владимировны в качестве классного руководителя.  Но тогда, слушая Любовь Владимировну, я еще не думал так.
   — Мне, классному руководителю, лучше знать, как рассаживать учеников. Я не могу отдавать предпочтение одному из учеников только потому, что его отец — заместитель главного инженера, — Любовь Владимировна говорила с легкой торжествующей ноткой в голосе, как говорят мученики, осуждаемые за правду. — Мне удобнее держать в поле зрения сразу двух самых трудных учеников в классе.
   Она ЗНАЛА, что я не буду спорить с ней, что я соглашусь со всеми самыми абсурдными ее требованиями. И она уверенно пользовалась этим. Что подвигало ее в этом — этого я не знаю до сих пор. Возможно, она сама понимала свою чудовищную неправоту, но уже не могла остановиться.
   Олежка переживал сильнейшее потрясение чувств. Он в душе не мог не верить ПЕДАГОГУ, мы все же приучили его к мысли, что ПЕДАГОГ всегда прав. И если ПЕДАГОГ посадил его рядом с самым плохим учеником, значит он, Олежка, тоже был таким же плохим... Признать, что ты — самый плохой человек в классе, не может никто. Особенно в шестом классе. Не мог признать этого и Олежка. Ему оставалось только одно: поверить, что Корнев — совсем не такой плохой человек, как о нем говорят. Только так Олежка мог хотя бы немного восстановить уважение к самому себе. А когда он так решил, ему оставалось сделать еледующий шаг — подружиться с Корневым. Раз их посадили вместе, значит, они подходят друг к другу — у любого школьника в шестом классе существует только такая логическая связь.
   И Олежка смирился с судьбой. Он подружился со своим невольным соседом по парте, с действительно сильно испорченным мальчишкой, уже хорошо познавшим темные стороны нашей жизни, о которых мы тогда предпочитали молчать. Корнев был на три года старше Олежки — разница для того возраста огромная.
   Несколько раз Олежка приводил Корнева к нам домой. Когда я впервые увидел Олежкиного соседа по парте, мне стало не по себе. Корнев был щуплым, низкорослым, угрюмым подростком с резко выраженной асимметричностью лица, свойственной калекам или дебилам. Он посмотрел на меня исподлобья сумрачным взглядом, от которого мне стало холодно. Здороваясь, Корнев как-то странно усмехнулся, то ли испуганно, то ли цинично. Я хотел поговорить с ним, но разговора просто не получилось.
      — Как у вас дела с Любовью Владимировной? — спросил я.
      — С Любкой? — усмехнулся Корнев. — Какие там дела. Она же на лапу ждет. Мордует Олежку, вот и все.
      — Это ты о чем? — растерялся я.
      — Знаю, — досадливо дернул плечом Корнев. — Учительша и все такое. Вот увидите.
      — Разве можно так говорить об учителе? Она же отдает вам все свои силы.
      — Как же, она отдаст. Зарплата у них фиговая, вот она и ждет, кто на лапу положит. А не положит — будет мордовать.
   Я с трудом сдержался, чтобы не выставить его из дома. Но я все же сумел сообразить, что если я выгоню Корнева, то он сразу станет в глазах Олежки мучеником правды, а я — гонителем ее.
   Это только сейчас я понял, что главной моей ошибкой в воспитании Олежки было то, что я всегда исходил из вколоченного мне в детстве принципа видеть людей лучшими, чем они есть. Я считал, что люди вокруг нас, особенно вполне порядочные, добросовестные, а если происходит недоразумение, то только потому, что я сам делаю какие-то ошибки. Я совсем не хотел видеть, что многие люди действительно стали безнравственными, что сам ход нашей жизни вынудил многих и многих делать подлость другим, лишь бы самим жить чуть-чуть получше. И только когда я поступал вопреки своим сложившимся представлениям — только тогда я поступал правильно.
   В этот раз я снова пошел к директору школы. При всем моем уважении к ПЕДАГОГУ я не мог позволить, чтобы Олежка находился под влиянием озлобленного чем-то и окончательно испорченного мальчишки. Корнев в глазах Олежки был почти взрослым, и он уже целый месяц впитывал его поучения и взгляды на жизнь. Я рассказал директору о нашем разговоре с Корневым.
      — Прошу вас, Николай Алексеевич, принять меры.  Не знаю, место ли Корневу в нормальной школе, но я не могу допустить, чтобы мой сын находился под влиянием такого эк¬
земпляра. Я не хочу, чтобы Олежка приобрел взгляды Корнева на жизнь вообще и на учителей в частности.
      — Но ведь кому-то придется сидеть с Корневым,  — с философской задумчивостью произнес директор.
      — Только не Олежка. Он не будет сидеть с Корневым.
   Олежку с Корневым рассадили.  Но было уже поздно. Корнев был новичком, чужаком в классе. Ученики сторонились его. А Олежка стараниями Любови Владимировны тоже успел стать чем-то вроде изгоя. И теперь, когда они целый месяц сидели вместе и невольно сдружились, Олежка стал в глазах всего класса таким же плохим человеком, как и Корнев. За этот месяц Олежка потерял всех своих товарищей в классе, а одиночество для него было невыносимым. Но об этом я стал думать потом, когда было уже поздно.
   Что может быть страшнее, чем подлость человека, которому ты обязательно должен доверять? Педагогу доверены беззащитные, неопытные души детей. Дети верят, что педагог — самый чистый, самый справедливый, самый надежный человек на свете. Об этом им говорят родители, сами педагоги, об этом пишут в книгах. Все, что говорит и делает педагог — для детей безоговорочная истина. Но если у педагога нравствыенность кухонной склочницы, психика садиста, кто возьмется оценить тяжесть его преступления? Подлость поражает не только свою прямую жертву. Безнаказанная, нескрываемая подлость калечит души всех, кто вынужден изо дня в день наблюдать ее. Жертвами подлости педагога становятся все дети в классе, все их родители, сознают они это или нет. Дети с мягким характером вырастают безвольными и трусливыми, они никогда не будут гражданами, но лишь обывателями. Энергичные дети превращаются в хищников, готовых на все ради своего блага. И те, и другие могут забыть со временем имя своей учительницы, но уроки ее подлости навсегда оставит в их душах ядовитую язву.
   ...В тот день я вел планерку за директора. В разгар ее ко мне вошла секретарша и сказала на ухо:
      — Вас срочно вызывают в школу. Что-то с вашим сыном.
Я не мог уйти с планерки. В школу я пришел только через полтора часа. Эти полтора часа оказались роковыми.
      — Что случилось, Любовь Владимировна?
      — Очень жаль, что вы не посчитали прийти в школу сразу по вызову.
Ядовитый тон Любови Владимировны выражал гамму ярких чувств. Тут были и торжество, и горький сарказм, и откровенное издевательство, и оскорбленная надежда.
      — Надо прийти, полюбоваться на своего сынка.
      — В чем дело? — резко спросил я.
Любовь Владимировна то ли поняла, что переборщила, то ли просто испугалась. Подлые люди всегда трусливы, более глубокие чувства им просто не доступны.
      — Олег пришел в школу пьяным.
      — Не может быть!
      — От него несло, как из бочки! — злорадство все-таки возобладало над остальными чувствами Любови Владимировны.
      — Он на ногах не держался! Явились вместе с Корневым, как сапожники. Я позвонила в детскую комнату милиции. Вашего Олега поставили на учет.
   Я стоял, как оглушенный тяжелым ударом. Сердце вдруг начало давать перебои, в глазах потемнело. Я сел на первый попавшийся стул.
      — Не может быть, — пробормотал я.
Это было все, на что я оказался способен в трудный момент. Я опять растерялся в сложной ситуации, позволил недобросовестному человеку вылить грязь на моего сына, на всю мою семью. Вместо того, чтобы потребовать немедленного и тщательного разбирательства, я снова безоговорочно поверил Любови Владимировне. Я поверил, что если мой сын был плохим учеником, если он подружился с такой темной личностью, как Корнев, значит, он вполне мог явиться в школу пьяным вместе со своим новым и теперь единственным товарищем, который давно уже вкусил этого запретного плода.
   В тот вечер я впервые поднял на Олежку руку. Олежка плакал. Он говорил, что не виноват, что он не пил, что он просто перед уроками встретил Корнева, что от Корнева пахло вином — это с ним бывало, что они вместе вошли в класс, и их обоих тут же «поймала» Любовь Владимировна.
   Почему я опять не поверил сыну? Почему я опять поверил педагогу, недобросовестность которого была уже для меня очевидной? Ребенок не в состоянии защитить себя, поэтому любая несправедливость для него — трагедия. Когда же несправедливость ставит непреодолимый барьер между ним и другими сверстниками, это для него душевная катастрофа. Наверно, это и есть главная задача родителей, главный долг отца — защитить сына от несправедливости, не дать подлости, от кого бы она ни исходила, искалечить детскую душу. Никакая цена при этом не может быть слишком большой, даже убеждения, даже жизнь. Но я как последний идиот все еще не мог и помыслить, что должен защищать сына от тех, кому доверил его воспитание...
   Много позже я узнал, что несовершеннолетних ставят на учет только при неоднократном злоупотреблении спиртными напитками, что факт выпивки подростка должен быть официально подтвержден медицинской экспертизой и так далее. Но что толку в запоздалых знаниях, если в тот момент отцовский инстинкт не подсказал верного решения? Я растерялся в трудную минуту, и это — главная причина Олежкиной трагедии. Я давно подготовил себя к чему-то подобному, я всегда верил, что Любовь Владимировна как ПЕДАГОГ поступает правильно, что это я плохо воспитал Олежку, что он способен на любую гадость. Любовь Владимировна прекрасно понимала эту мою готовность признать ее правой, а Олежку — подонком.
   Так, вместо того, чтобы защитить сына, защитить честь се¬мьи, я снова трусливо спрятался за красивую фразу?: «ПЕДАГОГ всегда прав». Так шаг за шагом я делал все, чтобы подготовить мой те¬перешний позор, гибель моей семьи.


                Глава 4
    ...Солнце палило нещадно. На раскаленном песке лежал обнаженный человек. Четверо горбоносых, чернобородых мужчин крепко держали его за руки и ноги, упираясь коленями в песок. Пятый, на лбу которого блестели мелкие капли пота, потрогал ногтем лезвие широкого кривого ножа, нагнулся и ловким движением спокойно надрезал кожу вокруг левой лодыжки лежащего. Кровь ярким браслетом опоясала ногу, тело распятого на песке конвульсивно содрогнулось. Человек с ножом все так же спокойно и ловко надрезал кожу вокруг второй лодыжки. И снова содрогнулось тело лежащего. Четверо горбоносых засмеялись, а пятый деловито подошел к рукам жертвы...
   Это был самый короткий сон за все время. Он даже не успел выбросить меня из постели. Но я все равно поднялся. Сегодня мне предстоял тяжелый труд — я должен навестить Таню с Сергеем. Больше откладывать нельзя, я чувствовал, что позднее просто уже не смогу это сделать. Мне предстояло провести сегодняшний визит так, чтобы ни Таня, ни Сергей ничего не заметили.
   Я медленно брел по немощеной деревенской улице, с трудом переставляя распухшие, тяжелые, будто чугунные ноги. Боли почти не было. Ноги онемели, их сильно покалывало, но они меня уже почти не беспокоили. Зато у меня была самая настоящая лихорадка. Когда я вышел на свежий воздух, ломота и жар немного отпустили меня. На всякий случай я захватил с собой палку, довольно корявую и сучковатую, но другой под руками не оказалось.
   До Таниного дома было не больше километра. Но я не прошел и половины пути, как меня снова сильно начал колотить озноб. Я дрожал крупной дрожью, будто меня голого выставили на мороз. Челюсти с отчетливым костяным звуком стучали друг о друга. Закружилась голова, к горлу подкатила сильная тошнота, в глазах потемнело. Я уже знал, что делать в таких случаях и поспешно присел на первую попавшуюся скамейку у чьих-то ворот. Чтобы унять тошноту, я согнулся и как можно сильнее прижал грудь к коленям. Это помогло. Но голова еще кружилась, и перед глазами была абсолютная темнота. Так бывает, когда закатываются глаза.
   До моего слуха донеслись откуда-то издалека женские голоса.
      — Говорят, пьет беспробудно. Не выходит из дому. Пьет и пьет.
      — Тут запьешь. Дело-то какое...
      — Упаси Бог...
   Постепенно я стал различать окружающее. У соседних ворот стояли две женщины, по виду мои ровесницы. Они говорили, не обращая на меня внимания — женщины умеют так. Они знали меня, знали мою историю в том варианте, как она была однажды изложена в газете. Мою историю в этом варианте знали все в селе. Наверно, каждый, думая обо мне, тоже вот так качал головой: упаси Бог, что угодно, только не это.
   Не судите, да не судимы будете. Мы отреклись от этого принципа, проверенного тысячелетиями страданий невиновных людей, признали его трусливым, недостойным советского человека. Мы легко осуждаем других, когда их осуждают официальные органы. Мы также легко принимаем на веру запоздалую, посмертную реабилитацию невинно оклеветанных, если узнаем об этой реабилитации из официальных источников. А потом удивляемся и недоумеваем, если люди так же легко и дружно осуждают нас в трудную для нас минуту. Гражданская незрелость самодовольного обывателя ничем не лучше беспринципности социального слизняка.
   Мы приучены легко судить. И так же легко судят нас. Сейчас газеты полны возмущениями по поводу сталинских репрессий. Все ищут виновных — опять ищут конкретного человека, чтобы поскорее осудить его: Сталина, Ежова, Берию, Ягоду, Вышинского. Нам уже не свернуть с этой проторенной дороги. Но проторили ее для нас те, кто стал первыми жертвами произвола. В спецхранилищах трусливо укрыты газеты и журналы тех лет, когда эти жертвы — Бухарин, Зиновьев, Каменев, Пятаков, Блюхер — с такой же легкостью, призывая к революционной целесообразности, требовали строить больше тюрем для наших идейных противников, требовали применять к ним на допросах все доступные меры воздействия. И весь народ аплодировал, когда Сталин с трибуны XVIII съезда ВКП(б) заявил: «Изверги разоблачены и физически уничтожены...»
   Когда была перейдена грань между подлинной революционной целесообразностью и зверствами? Может, это произошло тогда, когда за спиной умирающего Ленина шла откровенная собачья драка за власть? Или раньше — когда чекисты в екатеринбургском подвале расстреливали семью Романовых, в том числе и детей? Или это произошло с первым залпом «Авроры», когда снаряды Петропавловской крепости пробили стены уникального архитектурного памятника — Зимнего Дворца? Когда-нибудь народы вынесут свою оценку. Может, эта оценка уже дана, только мы не знаем о ней?
   Русь потому и возникла, потому и уцелела она в бурные века своей юности, что ее основа — славянские и угро-финские народы были исключительно терпимы к верованиям других народов, легко роднились с ними, легко принимали их в свое сообщество вместе со всеми их обычаями. Мы потеряли терпимость — становой хребет жизнеспособности любого народа. Мы потеряли его в тот момент, когда для нас стало главным не действительная ценность творений человечества, а классовая принадлежность их творцов. Мы потеряли ее, когда пришлые князья со звериной жестокостью заставили нас принять их власть.
   И эта беспринципность расцвела пышным цветом после победы Великой Октябрьской социалистической революции. именно тогда любая работа пролетарского скульптора для нас заранее имела большую ценность, чем любое, даже гениальное произведение придворного мастера. Материальный интерес рабочего стал для нас более важным, чем общечеловеческие ценности, сосредоточенные в бесчисленных храмах и дворцах проклятого прошлого.
   ...Оставшийся путь до Таниного дома я проделал без особых осложнений. Шел я поневоле очень медленно. Чтобы это выглядело естественным, я делал вид, что разглядываю новые дома, резьбу на воротах и наличниках окон. Незаметно я даже увлекся этим занятием. В деревне сейчас было что посмотреть. Когда-то здесь жили немцы, это была республика немцев Поволжья. Мы приехали сюда во время войны. Помню, меня поразили аккуратные деревянные дома из струганых брусьев, обязательные палисадники у каждого дома, множество садов. Были даже виноградники. Среди новых жителей деревни было очень много евреев, беженцев из оккупированных немцами областей страны.
   В первую же зиму новые жители села разобрали на дрова все заборы, амбары, сараи — все это было сделано из отличных лиственничных досок. Затем пошли в печи пустые дома — их было немало. Еще позднее новые хозяева начали разбирать на дрова собственные дома. Сады сожгли еще раньше. Уцелевшие деревья и кустарники одичали, заросли бурьяном. Помню, мы еще долго собирали полудикий крыжовник на заброшенных террасах. Ягоды были жесткие, волосатые и кислые.
   Когда я уезжал из деревни после окончания школы, здесь уже почти не оставалось деревянных домов, земляки мои ютились в саманных полуземлянках. Во всей деревне не оставалось ни одного крупного дерева, только пылились на голых улицах жалкие кустики акации, которые мы сажали в порядке выполнения сталинского плана преобразования природы.
Сейчас деревню было не узнать. Люди начали понимать и ценить уют. Деревня застроилась новыми кирпичными домами, в каждом огороде пышно зеленели новые сады, на берегу речки теснились моторные лодки.
      — Не иначе, дождь будет, — засмеялась Таня, увидев меня. — Братец мой выполз из своей берлоги!
      — А зачем вам дождь, — засмеялся я. — У вас и так воды хватает, только нажимай кнопки.
      — Ладно тебе. Заходи, сейчас ужинать будем. Фу, как от тебя одеколоном несет! «Шипр», что ли?
      — «Шипр» употребляют только уголовники и аморальные элементы, — засмеялся опять я. — Читала детективы? Там что ни преступник, то только «Шипром» пользуется. Верный при¬
знак:  если пахнет «Шипром» человек — сразу его можно брать, улика безошибочная. А я нашел у матери какой-то другой одеколон, там дама цветок нюхает на этикетке.
      — Это называется «Кармен». Целый флакон что ли вылил на себя? Садись на диван. Можешь полежать даже.
      — Вот спасибо. Самое лучшее положение — горизонтальное. Максимум энтропии.
   Я лег на диван. Не знаю, что бы делал я, если бы не это любезное разрешение сестренки. Ни сидеть, ни тем более стоять я не мог.
      — Чем будешь кормить?
      — Ага, не терпится? Подожди, через полчасика Сергей придет. Он за раками уехал. Ты ведь, кажется, любил раков?
      — Кто же их не любит? Дефицит. Где это он их ловит?
      — А он не ловит. Тут у нас рыбколхоз. Он договорился.
      — Вот-вот. Простому человеку раков не видать, а по договоренности — на здоровье.
   В таком полушутливом тоне мы с сестренкой проболтали около часу. Потом заявился Сергей, веселый, шумный. Он привез полное ведро раков и канистру пива. Мы ели раков, а пиво пил один Сергей. Я очень хотел пива, но боялся: неизвестно, как подействует алкоголь на меня, сумею ли я добраться сам до дома.
   Внешне все было прекрасно. Мы с Сергеем обсуждали проблемы сельского хозяйства, ругали РАПО, ОблАПО, поминали недобрым словом времена застоя. Оба приходили к мнению: красивых и верных слов говорится много, а к лучшему перемен пока нет, скорее, наоборот. Видно, что-то крепко держит нас за фалды, если даже генсек жалуется на сопротивление. Но Сергей был настроен оптимистично. Он всегда был оптимистом, но никогда не забывал интересов семьи. Может, именно поэтому он и остался оптимистом.
      — Вот, например, — говорил он, прихлебывая пиво, — собрал нас недавно наш первый. Он нас еженедельно собирает. Каждый день селекторные совещания, а раз в неделю мы должны явиться перед ним лично. Ну, то да се, вроде все о делах переговорили. А у него, смотрю, хорошее настроение. Не распускает. И вот он развалился так в кресле и говорит: «Раньше все руководители были наследственные. Дворяне, помещики. У них в крови уже сидело образование, опыт. Гены руководителей у них были. А вы кто?» И на нас смотрит, смеется так печально. «Вы из грязи в князи вылезли, разве можете вы без ошибок руководить? За вами глаз да глаз нужен...» Вот такое политическое напутствие он нам дал.
   И Сергей весело засмеялся. А мне было не до смеха. Я вспомнил своего «первого», и мне стало нехорошо. Мне вдруг стало казаться, что шутки Сергея звучат скованно, что во взгляде Тани прячется если не осуждение, то брезгливое сожаление — наверняка. Они сделали для меня все, что могли сделать для человека в моем положении. Они сделали гораздо больше, чем могли бы сделать на их месте другие. Они не отвернулись от меня. Они приютили меня на виду у всей деревни. Наверняка, «первый» интересовался у Сергея моей персоной, возможно, укорял его за связь с таким лицом.
   Я снова начал думать, что мой приезд был для Тани и Сергея тяжелым ударом. Они были рады мне, но еще больше были бы рады, если бы я не появлялся в селе. Я понимал их. Кому доставил бы радость приезд такого родственничка? Надо скорей освобождать их от этой обузы. Еще не хватало неприятностей из-за меня у Сергея.
   До дому я добирался долго, больше часа. Приходилось то и дело присаживаться на скамейки. Под конец я совсем выбился из сил. Чтобы как-то двигаться вперед, я поднимался, отсчитывал сто шагов и тут же плюхался в изнеможении на ближайшую скамейку, а если ее не было, то и просто на обочину деревенской дороги. И хотя было уже темно, я думаю, что в тот вечер за мной окончательно укрепилась репутация горького пьяницы.
   Дома я, не раздеваясь, повалился на диван. Видно, это моя последняя вылазка «в люди». Больше на такие походы я не способен. Но этот визит я обязан был сделать. Таня уже подозревала что-то. Теперь она успокоилась, и несколько дней меня никто не будет беспокоить. А через несколько дней меня уже не станет.
   ...Рядом со мной лежала все та же «открытка» Олежки. «Твой сын Олег». Открытка выпала из моих рук. «Твой сын Олег...» Твой сын Олег. Мой сын Олег... Мой сын... Мой...
   До восьмого класса Олег добрался с великим трудом. Его тянули мы с Леной. Его тянули учителя, которым нужен был приличный средний балл.
   После того, как Любовь Владимировна обвинила Олежку в пьянстве и его поспешно поставили на учет в милиции, он просто-напросто махнул на себя рукой. Он сдался.
Сейчас я понимаю его состояние в те дни. Он не делал ничего плохого. Он был таким же, как все одноклассники. Только у него было чуть побольше любознательности, чуть побольше доброты, чуть побольше веры в людей. Любознательность заставляла его задавать вопросы Любови Владимировне, которые раздражали ее. Вера в людей толкала его стараниями той же Любови Владимировны к случайным приятелям вроде Корнева — Олежка просто не мог жить один среди людей. А его доброта служила безошибочной меткой для злобных людей вроде той же Любови Владимировны.
   Доброта сослужила очень плохую службу Олежке в этом мире дефицита доброты и человечности. Подлость и ненависть безошибочно угадывает доброту в сердце человека и стремится уничтожить ее вместе с человеком, потому что доброта и ненависть не могут сосуществовать, кто-то должен погибнуть, а зло всегда активнее, потому что зло не может жить, не убивая. Зло живет кровью своих жертв. Доброта жертвует собой ради жизни других. Борьбы между ними не может быть. Зло побеждает всегда, и оно будет побеждать до тех пор, пока люди не объединятся и не вырвут ему клыки. Сейчас Мы не способны на такое объединение. Мы слишком часто слышали, что мы — самые гуманные, самые сознательные, самые человечные. И на фоне этого сознания мы долгие десятилетия творили зло, поддерживали зло, одобряли зло, сеяли зло. Отец убивал сына — потому что сын думал иначе, чем он. Брат убивал брата — потому что тот думал иначе. И сыновья восстали против отцов, потому что мы научили сыновей предавать своих отцов. Павлик Морозов был для нас с детства героем, скорбной жертвой лютого кулачества. Но что мог понимать двенадцатилетний мальчишка в классовой борьбе, когда он предавал своего отца? Он поступил так только потому, что в сознании его поколения уже прочно сидела внушенная извне мысль: если отец идет против наших правил, значит — он враг.
    Зло и ненависть проникли в наши гены — десятилетия интенсивной промывки мозгов сделали свое дело. Доброта стала пороком. Жалость стала унижать человека. Милость к поверженному стала предательством классовых интересов. Ненависть беспрепятственно разливалась в неоглядном море людских душ, сея зависть, трусость, злобу, клевету и доносы. И мы все дружно одобряли этот невиданный в истории человечества разгул ненависти. И особую ненависть вызывали души, меченные чужой злобой.
   Олежка и был такой «меченой» душой. Он был «мечен» ненавистью той красивой женщины в солнечном теплом море. И он с его добротой и жалостливостью оказывался безошибочной мишенью для злых замыслов. Он был таким же, как все, но только он один в классе состоял на учете в милиции. Он один был виновником всех происшествий в классе, кем бы они ни совершались. Он давно стал штатным козлом отпущения для Любови Владимировны.
   Его ругала Любовь Владимировна. Его привычно ругали другие учителя. Его ругал я. Его ругала даже Лена, которая была в полном отчаянии от постоянных упреков учителей.
И школа стала для Олежки ненавистным местом. А ему надо было ежедневно ходить туда, проводить там по восемь часов в день. Ему внушали, что в школе хорошим людям хорошо, а если ему там плохо, то он — плохой человек. Ему было плохо в школе. Ему было плохо и дома. Душа его ждала помощи от нас, родителей, а мы поддерживали неправедные претензии учителей.
   И в школе, и дома его ругали, читали ему нотации, упрекали его. Не ругал его только Корнев. С Корневым ему было хорошо. С Корневым, а не со мной — отцом. Олежка был по развитию намного выше Корнева, он видел это свое преимущество. Корнев не отрицал этого, и Олежке было приятно хоть где-то, хоть в чем-то знать, что он тоже может что-то хорошее. Любому человеку абсолютно необходимо в душе чувствовать свое превосходство хоть в чем-то, хоть над кем-то.
   Каждое утро я с трудом поднимал Олежку. Мы с Леной торопились на работу, Андрей собирался в школу, а Олежка на весь день оставался один в пустой квартире. Он нехотя поднимался с постели. Он не хотел учить уроки — они напоминали ему о ненавистной школе. Он не хотел идти в школу, где его с изнуряющим постоянством и неотвратимостью ждали    упреки.
Он долго лежал, не вставая, в постели. К этому времени мое настроение было уже не самым лучшим, а слова — не самыми добрыми. Олежка с тоской вставал, делал вид, что умывается, нехотя съедал завтрак, делал вид, что садится за уроки. Я уходил на работу и последнее, что я видел дома — его сгорбившаяся, озабоченная фигурка. Маленький, тоскующий по доброму слову человечек сидел над раскрытыми учебниками.
   Каждое родительское собрание посвящалось, в основном, нам с Олежкой. Сколько раз мы стояли с ним вместе под осуждающими взглядами родителей! Мне было стыдно смотреть им в глаза. А что мне стоило обратиться к ним, рассказать, что уже поднималось из глубины моего сознания, стиснутого принципами, вколоченными в меня с детства? Но я молчал, а они тоже отводили глаза: они хорошо знали меня, для многих я был начальником.
   Три года — шестой, седьмой и восьмой классы — вспоминаются мне, как непрерывный кошмар ожидания: что еще выкинет мой младший сынок. Хуже этих лет оказались только последние полтора года, но что хорошего может быть в последних годах жизни? Не было такой провинности в классе, в которой бы ни обвинялся Олежка. Он опаздывал на каждый второй урок. Он каждый день убегал с какого-то урока. Он не готовил домашних заданий, приходил в школу неподготовленным к урокам. Он не давал своего дневника учителям, не показывал его нам, родителям. Учителям он говорил, что забыл его дома, а нам говорил, что дневник у него забрала Любовь Владимировна. Сколько всего я выслушал на родительских собраниях и ни разу не только не возмутился, но даже не позволил себе усомниться в справедливости действий учителей.
   Однажды я задержался на работе и пришел на собрание после его начала. Я осторожно прошел в заполненный класс, сел на свободное место. Перед родителями стояла учительница математики Галина Ивановна. Она возбужденно говорила:
      — Смотреть на него неприятно! Глаза какие-то красные, бегают  по  сторонам!  Смотрит  исподлобья,   как  волчонок! А как отвечает? Грубо, зло, нахально!
   Я пересел на парту к Олежке. Галина Ивановна увидела меня и будто споткнулась. Она некоторое время молчала, а когда заговорила, ее голос вдруг стал глуше, фразы получались сбивчивыми.
      — Что-то надо делать. Это законченный бездельник. У меня самой дети, я не хочу приходить домой взвинченной!
   Она села. Стали говорить другие учителя. Почти все они отмечали, что Олежка учится ниже своих способностей. Я слушал их, а в ушах моих продолжали звучать злые слова Галины Ивановны, перед глазами стояло ее гневное лицо, покрытое красными пятнами от злости, как у базарной торговки. Я продолжал ощущать ненависть, которая горела в ее взгляде. О ком она говорила? Разве может ПЕДАГОГ так говорить о своем питомце, каким бы тот ни был?
Потом встала председательница родительского совета класса. Я хорошо знал ее. Когда-то она работала в моей мастерской аппаратчицей, прославилась на весь цех редкостной ленью и вздорностью характера, почти непрерывно сидела дома по медицинским справкам, хотя злые языки уверяли, что она абсолютно здорова и справки — результат ее знакомств. за постоянные огрехи в работе я не раз наказывал ее. Потом она уволилась с завода и стала работать в каких-то городских организациях.
      — Товарищи родители, — сказала она властным голосом, — мы должны, наконец, принять решение. Вы все слышали Галину Ивановну, других педагогов. Олег позорит весь класс.
Налицо явное попустительство родителей.
   Она метнула на меня торжествующий взгляд. Когда-то я лишал ее премий за лень и прогулы, а теперь она дождалась мига возмездия. Но меня ошеломило не ее злорадство. Значит, Галина Ивановна говорила с такой ненавистью, которая потрясла меня, об Олежке? Как же она, педагог, ненавидит Олежку, если позволяет себе так откровенно проявлять свои негативные чувства перед родителями, перед своими же учениками, перед Олежкой?
   И снова мы с Олежкой стояли перед родителями. Я уже собирался сказать то, что начинал понимать, но опять меня остановила мысль недопустимости хоть как-то задеть честь ПЕДАГОГА. Но на этот раз, видимо, даже посторонние люди поняли, что дело неладно, и не слишком терзали нас.
   Назавтра я пошел к директору школы.
      — Я считаю, что учитель не имеет права так откровенно выражать свою ненависть к ученику. Это уже какая-то патология. Я очень прошу вас оградить моего сына от подобных
воспитательных приемов. Олежка не ангел, но таким его сделали в вашей школе. Дома он нормальный мальчишка. Он помогает нам с матерью,  ходит в магазины, выносит мусор.
А в школу идет, как на каторгу. И сейчас я его понимаю. Невозможно остаться нормальным человеком, если каждый день сталкиваешься с такой ненавистью к себе. А ведь мы с женой всю жизнь твердим ему, что учителей надо уважать.
   Николай Алексеевич, как обычно, довольно долго молчал, протирал очки, дышал на них, снова протирал.
      — Да, я уже знаю. Поведение Галины Ивановны, конечно, не совсем педагогично... Я приму меры...
   Слова директора бальзамом разлились в моей душе. Я верил, что меры будут приняты, что теперь отношение к Олежке изменится в корне. И еще мне было очень неловко: ведь я нажаловался на ПЕДАГОГА!
   По работе я не раз сталкивался с напряженными отношениями между сотрудниками и прекрасно знал, что однажды возникнув, такие отношения почти никогда не переходят снова в нормальные. Неприязнь обычно развивается только в одном направлении — ко все большей неприязни. Но тогда, в школе, я забыл все, что прекрасно знал. Я забыл, что никакими приказами не заставить недобросовестного человека проявить дружеские чувства к тому, кого он ненавидит. Наоборот, приказные меры усиливают ненависть: вот ведь, подлец, нажаловался, ну, я тебе покажу при случае!
   Мне не пришла в голову простая мысль, что никакие дисциплинарные меры меры не заставят ни Любовь Владимировну, ни Галину Ивановну полюбить Олежку. Этот мой визит к директору школы только распалит недалеких и озлобленных женщин.
   В восьмом классе нас с Олежкой ожидала нечаянная радость. Служебное рвение Любови Владимировны было замечено начальством, и она стала завучем школы по воспитательной работе. Она сложила с себя полномочия классного руководите¬ля. Я откровенно радовался, потому что теперь был уверен, что все наши с Олежкой беды происходят оттого, что я не нашел общего языка с этой замечательной воспитательницей детей, так болеющей за свое дело. Мне было стыдно, но я радовался самым низким образом. Низким — так я считал тогда, потому что продолжал верить ПЕДАГОГУ и считал виновником самого себя.
   Олежкин класс взяла Валентина Николаевна, учительница истории. Тут я совсем возликовал. У Олежки с историей дела были неплохие. Даже в самые черные периоды нашей с ним школьной жизни у него по истории не было ни одной тройки — только четверки и пятерки. И это была единственная учительница, с которой у нас не возникало никаких осложнений. Наоборот, Олежка утверждал, что Валентина Николаевна иногда ставила его в пример всему классу.
   Мои ожидания оправдались полностью. Валентина Нико¬лаевна никогда не читала нотации мне. Она никогда не ругала Олежку. Она резко изменила распорядок работы в классе. Она приходила в школу к восьми утра и уходила из школы не раньше девяти-десяти часов вечера. Она потребовала, чтобы ученики, особенно отстающие, занимались в школе под ее присмотром. Когда бы я ни пришел в школу, я всегда видел ее в классе, окруженную учениками.
   Валентина Николаевна провела перевыборы родительско¬го совета и по ее рекомендации председателем совета стала Лена. Так «мама Лена» стала одновременно председателем двух родительских советов.
   Как мало надо, чтобы человек почувствовал себя человеком! Олежка на глазах оживал. До хорошего было еще далеко, в нем крепко сидело многолетнее отвращение к школе, но он стал учить уроки, двоек стало намного меньше. А к Новому году у него вообще не было ни одной двойки!
   В первый день занятий после зимних каникул он вернулся из школы сияющий:
      — Валентина Николаевна сказала, чтобы я готовился в комсомол! Нас к Ленинскому дню будут принимать!
   Эти несколько недель были самыми счастливыми во всей нашей с ним школьной жизни. Мы с Леной увидели, что Олежка не такой уж плохой ученик, видели и радовались, что теперь он в заботливых, надежных и добрых руках. Олежка тоже с радостью привыкал к непривычному для него положению нормального ученика, нормального человека. К Ленинским дням Лена готовила в обоих классах грандиозные «мероприятия» с самодеятельностью. Олежке была выделена какая-то незначительная роль без слов, как он сам говорил, ему поручено изображать «шаги за сценой». Годы невзгод не убили его природного юмора. Он готовил эту роль очень серьезно, как готовит дебютант свое первое «кушать подано».
   Олежке поручили еще сделать доклад для девочек класса в день восьмого марта. Он вечерами рылся в газетах и журналах, что-то выписывал, вырезал, складывал выписки и вырезки в папку. Андрей как-то взвесил на руке эту папку и сказал с улыбкой:
      — Ты уморишь всех. Тут собрание сочинений, а не доклад.
      — А я не буду все говорить, — серьезно ответил Олежка. — Валентина Николаевна говорит, что для хорошего доклада надо знать материал в десять раз больше, чем скажешь
в докладе. Вот я и хочу в десять раз больше. А говорить буду мало.
   Олежка не сделал своего доклада. В конце февраля Валентина Николаевна уехала в санаторий. Вскоре уехала в командировку Лена — у нее тоже случались командировки, хотя и реже, чем у меня. Мы остались дома дружным мужским коллективом. Жили мирно — ни Олежка, ни тем более Андрей ничем не огорчали меня. Примерно через неделю после отъезда Лены Олежка сказал хорошо знакомым мне тоном, глядя в сторону:
      — Пап, ты не сможешь завтра прийти в школу? К двум часам?
      — Зачем? — насторожился я.
      — Не знаю, — сказал Олежка и опустил голову.
   Он так и не сказал мне причину вызова в школу. Теперь я верю, что он просто не знал ее.
   Назавтра я явился в школу около двух часов. В коридоре второго этажа перед кабинетом директора стояли около десятка родителей весьма унылого вида вместе со своими чадами
разного возраста. Через несколько минут мне стало известно, что все мы вызваны сюда на заседание административной комиссии микрорайона.
У меня не повернулся язык упрекать Олежку. На мои вопросы он только пожимал плечами и смотрел на меня искренне недоумевающим взглядом. Рядом с нами томился понурый молодой родитель с малолетним сынишкой. Маленький ученик то и дело любопытствовал:
      — А чего они там с нами сделают?
Когда малолетний преступник заметно накалил отца своим неуместным любопытством, я вмешался в разговор:
      — На комиссии много чего делают.  Стружку снимают. Нюх чистят. Песочат.
Из кабинета директора вылетела растрепанная мамаша, а за ней вышла Любовь Владимировна.
      — Вы его, подлеца, вызывайте! — возбужденно выкрикивала мамаша. — С меня хватит позора! Он отец, пущай расхлебывает! У, подлюка!
      — Мы вызывали вашего мужа, — хладнокровно заметила
Любовь Владимировна. — Он не явился.
   Она подошла к моему соседу.
      — Ощепков, заходите.
Меня она, по-видимому, не заметила.
   Ощепков-отец тяжело вздохнул, крепко взял сынишку за руку и медленно двинулся к роковой двери. Любовь Влади¬мировна пошла за ним.
      — Любовь Владимировна! — окликнул я ее.
Она нехотя повернулась. Я подошел к ней.
      — Почему меня вызвали? В чем дело?
Любовь Владимировна обратила, наконец, ко мне бесстра¬стное лицо.
      — На комиссии узнаете.
Она холодно посмотрела на меня и вошла в кабинет.
   Ощепковых комиссия держала долго. Видно, Ощепков-сын, несмотря на малолетство и мирную внешность, натворил что-то ужасное. Примерно через сорок минут дверь отворилась, и Ощепковы вышли в коридор. Ощепков-отец был мрачен и бледен. Малолетний преступник был свекольно багров и испуганно озирался. Отец сердито дернул его за руку, мальчишка поплелся за ним, спотыкаясь и оглядываясь.
   — Ну, стервец, дома я тебе покажу! — сердито пообещал раздраженный отец и крепко шлепнул сына пониже спины.
   Сын всхлипнул.
 
Ненависть 337
— Не я разбил, честное октябрятское! — выкрикнул он пи¬
склявым голосом.
— Я тебе покажу «не я»! — сурово пообещал отец.
   Перевоспитанная пара удалилась. Олежка задумчиво смотрел им вслед. Мне тоже невольно пришла мысль, что, возможно, Ощепковы пройдут весь путь, который прошли мы с Олежкой под мудрым педагогическим руководством Любови Владимировны. Начало было очень похожим, только нас вызывали на комиссию в восьмом классе, а Ощепковых — примерно в третьем или втором. Видимо, новая завуч совершенствовала методы воспитательной работы в школе Тут я спохватился: мне вскоре предстояло узнать, что «с нами» сделают на комиссии микрорайона.
      — Вот так родители сгорают от стыда за вас, — буркнул я. — Ты, конечно, тоже «не ты»?
Олежка насупился, отвернулся.
    Наша очередь настала нескоро. Мы оказались последними из вызванных на комиссию. Было уже темно. Сопровождаемые Любовью Владимировной, мы вошли в знакомый кабинет директора. Там сидели взрослые люди, человек десять. Среди них я увидел знакомого мне по общественной работе капитана милиции. Он равнодушно, будто впервые, посмотрел на меня и отвернулся. На директорском кресле сидела полная дама с суровым решительным лицом. Директор приютился в углу. Он озабоченно посмотрел на меня, кивнул и снова уткнулся в разложенные на коленях бумаги. Я поискал глазами стул — ноги мои уже тогда давали о себе знать, но для штрафников стульев, по-видимому, не полагалось.
      — Подойдите сюда, — холодно сказала полная суровая дама.
Мы с Олежкой переместились на указанное место.
      — Что там у нас? — спросила председательница.
Молоденькая девушка раскрыла журнал и стала читать:
      — По ходатайству школы рассматривается неудовлетворительное поведение ученика восьмого «б» класса...
   Председательница повернулась к Любови Владимировне.
      — Пожалуйста, Любовь Владимировна.
   Любовь Владимировна развернула бумаги. Мне показа¬лось, что во взгляде ее блеснуло злорадство. Наверно, мне это показалось. Несмотря на всю мою нелюбовь к Любови Владимировне, я не мог позволить себе думать, что ПЕДАГОГ может злорадствовать по поводу собственных неудач в педагогике.
      — С момента поступления в школу Олег зарекомендовал себя как крайне недисциплинированный ученик. За последнее полугодие имеет всего одну пятерку, две четверки, все остальные — тройки и двойки. Поведение — удовлетворительное с
натяжкой. Домашние задания не готовит. На уроках не работает. На замечания учителей грубит. Общественных поручений не имеет, отказывается их выполнять. Родители никаких
воспитательных мер не принимают, не уделяют должного внимания воспитанию сына.
   Я испытывал странное раздвоение чувств. Я не мог не верить Любови Владимировне. Не мог! Но по ее словам выходило, что Олежка — самый дрянной ученик класса, а мы с Леной — никудышные родители, вроде закоренелых алкоголиков, которых не волнует судьба сына. По словам ПЕДАГОГА выходило, что Олежка был настоящим чудовищем. Невольно вскипало благородное негодование на этого подонка, позорящего нашу семью. Это из-за него я стою сейчас перед усталыми должностными людьми навытяжку. Вместо того, чтобы спокойно заниматься собственными делами, эти люди вынуждены тратить свое время, свои силы на нас.
   Но я прекрасно помнил, как ожил Олежка с приходом Валентины Николаевны, с каким увлечением он готовил свой доклад для девочек, как старательно репетировал свою бессловесную роль для классного спектакля. Я вспомнил наши долгие вечера с его бесконечными вопросами о том, что он вычитывал в учебниках, наши беседы о дальних странах, о звездах и «черных дырах», о великих битвах, о древних пирамидах. Я помнил непонятную для меня до сих пор историю с выпивкой, помнил все странные несоответствия в упреках Любови Владимировны. Еще я помнил, с каким остервенением Ощепков-отец тащил Ощепкова-сына.
   Я подумал, что комиссия могла предложить нам сесть, а не стоять по стойке смирно. Мне показалось, что происходит что-то недостойное не только для нас с Олежкой, но и для всех собравшихся, что просто Любовь Владимировна решила, все-таки, довести до конца свое непонятное мне решение в отношении Олежки. Может быть, она просто решила свести со мной давние счеты за мои визиты к директору с жалобами на ее методы воспитания, а может, ею двигало что-то другое. Может, причиной ее неудовольствия была активная работа Лены в двух классах, которая каким-то образом ставила в невыгодное положение завуча по воспитательной работе.
      — За третью четверть у Олега уже двадцать три пропуска уроков, пятьдесят два опоздания на уроки. Он опаздывает почти на каждый второй урок, каждый день уходит с одного урока.
   Любовь Владимировна читала длинный список прегрешений Олежки, и мне продолжало казаться, что голос ее звенит от долго сдерживаемого торжества.
      — Н-да... — многозначительно протянула председательница, когда скорбный список был закончен. — Какие будут вопросы, товарищи?
      — Олег, — добродушно спросил капитан милиции, — почему ты так себя ведешь?
Олег дернул плечом и набычился.
      — Я не веду, — с вызовом буркнул он.
Члены комиссии неприязненно зашевелились.
      — Вот, пожалуйста, — с заметной гордостью сказала Любовь Владимировна, будто демонстрировала нечто выдающееся, — он и учителям отвечает так же.
      — Олег, ты почему опаздываешь на уроки? — спросила какая-то женщина из комиссии
      — Я не опаздываю, — снова буркнул Олежка.
Мне стало стыдно и за него, и за себя. Видимо, Любовь Владимировна совершенно права, а я еще посмел обвинять ее в злорадстве, хотя бы мысленно. Она столько натерпелась с этим учеником. Просто я в своей слепой родительской любви не хочу видеть очевидное. Я полностью запустил сына. Я не уделяю его воспитанию никакого внимания. Он даже у Валентины Николаевны за месяц с небольшим ухитрился опоздать на пятьдесят два урока, а я  не знал об этом. И он еще набирается нахальства грубо отрицать свою вину!
      — Ты хочешь учиться? — строго спросила председательница у Олежки.
      — Хочу... — тихо ответил Олежка и совсем повесил голову.
Он выглядел совсем маленьким, жалким и беспомощным.
      — У меня к отцу вопрос, — сказал один из мужчин.
      — Пожалуйста, — разрешила председательница.
      — Где и кем вы работаете? — спросил мужчина, не поднимаясь с места.
Мне хотелось сказать ему, что элементарная вежливость требует вставать, когда задаешь вопрос незнакомому человеку постарше возрастом. Но я не сказал этого: я был отцом нерадивого ученика, и они имели право испытывать ко мне неуважение и неприязнь.
   — Главный технолог завода, — сказал я.
Члены комиссии многозначительно переглянулись.
      — У вас один сын? — спросил тот же мужчина.
      — Двое.
      — А как учится второй?
      — Отличник.
Я вдруг понял Олежку. Я понял, что заставляло его дерзко и грубо отвечать на вопросы здесь, на комиссии, на вопросы учителей в классе. Большой жизненный опыт позволял мне гасить раздражение от этого очень унизительного допроса, каждый вопрос, в котором уже предполагал в себе неблагожелательный для отвечающего ответ, от этого тона свысока. А ведь у Олежки не было никакого опыта.
      — Вы руководитель, — продолжал мужчина, — вы воспитываете подчиненных, вам доверен большой коллектив, почему же вы не уделяете должного внимания собственному сыну?
   Я поймал себя на горячем желании ответить так, как отвечал Олежка: «Я уделяю!». Как еще можно было отвечать на вопрос, который уже в самом себе содержал исчерпывающий ответ: я не уделяю внимания сыну. Меня ведь не спрашивали, уделяю я или нет внимание сыну. Меня не спрашивали: «Как вы воспитываете сына?» Меня прямо и откровенно спросили: почему я не уделяю внимания воспитанию сына? В том, что я не уделяю, ни у кого из присутствующих не было ни малейших сомнений. И все предыдущие вопросы были, по существу, утверждениями, что Олежка — законченный подонок, а его отец — в лучшем случае недобросовестный человек, непонятно почему занимающий руководящую должность на крупном заводе.
   Ко мне вопросов было много. Я отвечал на них спокойно, сдерживался от ненужных эмоций. Но сдерживаться становилось все труднее. Мне очень хотелось попросить Олежку выйти из кабинета и высказать без него этим людям все, что они заслуживают, дать оценку их воспитательным методам, а заодно и методам Любови Владимировны. Но я понимал, что здесь я ничего не докажу, только еще больше испорчу жизнь Олежке. Ему ведь еще предстояло долго учиться в этой школе. И к тому же я в глубине души все-таки чувствовал себя виноватым.
   Честный человек плохо защищает себя. У каждого из нас есть какие-то недостатки, недоработки. И когда нас обвиняют в недобросовестности, мы, если речь идет о честных людях, в глубине души всегда имеем в виду эти свои недостатки, и склонны скорее принять обвинение, даже если его тяжесть не соответствует нашим упущениям, чем перекладывать ответственность на плечи другого, как бы этого ни хотелось. Хорошо защищается человек с дефектами в нравственности. При попытках обвинить его в чем-то, он занимает сразу же единственную доступную ему позицию: я лучше вас, вы не смеете меня судить, а если я сделал что-то недостойное, то вы об этом не должны знать, потому что вы сами делали в своей жизни вещи гораздо хуже. И позиция его позволяет ему легко отбить все атаки без особого урона для себя.
   Я не мог защищаться, я видел, что Олежка и в самом деле далеко не ангел, и винил в этом себя.
   Рядом с председательницей сидела девушка с толстым журналом. В него она записывала все вопросы и ответы.
   Когда вопросы иссякли, председательница спросила членов комиссии:
      — Какое решение примем, товарищи?
      — Штраф, — сказал кто-то.
      — Сколько? — деловито спросила председательница, будто покупала безделушку.
      — Пятнадцать рублей, — оценил мои родительские прегрешения мужчина, задававший мне вопросы.
      — А я уже тридцать написала, — сказала девушка с журналом.
      — Тридцать  так тридцать,   —  равнодушно  согласилась председательница, подводя итог этому странному аукциону.
      — Распишитесь вот здесь, — сказала девушка, протягивая
мне ручку.
   Я нагнулся к ее столу, мельком взглянул на записи. «За безнадзорность...», — прочитал я внизу. «Поделом», — мелькнула жаркая мысль, и мне стало стыдно за нехорошие мысли, которые приходили мне здесь об этих занятых моими родительскими делами людях. Все мои раздумья о недостойности происходящего здесь, о постыдности исчезли. Осталось только горькое раскаяние да еще жгучий стыд за свою отцовскую беспомощность: я не смог воспитать сына, и вот общественность района пришла мне на помощь.
   Я расписался под протоколом, и мы с Олежкой вышли из кабинета. В отличие от Ощепова-отца я не ругал Олежку. Мне было стыдно перед ним. Я не сумел воспитать его порядочным человеком, и теперь он вынужден моргать глазами перед взрослыми чужими людьми. Я плохой отец, плохой гражданин, и вот посторонние люди должны напоминать мне с помощью штрафа о моих отцовских обязанностях.
    Так я предал Олежку  в очередной  раз. Опять я пожертвовал своим сыном ради своей веры в ПЕДАГОГА. Я предал его вопреки здравому смыслу. Ведь я уже понимал несправедли-
вость отношения к Олежке, но не стал защищать его, опять я спрятался за той же красивой фразой: ПЕДАГОГ всегда прав.
   Как проклинал я себя потом за то, что не внял своему внутреннему голосу, голосу своих чувств, не потребовал тут же на этой чиновничьей комиссии немедленного разбирательства многолетнего преследования Олежки в школе, не потребовал человеческого отношения к нему и к себе, не поставил на место склочницу в лице учительницы и этих бюрократов, даже не посчитавших необходимым проявить элементарное уважение к незнакомому человеку.
   Наверное, тогда я окончательно потерял уважение Олежки к себе. Я — большой, сильный, взрослый человек, ОТЕЦ — не защитил сына, а трусливо встал на сторону его гонителей.
   ...«Твой сын Олег», — будто вспыхнули передо мной эти слова, и я содрогнулся на своем убогом ложе от стыда, боли и отвращения к самому себе.   


                Глава 5
   Кровь обильно лилась из надрезов вокруг лодыжек и кистей распятого на песке голого человека. Четверо горбоносых чернобородых мужчин в пятнистой униформе крепко держали его за руки и за ноги, прижимая к раскаленному песку. Пятый, бородатый, с пустыми глазами, осмотрел лезвие широкого кривого ножа и неторопливо провел острием от лодыжки до паха. Тело распятого мелко задрожало. Из уголка закушенных губ потекла яркая струйка алой крови...
   Перебои сердца опять оборвали сон в самом начале. Я сидел на диване и меня трясла крупная дрожь. Ну что стоило какому-то тромбу оторваться от дряблой стенки чудовищно распухших сосудов и прекратить раз и навсегда эту затянувшуюся пытку?
   Убить человека непросто. Природа заложила в нас огромный запас живучести. Мы умираем не тогда, когда хотим этого, а лишь тогда, когда становится невозможным больше жить от постоянной боли — душевной или физической. Я еще живу, значит, я еще не исчерпал всего, что мне отмерено судьбой.
   Две недели меня никто не должен беспокоить. Таня со всей семьей уехала на две недели к заболевшей матери Сергея, в соседний райцентр. Сергею дали две недели отпуска, что в его положении было совершенно неожиданным даром — начиналась уборочная горячка. Этих двух недель мне должно хватить. Я должен умереть за эти две недели. Больше терпеть эту муку нет никаких сил. Меня непрерывно лихорадит, то бросает в жар, то знобит. Все суставы, все кости, все мое разваливающееся тело ломит, будто по мне ездил бульдозер. Очень надеюсь, что двух недель мне хватит.
   ...После злополучной комиссии жизнь Олежки вступила в черную полосу неудач. Я почувствовал, что с ним происходит что-то не то и не так, но что именно «не то» и «не так», я еще не мог понять. В те дни я вспоминал и ту милую женщину в море с оскалом ненависти на красивом молодом лице, и историю с выпивкой в шестом классе, и административную комиссию  и начинал понимать, что дело далеко не так просто, как мне казалось до сих пор. Первый проблеск моего прозрения сверкнул еще на комиссии. Но до полного прозрения еще было далеко. Меня еще надо было бить и бить, чтобы я смог сбросить с души и рассудка привычные стереотипы мыслей и чувств.
   Что-то злое, холодное, несправедливое и неотвратимое вторгалось в судьбу моего младшего сына. Я не верил и даже сейчас не верю, что это был рок. Рок, судьба — это не заранее заданные свойства, а черты характера. Я не верил и не верю сейчас, что это было чье-то обдуманное и хорошо подготовленное желание осложнить жизнь моей семье. Заговор возможен против людей, чье падение или смерть принесет заговорщикам ощутимую пользу. Какую пользу и кому могло принести даже полное уничтожение моей семьи? В заговор против таких людей, как мы с Леной, могут верить только лю   ди с травмированной психикой или душевнобольные.
   Я не верю в мистику, не верю в сознательное злодейство, не верю измышлениям инферналистов. Мрачная логика инфернализма предполагает направленное, сознательное действие темных сил ЗЛА. Гипотеза ноосферы отвергает наличие мирового Разума Зла — тем безысодней ее выводы. С разумным Злом человек может бороться. Перед слепой стихией Ноосферы Зла он бессилен. Можно бороться с бандитом, напавшим на тебя, можно бороться с полчищами врага, как бы ни были неравны силы, но нельзя бороться со стихией. Как бы ни был силен человек, как бы ни были сильны люди, соединенные в общество — они бессильны перед землетрясением, перед цунами, перед вспышкой Сверхновой.
   В моменты сильнейших эмоциональных потрясений мозг человека излучает в пространство мощный поток биоволн. Эти волны подчиняются мировому закону неизбежного рассеивания. Но они не исчезают бесследно. Они затухают со временем, на неизмеримую долю повышают суммарную энтропию Вселенной. Но опасность их не в этом. Пока они бьются в пространстве, их энергия взаимодействует с плотью живущих, с энергией их мозга, накладывает на мысли и характер людей неизгладимый отпечаток своих свойств.
   Миллионы замученных, расстрелянных, умерших от лишений в лагерях и ссылках, десятилетиями страдающих от несправедливого унижения наполнили ноосферу нашего общества парализующей энтропией отчаяния, безысходности, глубочайшего разочарования.
Миллионы палачей, охранников, клеветников, доносчиков еще обильнее засорили нашу ноосферу активной, уничтожающей энергией ненависти, злобы, зависти, мелкой мести, садистского стремления мучить и убивать. Соединенные импульсы их биоволн создали небывало высокую плотность отрицательной энергии в нашей ноосфере. Мировая ноосфера всегда имела дефицит Энергии Добра. Но никогда в истории человечества, если не считать гитлеровскую Германию,  не концентрировалась на ограниченном пространстве такая мощность Энергии Зла, как над территорией нашей самой гуманной страны победившего социализма. При такой концентрации Зла все доброе должно быть уничтожено. Добро обречено на уничтожение, даже если никто сознательно этого не замышляет. Накопленная в ноосфере Энергия Зла жадно ищет пищу для того, чтобы продолжать свое существование.
   В этой ноосфере Олежка не имел ни малейших шансов выжить. А может быть, Олежка просто был невезучим, как сказала вожатая в пионерлагере? Психологи утверждают, что есть люди, склонные к попаданию в аварийные ситуации — их-то и называют в народе невезучими. В некоторых странах при отборе кандидатур на сложные профессии существуют специальные тесты для выявления таких людей, и подверженные этой склонности не допускаются к профессиям высокого риска.
   Сейчас, когда объявлена эпоха гласности, мне становятся ясными более общие причины наших с Олежкой бед. Уже в те годы я сам, как и многие рядом со мной, понимал, что наша жизнь идет как-то не так, что она совсем не та, как о ней пишут газеты, вещают радио и телевидение. Даже по своей работе я видел, как все большую силу приобретает не реальный продукт нашей деятельности, а «бумага». Уже мало кого интересовало собственно дело, важно было показать на «бумаге», что коллектив, предприятие, отдельный человек работает. Мои многочисленные товарищи и знакомые по работе, а среди них были и довольно высокопоставленные лица, в один голос жаловались на засилье показухи, формализма. Все сильнее чувствовалось непреодолимое влияние бюрократических методов работы. Я уже в те годы частенько начинал вспоминать слова Маркса о том, что для бюрократической власти характерным признаком является превращение государственных задач в канцелярские, а канцелярских — в государственные, и что для каждого отдельно взятого бюрократа конечным результатом, главной целью его деятельности является его личное благополучие.
   Над всей нашей производственной и общественной деятельностью безраздельно властвовала «бумага». Сумел отчитаться по «бумаге» — честь тебе и хвала, почет и премии. Не сумел или не захотел — в лучшем случае прослывешь беспомощным, а то и не желающим работать. Когда я был начальником цеха, у нас был парторг из репрессированных. Его в 1938-м году взяли прямо на рабочем месте, на оборонном заводе, обвинили в шпионаже в пользу японской разведки и засадили за колючую проволоку в Особое техничес¬кое бюро НКВД. Там он до 1949 года работал по специальности, хотя и под охраной, на лагерном режиме. В 1949 году его освободили, не снимая судимости, но через полгода снова арестовали, без суда отправили снова за колючую проволоку, на этот раз на лесоповал. Только в 1956 году он окончательно вышел на свободу.
    Я тогда был молодым и во многих вопросах наивным. Меня беспокоило, что партийные собрания в нашем цехе проводятся нерегулярно, с большими перерывами. Однажды я решил круто поговорить с парторгом. Мне даже представилось, что этот человек и сейчас не прекратил своей вредительской деятельности. Парторг, широкоплечий лысый человек на шестом десятке снисходительно разъяснил мне:
   — Партийная жизнь, товарищ начальник цеха — это большое маховое колесо. На одной стороне колеса мы с вами, на другом — те, кто нами руководит. Те в назначенное время протягивают к колесу руку и снимают с него очередную бумагу. Что в бумаге написано, их не интересует. Лишь бы была бумага. Мой долг — не отрывать людей от работы, а обеспечить нормальное самочувствие тех, кто снимает бумаги с колеса. Вы не волнуйтесь, я знаю, в какой момент пришлепнуть бумагу на колесо.
    Когда я начал говорить о партийной ответственности каждого из нас, о гражданском долге, парторг добродушно улыбнулся и с сожалением поглядел на меня.
 
346 Ненависть
   — Вы всерьез думаете, что мы своей партийной работой приносим пользу родине? Наши дети проклянут нас — мы разваливаем все, что можно, и я не уверен, что после нас кто-то сумеет восстановить то, что мы разворотили. А насчет собраний вы не волнуйтесь. Все будет в ажуре.
   И, как ни странно, наш цех всегда считался образцовым по постановке партийной работы, пока работал этот парторг.
Этот человек первым показал мне образец формализма — не его формализма, а формализма тех, кто руководил нами и контролировал нашу работу. Но в то время я еще на мог принять его слова как общий принцип работы в нашем обществе. Только позднее, когда Олежка учился в старших классах, я начал видеть реальную действительность. И я понял, что старик парторг прав.
   Работа с молодежью, как и многое другое, у нас тоже была формализована до предела. Настолько формализована, что живому человеку в ней просто не остается места. Олежка, несколько более искренний и доверчивый, постоянно выслушивал от нас с Леной высокие нравственные принципы, от которых в реальной жизни не осталось ничего. Что-то из наших слов оставалось в его детском мозгу. Любознательный и непоседливый, он чаще других детей сталкивался с бюрократическими проявлениями в реальной жизни, с ее противоречиями лозунгов и фактов. Его чистая душа чувствовала ненормальность этого, но он не мог сделать правильных выводов. А он очень остро чувствовал любую фальшь. Мы его призывали к доброте, альтруизму, к прямоте и откровенности, а вокруг уже царил разгул противоположных принципов вроде «моя хата с краю», «своя рубашка ближе к телу».
   В те годы я отгонял такие мысли. Я не мог позволить себе сомневаться в том, во что верил всю свою жизнь. Я не должен был перекладывать вину со своих плеч на общественное неустройство. Я и только я виноват во всех Олежкиных бедах. Я не сумел привить ему социальный иммунитет, не научил отличать хорошее от плохого, запретное от дозволенного. Только я, отец, виноват в его плохом поведении.
      ...Олежка не стал комсомольцем. Это было нелепо, дико, обидно — наш с Леной сын, сын двух активных коммунистов, не принят в комсомол из-за плохого поведения и плохой учебы. Но я был твердо убежден, что нельзя принимать в комсомол парня, плохое поведение которого только что рассматривалось комиссией района, чей отец только что заплатил административный штраф за пренебрежение своими родительскими обязанностями.
   Когда я рассказал директору об этом печальном событии, он тяжело вздохнул:
      — Не знаю, что делается с молодежью. Мой — тоже балбес порядочный. Я пристроил его в институт, прямо скажу — пристроил, так он сбежал с первого курса. Трудно, неинтересно. Явился домой перед первой своей сессией. Что делать? Поговорил я на Реммаше, взяли его учеником слесаря. Полгода он поработал, понял что почем. Сейчас учится, как миленький.
   Он помолчал и добавил:
      — Может, твоего после восьмого отправить в ПТУ? Может, они просто переросли парту? Они уже взрослые люди, а мы им там все кашку в рот суем.
   Я покачал головой.
      — В ПТУ я его просто боюсь направлять. Что там творится — всем известно. Там он совсем отобьется от рук.
       — Н-да, — крякнул директор. — Тоже верно. Тогда тяни его до армии. Там их всех ставят на ноги.
А Олежка после нашего похода в комиссию совсем отдалился от меня. Да иначе и не могло быть. Можно как-то объяснить недоверие к взрослому человеку, но есть ли оправдание недоверию к ребенку? Отношение к детям — лучший индикатор социальной зрелости общества. И если этот индикатор дает сбои, - это серьезный сигнал о социальном кризисе общества.
Счастье — не свойство окружающей среды, а черта характера. Козьма Прутков верно подметил: хочешь быть счастли¬вым — будь им. У Олежки характер был создан для счастья — искренняя вера в людей, доброта, общительность, жалось к обделенным судьбой. А несчастья избрали его мишенью. Человеку, созданному для счастья, нет места в обществе, которое пропитано энергией Зла.
   Если раньше Олежка надеялся, что в трудную минуту отец защитит его от несправедливости, то теперь эта надежда исчезла, он больше не мог рассчитывать на отцовскую поддержку. Отец — как все. Все считают Олежку виноватым, и отец — тоже. А в чем он виноват, Олежка понять не мог. Просто ему было очень плохо, и он старался как мог избегать этого плохого.
Каждый день теперь у нас начинался и заканчивался одинаково. Олежка с восьмого класса учился в первую смену. Утром я шел в спальню сыновей. Андрей уже успевал сделать зарядку, умыться и помогал матери готовить завтрак. А Олежка крепко спал, набегавшись допоздна на своей любимой улице. Я начинал будить его. Олежка продолжал крепко спать или делал вид, что спит.
       — Олежка, пора вставать!
Олежка лежал трупом. Я тряс его, повышал голос. Сын не реагировал ни на слова, ни на тряску. Я стаскивал с него одеяло, щекотал пятки. Олежка начинал проявлять признаки жизни, дрыгал ногами, бурчал что-то, но глаз не открывал. Я начинал сердиться.
      — Олег, вставай!
Все было бесполезно. Я брал Олежку за плечи, сажал на кровать. Он сидел с закрытыми глазами и с хмурым выражени¬ем лица. Я снова тряс его за плечи, ставил на пол.
      — Ну, встану, встану! — кричал он раздраженно.
   Я уходил, надеясь, что Олежка станет одеваться. Когда минут через десять я заходил в спальню, он опять лежал под одеялом. На этом мое терпение кончалось. Я повышал голос, шлепал Олежку по заднице, иногда даже брызгал на него водой. На помощь приходила Лена — нам уже пора было уходить на работу, а мы все еще не могли поднять сына. Объединенными усилиями мы все-таки снаряжали его в школу.
   Олежка нехотя вставал, с видом большого одолжения умывался, небрежно растрепывал пятерней густые волосы — «причесывался». Потом нога за ногу брел завтракать. Ел он без аппетита, да и какой аппетит мог быть после такого подъема? До звонка оставались считанные минуты, а он все еще лениво жевал.
   — Олег, опоздаешь!
Мы с Леной сердились уже по-настоящему. А его будто радовало беспокойство и нетерпение родителей. Он начинал жевать еще медленнее.
      — Ты издеваешься? Опять опоздаешь!
Олежка бросал вилку, хватал пальто, шапку, портфель, выбегал из квартиры. Я смотрел из окна. Олежка появлялся из подъезда — тощий, сгорбившийся, скособоченный от тяжелого портфеля, тоскующий по доброму слову человечек уныло брел в сторону школы.
   Как я понимаю его состояние сейчас! Как тягостны были ему эти ежедневные сцены. Разве может нормальный человек, даже взрослый, спокойно трудиться, если у него уже с утра испорчено настроение? А Олежка переживал такое ежедневно, с удручающим постоянством. Взрослый человек может на работе, рядом с товарищами поднять настроение, а Олежку ждала ненавистная школа с Любовью Владимировной.
   Своим ежедневным упрямством он выражал свой протест против пережитых неприятностей и несправедливостей, выражал как умел — что еще он мог противопоставить жесткой требовательности мира взрослых? Но тогда я видел одно: мой сын увиливает от школы, он не хочет учиться, как другие дети, а я, отец, не сумел воспитать в нем прилежание. Мы с Леной отправлялись на работу и в зависимости от настроения то переругивались между собой, то дружно ругали Олежку.
   Когда я приходил домой — а это было не раньше девяти чесов вечера, — Лена обычно встречала меня в прихожей встревоженная.
      — Олежку не видел на улице?
      — Опять гуляет? — вздыхал я.
Как бы ни проходил мой день, дома мое настроение неизменно портилось. Олежка появлялся не раньше одиннадцати. Сначала слышалось осторожное щелканье дверного замка, потом ломкий голос спрашивал:
       — Мам?
В голосе Олежки было ожидание. Как правило, оно не сбывалось. Лена бросалась к нему с суровым вопросом:
      — Где ты был опять?
      — Гулял... — голос Олежки резко менялся. Теперь он говорил с привычной угрюмостью.
      — Ты где был? Знаешь, который час? — вмешивался я.
Олежка молча пожимал плечами.
      — Чтоб это было в последний раз! — как можно тверже говорил я. — Завтра к моему приходу ты должен выучить все уроки.
   Олежка молча сопел и раздевался.
      — Уроки не учил? — спрашивал я.
      - Учил, — бурчал Олежка.
      — Покажи.
      — Пусть сначала поужинает, — вмешивалась Лена.
Иногда я уступал, иногда нет, но результат всегда был один — Олежка опять не выучил ни одного урока на завтра. Приходилось сидеть с ним до поздней ночи, пока он хотя бы приблизительно не начинал представлять, о чем пойдет завтра речь на уроках. А утром все начиналось сначала.
    В апреле я уехал в очередную командировку. Когда вернулся, то сразу почувствовал, что атмосфера в доме накалена. Лена была не в своей тарелке, смотрела на меня растерянно и даже как будто с испугом. Олежка на мои расспросы о школьных делах отмалчивался. А ночью Лена вдруг расплакалась. Это с ней бывало редко. Я долго допытывался до причин ее слез. Наконец Лена немного успокоилась:
      — Это ужасно... Не знаю, как жить дальше.
      — Да что случилось?
      — Олежка кошку сжег.
      — Какую кошку? — не понял я.
      — Какую, какую! Живую! Облил керосином и сжег.
      — Не может быть!
      — Не знаю, — снова заплакала Лена, — приходила женщина из соседнего дома. У нее мальчишки кошку сожгли. Говорит — Олежка.
      — Кто видел?
      — Никто не видел. А говорят все.
   Я не мог уснуть всю ночь. Мне мерещилась кошмарная картина: мой Олежка обливает керосином животное и поджигает его... Кошка в дикий воплях корчится в пламени, а мой сын садистки хохочет... Утром я ничего не стал говорить сыну, боялся, что не хватит выдержки. А вечером спросил у Олежки.
      — Это что тут говорят о какой-то кошке?
      — Не знаю, — набычился Олежка, и лицо его сразу стало отчужденным и хмурым.
   Я чуть не вспылил, но сдержался. Я не мог поверить, что он способен на такое. Скорее всего, это была очередная клевета.
      — Ты сжег ее?
      — Нет.
      — А кто сжег?
      — Не знаю. Она горела. Мальчишки смеялись. Я схватил, потушил. Все руки попалил. Она связанная была. А тут тетка налетела.
    Олежка смотрел на меня и в глазах его была нечеловеческая боль, будто это его жгли на медленном огне.
    Я поверил сыну. Нельзя было не поверить. Это было так похоже на него — вмешаться, чтобы спасти, а вместо благодарности получить злобное обвинение от скорых на расправу обывателей, но не выдавать настоящего виновника. Так у него всю жизнь: молча страдать из-за чьей-то подлости, от чьей-то небрежной несправедливости.
    История с паленой кошкой получила широкую огласку. На чужой роток не накинешь платок. Меня часто спрашивали мои сослуживцы, знакомые об этой кошмарной выходке. Я старался отвечать спокойно,  объяснять,  как было дело. Собеседники молча смотрели на меня, и я видел, что они не знали, верить мне или не верить.
   Эта история сильно подействовала и на Олежку. То ли он понял, наконец, что мир и люди в нем не так справедливы, как внушали ему мы, начитавшиеся умных книг, то ли его обрадовала моя вера в него, то ли просто он понял, что дальше так жить нельзя. Он стал меньше «гулять» на улице, стал учить уроки. Когда я приходил домой, он сидел за учебниками. Мы снова стали беседовать с ним о разных интересных вещах. Любознательность Олежки оставалась беспредельной. Но я всегда помнил, что ему надо учить уроки.
   Лена в это время готовила сразу два торжественных «мероприятия» — выпускной вечер в классе Андрея и вечер по поводу окончания восьмого класса у Олежки. Хлопот у нее хватало. Она втянула и меня в эти «мероприятия», заставила вспомнить мое юношеское увлечение стихами, и я сочинял торжественные оды к этим двум событиям. Постепенно я вошел во вкус, и хотя время у меня всегда было дефицитом, решил написать для Олежкиного класса целую композицию из его истории. Писал ее я не один. По вечерам в нашей квартире собирался почти весь восьмой «б», и мы коллективно обсуждали памятные эпизоды, отбирали самые смешные и яркие.
   Слушать сбивчивые разговоры восьмиклассников было очень интересно. Искренние, разгоряченные, они перебивали друг друга, каждый старался сказать свое. И в то же время их рассказы наполняли меня горечью. Почти в каждом рассказе героем был Олежка. Как смешные случаи рассказывались истории о том, как Олежку наказывали за чужие грехи. Да, мой сын давно стал козлом отпущения в этом классе, а я много лет верил Любови Владимировне.
      — А помнишь, Макаров запустил голубя, тот тюк Ирине Максимовне прямо в макушку! А она как заорет: «Олег, марш из класса!»
      — А Шадрин? У доски корчил рожи, мы хохотали. Ольга, помнишь, как закричит!
      — Нестеренко «биологию» разрисовал — кошмарики! А Инна Сергеевна как треснет книжкой Олега!
   Олежка спокойно слушал эти веселые рассказы, смеялся вместе со всеми. Он давно привык к своему положению то ли парии, то ли изгоя в классе, он не знал и не ждал другого отношения к себе. А я сгорал со стыда. Я с трудом удерживал веселое выражение лица. Но даже тогда я думал свое привычное: Олежка плохой ученик, а я — плохой отец.
   А потом я до поздней ночи занимался сочинительством, обрабатывал записанные и одобренные эпизоды. Мне не хотелось ударить в грязь лицом, я должен исправлять свою репутацию нерадивого родителя. Композиция получилась неплохой. Ярких эпизодов набралось много, каждому восьмикласснику досталось по несколько ролей. Олежка получил второстепенные роли, но он был искренне рад, что на равных со всеми участвует в таком интересном деле. Неожиданным помощником у нас оказался учитель труда, Владимир Иванович. Он был хорошим пианистом, сочинил музыку к нашей композиции, и мы с ним вме¬сте целый месяц по вечерам вели репетиции в восьмом «б». Мы по десять раз заставляли артистов повторять одну и ту же фразу, одни и те же движения, но энтузиазм их не угасал.
   Премьера состоялась в последний день учебы. Наша композиция произвела сильное впечатление. Родители и гости устроили артистам овацию. Многие взрослые плакали: в композиции было немало трогательных сцен. О композиции написала городская газета. «Бэшники» были на седьмом небе от счастья и задирали нос перед «ашниками» и «вэшниками».
   А учебные успехи Олега были намного скромнее. За долгие годы он основательно запустил учебу и теперь не мог наверстать упущенное. Да и репутация у него была основательно подмочена. Даже когда мы с ним были уверены в пятерке, ему ставили четверку, а иногда — привычную тройку. Олежку это обижало, я успокаивал его:
      — Что же ты теперь хочешь? Как бы ты сам поступил на месте учителя? Был у тебя закоренелый двоечник, и вдруг начинает требовать пятерку. Поверил бы ты ему?
    Олежка иронически улыбался, качал головой.
      — Это, сын, по поговорке: добрая слава камнем лежит, худая слава — по свету летит. Нам теперь долго с тобой отмываться от комиссии и от кошки. Ничего, отмоемся.
   Перед окончанием восьмого класса мне пришла в голову ценная, как мне казалось, идея — устроить Олежку в суворовское училище. Я полагал, что военная дисциплина пойдет ему только на пользу. Основания для поступления были — у меня отец погиб в сорок первом на Брянском фронте, отец Лены был полковником в отставке, летчиком.
    В военкомате набором в суворовское училище занимался прапорщик Огурков, молодой, симпатичный брюнет. Он доброжелательно выслушал мою просьбу.
      — Основания у вас есть. А как с учебой?
Тут мне пришлось, мягко говоря, покривить душой.
      - Понимаете, он всю зиму болел, много пропустил. Наверно, будут тройки.
      — Это плохо, — прямо сказал молодой прапорщик. — С тройками мы не берем. Разве куда-нибудь в дальневосточное. У них там с набором плохо. А сколько будет троек?
   И снова мне пришлось кривить душой.
      — Думаю, тройки две будет. А может, и все три.
      — Ну, одна-две тройки не страшно. Можно попробовать. Мы пошлем заявку. Но все-таки лучше без троек.
   После этого я несколько раз заходил в военкомат, чтобы напоминать прапорщику Огуркову о нас с Олежкой.
   И вот Олежка получил аттестат за восемь классов. Увы, тройка была не одна. И не две. Троек было восемь штук.
   Прапорщик Огурков долго чесал затылок, глядя в Олеж-кин аттестат. Потом он с укором посмотрел на меня:
      — Ничего не выйдет.
Мы с Олежкой возвращались из военкомата несолоно хлебавши. Олежка уже настроился на суворовское, а теперь снова надо было возвращаться в постылую школу. Мне было жаль рухнувшей надежды, я чувствовал себя виноватым перед прапорщиком Огурковым. И еще я немного сердился на Олежку: не мог постараться, нахватал восемь троек.
   Я мог бы поговорить с военкомом, — у него было больше возможностей, чем у прапорщика. Многие мои знакомые не стеснялись устраивать своих детей, любыми способами. Но я не хотел протекционизма. Мои сыновья должны пробивать дорогу в жизни сами, без папашиной помощи.
Андрей получил аттестат зрелости с одними пятерками. Он всегда был отличником и мог рассчитывать на золотую ме¬даль. Но медали он не получил. Мы с Леной ходили снова к директору школы, и он сказал, что это вина школы — они не дали своевременно заявку на медаль для Андрея в гороно. Мы поворчали по поводу бюрократизма, но ничего изменить уже не могли. И опять я подумал, что могу сам сходить или позвонить в гороно, ведь Андрей не виноват, что кто-то прохлопал канцелярскую тонкость. Но снова верх взяла неприязнь к протекционизму.
   Андрей собирался поступать в московский институт. Нам с Леной было приятно и радостно. Андрей вырос высоким, красивым, крепким парнем, он был по-взрослому рассудите¬лен. Он сумеет найти место в жизни без протекционизма.
   Олежка, предчувствуя долгую разлуку, не отходил от старшего брата. Днем он работал в школе «на отработке». Поеле обеда братья встречались дома, работали в нашем запущенном саду, привели его в порядок. Они купались на речке, загорали, рыбачили. К нашему приходу с работы они были уже дома, иногда ждали меня на скамейке у подъезда.
   ...В тот день я вернулся домой пораньше, около восьми вечера. У нашего дома стоял желто-синий милицейский «уазик». На лестничной клетке на площадке второго этажа стояли двое в милицейской форме. Мне показалось, что они смотрели на меня как-то подозрительно. Но я не обратил на них внимания. Дома никого не оказалось. Я умылся, переоделся и занялся своими делами: завтра предстояло провести политдень в одном из цехов. О времени я забыл. Когда посмотрел на часы, то удивился — было уже десять часов. Я знал, что Лена сегодня должна задержаться, у нее было какое-то городское мероприятие. Но где мои сыновья? И тут раздался звонок в дверях. На пороге стоял сосед.
      — Вы разве не знаете? — спросил он меня, когда мы поздоровались.
      — Что? — удивился я.
      — Ваших сынов милиция забрала. Обоих затолкали в «бобик» и увезли. Уже час назад.
   Сосед давно ушел, а я все еще не мог собраться с мысля¬ми. Ну, ладно, — вертелось в голове мысль, — Олежка мог что-то натворить, но причем тут Андрей? Он никогда не делал ничего предосудительного и не позволял этого Олежке в своем присутствии. Я так растерялся, что забыл о существовании телефона. Я решил поехать в райотдел и разобраться на месте.
   Перед входом в дежурку я увидел Андрея. Он стоял, прислонившись к дверному косяку. Наверно, он давно уже так стоял. Лицо его почернело и осунулось, глаза ввалились. Он вдруг стал совсем взрослым. Он пристально смотрел куда-то и не заметил меня.
      — Где Олежка? — спросил я.
Андрей мотнул головой. Я посмотрел по направлению его взгляда. Передо мной была стеклянная клетка, куда помещали задержанных «до выяснения». В молодости я сам не раз доставлял сюда пьяниц и дебоширов, когда  дежурил в народной дружине, только клетка тогда была металлическая, решетчатая. Посреди этой стеклянной клетки, уткнувшись лбом в стекло, стоял и смотрел на меня Олежка.
   Мне до сих пор трудно выразить свои чувства в тот мо¬мент, когда я увидел Олежку за решеткой. Главным было потрясение. Мой сын — за решеткой. Он натворил что-то серьезное, если попал в эту позорную клетку, в "обезьянник".
   Мудрые люди говорят: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Но что нам древние мудрости. Мы давно отправили их на свалку истории, мы выработали свои, новые. И по этим новым принципам, которым я тогда свято верил, за решеткой может оказаться только негодяй. Я с детства знал, что НКВД никого напрасно не арестует. С тех пор прошло много времени, НКВД давно превратилось в МВД, но принцип остался: милиция не ошибается. Книги, фильмы, газеты, телевидение каждый день убеждали нас, что милиция — инстанция непогрешимая.
   К тому времени я уже знал о множестве случаев несправедливых обвинений во времена культа личности. За годы хрущевской «оттепели» я успел собрать неплохую библиотечку о героях гражданской войны, незаконно репрессированных в те годы, о людях, реабилитированных посмертно. Но я еще не мог собрать эти разрозненные сведения в одну цепь социальной логики, у истоков которой стояло все то же абсолютное безразличие власти к судьбе живого человека, в котором мы все дружно видели только винтик гигантской государственной ма¬шины. И я знал: честные люди ходят на свободе, а за решеткой сидят негодяи.
   И вот из-за решетки на меня смотрит мертвым взглядом мой пятнадцатилетний сын.
Даже сейчас, через много лет, я не могу спокойно вспоминать об этом. Меня может понять только тот, кто видел собственного сына за решеткой.
   Дежурный лейтенант милиции направил меня к майору. Майор вызвал старшего лейтенанта, тот привел Олежку. Мы сидели в прокуренной комнате за обшарпанным столом.
      — Ваш сын подозревается в ограблении буфета ресторана. Вот показания буфетчицы.
   Мой взгляд беспомощно прыгал по строчкам, написанным малограмотной рукой. «Вместе с двумя парнями зашел в буфет я сдавала тару ничего не спросили ушел. Я повесила замок поехала на базу а они сломали замок пропала выручка сто девяносто два рубля. Етого парня давно знаю как отявленного все крутится где плохо лежит а родители интилигенты...»
      — Ты сломал замок? — грозно спросил старший лейтенант.
      — Нет, — мотнул головой Олежка.
      — Лучше сознайся, — в голосе представителя советской власти звучал металл.
      - Я ничего не ломал. Я хотел купить тесто, мама велела. Теста не было. Я ушел. Никаких парней со мной не было.
      — Ну-ка, выйдем.
До меня все происходящее доходило как в кошмарном сне. Старший лейтенант и Олежка куда-то вышли. Куда и зачем? Я ничего не понимал. Майор сонно прикрыл глаза — было уже около полуночи — облокотился на стол. Вскоре Олежка вернулся со своим спутником. Олежка почему-то морщился и держался за плечо. Я отметил это в сознании совершен¬но машинально, никаких мыслей у меня не было. Я все еще не мог стряхнуть оцепенения. Они еще о чем-то спрашивали Олежку, потом его увели, а майор сказал мне:
      — Придет дежурный  следователь,   можете поговорить с ним.
Я вышел в коридор. Ко мне подошел Андрей.
       — Ну, что?
На него было страшно смотреть.
      — Подождем следователя.
Следователь явился около часа ночи.
      — Сейчас разберемся, — сказал он и сладко зевнул. В его кабинет вошла полная женщина с грубым накрашенным лицом.
      — Буфетчица, — мотнул головой Андрей.
Мы с ним сидели на шаткой скамейке в коридоре и молчали. Не знаю, сколько прошло времени, но вот до меня донесся голос следователя:
      — Прошу вас.
Я вошел в его кабинет. Там сидел Олежка.
      — Садитесь.
Я сел.
      — Ничего страшного. Причин волноваться у вас нет. Товарищи не умеют работать с подростками. Вы уж извините. Можете ехать с сыном домой.
      — А что все-таки случилось?
      — Скорее всего, буфетчица сама взяла выручку, есть основания так думать. Ваш сын не виноват.
      — Спасибо вам.
Решение следователя всколыхнуло во мне чувство глубокого уважения к нему и всем его коллегам. Все произошло, как в тысячах детективных книг, фильмов, пьес — принципиальный следователь разобрался, освободил невиновного, теперь истинный преступник предстанет перед судом. Я был искренне благодарен следователю за то, что он сумел отвести страшное обвинение от Олежки. И в моей душе начал разгораться гнев на Олежку. Вот ведь, — думал я, — настолько прославился мой сынок, что любое происшествие в районе можно спокойно списать на него. О том, что пережили Олежка и Андрей в тот вечер, я начал думать потом, когда поздно было что-то изменить.
   Мы пришли домой около трех часов ночи. Лена не спала, она чуть не сошла с ума, ожидая нас. Я что-то объяснял ей, кое-как успокоил. Я не стал говорить ей правду, чтобы не волновать ее, ведь все закончилось благополучно. Я не думал тогда о том, что в тот вечер милиция совершила преступление, — незаконное задержание невиновного несовершеннолетнего, — предусмотренное уголовным кодексом. Я совершенно не придал значения тому, что старший лейтенант куда-то уводил Олежку, и тот вернулся бледный, держался за плечо. Олежка тоже никогда ничего не говорил мне о том случае. А сейчас я уверен, что старший лейтенант в укромном месте выкручивал Олежке руки.
   Перевоспитать Зло невозможно, бить его бесполезно — оно затаится и будет копить свой яд. Жалеть Зло — вредно, оно лишь обретает новые силы в нашей жалости и, выждав свой момент, нанесет смертельный удар из-за угла. Зло нужно только уничтожать, уничтожать беспощадно, как ядовитую гадину.
   А я тогда пожалел их всех. Пожалел буфетчицу — малограмотную, несознательную женщину. Пожалел майора, пожалел молодцеватого старшего лейтенанта. И моя жалость в конце концов обернулась против нас.
   Сейчас газеты полны сообщений о «негативных явлениях» в наших правоохранительных органах. Люди пишут, что в милиции бьют задержанных, что милиция и прокуратура для скорейшего раскрытия преступления выколачивает показания из невиновных, что следователи фальсифицируют доказательства, берут взятки у преступников и отпускают их, но фабрикуют лживые обвинения против невиновных. Сейчас все мы узнали о нравах, царящих в нашей славной советской милиции.
   И в процветание этих нравов я тоже внес свою посильную лепту. Если бы я тогда поднял шум, то, уверен в этом, я бы сумел призвать к ответу и буфетчицу, и старшего лейтенанта, и майора, и всех их недобросовестных коллег. И их печальный пример остановил бы других любителей порезвиться под сенью закона и милицейского мундира. Если бы каждый в моем положении сделал так же, всем нам в итоге жилось бы намного лучше. Но я пожалел их. «НКВД напрасно не арестует» — этот фальшивый лозунг для рабов оказался сильнее здравого смысла, сильнее голоса отцовского долга.
   А сейчас мы ищем причины «негативных явлений» и стараемся обвинить во всех грехах нескольких человек в огромном нашем государстве. Тогда я просто поблагодарил следователя, принял его извинения, сурово отчитал Олежку и постарался забыть об этом эпизоде, как о мелкой неприятности. Я не постиг еще простой истины, что нет мелочей, когда речь идет о принципах, что если отмахнуться от малозначительного неприятного факта, то через некоторое время этот факт обрастет мощными наростами, вернется, как небрежно брошенный бумеранг и поразит тебя с многократно увеличенной силой.
   Андрей вскоре уехал в Москву, успешно сдал экзамены и стал студентом. А Олежка пошел в девятый класс. Учился он без особых замечаний, но и успехов особых не было. А мы с Леной оба «навалились» на его класс. Лена каждую неделю организовывала какую-нибудь экскурсию, встречу с интересными людьми, вылазку на природу. А я приобщал «бэшников» к самодеятельности. После триумфа нашей композиции они поголовно увлеклись сценой. Они мне очень нравились, Владимир Иванович охотно помогал мне, и я только жалел, что частые командировки и нагрузки на работе оставляют мне мало времени для встреч с девятиклассниками.
   Валентина Ивановна была опытным педагогом и просто хорошим человеком. Олежка закончил девятый класс неплохо, у него было всего три тройки. Лето и осень прошли спокойно, и мы с Леной считали, что наши беды позади.
   В десятом классе у Олежки появился новый друг Иван — тихий, смышленый паренек из десятого «а». Они поговаривали об арктическом училище в Ленинграде и часто засиживались у нас над картами Арктики и Антарктики.
    Но в феврале судьба преподнесла нам очередной сюрприз.
В школе был вечер встречи с бывшими выпускниками. Олежка пошел туда, ему очень хотелось встретиться со своими бывшими приятелями, которые уже окончили школу, он всегда дружил с парнями постарше его. Лена тоже была на вечере, она как обычно готовила «мероприятие». Лена пришла домой около десяти часов. Олежка еще оставался в школе. Мы надеялись, что он придет к одиннадцати — теперь он не задерживался на своей когда-то любимой улице. Но прошел час, другой, наступила полночь, а Олежки не было. Мы забеспокоились. Я успокаивал Лену, говорил, что Олежка, скорее всего, решил переночевать у кого-то из бывших друзей. Но в душе моей росла тревога: почему Олежка не предупредил нас? Лена позвонила в школу, но там был только ночной сторож, все давно разошлись. Мы заволновались всерьез, но где искать Олежку, не представляли. Так поздно он еще никогда не задерживался, даже в худшие времена.
   Мы не спали всю ночь. Лена заставила меня позвонить в милицию, но Олежки там не было, его милиция не задерживала. Лена хотела звонить по больницам, но я отговорил ее.
Олежка так и не появился до самого утра. Мы с Леной пошли на работу — невыспавшиеся и встревоженные.
   А потом мне позвонили на работу из инспекции по делам несовершеннолетних:
      — Вашего сына сегодня ночью доставили в медвытрезвитель. Сейчас он у нас. Вам необходимо зайти сюда.
   Я бежал по улице, и меня опять охватывало какое-то оцепенение. Я не мог воспринять случившееся как реальный факт. Мои действия были скорее рефлекторными, чем разумными.
В инспекции меня встретила симпатичная блондинка в форме лейтенанта милиции. Она провела меня в кабинет, и там я увидел Олежку. Он понуро сидел у стола и даже не взглянул на меня. А во мне снова боролись два сильных чувства — жалость к Олежке и раздражение. Победило благородное негодование. Опять Олежка докатился до дна! Он уже побывал и в вытрезвителе! Сколько можно терпеть от этого скверного мальчишки, который в свои шестнадцать лет успел побывать и на учете в милиции, и за решеткой, и теперь — в вытрезвителе! Да еще он же замешан в сожжении живой кошки! Эти мысли окончательно выбили из меня остатки здравого смысла, и я старался только, чтобы мой гнев не вырвался наружу. Мне еще предстоял тяжелый разговор с девушкой в милицейской форме.
      — Вот, полюбуйтесь. Вчера вечером ваш сын был задержан на вокзале в нетрезвом виде. Вообще-то несовершеннолетних не положено доставлять в вытрезвитель, но он не сказал, сколько ему лет, а по виду он совсем взрослый. Мы вынуждены поставить его на учет.
    Олежка вскинул голову. В его глазах было отчаяние.
      — Не пил я, я говорил, что не пил, а они схватили!
Он вскочил. Девушка сурово смотрела на него.
      — Ты еще и врешь! Сядь!
      — Ну вас всех!
   Олежка схватил шапку. Девушка грозно выпрямилась.
— А ну, сядь! А то тебе неповиновение...
Но Олежка сверкнул глазами и выскочил из кабинета. Лейтенант милиции осуждающе посмотрела на меня.
— Он ведь у вас был на учете, и опять — злоупотребление
алкоголем. Какая у вас дома обстановка? Сами пьете?
Гнев на Олежку боролся во мне с обидой от такого гнус¬ного предположения. Я подавил оба чувства. Сейчас не вре¬мя выяснять такие детали.
— Я не пью, можете навести справки. Мой служебный ад¬
рес у вас есть. А есть у вас заключение или, как там, акт ка¬
кой-нибудь, что он был пьян?
— Кто же ночью в вытрезвителе будет проводить экспер¬
тизу? Вот акт задержания. Вот счет. Вам надо оплатить трид¬
цать рублей.
      — Ну, а если он и в самом деле не был пьяным?
      — Я не буду разбираться в этом. Для меня достаточно акта. Раз милиция его задержала, значит, был пьяным. У них работы хватает, они берут только тех, кто лыка не вяжет. Я поставлю на учет, а вы примите меры.
    Я пытался что-то говорить, но милой девушке было не до меня. В кабинет вошла женщина, одетая очень бедно, а с ней мальчишка, который глядел на милую девушку в мундире лейтенанта с откровенной ненавистью. Мне ничего не оставалось, как откланяться.
   И опять я не сделал ничего для выяснения истины. Что удержало меня от этого? Почему я опять оставил Олежку в беде, даже не попытался разобраться, а доверился равнодушию молодой чиновницы в мундире? Наверное, опять я сам себе нашел причины для такой пассивности. Сейчас я не могу найти никаких причин для оправдания собственного равнодушия к судьбе сына.
   Так Олежку второй раз поставили на учет. Дома я поговорил с ним на очень высоких тонах.
      — Что ты делаешь, подлец? До каких пор ты будешь позорить нас с матерью?! Ты уже сравнялся с алкоголиками! Если ты еще раз повторится что-то подобное, можешь вообще не
приходить домой! Мне такой сын не нужен!
   Олежка смотрел на меня хорошо знакомым взглядом исподлобья. Да и что мог сказать он, если отец даже не попытался защитить его, если отец сразу же встал на сторону гонителей, как уже не раз бывало?
      — Ты понял меня? — сурово закончил я гневную тираду.
      — Я не пил, — буркнул Олежка.
      — Как же не пил, если милиция забрала тебя? — закричали в один голос мы с Леной. — Попал в вытрезвитель да еще обманываешь?!
      — Я не пил...
Мы с Леной не спали и эту ночь. Мы оба были в полном отчаянии. Надо что-то делать, пока Олежка окончательно не сбился с пути.
      — Может, на лечение его отправить? — робко предложила
Лена.
      — Порку ему надо хорошую, — сурово сказал я. — Распустился.
   Я говорил это и прекрасно понимал, что порка ничего не поправит. Я понимал это не только потому, что читал Макаренко и Сухомлинского. Я считал нечестным поднять руку на человека, который не может защитить себя, не может ответить тебе тем же.
      Так мы ничего и не придумали в эту ночь. А решение было так просто! Достаточно было  потребовать доказательств, что Олежка был пьян в тот злополучный вечер. Сей¬час я убежден, что он и в самом деле ничего не пил, что его задержали просто под горячую руку. Но это я понимаю сей¬час. А тогда я был уверен, что разбирательство все равно даст тот же результат, — Олежка пил вместе со своими старшими друзьями.
      — Хоть бы он школу успел закончить... — молила Лена.
      — Дотянуть бы его до армии, — вторил ей я. — Армия поставит его на ноги.
    Этот эпизод оставил у нас с Леной твердое убеждение, что наш младший сын — неисправимый лгун, испорченный до мозга костей мальчишка, если не просто неполноценный психически человек. А себя мы кляли последними словами: мы не сумели воспитать достойного гражданина.
   Олежка закончил школу. Об арктическом училище ему пришлось забыть: кому нужен в престижном ленинградском училище мальчишка из провинции, который стоит на учете в милиции за злоупотребление спиртными напитками?
   Я решил было отдать его в ПТУ. Пусть парень узнает, что такое настоящий труд, узнает, как зарабатывается хлеб. Лена была категорически против.
      — Ты посмотри, что там творится! — убеждала она меня. — там же одна шантрапа собирается. Это для Олежки прямая дорога в тюрьму! Он там сопьется с такими дружками.
      — Тогда пусть идет к нам на завод, — говорил я.
      — А там лучше? — безнадежно спрашивала Лена. — Сейчас на работе все пьют, ты это знаешь лучше меня.
Да я это прекрасно знал.
      — Сам-то ты что думаешь? — спросил я у Олежки.
      — Я не знаю, — пожимал он плечами.
Он и в самом деле не знал, что ему делать. За свои неполные семнадцать лет он испытал столько несправедливости, столько непонятной, беспричинной ненависти к себе, столько обид, что теперь не знал, что ему осталось еще ждать в этом непонятном мире. Тогда я пошел против своей совести. Впервые в жизни я устроил своему сыну протекцию. У меня были хорошие отношения с ректором местного политехнического института, и я попросил его помочь Олежке поступить на первый курс. Наш институт был совсем не престижный, но выхода у меня не было. Отправлять Олежку куда-то одного было просто невозможно. Я был уверен, что он не сумеет доехать даже до места назначения.
   Совсем неожиданно ректор обрадовался моей просьбе.
      — Это здорово! У нас недобор! Преподаватели ездят по деревням, агитируют школьников. Одна мамаша здорово ответила: поступать к вам трудно, учиться долго, а платят мало! А? Лучше не скажешь!
      Он с печальной улыбкой смотрел на меня.
      — Очень хорошо, что именно ваш сын пойдет к нам. Вас в городе знают и уважают. Обычно наши руководители не направляют к нам своих детей. Мы ведь непрестижный вуз. А поступление вашего сына поможет нам морально, я такую рекламу сделаю!
   Мне было неудобно его слушать. Он, по-видимому, не знал, какого кота в мешке я ему предлагаю.
   Олежка стал студентом. Первое время я с тревогой следил за его учебой, ожидал какой-нибудь неприятности. Но дела у него шли неплохо. На фоне остальных первокурсников Олежка смотрелся неплохо.
   Это время, несколько коротеньких месяцев, были самыми счастливыми в нашей с Леной жизни, во всяком случае, самыми спокойными. Мы с ней впервые за все годы семейной жизни смогли уделять внимание друг другу, смогли подумать о своем здоровье. Правда, времени у нас обоих для этого было по-прежнему мало.
   Лена взяла путевку и поехала на курорт — впервые в жизни одна. Вернулась она оттуда свежей, помолодевшей и очень красивой, как в далекой юности.
   А я навалился на работу. Мне предложили должность главного инженера нашего завода, я согласился. Одновременно на городской партийной конференции меня избрали членом президиума горкома партии. Теперь у меня прибавилось нагрузки. Мне постоянно приходилось работать в комиссиях горкома, проверять состояние дел на предприятиях города.
   Теперь мне приходилось контактировать не только с рабочими и ИТР нашего завода, но и с работниками всех других предприятий и учреждений города. Мне приходилось отвечать на многочисленные вопросы — я был членом горкома и меня считали ответственным за все, что происходило в городе. А дела в городе были неважные. Население его за последние годы резко увеличилось, а жилья строили мало. В магазинах почти ничего нельзя было купить. Не было мяса, масла, было плохо с молочными продуктами. Не хватало многих промышленных товаров. Все мои выступления на других предприятиях города заканчивались вопросами с мест, и вопросы эти были убийственно однообразны.
      — Когда в магазинах появятся мясо и масло?
      — Почему не дают квартиру?
      — Когда построят детский сад?
      — Почему я двадцать лет живу в бараке, а директор дал своему сыну квартиру?
Были вопросы и острее.
      — Вот приезжала комиссия из Москвы. По нашей жалобе на плохое снабжение. Их тут на банкете напоили, накормили, они уехали, а все, как было, так и осталось. Почему наша жа¬
лоба до сих пор не рассмотрена?
      — Почему начальству дают пайки? Тут за ливерной колбасой в очереди настоишься, а им всего, чего душа желает. Почему такое неравноправие?
      — За какие заслуги дочка Гаркуши получила трехкомнатную квартиру на двоих? — Гаркуша был председателем горисполкома.
      — Когда кончат менять секретарей горкома? Поставят, поаботает пять лет, наворует, его убирают, ставят нового. И все сначала. До каких пор?
      Я отвечал, как мог. Многого я просто не знал, поэтому не всегда мог ответить вразумительно. Но я старался. Я сам видел, что в городе много делается «не так». Сам я не участвовал в том, что считал несправедливым, но мне приходилось в лучшем случае оставаться пассивным свидетелем этих несправедливых действий. Мне как главному инженеру была выделена служебная машина, но на работу и с работы я ходил пешком, как делал это всю жизнь. А наша с директором общая секретарша, сноха начальника горотдела КГБ, приезжала на работу в черной «Волге» свекра.
   Я отказался от персонального шофера, перевел, к его большому неудовольствию в транспортный цех. Машину я сам водил неплохо, и мне не нужен был шофер. А занят он на «обслуживании» меня от силы час в день. Но руководители многочисленных городских организаций разъезжали по городу в черных !Волгах" с персональными шоферами, и те скапливались у «присутственных» мест большими и наглыми компаниями, пока их шефы сидели на очередном заседании.
   Руководители многих предприятий города, большинство партийных работников получали так называемые горисполкомовские талоны, по которым могли за мизерную плату приобретать то, чего не было в свободной продаже. В народе это называлось пайками и вызывало большое раздражение против «привилегированного класса». Я отказался от талонов — мне было стыдно перед моими старыми товарищами. Но все остальные спокойно продолжали пользоваться этим неправым «правом». Мы с Леной давно уже не видели ни икры, ни копченой колбасы, а на многочисленных банкетах по поводу всевозможных комиссий столы ломились от этих деликатесов, недоступных простым смертным.
    После каждой моей встречи с рабочими города я на ближайшем пленуме ставил наиболее важные из полученных мной вопросов. Ответы на них не удовлетворяли ни меня, ни, тем более, моих слушателей на заводах. Однажды я спросил, почему в городе, несмотря на серьезную нехватку простейших продуктов питания, не введена система талонов, которая существует во многих города, в том числе в нашем областном центре. Мне ответил Гаркуша.
      — Наш город получает очень маленькие фонды. Даже по талонам всем не хватит. Это только вызовет ненужные осложнения. Сейчас мы реализуем фонды на мясо через торговлю. Это холодец, пирожки с мясом, пельмени, ливерная колбаса. Торгуем мы и вторым сортом — кости, путовый сустав, хвосты...
    Гаркуша называл цифры, говорил серьезно, а в зале посмеивались: ведь здесь сидели люди, которые прекрасно знали механику распределения. Сзади меня сидел мой предшественник по должности главного инженера, сейчас он был директором соседнего завода. Он перегнулся ко мне и тихо зашептал:
      — Ты как маленький.   Куда лезешь?  Да если ввести талоны — им не хватит. Сейчас у них все есть. А за каждым из них — целая пирамида: родичи, друзья. А ты — талоны...
   Наверно, я не всегда был дипломатичен в своих вопросах, потому что даже Лена стала предостерегать меня:
      — Тебе  что,   больше  всех  надо?   Ничего  ты  один  не добьешься, а неприятностей не оберешься. Такое уж время сейчас. Или делай, как все, или помалкивай.
   Олежка закончил первый курс. Он втянулся в новую жизнь. Никто не высказывал никаких претензий к нему, и хотя его студенческие успехи были скромными, я был доволен: кажется, парень взялся за ум.
   В это время мы с Леной обсуждали важный для нас вопрос: что делать с Олежкой дальше? Недавно ввели обязательную службу в армии для студентов, и я хотел, чтобы после первого курса Олежка пошел в армию.
      — Все равно ему придется служить. Лучше уж сейчас. Армия ему только на пользу пойдет. Потом вернется и наверстает. А после института он за два года забудет все. Какой он будет специалист?
   Но Лена не хотела, чтобы Олежка прерывал учебу.
      — Он все позабудет. Он привыкнет к вольной жизни. В армии что — ни о чем не думай, ать-два, солдат спит, служба идет. У него и так нет никакого старания, а потом его и пал¬
кой не заставишь учиться. Много их после армии вернулось в институт? Сейчас он втянулся, пусть учится.
   Я настаивал, Лена тоже не сдавалась. Однажды она даже применила запрещенный прием.
      — Ты посмотри, как другие отцы делают. Кто из руководителей отправил своих сыновей в армию? Никто. То справку достанут, то вообще как-то освобождают. А ты хочешь сам
Олежку послать.
   Такой аргумент только рассердил меня.
      — Я не буду заниматься махинациями. Должен служить парень — пусть служит. Ты лучше его сама спроси. А то решаем судьбу парня, а его не спрашиваем.
   Мы тогда чуть не поссорились. Решили поговорить с Олежкой. Он в это время работал в местном стройотряде, приходил домой поздно, усталый, но довольный и веселый. В тот вечер, когда Олежка ужинал, мы с Леной осторожно завели деликатный разговор.
      — Говорят, у вас военную кафедру ликвидировали? — небрежно поинтересовался я.
      — Угу, — Олежка кивнул головой, не отрываясь от тарелки.
      — Вас будут призывать сейчас или после института? — продолжал интересоваться я.
      - Пока ничего не говорят, — Олежка отвечал спокойно, этот вопрос его не волновал.
      — А ты сам как смотришь на армию? Служить-то все равно придется?
      — Мне все равно, — сказал Олежка. — Хоть сейчас, хоть потом.
Он неожиданно засмеялся и пояснил причину своего смеха:
      — Раньше сядешь — раньше выйдешь.
Этот разговор решил его судьбу. И не только его.
   Я поговорил с ректором, и тот обещал через военно-учетный стол отправить Олежку на призыв осенью.
   Последние дни пребывания Олежки дома я помню во всех подробностях. Он закончил работу в стройотряде, заработал около четырехсот рублей. Мы с Леной хотели, чтобы он положил свою первую зарплату на сберкнижку. Но Олежка распорядился деньгами по-своему. И мы с Леной ничего не смо¬ли возразить.
В день расчета он пришел домой сияющий.
      — Мам! — радостно крикнул он от двери.
      — Что, Олежка?
      — Я деньги получил! Вот вам с папой подарок!
   Мы с Леной только переглянулись и принялись рассмат¬ривать подарки сына, приобретенные им на первые заработан¬ные деньги. Мне он подарил модный галстук и японский зонтик. Я был очень тронут. А Лена вообще растаяла: Олежка купил для нее импортные сапоги.
      — Зачем столько денег потратил? — спросили мы в один голос. — Положил бы на книжку.
      — Еще успею, — небрежно махнул он рукой.
      — А сколько у тебя осталось? — допытывалась Лена.
      — Двести рублей,  — гордо ответил сын и вдруг тихо спросил:
      — А можно я на эти деньги съезжу в Ленинград? Я хочу
хоть посмотреть его.
В его голосе было и сожаление о мечте, с которой ему пришлось распрощаться — об арктическом училище, и будто предчувствие, что больше такой возможности у него не будет.
Что могли ответить мы с Леной? Конечно, мы согласились. Деньги заработал сын, и он имел полное право потратить их так, как считает нужным, тем более, что задумал он хорошее. Пусть хоть посмотрит Ленинград, если уж не пришлось жить и учиться там.
Наше согласие обрадовало Олежку. Я видел, что он хочет еще что-то сказать нам, но он промолчал, а я не стал допытываться.
   На следующий день Олежка появился дома не один. Вместе с ним в нашу квартиру вошла невысокая, тоненькая девчушка, очень миленькая и очень смущенная. Олежка тоже мялся и краснел.
      — Вот, пап... мам... это Лена. Мы с ней в одной группе.
Мы с Леной незаметно переглянулись. Наш сын вырос.
      Вот так же однажды он приведет к нам такую же смущенную девушку, может, эту же Лену, и скажет: «Мам, пап, это моя невеста, мы хотим пожениться...»
   За чаем, когда молодая Лена немного освоилась, Олежка сказал:
      — Мы с Леной хотим съездить в Ленинград вместе.
Олежка так произнес имя девушки, что было ясно — не последнюю роль в его выборе сыграло то, что ее звали так же, как его мать. Мне было приятно так думать.
   ...Олежка так и не посмотрел на Ленинград. Пришла повестка из военкомата. Вместо Ленинграда он отправился в армию.
   Не было ни речей, ни цветов. Не было оркестра, торжественных проводов. Все было до обидного буднично. Нестройная колонна стриженых мальчишек в откровенном тряпье — все равно выбрасывать — стояла на перроне вокзала. Провожающих было немного — призывников набрали в основном из окрестных сел. Олежка стоял на правом фланге — высокий, тонкий паренек. Из-под старой меховой шапки-ушанки торчали большие уши, шея казалась тощей и жалкой. Он ежился под осенним ветром в старенькой телогрейке и смущался своего нелепого вида. Я смотрел на него, и сердце мое почему-то сильно щемило и сжималось. Рядом со мной стояли две Лены — молодая и старшая.
   Сутулый капитан скомандовал, мальчишки повернулись и зашагали к вагону. На подножке Олежка вытянул шею, разыскал взглядом нас, как-то жалко улыбнулся и исчез. Таким я видел его в последний раз.
   Мы отвезли Лену домой, а потом сидели за чаем и молчали. Лена за эти несколько дней очень сдала. У нее давно побаливало сердце, а сейчас она постоянно пила корвалол. Я смотрел на нее и вспоминал, какой помолодевшей и красивой приехала она всего год назад из санатория. Сейчас она выглядела постаревшей, болезненной. Проводы Олежки очень подействовали на нее. Тогда я не понимал, почему. Я спокойно отнесся к тому, что Олежка пошел в армию, даже немного гордился в душе, что мой сын будет служить, потому что сам я не служил в армии ни одного дня и считал, что не до конца выполнил свой гражданский долг. Теперь мой сын наверстает то, что не сумел сделать отец. А сейчас я понимаю, что материнское сердце чуяло беду, хотя сама Лена этого и не сознавала.
    Так мы с Леной остались совсем одни. Андрей был на хорошем счету в своем институте, он уже учился на четвертом курсе, каждое лето проводил в стройотряде, к нам приезжал не больше, чем на недельку. Его избрали комсоргом факультета, комиссаром стройотряда. Мы были спокойны за него. Теперь я был спокоен и за Олежку. Армия снимет с него все, что осело накипью в его душе после воспитательного рвения Любови Владимировны. Он окрепнет душой и телом, забудет, что успел испытать за свою коротенькую жизнь.
   Так думал я в тот вечер и успокаивал тоскующую Лену, вещее материнское сердце которой предчувствовало страшное.


                Глава б
   Кажется, конец уже близок. Мне очень плохо. Сегодня я уже не мог вспомнить, какой день идет, не мог понять, что на дворе — ночь или день. У меня температура, до лба неприятно дотрагиваться — такой он горячий, но термометр я разбил. Да и не все ли равно, какая у меня температура? На ноги я боюсь смотреть, там сейчас творятся неприятные дела. Как ни странно, но физическое недомогание отвлекает меня от непрерывной боли в душе. Мне сейчас немногим легче, чем всегда за последние полтора года. Правду говорят сведущие люди, что приближение смерти сглаживает беды.
   В пакете моем остались только три вещи, и только они привязывают меня к прошлой  жизни. Еще раз я смотрю на открытку, которую Олег смастерил, когда ему было семь лет. «Твой сын Олег»... Может, это бред, но я услышал, как эти слова проговорил сам Олежка. Проговорил он их печальным тихим голосом. Мне показалось, что он стоит на кухне и боится войти, боится, что я буду опять ругать его за что-то. Но я хорошо помнил, что Олежки больше нет, и только поэтому не стал звать его.
   Я так и не могу порвать эту открытку, расстаться с отчаянным призывом сынишки. Пусть она останется со мной до конца. Я должен уничтожить ее в последний момент. Не хочу, чтобы на этот подарок Олежки своему отцу кто-то смотрел недобрым взглядом.
   На моей груди лежат две фотографии. Последние фотографии Олежки. На одной Олежка со своим единственным другом Иваном стоит на школьном крыльце. Они снялись в день получения аттестатов зрелости. Два паренька в новеньких костюмах, купленных специально для выпускного вечера, напряженно и с надеждой всматриваются в свое будущее.
   А на второй — Олежка в форме младшего сержанта связи. Военная форма очень идет ему. Это его последнее фото. Самое последнее...
   У меня путаются мысли. Я не помню, ходил ли я к Тане или только пообещал, но не смог прийти, и она может в любую минуту явиться. Или я все-таки был у них? Кажется, они собирались куда-то уехать. Может, они уехали? На всякий случай я запер дверь, когда последний раз вставал с дивана. Когда это было? Вчера? Или прошла уже неделя?
Вода в ведре почему-то очень теплая и невкусная. Даже пить ее неприятно, хотя пить хочется непрерывно. Может, она уже успела испортиться? Хоть бы ее хватило мне до конца, принести воду я теперь не могу. Не хватало еще мучиться от жажды, как, я думаю, мучился   Олежка. А почему он мучился? Когда он мучился от жажды? Не могу вспомнить. Но хорошо помню, что он очень сильно хотел пить, и язык у него почему-то был в сухом песке.
Скорей бы конец. Скорей...
   Лена, ты помнишь, какие письма нам присылал Олежка? Куда мы их подевали? Ах, да, я же сам их недавно сжег. А Лены больше нет. Ее тоже сожгли. Хотя нет, не сожгли. С ней сделали гораздо хуже.
   ...Олежку направили в Среднюю Азию, в школу сержантов связи. Он писал нам почти каждый день. Прислал несколько фотографий. Чувствовалось, что он доволен, с удовольствием осваивает первую в своей жизни рабочую профессию связиста.
   А Лена очень беспокоилась. Каждое письмо Олежки вызывало у нее слезы. Я даже сердился на нее: радоваться надо, парень совсем на ноги встал, а она плачет. Но Лена ничего не хотела слушать.
     — Его пошлют в Афганистан. Оттуда всех посылают в Афганистан.
   Я не видел в этом ничего страшного. Мы выполняем в Афганистане свой интернациональный долг, и если Олежку пошлют туда — надо гордиться. Такие мои рассуждения лишь усиливали печаль Лены. Я пытался отвлечь ее от дурных предчувствий.
      — Еще не известно, пошлют ли. Оттуда не всех посылают, ты напрасно так думаешь. Многие просто служат весь срок в Средней Азии. Ты не волнуйся. Почему Олежку должны послать именно туда? В Афганистан отбирают только парней, внешне похожих на азиатов. Чтобы наши там поменьше выделялись. А Олежка — типичный европеец. У него узкое,  тонкое лицо.  Он будет выделяться в Афганистане. Таких туда не берут.  И вообще тебе вредно волноваться. А нам с тобой еще внуков нянчить надо.
   В общем, я выдумывал самые нелепые доводы, чтобы успокоить Лену. Странно, но чем нелепее был довод, тем сильнее верила ему Лена. Если я пробовал использовать обычные логические доводы, они не действовали. Но когда я говорил, что в Афганистан берут только низкорослых, не выше 170 сантиметров — откуда у меня брались такие доводы? — Лена этому верила. Она тут же соглашалась со мной, смотрела на отметки на дверном косяке на кухне, измеряла последнюю Олежкину отметку и радостно говорила, что Олежка никак не ниже 188 сантиметров, а если учесть, что прорезиненный сантиметр «сел», то и того выше.
   Логическими выкладками женское сердце не пронять. Когда мужчины изобретали правила логики, они забыли о существовании женщин. Поэтому мы сейчас не устаем удивляться нелогичности поведения женщин, посмеиваемся над шедеврами «женской логики».
   ...А потом письма перестали приходить. Последнее письмо мы получили весной, в мае. Олежка писал, что он успешно закончил учебу и отбывает к месту службы. «Ждите писем. Как приедем — сразу напишу!» — так заканчивалось его последнее письмо...
   Прошло две недели. Лена не находила себе места.
      — Он в Афганистане! Если бы он был не там, он бы написал! Оттуда редко пишут. Он в Афганистане...
   Вскоре у нее случился сильнейший сердечный приступ. Я в тот день долго задержался на работе, пришел в десятом часу вечера. Она лежала на диване без сознания.
   Я вызвал «Скорую помощь». Лену увезли в больницу. Там она пролежала почти месяц. Каждый день я приходил к ней, и каждый раз она встречала меня вопросом:
      — Олежка не пишет?
   Писем от Олежки не было. Андрей писал часто, каждую неделю. Лена торопливо пробегала его письма взглядом: она надеялась, что Олежка напишет брату, и тот сообщит об этом. Но Андрей ничего не знал об Олежке. Как и мы, он получил последнее письмо от него после окончания школы сержантов.
   Иногда в больницу приходила Лена-молодая. Она тоже не получала писем от Олежки, очень беспокоилась.
   Лену выписали из больницы, но чувствовала она себя неважно. Ее мучили дурные предчувствия. Материнское сердце чует беду на любом расстоянии. Она сильно постарела. Раньше она ни минуты не сидела без дела, а теперь я после работы часто видел ее в каком-нибудь уголке. Она сидела, безвольно спустив руки, и на ее глазах я не раз видел слезы.
Мне тоже было тогда тяжело от томительной неизвестно¬сти, но меня сильно отвлекали от переживаний другие заботы, тоже не очень приятные. Мои вопросы на пленумах горкома сильно раздражали «отцов города». Я заметил, что на меня начинают коситься, как на злопыхателя и критикана. Директор не раз предупреждал меня дружеским тоном:
      — Ты о двух головах, что ли? Куда ты лезешь? Зачем тебе это надо?
   Как-то я проводил единый политдень на мебельной фабрике. После моего доклада начались обычные вопросы о мясе, о квартире, о пайках. Из задних рядов поднялась женщина, пожилая, в поношенном темном платке, и тихим голосом спросила:
      — Может,  вы чего присоветуете.   Как быть-то теперь? Куда уж я только ни ходила.
   Она говорила тихим, надтреснутым голосом, но я хорошо слышал ее — в зале вдруг наступила полная тишина.
      — А в чем дело? — я понял, что вопрос ее касается чего-то очень важного для этих людей.
      — Да вот,   мужа у меня убили.   В  милиции.   Пьяный он был. Забрали его. А потом его нет и нет. Я туда, а мне говорят: помер. Мол, полез драться, а сержант его неловко
ударил, что ли. Оборонялся он, сержант... А только мой не дрался. Тихий он был, спросите, кого хошь. Пить — пил, а чтобы драться — никогда. И пенсию за него не дают.
   Я молчал, не зная, верить или не верить страшным словам этой тихой женщины. В зале раздались осторожные, но отчетливые голоса:
      — Верно говорит. На самом деле убили. По правде.
      — Там тоже шантрапы хватает. В милиции-то. Вон — Щелоков...
      — У нас Иннокентия выгнали за пьянку, так теперь в милиции — первый человек. Ходит, как министр. Власть.
      — А Панюшкин тихий был, никогда не дрался.
      — Ну, пил, а убивать зачем? В наше-то время...
   Я сказал женщине, что ничего не знаю об этом случае, что попробую разобраться и ответ обязательно пришлю через партком фабрики.
    Но я так ничего и не выяснил. Когда на очередном пленуме я задал вопрос о Панюшкине, убитом в милиции, секретарь горкома довольно резко прервал меня:
      — Мы этот случай расследовали. И не только мы. Есть официальный документ. В нем все изложено. За неосторожные действия при самообороне сержант Митрохин строго наказан, лишен премии, ему объявлено замечание по службе. Инцидент исчерпан полностью. Вот так вам и надо было отвечать, а не поддаваться на провокационные вопросы.
   Начальник милиции, сидевший в президиуме, громко засмеялся.
      — У него старые счеты с милицией. По нашим данным, его сын не вылезал из райотдела. И приводы есть, и на учете стоял. Вот и пытается теперь...
   Я ответил что-то резкое, нас обоих призвали к порядку. Но я все-таки спросил:
      — Так как быть с пенсией жене Панюшкина?
Начальник милиции встал, одернул мундир. На меня он не глядел.
      — Ни о какой пенсии не может быть речи. Человек совершил преступление, посягал на жизнь работников милиции при исполнении ими служебного долга по охране порядка. О какой пенсии разговор? У нас преступникам пенсии не дают.
   ...На Реммаше ко мне после беседы подошли трое мужчин, по виду рабочих.
      — Вот, слыхали мы, правда или нет: говорят, дочку Гаркуши выпустили?
   Дочь Гаркуши заведовала в горисполкоме распределением жилья. Я знал, что ее недавно арестовали по обвинению в крупных хищениях, она спекулировала квартирами. Я знал, что Гаркуша, который тридцать лет бессменно был «мэром» города, срочно собирается на пенсию. При Андропове таким людям стало очень неуютно. Но что дочь Гаркуши освободили из-под стражи — об этом я не знал. Пришлось снова пообещать выяснить вопрос и сообщить через партком.
   Я позвонил прокурору города. Мы с ним были довольно хорошо знакомы по совместным комиссиям по трудовым спорам. На этот раз он отвечал мне явно недовольным тоном.
      — Следствие пришло к выводу, что состава преступления в ее действиях нет. Обвинение с нее снято.
   Он помолчал и более мягко добавил:
      — И что вас все тянет в такие дела? Мало ли что спрашивают? Надо пресекать. Сейчас и так много всякого говорят. Так можно доспрашиваться и договориться черт знает до чего.
   В строительном тресте ко мне подошел рослый и плечистый, но какой-то робкий и даже жалкий парень лет тридцати.
      — Разрешите обратиться с вопросом?
      — Пожалуйста.
      — Я вот бригадиром работал, а меня сняли.
      — За что?
      — Не знаю.
Я недоверчиво посмотрел на парня,— он жалобно улыбался.
      — Месяц назад дело было. Я в выходной возил жену по магазинам. Стою у магазина, где положено, вдруг, как долбанет меня что-то сзади. Мой «Жигуленок» метров двадцать летел. Спинка подломилась, я чуть шею не сломал. Вылез — сзади «Волга» черная. Номер — с двумя нулями. Кто там ехал, до сих пор не знаю. Я подошел — там двое, оба в дрезину. Постовой подошел, ГАИ вызвал. Так ГАИ у меня права забрали, а «Волгу» отпустила. А меня — в ГАИ. Протокол составили, мол, я на «Волгу» налетел в нетрезвом виде. И на работу сообщили. Меня и сняли. Разве ж это дело? Андропов порядок наводит, а наши тут... Как феодалы.
   Мои попытки выяснить эту историю ничего не дали. И в ГАИ, и в прокуратуре мне сказали одно и то же: виноват этот бывший бригадир. В нетрезвом виде разъезжал по городу, разбил служебную «Волгу». Меры к виновному приняты правильно. Пусть еще спасибо скажет, что под суд не отдали.
   Вопросов ко мне всегда было много. Вопросы были нелегкие. Я старался выяснить обстоятельства, но это мне удавалось далеко не всегда. Меня эти вопросы радовали и тревожили. Радовали потому, что если люди обращаются ко мне с самым наболевшим, значит, верят, что я помогу. Значит, мои действия правильные. Но тревожило то, что мои попытки разобраться в сложных вопросах создавали вокруг меня атмосферу отчуждения. Я чувствовал это отчуждение при встречах с официальными лицами, чувствовал это и на заседаниях пленума горкома.
   Положение складывалось странное. Внутренняя политика Андропова радовала всех, с кем мне приходилось говорить. Даже закоренелые пьяницы говорили, что чувствуют себя, наконец-то, людьми — жесткие меры против пьянства показывали, что о них вспомнили, поняли, что они тоже люди. Но в жизни города ничего не изменилось. На своих местах сидели все те же люди, которых в городе никто не уважал. Слухи об уходе Гаркуши на пенсию оказались преждевременными: Гаркуша передумал, никто не собирался предъявлять ему претензий за действия дочери — его же ближайшей подчиненной. Милиция отлавливала подвыпивших, но на банкетах и встречах «отцы города» напивались до положения риз. И я чувствовал, что при следующем переизбрании моей кандидатуры в составе горкома не будет.
   Я так и не узнал, а теперь уже не узнаю никогда, какой из моих вопросов переполнил чашу терпения руководителей города. Но вскоре после Нового года меня пригласил к себе секретарь горкома. В хорошо знакомом мне кабинете «первого» обычно висели два больших портрета — Ленина и Брежнева. Сейчас там был один портрет — Ленина. Портрета Андропова не было. Андропов после прихода к власти запретил традиционное ношение портретов руководителей партии и правительства на демонстрациях. Наверное, запрет относился и к интерьерам высоких кабинетов.
   «Первый» поинтересовался выполнением плана за прошлый год, настроением коллектива завода в наступающем году, выдвижением встречного плана. Не знаю, слушал ли он мои ответы — он был очень официален и сух. Потом он вдруг сказал:
      — Есть мнение, что вы неправильно ведете себя.
Я с недоумением смотрел на него. Заработать такую характеристику — неправильное поведение — значило очень многое. Кто-то где-то когда-то решил, что мое поведение не соответствует «правилам игры» в мире официальных инстанций. Это означало конец всяких надежд не только на дальнейшее продвижение, но и на возможность удержаться на занятых позициях. Я не знаю, как рождалось подобное «мнение», но я знал людей, которые после такого заключения — «неправильно ведет себя» — исчезали из актива города. И вот эти страшные слова я услышал, как говорится, в свой адрес.
   «Первый» счел мое молчание достаточно красноречивым и добавил:
      — Вам следует проявлять больше партийной выдержки. Вы легко поддаетесь влиянию слухов, поддерживаете незрелые настроения и высказывания.
   Я все молчал, а он повторил, и мне показалось, что повторил с удовольствием:
      — По нашему мнению, вы легко поддаетесь чужому влиянию. Не нашему влиянию. Это очень серьезно.
   Меня задели его слова. Люди могут высказывать незрелые мысли, но если от этих мыслей отмахиваться, то они могут созреть. Возможно, мне лучше было сейчас промолчать. Конечно, мне надо было промолчать, а еще лучше — покаяться, пообещать не допускать подобных ошибок. Но я хорошо знал сидящего передо мной человека, хозяина кабинета с большим портретом Ленина, «первого». Мы были примерно ровесниками. Когда я приехал сюда с большой группой других молодых специалистов, здесь практически не было промышленности.
   В этот провинциальный сибирский город в тот год приехало сразу несколько сотен молодых специалистов. Мы ехали осваивать крупный промышленный комплекс на голом месте. И теперешний «первый» был у нас на заводе секретарем комитета комсомола. Он был из местных, и мы откровенно посмеивались над его гладкими газетными выступлениями — он говорил так, как писали в передовицах центральных газет. Мы не только подсмеивались над ним, мы позволяли себе язвительность:
      — У вас тут только и было на весь город, что мыльный завод да чувячная фабрика. Не учи нас жить, а иди работать в цех.
   Но наш комсомольский вожак не обращал внимания на наши ехидства. Он продолжал говорить пресные, гладкие речи, которые никто не слушал, призывал нас к трудовым подвигам, а сам медленно и верно поднимался по служебной лестнице. Когда я стал начальником цеха, он уже был освобожденным заместителем секретаря нашего парткома. Когда я стал главным технологом завода, его поставили секретарем парткома соседнего завода. А потом наш «абориген» стал «первым» — за двадцать пять лет моей жизни здесь это был шестой «первый».
   И вот теперь этот чиновник от партии обвинил меня в политической незрелости! Я сказал:
      — Вам надо почаще говорить с людьми. Тогда бы у них было меньше вопросов. А то сидите в кабинетах, а до чего довели город, не хотите видеть.
    Конечно, мне нельзя было говорить так. «Первый» есть «первый», и все мы за много десятилетий привыкли уважать не человека, а должность. Конечно, он не мог оставить мои слова без последствий. Он нахмурился, на скулах его взбухли желваки. Он прикрыл глаза:
      — Я прошу вас обратить самое серьезное внимание на ваши высказывания. Мы никому не позволим порочить людей, облеченных доверием партии...
   Я вышел из горкома сердитый до крайности. Лене я ничего не стал говорить об этом неприятном разговоре. Она очень плохо себя чувствовала. Я просил ее бросить работу, подлечиться, съездить к Андрею, просто отвлечься. Но она не хотела бросать работу, хотя давно уже выработала свой стаж по вредности.
      — Что ты говоришь? Я не смогу без работы. Там хоть людей видишь, дела какие-то, заботы, отвлекаешься. А так — хоть голову в петлю...
   А писем от Олежки не было уже полгода.
   Вскоре после неприятного разговора с «первым» все вдруг покатилось как под гору — стремительно вниз, вниз, вниз... Будто кто-то сбросил нас с Леной в бездонную пропасть.
Этот день я запомнил навсегда — 9 января. Черный день в истории России. Черный день в жизни моей семьи.
    Я пришел домой поздно. В квартире было темно. Я удивился: Лена никуда не собиралась уходить вечером. Я разделся, обошел квартиру. Везде было темно и тихо. Мне вдруг показалось, что в темноте затаилось что-то зловещее и безжалостное. Я вошел в спальню, зажег свет.
   На кровати лежала Лена. Она лежала прямо на покрывале, одетая. Лежала она на спине, наискось кровати, одна рука ее безжизненно свешивалась к полу. На полу белел листок бумаги. Как ни был я потрясен, на этот раз я не растерялся. Я послушал сердце Лены — оно билось. Удары его были чуть слышны, но оно билось — Лена была жива. Я потрогал ее лоб — он был холодным. Я положил ее поудобнее, она не шевельнулась, не издала ни звука. Я позвонил в «Скорую».
   Пока не приехали врачи, я попытался напоить Лену. Бесполезно. Плотно сжатые губы ее оставались неподвижными, вода тоненькой струйкой стекла по ее щеке, собралась в большую каплю на наволочке. Я подумал, что надо бы сделать Лене искусственное дыхание, но не знал, можно ли ее беспокоить в таком состоянии. Ведь у нее давно уже болело сердце. Сейчас оно билось еле слышно, и временами мне казалось, что оно остановилось. Но я мог только ждать «скорую».
   Совершенно машинально я поднял листок с полу, равнодушно повертел его в руках. И вдруг совершенно отчетливо в густых сумерках прочитал отпечатанные на машинке слова: «пропал без вести...»
   Меня будто ударил ток. Я кинулся к ночной лампе.
   Это было письмо командира части. «Сообщаю, что ваш сын... пропал без вести при исполнении воинских обязанностей. При выяснении обстоятельств дополнительно сообщим вам о судьбе вашего сына. Полковник Волков».
   Я смутно слышал настойчивый звонок у дверей, помню, что открывал и не мог открыть дверь. Я видел людей в белых халатах, они что-то делали с Леной, потом я нес ее по лестнице на носилках. Очнулся я один в пустой квартире.
   Ночь я не спал. На работу пошел совершенно разбитый.
Директор говорил по телефону. Громко смеялся. Потом повернулся ко мне.
      — График по механическому готов?
      — Нет, — сказал я.
Он удивленно посмотрел на меня.
      — Что с тобой? Ты какой-то черный. Пил, что ли, всю ночь?
      — Да так, пустяки, — глупо ответил я. Голос у меня был хриплый и тонкий.
Потом я вдруг достал и протянул ему письмо полковника Волкова.
   Директор прочитал его, крякнул.
      — Да...  Дети,   дети.   Растишь  их...   Ты  это...   Крепись.
Может, обойдется.
Он еще раз посмотрел письмо и вдруг воскликнул:
      — Ты когда его получил?
      — Вчера.
      — А дату видел? Смотри — от девятого августа! Ты что, столько его держал и ничего не говорил?
   Я тупо смотрел на исходящий номер письма. Действительно, письмо ушло из части ровно пять месяцев назад. Я подумал, что это опечатка. А директор сказал:
      — Значит, такие дела. Видно, они не хотели отправлять, ждали, выясняли.
Он посмотрел на меня и его лицо изменилось.
      — Н-нда... Дорогой мой... Сочувствую.  Что теперь поделаешь?
У Лены оказался довольно сильный инфаркт. Ей опять предстояло месяц провести в больнице. Снова я каждый день ходил к ней. На этот раз я ходил один — молодая Лена незаметно исчезла из нашей жизни.
   А события развивались стремительно, будто в спектакле, подготовленном опытным режиссером. На той же неделе судьба нанесла мне еще один удар.
    Шел городской актив по идеологической работе. Обычные доклады-самоотчеты, привычные вопросы, отработанный ритуал таких мероприятий. И вдруг сзади меня послышался скрипучий старческий голос:
      — У меня вопрос.
      — Пожалуйста, — улыбнулся «первый».
      — Есть сведения, — продолжал тот же скрипучий голос, — что у главного инженера завода — и тут я услышал свою фамилию — сын оказался перебежчиком. Он предал Родину и
перешел к душманам.
   Я повернулся к спрашивающему. Я знал этого человека. Это был один из активистов-пенсионеров. Когда-то он работал инструктором горкома партии, а теперь на общественных началах посещал подобные совещания, задавал каверзные вопросы о мелких неполадках на предприятиях. Директора побаивались его — он мог замучить комиссиями по проверке своих вопросов. Сейчас он стоял, как неподкупный судия и ждал ответа.
   После короткого замешательства в зале возник шум. Но он не успел разрастись, как я услышал ответ секретаря горкома:
      — К сожалению, есть сведения, что это не исключено.
Я еще не до конца понял страшный смысл его ответа, как активист снова задал вопрос:
      — Почему отец предателя Родины до сих пор занимает руководящую должность?
И ответ был убийственным:
      — Я думаю, что партком завода и дирекция разберутся и
примут меры.
      Когда участники совещания расходились, они сторонились меня, будто я измазан свежим дерьмом.
   Почему я не умер в ту ночь? Как выдержало мое сердце эту страшную новость? Голову мою жгли мысли. Мысли страшные, безысходные.
       Олежка — предатель. Олежка перешел на сторону душманов. Мой СЫН предал Родину. Не может того быть?! А почему не может? Он прошел огни и воды, и медные трубы. В милиции за решеткой побывал. На учете там состоял — два раза. В вытрезвителе был. Учителей изводил, как мог. Нас с Леной позорил всю жизнь. О чести семьи, о чести Родины никогда не думал. Что ему Родина, что ему душманы...
   Нет, не может быть! Мой Олежка, мой сын не мог стать предателем. А что я скажу Лене? Я не могу сказать ей об этом — она умрет. Я должен сам сказать ей об этом, иначе ей сообщат «добрые» люди в таком виде, что она если не умрет, то сойдет с ума.
   Как нам с ней теперь жить на свете? Как жить на этой земле Андрею? Олежка — предатель Родины... Для чего мы с Леной жили и работали, если наш Олежка оказался предателем?
Говорят, можно повеситься на проводе, на дверной ручке... Нет, вешаться нельзя. Нельзя умирать сейчас. Покончить с собой, даже умереть от инфаркта мне сейчас никак нельзя. Это будет означать, что я согласен с тем, что мой сын — предатель. Не может того быть — Олежка не мог предать...
    Примерно такие мысли обжигали мою голову в ту ночь. Я хотел умереть. Я боялся умереть. Умереть мне — значит перенести весь позор на Лену, на Андрея, на память об Олежке.
   ...Утром директор хмуро, не глядя на меня, сказал:
      — Пиши заявление.
Я положил написанное ночью заявление об освобождении меня от обязанностей главного инженера. Директор смягчился.
      — Может, еще все образуется. Да, я узнал: письмо пришло сюда вовремя. Его просто задержали органы. Не хотели тебя травмировать. Ждали выяснения обстоятельств.
   Меня освободили от должности главного инженера завода. Назначили в КБ старшим инженером-конструктором.
   Меня вывели из состава горкома. Меня вывели из состава парткома завода. Я выслушивал гневные слова, вопросы. Что-то отвечал на них. А что я мог ответить на такие вопросы:
      — Правда ли, что ваш сын состоял на учете в милиции еще с шестого класса?
      — Ваш сын побывал в медвытрезвителе?
      — Ваш сын имел приводы в милицию?
      — Говорят, ваш сын проявлял жестокость к животным? Есть сведения, что он сжег живую кошку?
   Что я мог ответить?! Вот когда я понял, что всю жизнь делал страшную ошибку по отношению к Олежке, по отношению ко всей семье. Я никогда не пытался выяснить действительных обстоятельств Олежкиных прегрешений, всегда безоговорочно признавал его вину. Вот когда я начал пожинать урожай с посева всей жизни, всего своего отцовского поведения. Я на самом деле оказался тем самым никудышным родителем, который не смог уберечь сына от грязи жизни, я оказался преступным отцом. И теперь мне оставалось только кивать головой: да, состоял; да, имел приводы; да, побывал в вытрезвителе; да, кажется, проявлял жестокость...
   Лене я не успел ничего сказать. Меня опередили. Ей сказали об этом. Ее глаза в тот день мне не забыть никогда. А на другой день она ушла из больницы. Она еле держалась на ногах, вид у нее был страшный, но она пошла на работу вместе со мной, как мы ходили долгие годы.
   Мы шли на работу, еле передвигая ноги. Я плохо видел, что происходило вокруг, плохо понимал, о чем меня спрашивали. Состояние Лены было еще хуже, но держалась она бодро, голос ее был спокоен.
    Домой мы тоже пришли вместе. Дверь захлопнулась за нами, и на меня навалилась страшная усталость. Рядом простонала Лена. Я помог ей раздеться, довел до кровати, уложил. С трудом разделся сам. Каждое движение было мучительным.
   Я улегся рядом с Леной. Шевелиться не было сил. Мы лежали, и даже говорить не было сил. Вокруг было темно, и тишина стояла какая-то зловещая. Потом Лена что-то прошептала. Я не расслышал, переспросил.
      — Я не верю, — еле слышно сказала она. — Олежка не мог... Не верю.
   Ни один садист не мог придумать бы для своей жертвы таких нравственных мук, какие достались нам с Леной в те дни.
   А дни были бесконечно долгими. Утром мы с трудом поднимались. Заставляли себя умываться. Лена что-то готовила на завтрак, но мы оба не могли есть. Не было ни малейшего аппетита, наоборот, еда вызывала отвращение. Потом мы шли по улицам, и мне казалось, что из каждого окна на нас показывают пальцем честные люди, осуждающие родителей предателя. Я поддерживал Лену под руку и сам держался за нее, чтобы не упасть.
   На работе мне было немного легче. Моя новая работа не была тяжелой. Я теперь отвечал только за себя. Я целый день стоял у кульмана, чертил, сдавал чертежи начальнику КБ, он хмуро давал мне новое задание. И я опять торопился уйти за кульман, чтобы никого не видеть, ничего не слышать.
   А Лена таяла на глазах. Уже второй месяц она не спала по ночам. Ее лицо почернело, покрылось сетью мелких морщин, кожа стала дряблой, старушечьей. Второй месяц мы почти ничего не ели. Думать о еде было противно. Было противно жевать что-то.
   Дни тянулись мучительно медленно, но мы не заметили, как прошло два месяца.  Нам об этом напомнило письмо Андрея. «Что же вы молчите, дорогие родители? — писал он. — Может, мама заболела? Вы пишите, не забывайте меня...»
   Человек привыкает к самой мучительной боли. Привыкли и мы с Леной. Мы как-то приспособились к постоянной невозможности жить и — продолжали жить. И появилась возможность думать не только о своей душевной боли. И я подумал: а почему, собственно, я решил, что Олежка — предатель? «Есть сведения», — сказал «первый». Что это за сведения?
Я знал прямой телефон секретаря горкома и позвонил ему. Он был на месте, взял рубку. Я представился.
      — Я прошу вас сообщить, какие у вас есть сведения о
судьбе моего сына?
   «Первый» не ожидал моего звонка, мой вопрос застал его врасплох. Он помолчал, потом сказал:
      — Я уже, признаться, подзабыл. Но я дам указание разо¬
браться. Вам сообщат.
   И он положил трубку.
   Больше мне не удалось поговорить с ним лично. Когда я звонил, трубку брала секретарша. Когда я попытался попасть к нему на прием, он оказался занят важными делами.
Это рассердило меня. А если человек способен сердиться, значит, у него есть силы бороться. Теперь я сильно сомневал¬ся в объективности заявления «первого» на активе в роковой для нас день. Я поделился своими соображениями с Леной. К большому моему удивлению, она нисколько не сомневалась в неправоте секретаря. Она сказала:
      — Я никогда не верила. Все это подстроено. Ты надоел им своими дурацкими вопросами, они просто решили избавиться от тебя. На мертвых можно все валить. У них в этом большой
опыт. Всю жизнь — как умрет наш уважаемый руководитель, так его обливают грязью, как могут. А ты еще заявление писал. Кто тебя за руку дергал? Теперь доказывай, что ты не
верблюд. Андропов умер, теперь они ничего не боятся. Теперь им опять все можно.
      — Почему ты раньше мне не сказала? — почти закричал я от изумления.
   И тут Лена вдруг почти завыла — так воет собака, чуя смерть.
      — А ты знаешь, что душманы делают с пленными?! — выкрикнула она сквозь душивший ее стон.
   С той самой ночи мне стал сниться мой неотвязный кош¬марный сон.
На следующий день я написал заявление в горком партии и отправил его по почте. Ответ пришел через две недели. Пришел он из горвоенкомата: «На Ваше заявление в ГК КПСС сообщаем, что Ваш сын пропал без вести при исполнении воинского долга...»
   Я написал заявление в обком. Через месяц пришел ответ. Пришел он опять из горвоенкомата: «На Ваше заявление в обком КПСС сообщаем, что Ваш сын пропал без вести при ис¬полнении воинского долга...»
   Я написал в ЦК КПСС. Мне говорили, что по почте такое заявление отправлять бесполезно: оно вернется «на место». Но я отправил. Через месяц пришло письмо из горвоенкомата: «На Ваше заявление в ЦК КПСС сообщаем...»
   Я написал в министерство обороны. Я теперь видел одну, последнюю цель в своей жизни — доказать, что Олежка не предатель, что он честно погиб за Родину, выполняя интерна¬циональный долг.
   Я всю жизнь признавал его виноватым во всем, в чем его обвиняли. Теперь, когда его не было на свете, я должен был доказать, что его мучительная смерть была подвигом. Я решил, что буду писать, пока не получу нужный мне ответ, пока секретарь горкома не снимет своего гнусного обвинения с Олежки, со всех нас публично.
   Примерно через месяц я получил ответ из горвоенкомата: «На Ваше заявление в Министерство Обороны сообщаем, что Ваш сын пропал без вести при исполнении воинского долга...»
   Я написал в Комитет партийного контроля. Его председатель Соломенцев считался в кругу моих прежних товарищей «честью партии». Я написал о том, что мой сын пропал без вести при исполнении интернационального долга, что вместо сочувствия мы с женой получили клеветническое обвинение в том, что сын наш — предатель Родины, что мы морально уничтожены в глазах всего нашего города, и что я прошу разобраться и восстановить истину.
   Через два месяца я получил ответ от прокурора города: «Ваше заявление в Комитет народного контроля рассмотрено. Сообщаю, что Ваш сын пропал без вести при исполнении воинского долга...»
   В ожидании этих ответов прошло почти полгода. Лена немного оправилась от полученного удара. А я почувствовал, что ноги мои требуют серьезного лечения. Они начали отекать. Стоять у кульмана становилось невыносимо. К концу дня ноги очень сильно болели и горели жаром. Ноги побаливали у меня давно, но я раньше на обращал на них внимания. И сейчас я решил, что они болят из-за сильного нервного потрясения.
   Меня по-прежнему беспокоила Лена. Она все еще плохо спала по ночам. Не раз я просыпался ночью и видел одну и ту же картину. Лена неподвижно сидела в постели и широко открытыми глазами смотрела в темноту. Иногда был слышен ее горячечный шепот:
      — Олежка... Сыночек... Огуречек...
Я пытался уложить ее спать. Она с неожиданной силой в исхудавшем теле отталкивала меня и продолжала сидеть и смотреть в темноту.
      В ней зарождалась пугающая меня ненависть. В ее тихом шепоте я иногда слышал слова, которые заставляли меня вздрагивать.
      — Сволочи! Живьем жрут человека! Что же нам теперь — в петлю?!
   И было непонятно, кому она адресовала эти слова: душманам или кому-то другому. Однажды я сидел и сочинял очередное заявление в очередную инстанцию. Лена молча подошла сзади, постояла, почитала то, что я написал, и вдруг сказала с ненавистью:
      — Зря все это. Тоже мне, партия. Противно читать эти отписки. Там все они думают только о своих чинах. Ты вот отказался от пайка, а они за них глотку любому перегрызут.
Как умер Андропов, опять все пошло кувырком. Надо ехать в Москву! Я дойду до Черненко. Не в петлю же нам лезть?!
   После долгих и мучительных для нас разговоров на эту тему мы оба взяли очередной отпуск и поехали в Москву искать правду. На Ярославском вокзале нас встретил Андрей. Он с испугом смотрел на нас и все допытывался:
      — Что это с вами? Заболели, что ли? Постарели оба на десять лет, совсем старики.
   Он все еще ничего не знал об Олежке.
   Гостиницу в Москве тогда достать было невозможно, и Андрей устроил нас в своем общежитии, там нашлась комнатка для приезжих. Он учился уже на пятом курсе, получал именную стипендию. Мы и сейчас не смогли сказать ему горькую для нас правду. Лена искренне верила, что Олежка найдется. Мать никогда не примирится со смертью сына, если не видела его тела. А я, я не верил в чудеса, но сказать Андрею о трагедии Олежки просто не было сил.
   Я сходил в Министерство обороны, в приемную ЦК, в редакцию «Правды», Лена — в Верховный Совет РСФСР и СССР, в приемную «Известий», в прокуратуру РСФСР и СССР. Мы вместе сходили в несколько юридических консультаций.
   В Министерство обороны, «на набережную», как говори¬ли в Москве, мне пришлось сходить три раза. Дальше приемной для просителей я не прошел. В результате мне выдали официальную справку о том, что Олежка «пропал без вести при исполнении воинского долга».
   В ЦК партии я ходил три раза. В первый раз я смог только узнать порядок приема просителей — прием уже закончился. На следующий день я пришел к приемной ЦК к девяти утра. В небольшом вестибюле за металлическим ограждением было несколько кабин с окошечками. У окошек стояло три-четыре человека. Я пошел к окошкам. Меня кто-то крепко взял за руку.
      — Вы куда?
Я обернулся. Передо мной стоял милиционер. Он смотрел на меня недовольным и как будто брезгливым взглядом.
      — Мне надо на прием в ЦК.
      — Идите туда. Запись там.
Милиционер показал мне на лестницу, которую я даже не заметил. Лестница вела куда-то вниз. Я спустился по лестнице. Большой зал, метров двадцать на двадцать, без окон. Посредине — ряд квадратных колонн. Вдоль стен стояли стулья, на них сидели люди. Были и свободные места. Куда и к кому обращаться, я не знал. Я спросил ближайшую женщину:
      — Как тут записаться на прием?
      — Вон тот мужчина записывает.
Женщина показала в противоположный угол. Тон ее был равнодушным, взгляд — безразличным. Сколько потом я видел людей с таким вот безразличным взглядом — и мужчин, и женщин, уставших от бесплодных хождений по инстанциям, потерявшим веру во все.
    Я подошел к мужчине, который вел запись. Это был такой же, как и я, проситель. Одет он был тоже как я, как одеваются почти все те, кого называют ИТР — инженерно-технические работники: недорогой костюм, стираная рубашка, вышедший из моды галстук. На коленях у него лежал портфель, на портфеле — вырванный из тетради лист бумаги.
      — Вы записываете?
      — Да. Как фамилия?
Я назвался. Все было обыденно и просто, как на вокзале.
      — Будете восьмым, — сказал мужчина.
Я огляделся. В зале было человек сорок.
      — А почему восьмым, тут же больше народу?
      — Тут пропускают группами. По четырнадцать человек. Наша группа — пятая.
      — А куда пропускают?
      — В регистратуру. Оттуда направят к консультанту, если вообще направят. Тут не спешат нашего брата принимать.
   Я сел рядом. Мужчина показался мне опытным. Я же был новичком в этом незнакомом мире казенного присутствия.
      — Я уже шестой раз здесь, — говорил мужчина. — Все обошел, что можно было: в прокуратуре РСФСР был, в СССР был, в Верховном суде РСФСР был, в СССР — тоже. В Вер¬
ховном Совете РСФСР и СССР — везде побывал. И здесь шестой раз. Везде одна шарашка. Бюрократ на бюрократе.
   Мой сосед говорил спокойно и устало, но довольно громко. Я невольно оглянулся: не слышал ли кто, что ЦК КПСС называют шарашкой? На нас никто не обращал внимания. У лестницы, по которой я спустился сюда, стоя дремал милиционер.
      — Черненко три раза писал, — продолжал мужчина. — Два раза — без пользы. На третий раз написал: если не рассмотрите, то отправлю все материалы в «Голос Америки».
      — И отправили бы? — не поверил я. Отправить жалобу в «Голос Америки» казалось мне кощунством.
      — А я уже отправил — раньше, чем заявление написал. Если бы я это не сделал, мне бы не дали отправить, задержали бы или со мной что сделали. Ну, тут они зашевелились. Пред¬
седателю горисполкома — выговор. А потом была передача по «Голосу Америки». У них там нет такой волокиты, как тут. Там все оперативно решается.
      — А ваш вопрос решился? — спросил я.
Я не спрашивал, какое дело было у моего соседа. Не хочет говорить человек — не надо бередить ему душу. Захочет — сам скажет. Мне важно было познакомиться с порядками в официальных инстанциях. Я с тоской думал, что, возможно, и мне придется обходить годами все те же инстанции, шесть раз побывать в этом зале... Я понимал, что сосед мой не полностью решил свой вопрос, иначе что бы ему делать здесь?
      — Не полностью, — хмуро ответил мой сосед. — Им пишешь на десяти страницах, а они отвечают на одну деталь, второстепенную.  Тут везде прожженные буквоеды.   Знают, что никто их никогда не будет проверять.
   Тоска моя усилилась. Неужели мне придется раз за разом ходить сюда, в этот странный подвал без окон, называемый приемной ЦК КПСС?
   За разговорами время прошло незаметно. По лестнице спустился милиционер, громко объявил:
      — Пятая группа, собирайтесь. Становитесь по порядку номеров.
   Мы с соседом встали. К нам потянулись люди со всего зала. Я был восьмым, но встал рядом со своим соседом. Невольно усмехнулся в душе: хоть здесь воспользуюсь знакомством.
Наша группа неровной цепочкой вытянулась около лестницы. Один милиционер встал в голову колонны, второй — в хвост, и так, под конвоем, мы поднялись в знакомый мне вестибюль, прошли к окошкам. Я облюбовал самое дальнее окошко, достал свой партбилет.
   За окошком был уютный кабинетик, а в нем стоял великолепно одетый молодой человек в модном узком галстуке, с ухоженным, даже, пожалуй, холёным лицом. Он взял мой партбилет, внимательно посмотрел его, потом куда-то ушел вместе с билетом. Минуты через две он вернулся. Не отдавая мне партбилета, он спросил:
      — Что у вас?
Может, мне показалось, но в тоне его звучало презрение, высокомерное презрение удачливого столичного молодого чиновника к пожилому провинциальному просителю. Я не сразу нашелся, как сформулировать свой вопрос.
      — Вопрос... О клевете.
Молодой человек со скучающей улыбкой вежливости протянул мне мой партбилет.
      — Мы уголовными делами не занимаемся! Обращайтессь в прокуратуру по месту жительства.    
   Я хотел было уйти, но вспомнил слова соседа: тут не спешат нашего брата принимать. Мелькнула мысль: может, молодой человек получает премию за каждого недопущенного просителя? И я остался у окошечка.
Молодой человек с некоторым удивлением посмотрел на меня.
      — Проходите. Следующий.
      — Простите, — сказал я. — Я должен попасть на прием в ЦК. У меня сын пропал без вести в Афганистане. Его оклеветали в нашем городе, будто он перебежал к душманам. Меня
сняли со всех постов. А я был членом горкома, главным инженером завода.
      — Так в чем ваш вопрос? — молодой человек не позволял себе ни малейшего нетерпения.
      — Я прошу ЦК восстановить доброе имя моей семьи, мое честное имя.
   Молодой  человек как будто заколебался. Несколько секунд он размышлял. Я рассматривал его безукоризненный пробор — волосок к волоску. Меня давно интересовал вопрос: как делаются такие идеальные проборы?
      — Пройдите в пятый кабинет, — вымолвил, наконец, молодой человек.
      — А что там? — спросил я.
      — Там вас примет консультант.
Консультантом оказался дряхлый старичок, застарелый пенсионер. Мы сидели с ним за маленьким столиком в тесной неуютной комнате. Я рассказал старичку о нашей беде, отдал ему заявление в ЦК с просьбой разобраться и восстановить наше доброе имя.
   Пенсионер разговаривал со мной холодным голосом канцеляриста. Я подумал даже, не отец ли он тому молодому человеку с пробором, уж очень похожей была их манера  приема просителей.
На мою просьбу принять заявление в ЦК старичок ответил:
      — Мы направим вашу жалобу в прокуратуру РСФСР.
Вопрос о клевете, а это — компетенция прокуратуры.
      — Я уже писал туда, они переслали мое заявление в город. Вот ответ.
Пенсионер прочитал ответ прокурора города, пожал плечами.
      — Ничего не могу ответить. Ваше заявление пойдет в прокуратуру РСФСР.
      — Когда я получу ответ?
      — Как положено. В течение двух месяцев должны рассмотреть и ответить.
   Такой ответ меня совершенно не устраивал, но делать было нечего. Я отдал свое заявление консультанту, а сам решил сходить на прием в Комитет партийного контроля. С большим трудом я нашел только бюро пропусков. В комитет меня не пустили. Со мной разговаривал через окошечко какой-то майр. Он по¬интересовался, заказан ли мне пропуск. Естественно, я сказал, что нет, что мне как раз и нужно заказать пропуск.
      — Обратитесь в приемную ЦК, — сказал майор и потерял
интерес ко мне.
      Я снова пошел в приемную ЦК. На этот раз меня не пустили дальше регистратуры. Двойник моего прежнего собеседника, такой же лощенный молодой человек вежливо ответил мне:
      — Вам следует дождаться ответа на ваше заявление. Только тогда вы сможете снова просить приема.
      — Но ведь я коммунист, пишу заявление в ЦК, я вправе требовать,  чтобы мое заявление рассмотрел ЦК!  — начал горячиться я.
   Но молодого человека было не пронять эмоциями.
      — Мы знаем, куда направлять заявления.  Уголовными делами ЦК не занимается.  Нам запрещено вмешиваться в деятельность правоохранительных органов.
   Так закончились мои попытки обратиться за помощью в ЦК КПСС.
   У Лены дела шли не лучше. Тогда мы решили походить по адвокатам, может быть, они что-нибудь посоветуют дельное. Зашли мы в первую попавшуюся консультацию на Пушкинской улице. Дежурный адвокат выслушал нас, развел руками.
      — Думаю, вам надо смириться с обстоятельствами.
      — Это почему?
      — Ни один суд не возьмется за такое дело. Вы жалуетесь на секретаря горкома. Надо же реально соотносить силы... — он оценивающе посмотрел на мой итээровский костюм.
         — Но если секретарь горкома публично оклеветал нас,нашего сына?
Адвокат грустно усмехнулся.
      — А в чем, собственно, вы его можете обвинить? Как он ? Есть сведения, что это не исключено? Так это не клевета. Он сказал юридически очень грамотно. Опытный человек ваш секретарь. Ну, были у него такие сведения, он обязан был их проверить, пусть даже это была анонимка. Проверил он их, пусть даже сведения не подтвердились. Ну и что? Вы хотите, чтобы первое лицо города публично извинилось перед вами? Мой вам совет: не питайте иллюзий. Не будет он извиняться. Да и в чем ему извиняться? У него были сведения. Он был обязан ответить так, как ответил. Эмоции к делу не пришьешь.
      — Но ведь нас смешали с грязью! — с ненавистью сказала Лена.
— Вы не можете назвать никого, кто смешивал вас с грязью. Вашего мужа сняли с работы? Так он подал заявление, его просьбу удовлетворили. Освободили его по его же собственному желанию.
      — Говорила я тебе! — сердито бросила Лена мне.
      — Его вывели из состава парткома, из состава парткома? Ни суд,  ни прокуратура в партийные дела не имеют права вмешиваться. Письменных доказательств у вас никаких. А заявление вашего мужа подшито в дело, и его ответы в парткоме и горкоме тоже зафиксированы. Нет, товарищи, я не вижу предмета для разбирательства в судебном порядке...
   Когда мы вышли из консультации, Лена с сердцем сказала:
      — Тоже мне, общество социальной справедливости! Вот уж справедливость. А ты, как дурак, работал по двенадцать часов в день на это общество, строил коммунизм. Построил — рай для подлецов!
   Я решил пойти в редакцию «Правды». Если ЦК не имеет права вмешиваться в дела правоохранительных органов, если юрист не видит предмета для судебного разбирательства, то, может быть, корреспондент «Правды», центральной газеты партии, сможет хотя бы разобраться в ситуации.
В редакции симпатичная девушка направила меня в корпункт. Там мне опять долго пришлось объяснять причину своего визита, прежде чем меня пропустили в приемную. Разговаривала со мной моложавая, красивая женщина моих лет, она внимательно выслушала меня.
      — Я, собственно, не представляю, что может сделать редакция, — сказала она задумчиво, когда я замолчал.
      — Я прошу разобраться в ситуации, и если подтвердится, что мой сын не предатель, помочь восстановить справедливость.
      — Понимаете, — задумчиво и как будто с сочувствием сказала женщина. — это не тема для печати. Мы можем разбираться, если иметь в виду последующую публикацию. Не наш
вопрос... Об Афганистане сейчас в таком духе публиковать что-либо не возьмет ни один редактор. Об этом не принято писать. Афганистан — это интернациональные чувства, а у
вас... И потом — все так неопределенно. Что-то спросил пенсионер, что-то ответил секретарь горкома... Вы поверили по одному лишь намеку, сами написали заявление, вас освободили по вашему желанию. Вы могли бы не поверить, не писать, могли бы потребовать разбирательства, проверки. Да и чего особенного сказал секретарь горкома? Есть сведения.
Может, кто-то на вас написал анонимку. Нет, темы для нас я не вижу.
      — А это не тема — честного коммуниста облили грязью перед всем городом? То, что моего сына оклеветали публично, Это не тема?
   Я начал накаляться, но эта женщина видывала, конечно, и не такое. Она спокойно ждала, когда я закончу кипятиться.
      — Вы можете назвать персонально, кто виноват?
      — Секретарь горкома!
      — Он не обливал вас ничем. Он просто ответил на вопрос общественника так, как диктовала ему ситуация в тот момент. А обвинять всех жителей города — поверьте, это просто бессмысленно. Я бы сказала больше, но уважаю ваши чувства.
   Когда я уходил из корпункта, я бросил свое заявление в ящик «для писем».
С Леной в «Известиях» разговаривали примерно так же, только еще короче. Она уже побывала в прокуратуре РСФСР и СССР, но там отказались рассматривать ее заявление.
      — До чего же все у нас забюрократизировались! — возмущалась Лена. — Никто нас не обливал грязью, никто на нас не клеветал. Никто не хотел снимать тебя с работы, ты сам
напросился. И вообще, мы сами себя оклеветали!
    И снова мы с Леной лежали в тесной комнатушке для приезжих в студенческом общежитии и не могли уснуть. Я с трудом отгонял от себя навязчивое видение — раскаленный песок, кровь, конвульсии освежеванного человеческого тела... Я знал, что Лена тоже не спит, и что ей, скорее всего, видится то же самое... Но я боялся потревожить ее. Пусть немного отдохнет, может, она все-таки дремлет сейчас...
   Андрея очень тревожило наше поведение. Он беспокоился, предлагал нам развеяться, сходить в театр, в кино, на концерт. Каждый раз мы находили уважительные причины и отказывались.
   Лена отправилась в приемную Верховного Совета СССР, а я в третий раз пошел в приемную ЦК.
   Мое заявление там отказались принять.
      — Ваше заявление направлено в прокуратуру РСФСР. Пока не придет ответ оттуда, новое заявление принять не можем.
      — Но ведь коммунист по уставу может обратиться к гене¬
ральному секретарю?
      — Может. Но сначала он должен пройти предыдущие инстанции. Не дело превращать генерального секретаря в почтальона. Порядок есть порядок.
   Лена тоже ничего не добилась.
      — Они все там такие вежливые, просто противно. Обходительный такой мужчина. Развел руками: граждан РСФСР не принимаем,  обращайтесь в РСФСР.  Из других республик можно, а русским — нельзя! Черт знает что! Революцию надо снова на них на всех! Там, представляешь, одна женщина не выдержала, стала кричать на них, они тут же вызвали мили¬
цию — она еле успела убежать. А говорят, и «Скорую» вызывают — те могут засадить в сумасшедший дом. Я там такого наслушалась, ужас. И это — власть Советов! Сволочи они все! Нет, правильно говорят, надо снова революцию делать, как та женщина говорила!
   Отпуск наш кончался, а мы так ничего ровным счетом и не добились. Андрей проводил нас на вокзал. Он стоял у вагона — высокий, тонкий, как хворостинка — и печально всматривался в наши лица. Он понимал, что в нашей семье стряслась большая беда, но мы ничего ему не сказали, а он сам спрашивать не решался. Мы сказали ему лишь, что Олежка в Афганистане, и что ему по понятным причинам нельзя часто писать оттуда. Андрей поверил или сделал вид, что поверил.
   И опять мы с Леной ходили на работу и держались друг за друга, чтобы не упасть.
Время все лечит — эту простую истину отметили еще наши предки. Они были мудрыми людьми, наши предки. Прошел год с начала нашей беды. Люди уже не сторонились нас. Еще многие смотрели на нас настороженно, но это была настороженность здоровых людей перед смертельно больными. Ко мне начали подходить люди, даже малознакомые, иногда совсем незнакомые. Они осторожно интересовались моим здоровьем, спрашивали, как идет новая работа. И я все чаще слышал сочувствующее:
      — У нас растоптать человека — раз плюнуть. Эх, рано умер Андропов!
   Однажды, когда я ждал Лену у проходной с работы, она вышла очень взволнованная.
— Знаешь, что я сегодня узнала? — спросила она, тяжело дыша, едва мы остались одни. — Эта тварь, Любовь Владимировна, брала взятки! Сейчас мне об этом рассказала одна жен¬
щина. Она тоже придиралась к ее дочери. Тоже — вызовы, замечания, педсоветы, двойки... Пока эта женщина не догадалась подарить ей на день рождения мохеровую кофту. И что
ты думаешь? Дочь тут же стала самой примерной в классе! Но на каждый праздник этой женщине приходится дарить что-нибудь ценное!
   Лена негодовала, а я мог только вздыхать. Я давно уже знал истинный, нравственный облик этого педагога, но что толку в моем знании? Можно поверить во все, что угодно — это уже ничего не меняло. Олежку не вернешь.
   Лена поняла меня и рассердилась еще больше:
      — Ты все еще думаешь, что все вокруг такие же, как ты — идеалисты. За идею работают. Да никто об этом сейчас и не думает, кроме тебя! Сейчас все жрут друга живьем, лишь бы самому хорошо было!
   Обстановка вокруг медленно, но все же менялась в нашу пользу. Директор при встрече со мной снова стал приветливо здороваться, а новые мои сослуживцы поговаривали, что мне предстоит вскоре вернуться на должность главного технолога.
   Но опять холодная ненависть вмешалась в нашу жизнь. Мы были мечены ненавистью, и уйти от новых ее укусов было уже невозможно.
   ...Я с самого утра заметил, что на меня смотрят как-то странно. Но я не обратил на это внимания — уже год на меня смотрели странно. А вскоре после начала рабочего дня ко мне подошел начальник КБ со свежей газетой в руках.
      — Вы не читали?
      — Нет.
Это была областная газета, мы с Леной ее не выписали на этот год.
      — Очень странная статья, — вздохнул начальник. — Прочитайте. Будет лучше, если вы сами увидите все это.
   Он протянул мне газету и ушел — сутулый, озабоченный добрый человек.
   Статья называлась «Правдоискатели». Название было взято в кавычки, чтобы всем стразу стало ясно, о каких таких правдоискателях идет речь. Собственный корреспондент областной газеты, не пожелавший назвать своей фамилии, в бичующем тоне описывал возмутительную для общественности историю. В нашем городе, писал он, появилась пара подозрительных супругов, которые явно больны манией преследования. Этой странной паре кажется, что все честные люди вокруг только и думают о том, чтобы оклеветать их. Свои подозрения «правдоискатели» ничем не могут подтвердить, но это только подогревает их рвение. Они пишут клеветнические письма во все мыслимые инстанции, отнимают время у официальных людей, занятых важными государственными делами, на выслушивание их инсинуаций в адрес уважаемых в городе и в области людей, они посягают на честь лиц, облеченных доверием партии и народа, требуют принять срочные меры по их необоснованным подозрениям, которые родились в их воспаленном завистью мозгу.
    О том, что Олежка пропал в Афганистане, о том, что его публично называют предателем и перебежчиком, корреспондент умалчивал. Зато он почти дословно приводил в статье «характеристику» на Олежку, которую по его просьбе задним числом изготовили в школе. Я читал выдержки из этой характеристики и передо мной вставало лицо злорадное Любови Владимировны — весь стиль этого произведения почти дословно воспроизводил ее многолетние воспитательные беседы со мной.
   «С момента поступления в школу зарекомендовал себя крайне недисциплинированным... В шестом классе был поставлен на учет в милиции за злоупотребление алкоголем, бродяжничество, хулиганство... На педсоветах неоднократно обсуждались случаи его жестокого отношения к животным... От общественных поручений уклонялся, политическими событиями не интересовался... Имел приводы в милицию... Неоднократно доставлялся в медвытрезвитель... Родители не уделяли должного внимания воспитанию детей, на вызовы в школу не являлись...»
   Статья заканчивалась бодрой уверенностью, что общественность города сумеет призвать к порядку зарвавшихся «правдоискателей», сумеет пресечь клевету.
   Моей фамилии в статье не было. Возмущаться было бесполезно, это я уже хорошо понимал. Но наши с Леной злоключения описывались так детально, что ни у кого не могло возникнуть ни малейших сомнений по поводу прототипов «правдоискателей».
   Что я мог сделать? Только одно — найти Лену и постараться, чтобы она не принимала эту мерзость близко к сердцу.
   Но Лена уже знала содержание статьи. Она встретила меня внешне спокойно. Я не поверил этому спокойствию. Но она улыбнулась и сказала, что не будет обращать внимания на подобные гадости.
      — Уже то, что эта статья анонимная — говорит об их моральном облике. Это опять подстроено. Корреспондента «уговорили». Или пообещали хорошую премию. Даже фамилии
назвать побоялись, подлецы!
      — Ты и в самом деле так думаешь? Сама-то ты читала эту статью?
      — Нет. И не буду. Мне звонила Людмила Ивановна. Она сказала, что написала на меня характеристику, написала все, как есть, как мы с ней работали. Говорит, директор отказал¬
ся подписать ее, а без его подписи не ставят печать. Плевать. И так все предельно ясно.
   А ночью с Леной опять случился приступ. Я вызвал «Скорую». Лене сделали укол, ей стало легче. Ехать в больницу она отказалась.
      — К утру все пройдет. Мне уже лучше. Я буду работать,
— твердила она.
   Когда врачи уехали, я стал уговаривать Лену сходить завтра в поликлинику. Но она рассердилась и сказала:
— Ты не знаешь, что это такое. Я в больнице как в тюрьме. Здесь я хоть ходить могу, разговаривать с людьми. А там полная, ну, как тебе сказать, физическая беспомощность. Как будто тебя связали по рукам и ногам. Ничего не можешь сделать, только зубами скрипеть.
   ...В ближайшую субботу я повез Лену на рынок. Надо было запастись продуктами на следующую неделю. В магазинах ничего не было, кроме хлеба да банок «Хек в томатном соусе».
   Лена отправилась в овощные ряды, а я встал в очередь за мясом. Я купил мяса, отнес его в машину. Лены еще не было. Я решил подождать ее здесь. Но прошло полчаса, а ее все не было. Я забеспокоился. Может быть, ей опять стало плохо? Я побежал к прилавкам, где продавали овощи.
   Когда я вспоминаю то, что увидел, я готов разбить свою голову, чтобы уничтожить собственную память. Еще издали я увидел толпу возле прилавка. Из толпы доносились истеричные бабьи выкрики. У меня дрогнуло сердце. Я понял, что в центре толпы — Лена. Я растолкал толпу, пролез к прилавку.
   Лена стояла, прижав лицо к деревянному столбу. Руками она держалась за этот столб, лицо прятала в руки. Несколько разъяренных женщин были ее кулаками по плечам, пытались царапать лицо, рвали волосы.
      — Душманка!
      — Фашистка!
      — Наши сыны там погибают, а ее бандит продался душманам!
      — Они все такие, как же, начальство! Вот тебе, падла!
   Лена молчала и только крепко прижималась к столбу. Я не помню, что я сделал, только женщины вдруг раступились и замолчали. Я тронул Лену за плечо. Она вздрогнула и крепче прижалась к столбу.
      — Лена, это я. Пойдем. Они тебя не тронут.
Мы шли, как сквозь строй. Шли под ненавидящими, любопытствующими, насмешливыми взглядами. Не было только сочувствующих взглядов. Я прижимал Лену к себе, а она шла, как неживая, покорно передвигала ноги и полностью подчинялась мне. Я заметил несколько милиционеров: они стояли в сторонке и пересмеивались
   Я усадил Лену в машину, отъехал в ближайший переулок. В аптечке нашелся корвалол, я напоил Лену.
   —Ты посиди, пожалуйста, я сейчас. Из машины не выходи...
   Лена безвольно кивнула головой. Глаза ее были закрыты. Я запер машину и вернулся на рынок. Я знал, где находится комната милиции и пошел туда. В помещении было несколько человек в форме. Они как один курили и что-то весело обсуждали. Когда я вошел, они замолчали и уставились на меня с любопытством. Я молча смотрел на них.
      — Вам что? — спросил, наконец, один из них.
      — Сейчас избили мою жену. Я прошу принять меры. Вот эти товарищи видели, — я указал на двух милиционеров, я запомнил их.
      — Свидетели есть? — с откровенной насмешкой спросил все тот же милиционер.
      — Найдутся, — сказал я.
      — Без свидетелей мы такие заявления не принимаем.
Послышался смешок. Я понял, что здесь мне делать нечего.
      — Извините за беспокойство. Искренне желаю, чтобы когда-нибудь с вашими близкими поступили так же.
   В полной тишине я вышел и громко хлопнул дверью.
   Я не знаю, что произошло у овощных прилавков, почему бабы набросились на Лену. Я не верил, что она сама могла как-то спровоцировать этот самосуд. Выдержки у нее все еще хватало. Видимо, сработал рефлекс обывателя — изливай свое недовольство на ближайший субъект. Сознательный гражданин ищет глубокие причины неустроенности общества, обыватель изливает свое негодование на соседа. Я уже начал понимать, что вся обстановка в стране не способствовала развитию гражданских чувств. Люди были озлоблены вечной нехваткой всего самого необходимого. Озлобленный обыватель страшен непредсказуемостью своих действий. Он может пойти на баррикаду, а может сжечь сарай соседа. На баррикаду обывателя кто-то должен вести. Поджог сарая соседа обыватель способен сделать сам. Без всякого вожака.    Раздраженные дороговизной, нехваткой и очередями простые бабы увидели в Лене объект, на который они могли излить свою многолетнюю желчь. Тем более, что Лена, несмотря на все наши беды, не опустилась до их уровня, не кликушествовала, никого не проклинала вслух, не рыдала публично. Она внешне оставалась сдержанной и опрятной. И это, возможно, особенно рассердило базарных женщин.
   Я не сердился тогда и не сержусь сейчас на этих темных баб. Откуда они могли знать, что их бытовые неурядицы вызваны серьезными социальными деформациями нашего общества, если даже я не способен к каким-то обобщениям? Что можно ожидать от базарных баб, кроме такой вот безобразной выходки? А тут им подвернулась моя Лена. В городе все знали нашу историю, знали ее в официальном изложении.
   Случайное слово, — и Лена оказалась жертвой безобразного самосуда на глазах милиции...
Остаток дня и Лена, и я были спокойны. Я не вспоминал о сцене на рынке, Лена тоже. Мы поужинали и легли спать. Я долго не мог уснуть: сильно ныли мои ноги, они здорово отекли за день. Когда приходила дрема, перед глазами вставал раскаленный песок, кровь, слышались визгливые бабьи выкрики... Заснул я поздно.
   Меня разбудил какой-то толчок. Я открыл глаза, в комнате стояла полная темнота. Я еще ощущал грубый, сильный толчок, сотрясший все мое тело. Кто бы это мог быть в пустой квартире? Сердце мое колотилось с бешеной частотой, в глазах темнело, сильно подташнивало. Когда сердце немного успокоилось, я повернулся к Лене. Моя рука задела твердое, холодное, будто окаменевшее тело...
   Куда же я подевал Олежкину открытку? Память совсем отказывает мне: я не помню ближайшие события, хотя прошлое вспоминаю еще ясно. А, вот она, под подушкой. Когда это я ее туда засунул? Не помню. «Твой сын Олег». Мой сын Олег. Где ты, мой сын, Олежка? Жив ли ты? Может, ты еще жив. Пусть в плену, в тюрьме, но — жив? А если тебя уже нет на этом свете, может, твоя смерть была не такой мучительной, как это кажется мне каждую кошмарную ночь? А может, ты уже нашелся, Олежка, только я еще не знаю об этом? Только вот мамы нашей больше нет, Олежка... Умерла наша мама.
   Хоронили Лену через три дня. У могилы стояли три человека — Андрей, я и одна из подруг Лены. Только она одна из всего города решилась проводить Лену. Она стояла и смотрела, как мы с Андреем засыпаем могилу тяжелой, мокрой глиной. Ни памятника, ни оградки не было.
Андрей приехал только сегодня, к самым похоронам. А я все эти дни был занят оформлением документов на похороны. Похоронить человека не так-то просто. Убить его — просто, а похоронить — сложнее. Я оформлял документы один. Никто не догадался или не захотел помочь мне.
      — Ничего, папа, я все сделаю, — Андрей будто просчитал мои мысли.
   Я молча кидал в могилу Лены комья липкой глины и думал только об одном: скорей бы закончить все это, приехать домой, лечь и дать отдохнуть ногам. Ноги мои разрывала изнутри какая-то злая, грубая сила. Вот приедем с Андреем домой, я лягу, и Лена... Ах, да, Лены больше нет. Лена вот тут, в этой яме, которую я тороплюсь засыпать мокрой глиной. Лена всегда теперь будет лежать в этой яме. Лена больше никогда не встретит меня в опостылевшей квартире. Лена больше никогда ничего не сделает ни мне, ни Андрею, ни другим людям, как она делала всю жизнь. Она всегда была занята «мероприятиями» — для других людей. И вот все кончилось, и изо всех тех людей только одна подруга пришла хоронить Лену.
    Когда мы вернулись домой, Андрей потребовал:
      — Расскажи мне все, отец. Я и так тут много услышал. Расскажи мне все.
   Я молчал. Как мог я рассказать сыну о том, что пережили мы с Леной за эти страшные шестнадцать месяцев? Как он будет жить, когда узнает правду о нашей жизни, не только о нашей с Леной жизни, а обо всей нашей жизни, жизни всего нашего общества? Ибо то, что произошло с нами — не случайность. Случайными жертвами стали именно мы. Это могли быть другие люди, а не мы. Но сама наша трагедия — не случайность. Наше общество неуклонно шло к такой несправедливости, и вот мы подвернулись под лезвие ненависти.
      — Все расскажи. Понимаешь, все.
   И я рассказал. Рассказал все. Андрей слушал молча, ни разу не перебил, ничего не переспросил.
   Когда я закончил, он продолжал молчать. Лицо его, как когда-то в милиции, когда он стоял и смотрел на Олежку в стеклянной клетке, осунулось и почернело, глаза ввалились.
За недолгие полчаса он из хрупкого юноши превратился во взрослого, много пережившего мужчину. Потом он пошевелился и хриплым голосом удивленно сказал:
      — Не могу поднять руки. Как-то онемели, что ли? Колет все и будто раздутые.
      — Это от нервов, — машинально сказал я.
   У меня не было никаких чувств. За эти полчаса я снова пережил тот ужас безысходности, который мы с Леной испытывали шестнадцать месяцев. Инстинкт самосохранения заставляет человека забыть самые острые переживания, а сейчас я снова взбудоражил то, что осело на дне моей памяти, покрылось наслоениями других, мелких переживаний.
   А потом меня охватил страх. Самый настоящий страх. Зачем я рассказал все это Андрею? Не станет ли он сам частью той ненависти, которая пропитала все наше общество, которая окружала нас с Леной столько лет, захлестнула нас, а сейчас вот убила Лену?
   Но сделанного не исправить. Сказанного не воротишь. Андрею сейчас очень тяжело. Я обрушил на него в один миг все то, что мы переживали долгое время. Но пусть он знает. Он должен знать правду о том мире, в котором ему предстоит долго еще жить. Ему — продолжать наш род, и он не должен делать тех ошибок, которые делали мы с Леной всю нашу жизнь.
   Андрей сдержал слово, которое дал мне у могилы Лены. Он разыскал своих школьных товарищей. Они сварили для Лены пирамидку из нержавейки, оградку, нашли машину, привезли все это на кладбище. Кто-то из них нарисовал сваркой на задней стороне пирамидки сердце, пронзенное стрелой. Наивный знак разбитого сердца, над которым мы с Леной посмеивались в молодости, теперь казался мне полным трагического и глубокого смысла. Сердце Лены в прямом смысле было разбито ненавистью окружающего нас мира, завистью, злобой и бездушием множества людей.
   Андрей пробыл дома неделю. У него уже начиналась преддипломная практика, ему надо было уезжать. Жизнь продолжалась, ему надо было становиться на ноги. Но он оставался в городе, пока не сделал для своей матери все, что должен сделать сын.
   Потом я отвез его в аэропорт. Мы молчали до самой посадки. Все слова уже были сказаны. Мы понимали, что чувствует, о чем думает каждый из нас. Разве слова могут выразить глубокие чувства? Недаром умные люди сказали: мысль изреченная есть ложь.
   Объявили посадку. Андрей поднял чемодан, шагнул к двери пропускника. Потом он вдруг обернулся, поставил чемодан, крепко обнял меня. В его волосах блестели седые ниточки.
Сердце мое сжалось. Сын почувствовал мое состояние, еще раз прижал меня к себе, похлопал по спине:
   — Ничего, отец, ничего. Все в порядке...
Я не плакал, когда прочитал письмо полковника Волкова. Я не плакал, когда у нас с Леной грубо рушилось все, что мы успели сделать в жизни. Я не плакал, когда умерла Лена. А сейчас я стоял в переполненном, шумном зале аэровокзала, и глаза мои ничего не видели от слез. А я так хотел еще разок посмотреть на Андрея. Что-то говорило мне, что больше я его никогда не увижу. Но слезы застилали мои глаза.
   Я вдруг резко нагнулся. Не хватало еще, чтобы кто-ни¬будь увидел, как я раскис. Я нагнулся, будто завязать ботинок, крепко вытер глаза рукавом. Потом выпрямился и пошел к машине.
   ...Теперь я остался совсем один. Я ходил утром на работу — один. Я ходил с работы домой — один. Оставался в пустой квартире до утра — тоже один. Днем я стоял у кульмана, и каждый день это давалось мне все с большим трудом. Ноги за день чудовищно отекали. За ночь опухоль не спадала. Вскоре на ногах появились багровые полосы, очень болезненные. Потом начали темнеть пальцы. Я знал, что это — тромбофлебит. Я знал, что мне предстоит мучительная смерть от гангрены, но к врачу я не пошел. Я знал такие случаи. Врач будет настаивать на ампутации. Мне отрежут одну ногу по самое бедро. Через некоторое время то же сделают со второй ногой. Потом болезнь перейдет на руки. Если сердце выдержит ампутацию рук, обрубок моего тела будет медленно гнить от общего заражения крови. Я не хотел идти к врачам. Я не боялся смерти, но не хотел продлевать агонию.
   Я продолжал писать заявления. Говорить о восстановлении справедливости теперь, после смерти Лены, было смешно. Но я думал о седине Андрея — мой старший сын поседел в двадцать два года. Я не хотел сдаваться. Я написал заявление на имя генерального секретаря. Отправлять отсюда такое заявление было бесполезно — его бы вернули из областного города, а может, с ближайшего почтового отделения. Когда один из моих бывших приятелей поехал в Москву, я попросил его зайти на главпочтамт и отправить мое письмо с уведомлением о вручении. Старый приятель откликнулся на мою просьбу без особого энтузиазма, но выполнил ее. Он привез мне из Москвы квитанцию.
      Около месяца я жил относительно спокойно, если не считать, что ногам моим становилось все хуже. Вечерами я лежал, подложив под ноги подушки — на меня одного в квартире подушек было больше, чем достаточно. В таком положении ноги немного отдыхали к утру.
   Однообразный ритм моей бессодержательной жизни нарушался редкими походами в магазины. Я брал то, что лежало на стеллажах, расплачивался, опять возвращался в пустую квартиру.
Раз в неделю приходили письма от Андрея. Это были хорошие, спокойные, теплые письма. Я радовался за Андрея. У него воля оказалась стальной, он ни в чем не выдавал своих чувств. Изредка я получал письма от матери и от Тани. Больше мне никто не писал.
   Вокруг меня все говорили об апрельском пленуме ЦК, о политике Горбачева, в жизнь входило новое слово: «перестройка». Меня это уже не трогало. Я не верил, что в нашем обществе что-то можно изменить к лучшему. к худшему - пожалуйста. а к лучшему - никогда. Я слушал по радио оптимистические выступления нашего нового лидера, но перед моим взором стояло лицо нашего «первого», лицо консультанта из ЦК, холеное лицо молодого человека в регистратуре ЦК, лицо прокурора нашего города, лицо начальника милиции. Я снова видел разъяренных баб на базаре и лицо мертвой Лены. Чтобы изменить все это, нужны не реформы, нужна революция. А революцию нельзя сделать, сохранив старый аппарат власти.
   Я не ожидал ответа на мое письмо Горбачеву раньше, чем два месяца — к этому сроку меня уже приучили официальные инстанции. Поэтому я не встревожился, когда начальник КБ сказал, чтобы я срочно зашел в партком завода. Я подумал, что мне хотят дать какое-то поручение, ведь я больше года находился в «социальном карантине», как сказал один из моих приятелей.
Передавая мне эту просьбу, начальник КБ вздохнул и сказал:
      — Конечно,   надо  сходить.   Может,   что  и  изменится. Сколько еще можно травить человека...
   Заместитель секретаря парткома принял меня холодно. Речь шла не о партийном поручении.
      — Вам надо зайти в горком. Двести вторая комната. В ше¬
стнадцать часов вас там ждут.
   В горкоме инструктор со служебной вежливостью усадил меня, сразу сухо заговорил:
      — Вы писали жалобу генеральному секретарю?
      — Да, писал. — я невольно усмехнулся. Мне стала понятной причина моего вызова сюда. Мое заявление опять вернулось «на место» для разбирательства. Лидеры меняются, а порядки остаются. Мои жалобы надоели всем, теперь со мной не будут церемониться.
      — Мы рассмотрели ее. Доводы вашей жалобы бездоказательны. Мы вынуждены сделать соответствующие выводы. В свое время вас предостерегали от ненужных действий. Вы не
сделали правильных выводов. Мы обсудили ситуацию. Есть мнение, что вам нельзя оставаться в городе. Бюро горкома приняло решение снять вас с партийного учета.
   ...Кажется, скоро наступит агония. Скорей бы. Надоело все это. Сейчас ко мне приходила Лена. Она была очень веселая, молодая и красивая. Я отчетливо ощущал запах ее любимых духов. Я даже говорил с ней. Я понимал, что этого не может быть, что Лена давно уже лежит в могиле далеко отсюда. Но она была рядом, трогала мой горячий лоб, говорила, что это скоро пройдет. Наверно, это уже бред, но почему он такой реальный?
   ...Тогда, у инструктора горкома я едва сдержался, чтобы не ударить его. Удержала меня мысль, что это смешно и даже вредно — мне припишут еще одно преступление, только и всего. Я сдержался и спокойно поинтересовался, могу ли я видеть секретаря горкома? И я услышал то, что ожидал услышать:
      — Он не может принять вас. У него более важные дела.
Когда-то теперешнего «первого» мы звали Жорой. Я посмеивался над его круглыми фразами, над его нескрываемым желанием сделать партийную карьеру. И вот теперь он — полновластный хозяин города, а я даже не могу сказать ему в лицо, что он — подлец.
   Инструктор горкома когда-то работал у меня в цехе. Это был работящий паренек, активный общественник. Сейчас он смотрел на меня с холодным превосходством чиновника над просителем. Он наслаждался своей властью надо мной — своим бывшим начальником. Я не удержался, спросил его:
      — Вы одобряете это решение?
Он невольно усмехнулся.
      — Конечно, одобряю. Вы неправильно себя ведете. Вы задеваете честь людей, облеченных доверием партии.
   Ну, это я уже слышал много раз. Теперь мне терять нечего. Я снят с учета, и если через два месяца не встану где-нибудь на партийный учет, то автоматически перестану быть коммунистом из-за потери связи с партией. Я сказал инструктору:
      — Передайте, пожалуйста, Георгию Степановичу, что он мерзавец. Вы ведь сможете выполнить мою маленькую просьбу?
   Когда я уходил, с его лица еще не сошло выражение крайней обиды и недоумения.
.   ..Олежкина открытка еще цела. Осталась только она. Пора рвать ее. Я не сумею сжечь обрывки, надо разорвать на самые мелкие клочки. Чтобы никто не смог ничего разобрать. Да и кому будет охота рыться в обрывках бумаги возле полуразложившегося трупа? Разве что милиции? Но в моем случае все ясно будет с первого взгляда — ни убийство, ни самоубийство тут не пройдет. Просто я не хочу оставлять после себя ничего. Был человек — и нет человека. Когда-то о мертвых говорили только хорошее или ничего. Но времена меняются. Как сказала однажды Лена: у нас большой опыт в обратном. Умер Сталин — сколько на него вылили всего. Ушел Хрущев — оказывается, волюнтаризм. А при жизни вешали звезды, показывали фильм «Наш дорогой и любимый Никита Сергеевич». Умер Брежнев — теперь до него очередь дошла. Оказывается, наш пятикратный герой-лидер был застойщиком. Вали все на мертвых, они сраму не имут.
   Обо мне тоже хорошо никто не скажет. Поэтому, чем меньше после меня останется, тем лучше.
   «Твой сын Олег». Прощай, мой сын Олег... Вот и все. Мельче нельзя. Теперь растереть обрывки в пальцах. Вот и одна пыль осталась от последней вещи, которую держал в руках мой несчастный сын Олег, которую он смастерил сам. Немного он успел смастерить за свою жизнь. Пыль осталась. Надо сдуть пыль, да сил нет. Ладно, обойдется. Прощай, мой сын Олег...
   ...А тогда мне оставалось два месяца. Надо было куда-то уезжать. Я понимал, что доказывать что-то — абсолютно бесполезно. Надо было или примириться с таким изощренным исключением из партии, или уезжать куда глаза глядят.
     И в это время я получил письмо от Тани. Отчаянное, сердитое письмо. Какая-то сволочь прислала моей матери ту злополучную газету со статьей «Правдоискатели». С матерью стало плохо. Она уже старенькая. Возможен печальный исход. Такой удар она вряд ли вынесет. Все бы ничего, но на почте из любопытства толстое письмо вскрыли, газету прочитали. Теперь все село обсуждает эту статью обо мне — когда-то первом ученике школы.
   Вот такое письмо я получил от Тани, когда мучительно решал, что делать дальше. Что мне оставалось делать? Жизнь потеряла всякий смысл. Когда-то я искренне считал, что мой труд нужен обществу, что я приношу пользу народу. Общество отвергло меня — решение горкома было высшим проявлением мнения общества в нашем городе. Здесь я никому не нужен. Но и ехать куда-то не было никакого смысла. Кто возьмет меня на работу с такими ногами? Ни одна медкомиссия не разрешит мне работать.
   Но не только это мучило меня. Я считал, что заслужил то, что пожинал теперь. Ни Олежка, ни Лена, ни Андрей, ни моя мать — никто из них ни в чем не был виноват, а они пережили гораздо больше, чем я. Олежка погиб где-то мучительной смертью. Лена умерла. Андрей поседел в двадцать два года. Мать умирает от позора. Такую судьбу им всем подготовил я — глава семьи, на которого они надеялись, в которого верили. Я не смог уберечь семью от несправедливости.
   Самое дорогое у человека — доброе имя семьи. Оно дороже жизни. Я не сберег доброе имя семьи. И я не заслужил лучшей участи. Я — убийца самых близких мне людей. Такой человек не имеет права на жизнь.
   Когда я пришел к этой мысли, мне стало легче. Трудно принимать решение, выполнять его легче. Любая определенность придает силы человеку. Не знаю, что чувствует преступник, выслушивая смертный приговор, но когда я решил, что не имею права жить, мне стало легче.
Может, мне надо было как-то бороться, доказывать свою правоту. Но у меня не оставалось физических сил, а ненависть делала свое дело. Если я останусь здесь, меня не оставят в покое, не дадут даже спокойно умереть. В этом я не сомневался.
   По моим прикидкам, больше двух-трех месяцев я не мог протянуть. Как раз хватит, чтобы попрощаться с матерью и не прыгать по нашей необъятной родине в поисках работы. Я с новой оказией отправил новое заявление Горбачеву. Попросил начальника КБ сообщить мне через подругу Лены, если вдруг что-то изменится в лучшую сторону. Позвонил подруге Лены, дал ей адрес Тани. Больше мне в этом городе нечего было делать.
   Я забрал в горкоме свою учетную карточку. Уволился с работы. Выписался из квартиры, где мы прожили пятнадцать лет. И уехал к матери. Мать не дождалась меня...
   ...Голова моя горит огнем. Вокруг меня толпятся люди, с которыми меня сводила судьба. Калейдоскоп лиц, событий, чувств прошлого.
   Когда получается, я думаю об Андрее. Очень хочу, чтобы он остался чистым в этом мире ненависти, погубившем нашу семью. Андрей, мой сын, постарайся сохранить мужество и великодушие. Не мсти никому. Такое уж сейчас время — люди не ведают, что творят.
Любая религия утешала страждущих надеждой на лучшее существование после смерти в ином мире. Как бы ни страдал человек при жизни, какие муки ни испытал бы он — у него всегда была вера в то, что вскоре ему воздастся. Ему и его мучителям. И чем больше он страдал, тем полнее будет счастье в новом его бытии.
   Что остается мне? Я не верю в иную жизнь. Человек, как и любое живое существо, живет всего один раз. Потом — тлен, вечное небытие. Я молю судьбу, чтобы смерть Олежки была не такой мучительной, как она представляется мне в кошмарных снах.
Я очень надеюсь, что у тех, кто обрушил на нас смертельный удар ненависти, пробудятся остатки совести. Удар был смертельный, потому что он убил Лену, Олежку, мою мать. Удар был из-за угла: мы получили его от тех, кому верили. Эти угрызения пробудятся не сами собой, в такое я не верил: если уж человек начинает делать подлость, остановиться он сам не может. Но жизнь просто не может оставаться такой, какой она стала у нас в последние годы, иначе все наши идеалы надо просто забыть. Жизнь должна измениться к лучшему. И тогда новые требования заставят наших мучителей перекраситься хотя бы внешне, они просто не смогут больше причинять зло другим людям.
   И еще я очень верю, что Андрей останется настоящим человеком, несмотря ни на что.
И я знаю, что мои мучения прекратятся вместе со мной. Смерть оборвет их. И это — все, что мне осталось. Ни утешений, ни твердой надежды. Осталась последняя черта, за которой не будет ни¬чего. НИЧЕГО.
   Я никого не проклинаю. Никому не хочу мстить. Разве можно мстить землетрясению? Разве не глупо проклинать пожар? Разве имеет смысл обида на слепую толпу?
   У многих народов существовал обычай — приговоренным к смерти дозволялось одно несущественное желание. Есть такое желание и у меня. Совсем несущественное. Всего одно.
Когда мой мозг окончательно перестанет воспринимать реальность, но сердце будет работать, пусть придут ко мне те, кто был дорог мне при жизни. Пусть со мной побудут до конца моя мать, Лена, Олежка, Андрей.
   И пусть в моем предсмертном бреду мы будем счастливыми.
 
405
 
 
406