Последний этап ОКР

                В. ФЕДИН
 
                ПОСЛЕДНИЙ ЭТАП ОКР
                или
                ПОВЕСТЬ О ЛЕНИНСКОЙ ПРЕМИИ

   Я шел по длинному коридору и мрачно рассматривал то, что меня окружало: стены, пол, потолок. Лет десять назад, когда в этом здании размещалось руководство нашего НИИЭМО, и мы ждали приезда министра, в коридоре были сделаны панели из деревянных реек. Эту работу выполняли научные работники высшей квалификации, поэтому панели вышли довольно безобразными. Но тогда они сверкали свежим лаком и выглядели вполне прилично. Лак давно облез, многие рейки сломались. Вдоль панелей, на высоте роста среднего человека, шла широкая темная полоса — научные работники, проходя по коридору, трогали панели руками, и за многие годы сильно запачкали их.
   С потолка время от времени падали тонкие пластинки из¬вести. Падали они, в основном, почему-то на научные головы. Крыша протекала, и потолок, несмотря на ежегодные ремонты кровли, был покрыт разноцветными разводами.
   На пол лучше было не смотреть, разве что из соображений безопасности. Пол когда-то был паркетным. Мой приятель, доктор физико-математических наук Мышкин, которого все в НИИ звали баламутом Мышкиным, как-то подсчитал, что от прежнего количества паркетин осталось ровно 73,8 процента.
   В целом, коридор здания, в котором я провел в общей сложности почти пятнадцать лет, напоминал полотно пригородной железной дороги, зажатой между почерневшими деревянными заборами.
   Я брел по этому коридору и размышлял на неотвязную тему: зачем я вернулся в этот НИИ электронно-математическо¬го обеспечения, сокращенно НИИЭМО? Конечно, Подмоско¬вье престижнее Забайкалья, да и семью надо сохранять, моя Лялька и слышать не хотела о переезде в Сибирь, я сам здесь родился и жил ровно сорок лет, в этом НИИЭМО я прорабо¬тал почти двадцать лет, но... После роскошных холлов и сверкающих новейшим оборудованием лабораторий Забайкальского НИИ, куда я уехал пять лет назад, разругавшись с моим тогдашним шефом, после залитых сибирским солнцем широких коридоров — все здесь давило мне на психику.
   НИИЭМО был известным научным центром, и это сгубило его. Так ослепительная красавица, заполучив мужа с большим окладом и персональной «Волгой», переоценивает значение собственной персоны и своей красоты и незаметно для себя превращается в растрепу. И однажды ее заслуженный супруг вдруг с удивлением спрашивает себя, куда же подевалась та очаровательная, немного кокетливая молоденькая женщина, которая когда-то пленила его и заставила развестись со старой, надежной и верной супругой... Таким обманутым мужем я почувствовал себя, когда снова вернулся в родной НИИЭМО из Сибири.
   Я шел на совещание к своему бывшему шефу, главному инженеру НИИ. После моего возвращения мы с ним выяснили отношения и решили, что забудем глупые старые обиды, останемся друзьями. Он похлопотал за меня, и я оказался на должности начальника отдела надежности в подчинении заместителя директора НИИ по научной работе.
   Унылый коридор окончился, я вступил в царство стекла, бетона и металла. Наше старое здание соединялось с новым административным корпусом просторной галереей. Это новое здание строили без меня, и его великолепие немного примиряло меня с суровой реальностью и смягчало тяжкие сомнения. Я прошагал по цветному паркету парадного холла и остановился перед огромной дверью с двумя табличками:
       ГЛАВНЫЙ ИНЖЕНЕР                ЗАМЕСТИТЕЛЬ ДИРЕКТОРА
  ДОКТОР ФИЗИКО-МАТЕМАТИЧЕСКИХ НАУК,              ПО НАУЧНОЙ РАБОТЕ
   ЛАУРЕАТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ПРЕМИИ,                К.Ф-М. НАУК
         ПРОФЕССОР                МАКАРОВ
        СОКОВИН Ю.В.                ЛЕОНИД КОНСТАНТИНОВИЧ

   Правая табличка относилась к моему теперешнему шефу, левая — к бывшему. Мой бывший шеф при всей его любви к саморекламе редко позволял полностью писать свое имя. Оно у него было уникальным — Юнпион. Так его назвали 55 лет назад романтические, но недальновидные родители в честь юных пионеров. Ныне Юнпион был лыс, морщинист, изможден множеством забот, и при виде его возникали мысли не о звонком горне и веселом барабане, а о том, что сейчас практически невозможно пробиться на Новодевичье, Ваганьковское и другие престижные кладбища.
   Юнпион был занят разговором с каким-то командированным товарищем. В кабинете уже собрались участники совещания. Они чинно сидели на мягких полукреслах, расставленных вдоль стены, в ожидании команды переходить за стол заседаний. Юнпион был строг и не терпел, если своевольничали в его кабинете. Я кивком поздоровался с присутствующими и уселся рядом со своим старинным другом Юрием Овдиным.
      — Салям алейкум, доктор Овдин, — тихо сказал я, протягивая ему руку.
      — Алейкум ассалям, доктор Валов, — так же тихо отозвался Юрий, крепко пожимая мою руку.
   Мы с ним начали здороваться таким образом четверть века назад, когда еще не были даже кандидатами наук. Мы тогда решили действовать по перефразированной поговорке: назови человека тысячу раз доктором наук, и он получит диплом. После моего возвращения из Забайкалья мы намеревались изменить в своем традиционным приветствии титул доктора на академика, но вмешались наши жены и убедили нас довольствоваться достигнутым.
      — Что нового? — одновременно спросили мы друг друга.
      — Товарищи, тише! — тут же раздался недовольный глухой голос Юнпиона.
Мы притихли. Юрий прошептал мне в ухо:
      — Тебе ничего не сообщали из Москвы?
Я покачал головой и тихо спросил:
      — А тебе?
Юрий тоже отрицательно покачал головой.
   К нашему шепоту настороженно прислушивались все собравшиеся. После молчаливого ответа Юрия лица их выразили явное разочарование: опять никаких новостей!
   В кабинет неторопливо вошел, а точнее, вплыл еще один мой коллега — Сергей Аникин. Когда-то он был начальником лаборатории в моем отделе, после моего отъезда занял мое место. Заодно ему удалось занять еще одно вакантное место — у сердца Юнпиона. Аникин быстро вошел в роль. Когда я вернулся, то вместо худенького и подвижного человека с пытливым взглядом я увидел округлившуюся фигуру, заплывшие жирком глазки, отвислые щеки. Досужие языки называли сейчас Аникина «черным полковником». В НИИЭМО любили давать прозвища уважаемым людям.
   Аникин пользовался большими льготами у Юнпиона, и сейчас он уселся на свое обычное место за столом заседаний, справа от председательского. Вел он себя необычно беспокойно. Сначала он откинулся на спинку стула, потом положил руки на стол, потом оперся подбородком о ладони, снова откинулся, положил ногу на ногу, забарабанил пальцами по столу. Такая подвижность флегматичного Аникина могла означать одно: ситуация прояснилась! Нетерпение толкнуло нас к столу заседаний без команды.
      — Ну, что?
      — Был звонок?
      — Сколько?
      — Пришла депеша?
   Аникин был на верху блаженства. Он наслаждался нашим жгучим любопытством, его сонные глазки блестели, второй подбородок дрожал. Он уже раскрыл рот, но в это время раздался переливчатый звонок директорского телефона.
      — Да, Федор Ильич, — услышали мы глухой голос Юнпиона.
   Я посмотрел на него и не мог узнать всегда сдержанного главного инженера. Он прижимал к уху мурлыкающую трубку и медленно поднимался из кресла. На его лице сквозь внезапный румянец пробились многочисленные багровые склеротические жилки.
Мы все завороженно смотрели на Юнпиона, а он медлен¬но обводил нас невидящим взглядом. Обычно мой бывший шеф славился невозмутимостью. Сейчас его немигающий взгляд выражал волнение. Наконец, он спохватился, прикрыл глаза, опустился в кресло, расслабился. Трубка у его уха продолжала что-то мурлыкать.
      — Я немедленно иду, — сказал Юнпион и положил трубку.
      — Все в сборе? — обратился он к нам, и после наших разноголосых заверений проговорил:
      — Совещание откладывается. Далеко не расходитесь, я вернусь и соберу вас.
   Он помолчал, будто ожидая наших возражений или вопросов. Их не последовало: за двадцать пять лет своего пребывания на посту главного инженера Юнпион отучил нас от излишнего любопытства. Мы догадывались о причинах его срочного вызова к директору, но спросить об этом никто не решился. Юнпион никогда ни с кем не делился никакой информацией, кроме научно-технической. Зато он очень обижался, а частенько бывал и разъярен, если кто-то из подчиненных «утаивал» от него что-либо, имеющее хотя бы косвенное отношение к НИИЭМО и его главному инженеру.
   Юнпион ушел. Мы проводили его завистливыми взглядами — сейчас он узнает то, что тревожит весь институт.
   Наш НИИ находился в состоянии приятного ожидания. Недавно мы успешно закончили самую крупную, самую серьезную за всю историю НИИЭМО опытно-конструкторскую работу. И теперь ее участники ожидали обещанных крупных поощрений. Работа была проделана огромная и очень важная. По значению она стояла где-то около проблемы подъема отечественного животноводства или освоения Ленского нефтяного месторождения. Правда, наш НИИ выполнял только часть работы — математическое обеспечение, но без нас эта проблема не была бы решена. Мы знали, что львиную долю поощрений заберет себе головной НИИ, директор которого, Герой соцтруда, стал недавно академиком.
   Пока шла работа, мы погрязли в технических вопросах, в мелких неприятностях, сжились с авралами, с наездами грозных комиссий, с разносами от нетерпеливого и многочисленного начальства. И вот все закончилось. Оставались другие работы, тематический план НИИЭМО отличался большой номенклатурой, но эти работы не шли ни в какое сравнение с этой. В НИИЭМО наступило что-то вроде перекура поневоле.    И вот, кажется, получен ответ на самый животрепещущий вопрос: что дают?
   Мы остались в кабинете. Никакая сила не могла удалить нас отсюда, пока мы не выпотрошим из Аникина всю информацию по этому вопросу.
      — Ну?!
      — Что дали?
      — Не тяни, черный полковник!
      — Сергей, не ломайся, выкладывай!
   Аникин окидывал нас томным взглядом. Когда-то женщины увивались вокруг него, и он до сих пор считал себя элегантным красавцем. Наконец, он посчитал свое самолюбие достаточно удовлетворенным.
      — Получены сведения... — негромко начал он, и в кабинете мгновенно установилась удивительная тишина, только в углу утробно ворчал холодильник. — Нам дают тринадцать ор¬
денов...
   Аникин сделал продолжительную паузу, чтобы посмаковать эффект от своего сообщения. Мы завороженно молчали.
      — Двадцать пять медалей...
   Опять долгая пауза. Я посмотрел на своих коллег. Их взгляды выражали напряженную мысль, которая легко угадывалась: наград немного, что дадут моему отделу, что дадут мне?
      — Одно место в Государственной премии... — продолжал
Аникин.
   Лица собравшихся опечалились. Одно место в будущей Государственной премии — это маловато. Почетно получить орден, но разве можно сравнить орден с возможностью скромно указывать рядом со своей фамилией: «лауреат Государственной премии»?..
   Мы ждали еще чего-то от Аникина, а «черный полковник» небрежно посмотрел в потолок, побарабанил пальцами по столу и негромко сказал:
      — И одно место в Ленинской премии...
   После этих слов умолк даже холодильник. Я смотрел на Аникина, и мне было радостно и жутковато. Радостно — потому, что Ленинская премия — высшая награда для ученого, пожизненное признание его заслуг, пожалуй, равная присвоению звания члена-корреспондента Академии наук. Одновременно мне было немного жутковато: неужели мы сделали что-то такое, за что дают Ленинскую премию? Неужели это сделал мой друг Юра Овдин? Неужели это сделал мой бывший помощник Сергей Аникин?
   И еще мне было грустно. Мой поспешный уход из НИИЭМО пять лет назад делал все эти награды недоступными для меня... Я начинал эту работу, я участвовал в ее завершении. Но основной этап важнейшей для НИИЭМО опытно-конструкторской работы прошел без моего участия. Оставалось утешаться только тем, что эти пять лет не прошли совсем впутую — я защитил докторскую диссертацию. В НИИЭМО за это время сумели стать докторами только Овдин и баламут Мышкин. Юрию просто улыбнулось счастье — министр дал ему разрешение защищаться по совокупности работ. Юрий восемь лет нес на себе основную нагрузку по этой ОКР, и министр посчитал возможным поощрить старательного и толкового начальника отдела. Ну, а баламут Мышкин всегда считался большим оригиналом.
   Долгое молчание оборвалось нестройным гвалтом.
      — Вот это да!
      — Ленинская!
      — Откуда ты все это узнал?
      — Здорово, черт побери!
      — Сергей, а это не утка?
    Когда первая волна изумления схлынула, кто-то спросил Аникина:
      — А какие ордена?
Аникин млел. Его не осуждали. Еще бы — первым принести такую свеженькую, с пылу, с жару, обжигающую язык новость с аппетитной хрустящей корочкой! Аникин благостно сложил руки на объемистом животе. Мы обратились в слух.
      — Четыре Знака Почета...
Кто-то лихорадочно загибал пальцы, кто-то торопливо записывал.
      — Три Славы — по одной каждой степени...
Теперь записывали почти все.
      - Три Трудовых Знамени...
Я понимал, что наш НИИ отмечен очень неплохо.
      — Два — Октябрьской Революции...
Ого, уже двенадцать, а Аникин еще не закончил. Неужели будет еще орден Ленина?!
      — И один орден Ленина...
Некоторое время мы молчали. Было еще двадцать пять медалей, но медали особенно никого не интересовали. Медаль есть медаль.
      — А говорили, мешок «железок» дадут, — проворчал кто-то, пытаясь скепсисом прикрыть восторг.
   Эта реплика послужила сигналом. Все, будто сговорившись, принялись демонстрировать равнодушие к наградам.
      — Не умеет наш Федор вырвать блага для нас, — буркнул баламут Мышкин.
      — А ты что хочешь? — вступился за директора Бобров, начальник ВЦ. — Мешок забрал себе головной академик. А нам досталось то, что по дороге высыпалось.
      — Таких смежников у академика косой десяток, — усмехнулся Овдин.
      — Но мы же основную работу тянули! — обиженно воскликнул   «красный  электронщик»   Медведев.   —   Академик только руками водил, а мы столько лет почти без выходных... Да другой директор за такое бы...
   В это время в кабинет стремительно вошла Ария, общая секретарша Юнпиона и моего теперешнего шефа.
      — Юнпион Викторович просил передать, что сегодня совещания не будет, — сказала она голосом робота из научно-фантастического фильма.
   Ария работала недавно и всерьез принимала свои секретарские обязанности. Весь ее вид выражал нетерпеливое ожидание нашего ухода из обиталища ее высокого начальника.
      — Ария   Сумбатовна,   —  светским  голосом  проговорил Юрий Овдин, — вы уж простите нас за узурпацию кабинета...
   Ария безумно обожала непонятные слова и таяла, когда ее называли по отчеству заслуженные люди — старики, с ее двадцатидвухлетней точки зрения.
      — Юнпион Викторович требует, чтобы я запирала кабинет, когда его нет, — сказала она милым девичьим голосом и симпатично заалела.
      — Пошли, мужики, — поднялся Бобров, — а то Юнпион ей шею намылит.
   Мы с Овдиным отправились обратно в мир запустения и неуюта из царства света. Новость, только что сообщенная нам Аникиным, уже стала достоянием широких масс. Воздух в холле вибрировал от голосов. У окон кучками стояли взволнованные научные сотрудники. Нас с Юрием провожали взглядами, молящими о подробностях. Когда в нашем обшарпанном коридоре мы проходили мимо курилки, дверь ее отворилась, и в коридор вырвался разноголосый, базарный гомон. В этот день никто в НИИЭМО не работал. Все горячо обсуждали острую ситуацию.
У кабинета Юрия мы остановились. Юрий был задумчив. Это было его обычным состоянием, но сегодня он как-то особенно озабочено разглядывал щербатый пол.
      — Переживаешь? — спросил я его нейтральным тоном, чтобы как-то не задеть.
   Юрий вздохнул. Он легонько пнул носком туфли одинокую паркетину, и та звонко заскакала по своим неодушевленным близнецам. Юрий проводил ее внимательным взглядом и еще раз вздохнул.
      — Не принесут нам радости эти награды, — буркнул он.
Я пошел к себе. Мне награда не светила, мне надо было
работать.
   Когда поздно вечером я пришел домой, жена моя, Лялька, встретила меня радостно-предостерегающим возгласом:
      — А у нас гость!
Этот возглас она издавала по меньшей мере раз в месяц. Наше подмосковное жилище служило пристанищем всем ее многочисленным провинциальным родственникам, частенько наезжавшим в Москву.
   Посреди нашей небольшой гостиной стоял чемодан. В моем любимом кресле сидел мужчина средних лет с сияющей улыбкой. От него так и веяло степным привольем. Это был двоюродный брат Ляльки, Геннадий Викторович. Он приехал из Урюпинска.

   Целую неделю я избегал появляться в «руководящем» здании. Отделу надо было работать, а сейчас заставить сотрудников заниматься своими прямыми обязанностями было трудновато. НИИЭМО дрожал в лихорадке острого любопытства. Все изнемогали под бременем вопроса: кому что дадут?
   Я избегал появляться в обществе еще и по другой причине. Стоило кому-нибудь из коллег увидеть меня, как он набрасывался на меня с вопросом: кому что дадут? Меня почему-то считали доверенным лицом Юнпиона и обижались, когда я вместо ответа пожимал плечами. В эти дни я прослыл коварным дипломатом, знающим многие подробности, но умалчивающим их от товарищей по работе. Серьезные люди, известные в нашей отрасли, в эти дни будто превратились в пятиклассников, с тревогой ожидающих, когда учительница сообщит им отметки за контрольную.
   За эту неделю я видел Юнпиона несколько раз. Он был серьезен и сосредоточен. Он всю жизнь был серьезен и сосредоточен. Но сейчас его нахмуренное и озабоченное лицо будто озарялось изнутри светлой торжественностью. Я его не расспрашивал. Его мечты были мне хорошо известны.
   Юнпион был честолюбив. Он в тридцать лет стал главным инженером НИИЭМО. В 35 он защитил докторскую диссертацию. В 37 стал профессором. Теперь он, я знал это, мечтал о звании академика. Он давно был вторым лицом в НИИЭМО и теперь твердо мог рассчитывать на самую высокую награду, на Ленинскую премию.
    Наш с ним разрыв пять лет назад произошел из-за его непомерно разросшегося честолюбия. Юнпион стал требовать, чтобы его включали соавтором в любые статьи и заявки на изобретения, которые выходили в подчиненных ему отделах. Нельзя сказать, чтобы это требование было совсем необоснованным. Мы давно уже привыкли к иерархическому подбору авторов, считалось признаком дурного тона не включать свое начальство в соавторы, так было принято не только у нас. К тому же Юнпион, как говорил Юрий, успевал «наследить» везде. И мы включали главного инженера в соавторы, пока он не начал ТРЕБОВАТЬ этого. А человек так уж устроен, что противится любому давлению, даже обоснованному. Так поступил и я. Целый год я игнорировал творческий вклад Юнпиона в научные дела моего отдела. Потом у нас состоялось несколько крупных разговоров. В последнем из них мы оба погорячились, наговорили друг другу кое-чего лишнего. Тут подвернулось предложение из Забайкальского НИИ.
   Хорошо, что у Ляльки хватило ума остаться в нашей подмосков¬ной квартире и терпеливо ждать, когда моя горячка пройдет, а суровый быт Сибири заставит меня пожалеть о своей вспышке.
   Юнпиона уважали, но не любили. Он был отличным специалистом, быстро схватывал суть самых сложных вопросов, умел найти выход из любого технического или организационного тупика. Он работал как лошадь, мог обходиться тремя-четырьмя часами сна, проводя остальное время на работе. Но как у многих незаурядных людей, у него был отвратительный характер. Он был сухим и черствым. Невыполнение своих указаний он воспринимал если не как вредительство, то уж в любом случае — как оскорбление личности.
   Он мог превозносить кого-то до небес, а потом резко изменить мнение о человеке и начать обвинять своего недавнего любимца во всех смертных грехах. Наш директор, «отец родной», как прозвали мы его в далекой нашей молодости, высоко ценил деловые качества Юнпиона, но время от времени твердо осаживал его в непомерном служебном рвении. Юнпион побаивался директора и, по-моему, не любил и даже ненавидел его за то, что тот уже четверть века не освобождает директорского кресла, загораживает ему дорогу вверх по служебной лестнице.
   Его беда была в том, что у него не было связей. Все, чего он достиг, было делом его рук, результатом буквально каторжного труда. На наших глазах гораздо менее способные люди быстро обгоняли его в должностях, и причины их быстрого продвижения не слишком скрывались: у каждого из них где-то наверху была «волосатая рука». А у Юнпиона были только его личные качества. Он был позарез необходим директору, и тот помогал ему по мере своих возможностей. Когда эти возможности исчерпались, Юнпион застрял на должности главного инженера и теперь мог рассчитывать только на случай или на внезапную смерть своего шефа — случаи ухода директоров на пенсию нам не были известны, директоров или освобождали от должности за некие провинности, или они умирали в своем руководящем кресле.
   ...Мы сидели в приемной директора в ожидании совещания и обсуждали все ту же неисчерпаемую тему — кому что дадут? По давней традиции, мы сидели «стенка на стенку» — подчиненные Юнпиона против подчиненных зама по науке. Баламут Мышкин из нашей «стенки» заявил:
      — Ленинская пойдет Юнпиону, Госпремия — шефу, а орден Ленина — вот сюда, — и он ткнул Юрия Овдина в грудь, указывая место, где будет приколот орден Ленина.
      — Почему? — обиженно спросил Аникин.
 Ни для кого из нас не было секретом, что он рассчитывал не менее, чем на орден Ленина.
      — По закону Паркинсона, — отрезал Мышкин. — Если без дураков, то больше всех вкалывал доктор Овдин. Но впереди него два зама. Премии уйдут им, а орден — вот сюда, — и он снова указал место на груди Юрия.
      — А почему ты думаешь, что Ленинская пойдет Юнпиону? — спросил я.
     — Мне ка-а-а-а-тся, — с райкинской интонацией протянул Мышкин.
      — Да, мужики, — многозначительно сказал Бобров. — Наступает последний этап ОКР.
По его лицу было заметно, что он желает сказать нечто очень остроумное.
      — Валяй, — разрешил Мышкин.
Бобров с готовностью прокашлялся.
      — Любая опытно-конструкторская работа имеет пять этапов...
Он помолчал, ожидая наших возражений. Мы все знали эту бородатую шутку, но из вежливости помалкивали.
      — Этап первый, — Бобров загнул палец, — шумиха. Этап второй — неразбериха. Этап третий — поиски виновных. Этап четвертый — наказание невиновных.
   Бобров победоносно оглядел нас и загнул пятый палец:
      — Этап пятый — награждение непричастных!
Овдин вздохнул. Мышкин зевнул и, спохватившись, хмыкнул. Медведев натужно засмеялся. Аникин равнодушно смотрел в окно. Бобров обиделся, засопел.
      — Нет, ребята, — уверенно сказал Дынкин, правая рука моего теперешнего шефа. — Юнпион устарел. Ленинская будет у нашего шефа.
   Противоположная «стенка» негодующе загудела и зашевелилась.
      — Мои инженеры три года не вылезали из командировок, так что же, теперь отдать наши ордена вам? — снисходительно пожал плечами Аникин.
      — Все внедрение провели мы, служба главного инженера! — горячо заявил «красный электронщик» Медведев. — Значит, будет по-нашему: Ленинская — главному инженеру, Гос¬
премия — нам, основные ордена — тоже нам!
      — Вы, наука, можете только идеи «подбрасывать», — снисходительно улыбнулся Бобров. — А практика, внедрение — на наших плечах. Вам на всю науку одной медали хватит.
   Это было уже слишком. Наша «стенка» не замедлила отреагировать. Шум стоял великий. Когда спорщики успокоились, Дынкин задумчиво сказал в пространство:
      — Оптимист — это плохо информированный пессимист...
      — Ты всегда знаешь все, — фыркнул Аникин. — Не дай нам погибнуть от любопытства.
      — Не хочу брать на себя такую вину, — усмехнулся Дынкин.
      — Выкладывай, — потребовал Бобров.
      — Ленинскую премию получит наш шеф, - уверенно сказал Дынкин и предостерегающе поднял руку. — Не перебивайте, дайте слово.
      — Мы — само внимание, — молвил Аникин.
       — Я не берусь дать оценку труда главного инженера и заместителя директора по науке. Вопрос не по моей зарплате. Допускаю также, что главный поработал больше.
   «Стенка» напротив одобрительно зашевелилась. Наши недоуменно смотрели на Дынкина.
      — Но... — Дынкин поучительно поднял палец, — наш шеф обеспечил себе высокую оценку своего труда академиком Масленниковым!
      — Это новость, — удивленно поднял брови Аникин. — У меня прямо противоположные данные: академик обещал Юнпиону Викторовичу поддержку при баллотировке в член-коры.
      — Возможно, возможно, — снисходительно протянул Дынкин. — Позволю себе только напомнить всем присутствующим небольшой, но памятный эпизод, когда перед государственным испытанием академик потребовал увеличить надежность наших систем на две девятки...
   После этих слов мне стало нехорошо. Вскоре после моего возвращения в НИИЭМО начался небывалый за всю историю прикладной математики аврал. Головная организация неожиданно потребовала увеличить надежность наших систем в сто раз, на два порядка, на пресловутые две девятки. Отныне нам дозволялся один отказ из миллиона. Наши программы, наша аппаратура уже были отлажены. Мы полностью выполнили все требования технического задания головной организации. Наши системы не были рассчитаны на такую сверхвысокую надежность. Но ничего поделать было нельзя — мой новый шеф, будучи в головной организации, от имени НИИЭМО согласовал новые требования.
   Директор ходил тучей. Юнпион почернел от бессильной злости. На заместителя директора по научной работе сыпались проклятия почти всех сотрудников НИИЭМО. А срок госиспытаний уже был назначен.
   Полгода мы работали по скользящему графику, без привычных выходных. Начальники подразделений, ведущие специалисты вообще забыли об отдыхе, о нормальном сне. Особенно тяжело пришлось моему отделу, ведь в конечном итоге за эти две проклятые девятки отвечали мы, «надежники».
   Мы решили эту неразрешимую задачу. Как нам это удалось — проделать за полгода работу восьми предыдущих лет — я до сих пор не понимал. Но мы это сделали. За полгода страсти немного улеглись. Переделывать оказалось не слишком много — мы нашли новые методы оценки надежности наших систем, показали, что они имеют довольно солидный запас работоспособности. Успешное внедрение нашего труда в промышленность сгладило остроту отношений. А сейчас Дынкин одной своей репликой снова всколыхнул полузабытые эмоции.
   Все это время я, как и большинство моих сотрудников, осуждал моего шефа. Но где-то в глубине сознания у меня мелькала мысль, что он, возможно, прав с государственной точки зрения. Работа многих организаций, поглотившая заметную долю государственного бюджета, могла окончиться провалом, если бы наши системы не обеспечили новые требования по безотказности, если бы мы не согласились на эти две проклятые дополнитедьные девятки. А работа эта, как я уже говорил, по важности находилась где-то между проблемами регулирования климата и лечения рака.
   Так думал не я один. Все, кто представлял себе масштаб работы, понимал, что нельзя было ставить под угрозу срыва такую проблему, что мы обязаны были выполнить новые неожиданные требования. Конечно же, так думал и наш директор, иначе он просто заменил бы своего заместителя на более умного человека. Но мысли мыслями, а полгода без выходных...
В общем, за эти полгода популярность моего нового шефа несколько упала. И сейчас Юнпионова «стенка» горячо изливала свои обиды.
      — За это его надо было уволить без выходного пособия!
      — Устроил нам всем козью рожу!
      — Из-за  собственной  карьеры чуть  не угробил  такую работу.
      — Он даже не читал бумагу, просто подмахнул ее.
      — Мозговая грыжа у двух тысяч человек из-за одной его закорючки!
   Наша «стенка» хранила смущенное молчание. Хаять шефа нам не позволяла корпоративная этика. Но и оправдывать его было трудно. Мне тоже было неловко. Эти две девятки спасли восьмилетний труд многих тысяч людей — ведь над проблемой трудились десятки предприятий — позволили реализовать смелую научную идею, опередить зарубежные достижения минимум на десяток лет. Но что стоило моему шефу вместе с академиком Масленниковым подумать о повышении надежности пораньше, например, еще при согласовании технического задания?
   Сей¬час любая научная проблема решается широким фронтом работ. Все огрехи вычесываются таким частым гребнем, что о случайностях не может быть и речи. Наверняка о необходимости повышения надежности было известно задолго до назначения госиспытаний...
   Дынкин дождался, когда юнпионовцы утомились, и сказал:
      — Так вот. Академик прислал «отцу родному» телеграмму. А в телеграмме он скромно, но настойчиво указывает, что видеть в числе авторов работы, представленной на Ленинскую
премию, он желает нашего шефа!
   В приемной воцарилась мертвая тишина. Потом Мышкин пробормотал бессмертную фразу артиста Филиппова:
      — Да... Уж.
Скрипнула дверь, и в приемную из кабинета директора вышла секретарь Галя.
      — Заходите. Стулья берите с собой, там не на чем сидеть.
Никто не шевельнулся. Галя удивленно осмотрела нас и спросила меня, с трудом удерживая смех:
      — Аркадий Павлович, что это с вами со всеми?
Я медленно поднялся, глубоко вздохнул и сказал:
      — Да... Уж.
   В кабинете директора было тесно. За огромным столом заседаний сидели члены партийного и профсоюзного комитетов. Вдоль стен восседали заместители директора, главные специалисты, руководители служб. Мы расположились живописным цыганским табором по¬среди кабинета. Директор терпеливо ждал, когда прекратится громыхание стульев, покашливание, тихие разговоры. Потом он величественно поднялся из своего кресла. Мы любили своего «отца родного». У него были недостатки, но мы прощали их ему за доброе отношение и за его величественный вид.
      — По поручению партийного и профсоюзного комитетов я хочу доложить вам, товарищи, о том, что волнует весь коллектив. Центральный комитет партии и правительство высоко
оценили наш вклад, вклад нашего института в решение одной из важнейших народнохозяйственных проблем.
   Директор подробно рассказал о значении только что закончившейся ОКР. Потом он перечислил награды, которые были выделены нашему институту. Я слушал его и снова думал о том, как трудно осознать свою причастность к большому делу, что за повседневными хлопотами и рутиной работы забываешь о величии конечной цели. Я думал, что это, пожалуй, свойственно всем людям, иначе мало кто решился бы приступить к выполнению дел, которые оказываются великими.
   Я думал, что, наверное, так же чувствовал себя мой отец, солдат, когда воевал на Курской дуге. Вряд ли он думал тогда, что сражается за судьбы народов всей земли. Ему просто надо было добежать до той кочки, свалить того фрица, увернуться от автоматной очереди, попасть гранатой в немецкий окоп. Если бы он думал, что бежать ему надо аж до самого Берлина, и что на этом пути перед ним стоят шесть с полови¬ной миллионов немецких солдат, то он бы просто растерялся, и его свалила бы первая же немецкая пуля. А директор продолжал говорить.
      — Все мы, товарищи, не в первый раз участвуем в таком важном деле, как представление к правительственным наградам наших лучших работников. У нас уже сложилась неплохая традиция.  В этой работе участвовали практически все наши сотрудники. Все трудились чертовски здорово. Нам теперь надо выбрать самых лучших. Мы, — он широким жестом обвел стол заседаний, — решили, что награды должны быть распределены так, чтобы никто не остался в обиде.  Пусть коллективы подразделений сами назовут достойных. А мы
провели предварительное обсуждение, всестороннее обсуждение, и решили, что ни одна категория наших сотрудников не должна быть забыта. Что это значит? Это вот что значит...
   Директор взял лист бумаги, лежащий перед ним на столе, поднес к глазам.
      — У нас работает много женщин, почти 60 процентов. Значит, шестьдесят процентов наград должны получить женщины.
   В кабинете раздался легкий шум беспокойных голосов. Здесь сидело почти полсотни руководителей, и среди нас было всего четыре женщины. Но вслух возражать никто не решился.
      — На переднем крае были коммунисты, — продолжал директор. — Они взяли на себя наиболее тяжелые участки работы. Но у нас, коммунистов, только это преимущество и есть
— быть там, где труднее. Поэтому коммунисты получат только половину наград, а остальную половину — беспартийные.
   Директор снова сделал паузу. В кабинете было тихо.
      — Рабочие составляют сорок семь процентов численности НИИ. Они получат сорок семь процентов наград.
   Снова небольшая пауза в полной тишине.
      — И последнее.  Мы получаем награды за выполнение конкретной ОКР. Она велась почти восемь лет. Не все ее активные участники работали над ней все эти годы. Многие пришли в НИИ позже, многие ушли раньше. Мы решили, что награды получат только те, кто работает в НИИЭМО сейчас, и кто проработал здесь не менее пяти лет до этого вот момента.
   Мне показалось, что при этих словах директор посмотрел прямо на меня. Мне очень хотелось сказать: «Да... Уж».
      — Совместным решением парткома, профкома и администрации представление к наградам должно проходить в таком порядке...
   Полсотни шариковых ручек самых разных конструкций уткнулись в блокноты.
      — Орден Ленина. Должен быть представлен ИТР, мужчина, коммунист, из отдела программирования.
   От мощного коллективного вдоха шевельнулось портьеры на окнах. В этом единодушном вздохе можно было уловить отдельные струйки разочарования, обиды, радости. Я покосился на Овдина. Юрий был мужчиной, ИТР, коммунистом, начальником отдела программирования. Высшая награда предназначалась явно ему. И это было справедливо. Юрий все восемь лет нес основную нагрузку по этой ОКР.
   Сейчас он невозмутимо записал слова директора и спокойно ждал продолжения.
   Директор говорил, мы лихорадочно записывали. Не так уж часто выпадало на нашу долю рассказать сотрудникам все тонкости предоставления к правительственным наградам. Все они утомились в ожидании ответа на вопрос: кому что дадут? И сейчас мне хотелось запомнить все детали, чтобы полностью удовлетворить их законное любопытство. Я ждал, когда директор назовет мой отдел. Отдел надежности работал не хуже других. А на завершающем этапе именно «надежники» обеспечили выполнение новых требований «малой кровью». Что дадут отделу? И я услышал:
      — Отдел надежности — орден «Знак Почета». Женщина, беспартийная, рабочая.
    Директор продолжал говорить, я лихорадочно записывал, а душу мою раздирали острые противоречивые чувства. Вы¬ходит, никто из ИТР отдела не получит награды! А люди так работали! Женя Коркин свалился с инфарктом, когда решение уже было найдено. От Олега Исаева ушла жена, которой надоели его постоянные и долгие задержки на работе до поздней ночи. Наталья Севергина потеряла ребенка. Она была беременна, но скрывала это, продолжала работать наравне с мужчинами, часто моталась по командировкам. В одной из поездок у нее случились преждевременные роды прямо в самолете, ребенок не выжил...
   Я ждал, что отделу дадут еще что-то, пусть не орден, а медаль, но директор больше не назвал отдел надежности. Что же я скажу в отделе? Что наград было всего 38, а в ОКР участвовало две тысячи человек? Что другие отделы работали наравне с нами и получили не больше нашего? Что мы работаем не из-за наград? Что орден «Знак Почета» — не так уж мало для небольшого отдела?
   Попробуйте поговорить со своей женой, когда ваш ребенок-вундеркинд не получил приза на конкурсе, где вы были в составе жюри, и вы поймете мое состояние. Наград было мало, чертовски мало...
      — Вот такое, товарищи, наше решение. Списки представленных утвердим завтра на общем заседании парткома, профкома и администрации. Вам всем завтра до обеда надо подать в отдел кадров необходимые материалы на представленных. Дело,  товарищи, чертовски щепетильное,  от вас требуется чертовская деликатность. Есть вопросы?
      — Есть.
Поднялся баламут Мышкин.
      — Федор Ильич, а если в отделе не будет кандидатуры под такую разнарядку? Можно представить другую кандидатуру?
   Директор неодобрительно посмотрел на Мышкина, повернулся к секретарю парткома.
      — Думаю, Станислав Варфоломеевич, что на это лучше ответить вам. Такой вопрос наверняка не у одного товарища Мышкина.
   Продолжительный гул подтвердил, что такое мнение не у одного товарища Мышкина, что товарищ Мышкин выразил сомнения многих из присутствующих.
   Станислав Варфоломеевич солидно поднялся. Он все делал солидно. На его лице была строгая деловая улыбка.
      — Товарищи, разрешите от имени партийного комитета поздравить в вашем лице весь коллектив научно-исследовательского института электронно-математического обеспечения с
высокой оценкой нашего труда партией и правительством.
   Станислав Варфоломеевич сделал многозначительную паузу. Я осторожно захлопал в ладоши. Меня поддержали. Когда аплодисменты смолкли, секретарь парткома продолжил свою речь.
      — Что касается вопроса товарища Мышкина, то Федор Ильич уже дал исчерпывающий ответ на него. Используя данные нам права, мы очень внимательно рассмотрели возможные  кандидатуры  на  представление  к  правительственным наградам. Это не разнарядка, товарищ Мышкин. Это совместные рекомендации парткома, профкома и администрации НИИЭМО. К этим рекомендациям следует отнестись с полной серьезностью. Если же вы посчитаете, что мы поспешили с рекомендациями, что ж, мы исправим ошибку. Мы передадим награду в другое подразделение.
   Станислав Варфоломеевич сделал свою деловую улыбку чуть менее строгой и опустился на свое место.
Я понял, что мне не остается ничего другого, как искать в отделе женщину, рабочую, беспартийную, чтобы отдел не потерял единственную награду.
   Снова заговорил директор.
      — По положению, кандидатуры на соискание Ленинской и Государственной премии выдвигаются ученым советом. Мы, — директор снова сделал широкий жест в сторону стола, —
подготовили наши рекомендации. Но это только рекомендации. Решать будет ученый совет. Я прошу остаться членов ученого совета.
   Загромыхали стулья, загудели голоса.
      — Тебе что дали?
      — Ничего...
      — А мне — медаль.
      — Смотри, Аникин вот-вот лопнет от злости.
      — Орден Ленина — Овдину, это правильно.
      — Что тебе дали?
      — Кто скажет, я не записал, кому дали второе Знамя?
      — А Юнпион каков?
      — А тебе что дали?
   Кабинет опустел. За столом сидели члены ученого совета НИИ. Напротив меня сидел Аникин с надутым, обиженным лицом (орден Октябрьской Революции — мужчина, ИТР, коммунист). Рядом сидел озабоченный Бобров (орден Трудовой Славы III-й степени, — женщина, рабочая, беспартийная). Сидел сияющий Дынкин (орден Трудового Красного Знамени — мужчина, ИТР, коммунист). Во главе стола восседала Авдотья Ерастовна, наш ученый секретарь (медаль «За трудовую доблесть" — женщина, ИТР, коммунист).
   Директор задумчиво покачивался в кресле, поглаживал обширную лысину. Напротив него сидел Юнпион возле Авдотьи. Он был бледен, собран, напряжен. Напротив него небрежно откинулся на спинку стула мой шеф. Он беззаботно улыбался и о чем-то говорил с наклонившимся к нему Дынкиным.
   Я перебирал в уме сотрудников отдела в поисках женщины, рабочей, беспартийной. В отделе рабочих не было. Были лаборанты, вернее, лаборантки — вчерашние школьницы, девчонки. Ни одна из них не имела пятилетнего стажа. Да и душа не лежала представлять к ордену одну из этих легкомысленных созданий. Все они, почти без исключения, работали от звонка до звонка, капризничали и привередничали, сознавая свое привилегированное положение — на пятерых инженеров приходился один лаборант. Основную тяжесть работы вынесли инженеры, научные сотрудники. Что же делать? Ведь орден терять нельзя!
   И вдруг меня осенило. Как я забыл про Леакадию Маслову?! Проклятый склероз, как говорят англичане. Леакадия работала в НИИЭМО 25 лет. Мы с ней поступили на работу в один и тот же день, я — после вуза, она — после техникума. Несколько лет она находилась в моем непосредственном подчинении, была трудолюбивой, старательной. Много лет подряд ее избирали в профком НИИ. Я не сразу вспомнил о ней только потому, что привык к ее положению старшего техника, то есть, ИТР. Но ведь перед самым моим отъездом в Забайкалье она попросила перевести ее в старшие лаборанты. Оклад у нее оставался тем же самым, но в лаборантах она, как представитель рабочего класса, приобрела кое-какие льготы для пенсии. Леакадия была самой подходящей кандидатурой на орден.
   Мне сразу стало легко. Конечно же, партком, профком и администрация, выделяя орден отделу надежности, имели в виду именно Леакадию. Ее хорошо знали в НИИЭМО по общественной работе. Если бы сейчас Леакадия оказалась рядом, я бы крепко ее расцеловал. От избытка чувств я подпрыгнул на стуле и тут же получил крепкого тумака в бок от соседа. Я пришел в себя.
   — Думаю, члены ученого совета объективно оценят вклад Юнпиона Викторовича в развитие нашего НИИ, в решение трудной научно-технической проблемы, — услышал я голос директора. Федор Ильич неторопливо расхаживал по кабинету. — Да, товарищи, директор головного НИИ академик Масленников обратился к нам с просьбой включить в число участников Ленинской премии товарища Макарова. Товарищ Макаров работал чертовски с полной отдачей. Но товарищ Макаров еще молод, у него еще все впереди.
   Я покосился на своего шефа. Макаров был совершенно спокоен, на его лице светилась безмятежная улыбка. Я почувствовал уважение к нему, к человеку, который с улыбкой слушает, как директор отводит его кандидатуру из числа соискателей Ленинской премии.
Я посмотрел на Юнпиона. Тот был до предела напряжен. На его щеках выступили багровые пятна, нос заострился. Он часто моргал. Я вздохнул. Мой бывший друг и бывший шеф неисправим. Его хлебом не корми, только дай награду позвончее. Работал он, как шахтерская лошадь, загонял себя и других до полного упадка сил и искренне считал, что только он работает добросовестно, а все мы так и норовим увильнуть от службы.
      — Я не хочу и не могу оказывать давление на членов совета, — продолжал директор, — но я прошу взвесить все за и против, объективно оценить обе кандидатуры. Весь их вклад,
так сказать, а не только их роль в конкретной ОКР.
   Федор Ильич снова сделал паузу и принялся медленно, но ожесточенно тереть свою лысину, будто хотел оскальпировать себя, хотя от такого трофея, без единого волоска, с презрением отвернулся бы самый честолюбивый гурон.
      — Я прошу вас, товарищи понять, что эти награды — не последние, которые выделены нашему НИИ. Мы еще не раз будем получать награды. У нас на выходе несколько важных,
чертовски престижных работ. К нам поступают новые работы, важные, приоритетные...
   Я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, но принципиально не обернулся. Конечно, это Авдотья «просвечивает» членов ученого совета. Не иначе, в ее роду было несколько поколений профессиональных ведьм. Все мои коллеги единодушно утверждали, что на заседаниях совета Авдотья гипнотизирует их взглядом, и они вместо заранее продуманной, аргументированной речи несут такую чушь, что потом, слушая у Авдотьи магнитофонную запись своего выступления, сгорают от стыда. Версию о колдовских способностях Авдотьи впервые выдвинул Мышкин. Сейчас я готов был под присягой подтвердить справедливость этой версии.
      — Авдотья Ерастовна, — обратился директор к ученому секретарю, — когда у нас по плану заседание ученого совета?
      — В следующую среду, — пророкотала Авдотья оперным баритоном.
      — Проведем в эту среду. Вам, товарищи, следует до среды окончательно все обдумать. Если кто-то найдет возражения, не держите их за пазухой. Высказывайте их на совете.
Решение нашего совета должно быть объективным, после всестороннего обсуждения...
   Домой я пришел в глубокой задумчивости. Но мне не пришлось ломать голову над служебными трудностями. Урюпинский родственник Ляльки был возбужден и искал сочувствия.
      — Понимаешь, он говорит, ничего не выйдет! — с обидой заявил он мне, когда я в прихожей снимал туфли. — Вот ты ученый человек, скажи, как профессор: как это ничего не
выйдет?
   Я бросил умоляющий взгляд на Ляльку, но она злодейски ухмыльнулась и скрылась на кухне.
      — Что не выйдет? — вздохнул я.
      — Не доказать, говорит.
      — Что — не доказать? Ты расскажи толком, — начал сердиться я.
      — Ну, это я всегда готов. Пошли, я там бутылёк раскупорил, поговорим по-людски.
      — Лялька! — в отчаянии воскликнул я. — Нас ведь сегодня Бобровы приглашали на день рождение?
   Хитрость моя не прошла. Не покидая кухни, моя жена ответила:
      — Ты опять все перепутал. День рождения у них был на прошлой неделе. Ты всегда все путаешь.
      — Ты не сердись на нее, — с сочувствием прошептал родственник моей жены. — Лялька — баба отходчивая, я ее вот с этих пор как облупленную знаю. Пойдем, примем.
   Русская интеллигенция всегда отличалась бесхребетнос¬тью. Проклиная в душе и себя, и урюпинского родственника, и алкогольные традиции современной жизни, я поплелся в гостиную, где уже был накрыт стол.
   Мы сидели, «принимали», и Геннадий Викторович раскрывал мне свою истерзанную душу.
      — Понимаешь, адвокат мне нужен. У нас — одни охломоны, им бы деньгу содрать и — трава не расти. А в Москве адвокаты — звери, землю рогом роют. Тут такое дело, понимаешь... Ну-ка, давай еще по одной...
   Я с отвращением глотал «Русскую», закуска не шла в горло, а родственник просто-таки распахивал свою душу.
      — Тут, понимаешь, такое дело. Вроде, могут установить, но дорого берут. Намекают вроде. А чего намекать? Я с деньгами, знаю, за тем и ехал. Ты скажи прямо, нечего крутить. Нет, все вокруг да около. Давай еще, что ли?
      — Слушай, Геннадий, ты можешь толком рассказать, в чем дело?
      — Я и рассказываю. Говорит, в Америке есть метод — как в аптеке, но дорого, страшно подумать. А у нас попроще, но и точно сказать нельзя. Вроде того — может, и не ты. А мне
точно надо, понимаешь?
      — Да что понимать?
      — И чего вы тут, в Москве, все такие нервные? Ни у кого спросить нельзя. Я вот тоже ничего не понимаю, потому и приехал.
      — Ничего не понимаю, — взмолился я.
      — Ну, тут, видать, без бутылки и не поймешь. Давай-ка еще хлопнем. Ну, чтоб не в последний раз!
   Урюпинский родственник с увлечением жевал, а я тоскливо разглядывал этикетку на бутылке. Вечер пропал. Целый вечер — коту под хвост.
      — Так что тебе установить надо? — попытался я еще раз прояснить обстановку.
      — Вот для того и приехал, — Геннадий Викторович махнул вилкой, и кусок груздя улетел в сторону книжных стеллажей, зашуршал за книгами, теперь не найти, а мышам —
раздолье. — Адвокат мне нужен. Чтоб, значит, с крючка не спустил. Ты не знаешь такого?
      — Нет, не знаю. У меня знакомые больше по научной части. С академиком тебя могу свести, а с адвокатом — нет.
      — Эх, наука, правильно вас критикуют. Есть ли жизнь на Марсе... Слушай, а этот академик — он по какой части?
      — В основном по кибернетике. По самонастраивающимся логическим схемам.
      — Ух, ты, во даешь! Прямо как в фантастике. Я думал, там врут, а выходит, правда? Так он с адвокатами не контачит?
      — Кто?
      — Да этот академик твой.
Я тяжело вздохнул.
      — Ты извини, Геннадий, у меня голова болит. На работе сегодня — тихий ужас. Я пойду, лягу.
      — Если голова, то куда деваться? Голова тебе нужна. Она
тебе зарплату добывает. Сколько получаешь?
      — Пойду я спать? Прямо ноги не держат. Ей Богу!
      — Скажи, ученые какие слабаки. И голова, и ноги. А я вот приму пару банок и — ничего. Давай еще примем? Что я — алкаш, чтобы одному глотать?
      — Спокойной ночи.
И я пошел в спальню, где под одеялом тихо умирала от хохота моя дорогая жена Лялька.
   До сих пор удивляюсь, как меня в то утро не хватил инфаркт. В девять часов я собрал отдел. Мои помощники были угрюмы и смотрели на меня хмуро. Я понимал, что разнарядка уже известна, и сотрудники в обиде на меня: не сумел выбить награду для ИТР отдела.
Я начал издалека. Напомнил, сколько людей трудилось над этой ОКР. Сказал, что основную тяжесть все годы нес отдел Овдина. Посетовал, что львиную долю наград забрал себе головной НИИ. Доложил о решении парткома, профкома и администрации равномерно распределить награды между всеми категориями сотрудников.
   Я говорил и смотрел на своих сотрудников. Выражение угрюмости и недовольства постепенно сходило с их лиц. Профорг отдела Таня Еремина стала улыбаться. И тогда я сказал главное — кому что дали. Я смотрел на свои торопливые каракули в блокноте и старался вспомнить все подробности. Такие события случаются не часто, и люди хотят знать все. Наконец, я добрался до «нашего» ордена. Свои соображения о Леакадии Масловой я пока не стал выкладывать. Когда я закончил, посыпались неизбежные вопросы.
      — Почему нам дали всего один орден?
      — Почему программистам дали орден Ленина, а нам всего — «Знак Почета»?
      — За что дали медаль Авдотье?
      — Почему Аникину дали орден Трудового Красного Знамени, а нам только «Знак Почета»?
      — Почему ничего не дали для ИТР отдела?
      — Почему Дынкину — Трудовое Красное Знамя, а нам — только «Знак Почета»?
Изо всех вопросов я не смог ответить только на один: почему обошли ИТР отдела. Я пытался подобрать какие-то аргументы, но в душе не мог убедить даже самого себя. Когда наболевшее за много дней острое любопытство было удовлетворено, перешли к выбору кандидатуры. Начальник лаборатории Евгений Кочергин сразу предложил лаборантку Светочку Назарову. Тут же раздались протестующие возгласы.
      — Нашел кандидатуру!
      — Она программу в ВЦ месяц несла. Только о танцульках и думает!
      — Женя, сколько раз ты лишал ее премии?
      — Она на работе в основном косметикой занимается.
   Кочергин пытался отстаивать Светочку. Но ему не давали сказать больше двух слов сразу. Пришлось вмешаться мне.
      — Сколько времени Назарова работает в НИИ?
   Все притихли. Кочергин долго подсчитывал на пальцах, смотрел в потолок, шевелил губами. А я смотрел в список сотрудников отдела, лежащий передо мной. Назарова имела общий трудовой стаж три года и два месяца. После школы она не прошла в институт и поступила на работу к нам.
   Светочку забраковали. Жуйков, начальник второй лаборатории, выдвинул совсем нелепую кандидатуру — женщину, которая почти год назад ушла на пенсию. О Леакадии Масловой, которая работала в его лаборатории, он почему-то не вспомнил. Его предложение отвергли. Я терпеливо ждал.
   Таня Еремина предложила свою помощницу Иру Круглову. Это была серьезная кандидатура. Иру уважал весь отдел, несмотря на ее «детсадовский» вид. Ира была старательной девчушкой. Она наладила регулярный выпуск стенгазеты отдела. Сотрудники всего нашего здания с нетерпением ждали очередного выхода «Кибернетики» — у стенгазеты толпились люди, слышались взрывы смеха, шутки. Ира безотказно выходила по субботам, не пропускала ни одного выезда в колхоз. Но она, как и Светочка Назарова, работала у нас всего три года.
   Не считая Леакадия Масловой, в отделе было девять лаборанток. Мы перебрали всех по несколько раз. Самой серьезной кандидатурой была Ира. О Леакадии почему-то никто не вспоминал. Я начал беспокоиться. Сначала я думал, что все собравшиеся, как и я, помнят Маслову старшим техником. Потом беспокойство усилилось. Может быть, за то время, что меня не было в НИИЭМО, с ней что-то произошло? Наконец, я не выдержал, спросил:
      — А почему бы не рассмотреть кандидатуру Масловой?
Ответом мне было недоуменное молчание. Жуйков задумчиво пожал плечами.
      — Ты же сам говорил, что ИТР нельзя выдвигать. А она — старший техник.
      — Какой старший техник? — растерялся я. — Она же перешла в лаборанты, я хорошо помню это!
   Жуйков стал более задумчивым.
      — Она ведь снова попросила вернуть ее в старшие техники. Три месяца назад.
Ты был в командировке, я подписал документы. Она теперь — старший техник.
   Как говорят китайцы, я потерял лицо.
      — Почему я ничего не знаю?! — стукнул я кулаком по столу. — До каких пор в этом отделе будут анархия, партизанщина? Такого человека угробили!
   Наверно, на меня было неприятно смотреть. Мои помощники стыдливо отводили глаза, молчали. Да и что могли они сказать? Что могли сказать все мы? Отделу выделили одну-единственную награду, и отдел теряет ее. Так по-глупому теряет.
    Я был зол на весь белый свет. На Жуйкова — за то, что он перевел Леакадию назад в старшие техники. На Леакадию — ну что ей стоило потерпеть еще немного? На партком, профком, администрацию — за идиотскую разнарядку. Но больше всего я злился на самого себя. Я, начальник отдела, не знаю, что творится в отделе. Я даже не слежу за кадровыми перемещениями своих подчиненных. Еще вчера на заседании у директора я мог бы поднять этот вопрос, что-то изменить. Разнарядку бы изменили, орден явно предназначался Масловой.
      — Ну что вы, Аркадий Павлович, — ласково, как проштрафившемуся школьнику сказала Таня Еремина. — Мы сегодня же, прямо сейчас пойдем в партком и скажем все. Попросим, чтобы орден дали Масловой. Ну и что, что она ИТР? Она же пять лет работала лаборантом!
   Жуйков клялся:
      — Чтоб мне счастья не видать! Сейчас пойду в отдел кадров и снова верну Маслову в лаборантки! Пусть отменяют приказ! Я добьюсь, вот увидите! Чтоб у меня было столько де¬
тей, сколько зубов!
   Кочергин горячился:
      — Надо обменять орден. Что они там, с ума посходили? В отделе полсотни ИТР и девять лаборантов. Отдать орден сопливой девчонке?
   К обеду Жуйков принес необходимые документы на Маслову, Таня Еремина сочинила «челобитную» на изменение разнарядки. От ИТР отдела в качестве резервной кандидату¬ры предлагалась Наталья Севергина.
   Мне было так нехорошо, что я не пошел обедать. Я накурился до отвращения и отправился на очередное заседание парткома, профкома и администрации.
   Зал заседаний был набит до отказа. Я с трудом втиснулся между Овдиным и Дынкиным. Утверждение кандидатур шло довольно спокойно. Юрий Овдин был представлен к ордену Ленина, Дынкин — к Трудовому Красному Знамени, Аникин — к Октябрьской Революции. Дошла очередь и до о¬дела надежности.
      — Я прошу представить к награде от отдела ИТР, — сказал я.
   В зале мгновенно установилась напряженная тишина. Я почувствовал себя если не обнаженным, то весьма небрежно одетым. Но делать было нечего.
      — Дело в том, что из всех имеющихся рабочих кандидатур не проходит ни одна. В отделе всего девять рабочих, а точнее — лаборанток. Никто из них не имеет стажа работы пять лет. Самый большой стаж — три года.
   В зале заседаний вдруг стало тесно от нарастающего гула голосов. Все оживились. Все присутствующие слышали вчера ответ Станислава Варфоломеевича товарищу Мышкину и теперь поняли, что появилась возможность воспользоваться моей оплошностью. Заседание вел Станислав Варфоломеевич. Он пошептался с председательницей профкома и спросил меня:
      — Вы рассматривали кандидатуру Масловой?
      — Да. Она пять лет работала лаборантом, старшим лаборантом. А три месяца назад по ее просьбе ее перевели в старшие техники. Она теперь ИТР.
   Сзади послышался стон. Я продолжал.
      — Теперь Маслова — ИТР. Если есть возможность отменить этот приказ... Или заменить рабочего на ИТР...
   Мне не дали договорить. Мои коллеги не хотели терять возможность получения лишней награды.
      — Этак я тоже могу наделать «рабочих»... — выкрикнул Аникин.
      — Мне тоже нужны ордена для ИТР, — буркнул Бобров.
      — У нас без награды остался наладчик Соколов! Пятнадцать лет...
      — Слушай, Аркадий, меняем, а? — пробился сквозь нестройный гвалт голос начальника механического цеха.
   Станислав Варфоломеевич быстро навел порядок в зале.
      — Каково ваше мнение, товарищи? — обратился он к президиуму.
Председательница профкома развела руками.
      — Я думаю, можно пойти навстречу. В смысле замены. Я не знала, что Маслова — ИТР, меня не информировали. Если изыскать возможность...
   В зале снова загудели голоса. Желающих получить орден сверх разнарядки было много. Поднялся Федор Ильич. Стало тихо, все верили — сейчас «отец родной» разрешит трудность.
      — Отдел надежности работал неплохо, чертовски неплохо. Лишить его награды будет несправедливо. У нас ведь есть предложение механического цеха заменить ИТР на рабочего? Думаю, сейчас это можно рассмотреть.
    Я слушал директора с радостью. Сейчас все будет улажено. Можно будет представить к награде Севергину — актив отдела дружно выдвинул ее кандидатуру от ИТР отдела. Она работала беззаветно, пережила из-за работы самую страшную для женщины трагедию...
   Заговорил Станислав Варфоломеевич:
— В порядке исключения можно провести замену. Надо только сохранить соотношение между орденами и медалями для ИТР и рабочих. Орден «Знак Почета» можно передать в меха¬
нический цех для рабочего, беспартийного, мужчины, а медаль — в отдел надежности для женщины, беспартийной, ИТР.
   Я раскрыл рот, но вдруг заметил свирепый взгляд Юнпиона. «Торгуешься, как на базаре», — кричал этот обличающий взгляд. Мне стало стыдно. Я сел, не сказав ни слова.
   Кандидатура Севергиной вошла в списки представленных к медали «За трудовое отличие».
Домой я пришел поздно, и настроение мое было не самое хорошее. Оно не улучшилось, когда в прихожей я наткнул¬ся на какую-то кривую и очень длинную трубу. Труба с грохотом упала на пол. На шум из гостиной явился Геннадий Викторович.
      — Лялька в гости ушла, придет поздно, — проговорил он и принялся устанавливать трубу.
   Это было нелегко, так как труба была страшно изуродована. Невозможно было представить, что руки простого человека могли изготовить такое чудовищное сооружение.
      — Это выхлопная труба «Волги», — охотно пояснил Геннадий Викторович, устанавливая трубу то так, то этак. — Один мужик просил достать. У него резина от «Жигулей», он
меняет только на эту трубу.
      — Народ пошел — кошмар, — пробормотал я.
   Мой кузен установил, наконец, трубу и теперь внимательно смотрел, как я раздеваюсь.
      — А вешалка у тебя хреновая, — изрек он. — Вот у нас в Урюпинске   есть   один   доктор,   вроде   тебя,   только   врач, завбольницей, так у него вешалка, знаешь, какая? Сплошь резьба и эти, как их, рога. Здорово, закачаешься!
      — Мне рога ни к чему, — миролюбиво заметил я.
      — Не скажи. Если отделку дать — самый товарный вид.
Он проводил меня в спальню, где я переоделся в домашнее, потом наблюдал, как я умываюсь. Я решил не раздражаться по мелочам. Когда мы сели ужинать, я спросил:
      — У тебя дела сдвинулись? Что он теперь говорит?
      — Ну, с тем я решил не связываться. Сегодня наводил контакт с другим. Ничего мужик. По глазам — жулик еще тот, но дело туго знает. Справку, говорит, надо новую доставать.
Моя справка, говорит, устарела. Если, говорит, узнают, что они у меня были — хана.
      — Какую справку? — спросил я.
   Манера беседы Лялькиного родственника меня заинтересовала. Мне захотелось узнать суть дела, не прибегая к прямым вопросам. Он говорил со мной так, будто я был посвящен во все детали его загадочных хлопот с адвокатами. А ведь я понятия не имел, о чем он хлопочет.
      — Какая справка, говоришь? — переспросил родственник,звучно пережевывая зажаренный бифштекс. — Так эта, что у меня нету.
      — А-а-а... — многозначительно протянул я. Мне вдруг стало весело и интересно. — Ну, а ты сумеешь новую добыть?
      — Одной левой. Я же говорю, у меня знакомый доктор есть. Не ты, а в Урюпинске.
      — И справка будет липовая?
— Что ты! — энергично махнул вилкой Геннадий Викторович. К счастью, вилка на этот раз была пустая. — Тут такое дело, липу никак нельзя. Да я бы и не согласился, если бы
они у меня были.
      — Это уж само собой, — поддержал его я. — Если бы у тебя они были, зачем вся эта бодяга? Дураком надо быть.
   Кузен с возрастающим уважением смотрел на меня.
      — Вот-вот. Тогда — живи, не хочу.
      — И если новая справка будет, то адвокат уладит дело?
      — Иначе, говорит, и начинать не стоит. Если я еще тогда знал про это дело, то — хана. Как три года прошло — плати, как за свою.
      — Ну и ну, — сочувственно удивился я. — да разве есть такие законы?
      — Говорит, есть. После международного года, говорит, завели. А после войны вообще, говорит, кошмар был. Потом их прижали, а теперь опять вот поблажку дали.
      — И так от них житья нет, — загрустил я, — а тут еще такие законы...
      — Не говори, — вздохнул кузен.
   Тут пришла Лялька и прервала наш увлекательный разговор.
   На следующий день было заметно, что авторитет многих начальников отделов пошатнулся. Все поголовно были полностью в курсе событий. Довольных было немного.
      — Не могли слова сказать, — укоризненно сказала мне Таня Еремина. — Потеряли орден.
      — Надо же, орден отдали... — ворчал Жуйков, ни к кому персонально не обращаясь.
      — Да не зудите вы, — пытался урезонить их Корчагин. — Это же все бесполезно. Они там тоже загнаны в железные рамки. Разнарядка-то сверху дана.
   И он накинулся на Жуйкова:
      — Сами мы с Масловой маху дали. Ты что, не мог подождать еще три месяца? Не знал, что нельзя в такой момент разменивать ставку рабочего? Вчера родился, да?
      — Я  думал...   Она  просила...  —  бормотал  смущенный Жуйков.
      — Вот что, товарищи, — сказал я, — вы видите, какие неожиданности происходят. Надеюсь, ни Маслова, ни Севергина ничего не знают?
      — Ни звука! — заверил Жуйков.
— Народ знает все, — буркнул Кочергин. — От народа ничего не утаишь. В таких случаях даже стены не помогают.
      — Да... Уж, — сказал я, распуская актив.
Минут через пять ко мне заглянула Наталья Севергина.
      — Можно?
      — Входи, садись, пожалуйста.
Наталья села, тщательно поправив юбку на коленях. Я старательно перебирал бумаги на столе, не представляя, что сказать ей.
      — Аркадий  Павлович,   вы простите,   я вот по какому вопросу...
   Севергина смущенно улыбнулась, прикусила губу. Несмотря на свою трагедию, она продолжала тщательно следить за собой. Выглядела она эффектно. Работала она, как и прежде, все так же вызывалась ездить по заводам, я редко отпускал ее, она обижалась.
      — По институту ходят слухи... — произнесла Севергина сакраментальную фразу и смущенно улыбнулась,  — вроде бы меня собираются награждать... То ли орденом,  то ли
медалью...
      — Медалью, — буркнул я, — только это все еще вилами по воде писано.
      — Так я — против. Это ведь из-за того?.. Мне это неприятно. И потом, в отделе много людей, кто работал больше моего. Хотя бы Леакадия...
   Наталья смотрела на портрет Келдыша. Я смотрел на нее. «Распустили слухи, — чертыхался я в душе. — Теперь Наталья будет считать, что загораживает дорогу Леакадии. И та может коситься на Наталью. Ведь орден хотели дать Масловой, а теперь она не получит даже медали».
      — Актив отдела выдвинул вашу кандидатуру.
Я не собирался говорить таким казенным тоном, но фраза вылилась помимо моего желания. Наверно, это работа Авдотьи. Видно, она умеет гипнотизировать дистанционно, через стены.
      — Аркадий Павлович... — Наталья очень по-женски прижала руки к груди, — мне, конечно, приятно, но... Столько разговоров... Такие обиды... Не надо.
      — Наташа, — сказал я, — не волнуйся. Все тебя уважают, никто не думает плохо. Все будут рады за тебя. Все видели...
   Наталья стала было оттаивать, но я вдруг почувствовал непреодолимое воздействие Авдотьи.
      — Твоя кандидатура единодушно поддержана профкомом, парткомом и администрацией.
Лицо Натальи стало приобретать отчужденное выражение, но тут экстрасенсорное воздействие ослабло, и я поторопился заговорить нормальным человеческим голосом.
      — Ты не переживай. Все будет хорошо. Да еще ничего не известно. Еще большой вопрос. Списки пойдут в министерство, там могут изменить все, что угодно. Не думай ни о чем
таком, ладно?
      — Спасибо, — тихо сказала Наталья и вышла из кабинета.
А в конце дня в кабинет вошла Леакадия Маслова. Двадцать пять лет назад, когда я был зеленым молодым специалистом, Леакадия была моим единственным подчиненным. У нас обоих не было никакого практического опыта. Мы вместе учились премудростям жизни и работы. Мы остались приятелями, но сейчас в ее глазах я стал большим начальником.
      — Входи, Леакадия Яковлевна, — искренне обрадовался я ее приходу. — давно жду тебя. Садись.
      — Спасибо, — Леакадия поплотнее запахнула халат и села. За последние двадцать пять лет она увеличилась в объеме раза в три.
      — Что пишет Максим? Когда ждешь его?
Сын Леакадии Максим служил на флоте и должен был вот-вот демобилизоваться.
      — У Максима все нормально. А вот у меня...
Леакадия неожиданно всхлипнула. Она очень легко поддавалась настроению. Я испугался. «Сейчас начнутся обиды», — с тоской подумал я.
      — Да ладно уж... Чего уж там... — бормотала Леакадия невнятно.
Она закрыла лицо, вытерла слезы полой халата, потом заговорила сбивчиво и горячо.
      — Тут столько разговоров, хоть на работу не ходи. Про какой-то орден говорят. Аникина — та прямо глаза готова выцарапать.
   Она снова всхлипнула. Я терпеливо ждал.
      — Ты бы уж пожалел меня, Аркадий, — взмолилась вдруг Леакадия. — Мы с тобой столько лет вместе работали, разве были когда у меня нарушения? Ни одного нарушения за всю жизнь. Я что? Любая девчонка справится. Не давай мне никаких орденов. Я же вижу, как наши инженеры тянут жилы из себя, а зарплата — почти такая же. А мне все равно скоро на пенсию. «Ветерана труда» дадите — спасибо.
      — Лика, — сказал я. Я так звал ее в годы нашей далекой молодости. — Прости меня. Ты все знаешь. Не будет тебе никакого ордена. Ты знаешь, почему.
      — Знаю, — засмеялась Леакадия. — Не поверишь, я даже рада.
      — И чего тебя в старшие техники потянуло? — начал я было заводиться, но спохватился. — Зарплата та же, льготы — те же. Посидела бы еще в лаборантах.
      — Да глупость женская, — смущенно улыбнулась Леакадия. — стыдно стало перед Максимом и дочкой. Все подруги — кто в инженерах, кто выше. Вон Вика Панина — завмаг. Ты
— доктор наук. А я из техников даже вроде вниз пошла. А льготы теперь такие же, что у лаборантов. Ты тогда в командировке был. Жуйков за тебя заявление подписал.
      — Вот уж, действительно, глупость, — буркнул я. — Сейчас ты бы без звука прошла на орден.
      — Не надо мне никакого ордена, — замахала руками Леакадия. — И не вздумай, пускай инженеры ордена получают. А то работают по две смены, а зарплата, как у меня. Тут говорят,  ты Наталье Севергиной хочешь медаль дать.   Ей орден надо. И работает ведь, будто нервов у нее нет. И Коркину орден выхлопочи. Загубил парень здоровье, а ему еще
детей поднимать.
      — Я бы половине отдела ордена дал, — сказал я, — да что делать, когда на весь отдел одну медаль дают.
      — Всего одну?! — ужаснулась Леакадия. — Вот это да...
Она посмотрела на меня, еще раз сказала:
      — Вот это да. Ну, ты уж извини меня. Я пойду.
      — Это ты извини меня, Лика,— сказал я. — За глупость мою.
      — Ничего, — улыбнулась Леакадия. — И на докторов находит.
   Ей явно нравилось называть меня доктором. Ведь она то¬же многому научила меня в далекой нашей молодости.
   Леакадия ушла, а я отправился на совещание к своему шефу. В его кабинете собралось много народу, но самого Макарова еще не было. Макаров был деловым человеком, совещания начинал минута в минуту. Сейчас оставалось до начала еще три минуты. В кабинете царил голос Дынкина.
      — Не такой человек наш шеф, чтобы отдать Ленинскую Юнпиону, — говорил он, многозначительно поглядывая на меня. — Он дальновидный, наш шеф. А Юнпион устарел со
своими крохоборскими замашками. Он только и знает, что подсчитывает минуты опоздания своих подчиненных на совещания. Хоть он и отвечал за внедрение, но в головном НИИ его не знают. Там знают Макарова.
   Дынкин пророчествовал, его невнимательно слушали, переговаривались. Но вот секундная стрелка пересекла назначенный рубеж, и в кабинет быстро вошел Макаров. Началось совещание.
   Я слушал своих коллег, говорил сам, но все время думал о своем шефе. Сегодня он казался мне не таким, как всегда, каким я знал его двадцать лет. В нас с детства вдалбливали уважение к регалиям и титулам, и это невольное раболепие крепко засело в душах. Мой шеф претендовал на Ленинскую премию, и, независимо от моего сознания, это заставляло меня смотреть на него по-новому. Я хорошо знал его, но этот, в общем-то незначительный факт будто ставил между нами стену. Одно дело — простой заместитель директора НИИ по научной работе, и совсем другое — лауреат Ленинской премии. Я понимал, что думать так — просто глупо, но ничего не мог поделать с собой. Правильно говорил Чехов, что самое трудное — выдавить из себя раба.
   Макаров пришел в НИИЭМО на пять лет позже меня. Он окончил какой-то провинциальный ВУЗ. Поговаривали, что у него где-то «вверху» имеется «волосатая рука», иначе как бы он оказался в Подмосковье?
   Я работал тогда уже руководителем группы, а он — рядовым инженером в соседнем отделе. Мы работали по одной теме и часто сталкивались по работе. Макаров сразу произвел на меня хорошее впечатление. Он имел отличную техническую подготовку, был вежлив и деликатен. Он с уважением выслушивал старших, и это импонировало всем нам. Он был общителен и доброжелателен. Он быстро догнал меня в служебной карьере, а в молодости мы уделяем таким вещам гораздо больше внимания, чем они заслуживают.
   Но больше всего я уважал Макарова за одно качество, которого сам был полностью лишен. Мне стоило больших моральных усилий ходить по кабинетам ответственных лиц. А Макаров чувствовал себя в этих кабинетах, как рыба в воде. Он привозил из командировок протоколы с такими высокими подписями, что они вызывали у меня легкий трепет. Будучи руководителем группы, Макаров подписывал эти протоколы за своего шефа, а то и за самого «отца родного». И это сходило ему с рук — до поры, до времени.
   Однажды он подписал за директора нашего НИИ весьма важный документ, который никак нельзя было подписывать. Директор был в ярости. Макарова разжаловали в рядовые инженеры. С ним приключился инфаркт — то ли микро-, то ли настоящий, и он надолго залег в больницу. Было ему тогда 26 лет.
   После этого он надолго притих, казалось, он угомонился. Потом его назначили начальником лаборатории перспективных исследований — должность, которая в нашем прикладном НИИ вызывала одни ухмылки. Но Макаров не унывал. Он завел многочисленные связи с академическими институтами, с ВУЗами, защитил кандидатскую диссертацию, причем, по слухам, защитил весьма успешно. К тому времени он ценился в НИИЭМО как неплохой исследователь, но его административные акции стояли невысоко.
   Однажды Макарову предстоял отчет на заседании нашего ученого совета. Все мы периодически проходили через это, никто не ждал от такого заурядного события ничего интересного. И мы все были потрясены тем, что произошло. На это ординарное заседание ученого совета явилось множество известных ученых. Они приехали с одной единствен¬ной целью: послушать доклад Макарова. Обычно на доклад отводилось минут двадцать, от силы тридцать. Макаров докладывал полтора часа, и никто не заметил, как пролетело время. Лично я был полностью увлечен его докладом. Я знал новые методы исследования, но в такой концентрации никогда не сталкивался с ними. Доклад сопровождался демонстрацией цветных микрофильмов и даже голограмм. Члены ученого совета были ошеломлены.
   Потом стали выступать гости. Каждое имя вызывало в зале приглушенный почтительный шепот. Каждый докладчик в высшей мере положительно оценивал способности своего «молодого друга», то есть Макарова. Директор сидел молча и становился все более задумчивым. А Макаров спокойно сидел и со своей обычной приветливой улыбкой выслушивал комплименты заслуженных ученых.
   Вскоре ушел на пенсию заместитель директора по научной работе, и его место занял Макаров. Это теперь ни у кого из нас не вызвало удивления. Я внимательно наблюдал за его успехами. Макаров умел делать, казалось, все одновременно. Он не вылезал из дальних командировок, но на совещаниях по текущим вопросам обнаруживал знание наших дел в мельчайших подробностях. Если Юнпион угнетал нас своей мелочностью и жесткой требовательностью, упреками в лености и нерадивости, то Макаров никогда не позволял себе ничего подобного. Если кто-то не мог ответить на его вопрос, он отвечал сам. Отвечал так, что исполнителю было не только приятно, что шеф выручает его в затруднительном положении, но и делалось неудобно за свою неосведомленность в узком вопросе, который ему поручен.
   Мы нередко «вешали лапшу на уши» Юнпиону, это помогало избежать сиюминутного нагоняя, но проделывать такое с Макаровым никто не решался. В отличие от Соковина, он практически никогда не наказывал своих подчиненных, наоборот, многие с восторгом вспоминали, как шеф вытащил их из трудной ситуации. А когда у меня серьезно заболел младший сын, то Макаров, вернувшись однажды из командировки в Сибирь, зашел ко мне и, не говоря ни слова, поставил на стол флакон облепихового масла, которое мы с Лялькой отчаялись достать.
   Вот таков был мой теперешний шеф. Когда после моего возвращения из Забайкалья я сделался его подчиненным, он относился ко мне, пожалуй, с еще большим уважением, чем прежде, будто подчеркивал, что я — доктор наук, а он — только кандидат. Кое-кто считал его честолюбивым, но если честолюбие у него было, то оно никому не мешало. И предстоящее выдвижение на Ленинскую премию его, казалось, совсем не волновало.
   На следующий день после ученого совета мы собрались на совещание у главного инженера. Юнпион выглядел торжественным и суровым. Сегодня он исполнял обязанности директора, — «отец родной» с парторгом уехали в министерство согласовывать списки представленных к наградам, — а исполнял он их всегда ревностно. Совещание уже началось, когда в кабинет вошел опоздавший Юрий Овдин. Юнпион буквально пригвоздил его гневным взглядом.
      — Высокая оценка партией и правительством нашей работы не означает, что теперь мы можем расслабиться. Манкирование своими обязанностями несовместимо с должностью руководителя. Вы, Юрий Николаевич, опоздали на девять минут. Помножьте это время на зарплату сидящих здесь — вот цена вашей небрежности.
    Юрий молча краснел. Возражать Юнпиону было бесполезно.
После совещания я задержался в кабинете — мне надо было подписать несколько бумаг. В это время зазвонил телефон, Юнпион взял трубку. О чем и с кем он говорил, я не слушал. Я раскладывал свои бумаги — это было настоящим искусством: среди безобидных «протолкнуть» одну неприятную. Тем более, что срок ее отправки уже прошел. Эту бумагу подписывать должен был директор, но ждать до завтра я не мог. А Юнпион подписывал документы только после пристрастного допроса. Я готовил аргументы для трудного разговора. Юнпион сидел вполоборота ко мне, и я мельком отметил, что шея у него слишком уж красная.
   Юнпион положил трубку и повернулся ко мне. Приготовленная фраза застряла в моем горле. Передо мной сидел Юнпион, постаревший вдруг лет на десять. Лицо у него набрякло застойной кровью, стало сине-багровым, как у удавленника. Кожа на щеках походила на старую апельсиновую корку — такой она была дряблой. Нос распух и выделялся на лице бесформенным комом. Глаза ввалились. Под глазами свисали темно-коричневые мешки. Губы были того неопределенно-темного цвета, каким бывает снег весной на тропинках у пригородных станций.
   Я смотрел на Юнпиона, а он смотрел на меня. В глазах у него была нечеловеческая тоска. Так смотрят люди, в жизни которых произошло что-то ужасное, — умерла мать, ушла жена, сын арестован...
   В полной растерянности я сгреб свои бумаги со стола и вышел из кабинета. Эти бумаги, мои волнения по их поводу, мои поиски аргументов казались мне теперь ничтожными перед неведомой трагедией бывшего друга. Мне было искренне жаль его. Вот так люди зарабатывают инфаркт, думал я и пытался понять, какую же страшную новость сообщили Юнпиону по телефону.
   В коридоре меня подхватили под обе руки Дынкин и Аникин. Они повлекли меня в укромный уголок холла за огромной пальмой. Я безвольно подчинялся своим конвоирам, а перед глазами у меня все стояло страшное лицо Юнпиона.
      — Ну что?! — прерывисто выдохнул Аникин.
      — Ну, как? — растерянно спросил Дынкин.
      — Это ужасно! — невольно вырвалось у меня.
Оба неразлучных друга остолбенело уставились на меня.
      — А как Юнпион? — нетерпеливо тряхнул головой Дынкин.
      — Что он хочет делать? — спросил Аникин.
   Они перебивали друг друга и были крайне возбуждены. Обычно в нашей среде уравновешенность и корректность ценились выше других качеств. Я ничего не понимал. Внезапно мне вспомнился опыт общения с моим урюпинским родственником.
      — Такое не может пройти бесследно, — многозначительно сказал я.
Дынкин и Аникин вытянули шеи ко мне.
      — Это удар в спину, — горько пробормотал Аникин.
      — Значит, верно, — уныло констатировал Дынкин.
      — Надо как-то помочь, — предложил я.
Оба моих собеседника саркастически усмехнулись:
      — Ну, ты даешь! — снисходительно усмехнулся Аникин. — Вернуть Ленинскую...
      — С министром не поспоришь... — меланхолически пробормотал Дынкин. — Даже шеф не захочет так рисковать...
      — А это окончательно? — осторожно задал я наводящий вопрос. — Может, еще что-то можно изменить?
Я понял, что единственное место в Ленинской премии, выделенное НИИЭМО, отдают куда-то на сторону. Министр нашел более подходящую кандидатуру. Теперь мне стало понятным потрясение Юнпиона, которому только что на моих глазах сообщили убийственную для него весть.
      — Изменения вряд ли возможны, — меланхолически размышлял вслух Дынкин. — Министр спросил «отца родного», что мы намерены делать с Ленинской. Потом сказал: есть мнение представить на Ленинскую замминистра. Поэтому надо пересмотреть списки награжденных, чтобы компенсировать эту нашу потерю.
   Теперь мы все трое растерянно смотрели друг на друга.
      — А шеф все-таки молодец, — вздохнул Дынкин. — Хоть бы бровью повел. Вот это человек!
   С этой оптимистической оценкой нашего шефа мы и разошлись. Я занимался своими делами и думал, что теперь у отдела могут забрать единственную медаль. Ленинская премия потеряна, а это повлечет длинную цепочку изменений в списках представленных к наградам. Кто-то окажется совсем без награды, многие получат не то, что предполагалось. Вечером ко мне заглянул Кочергин.
      — Ничего нового не слыхать? — мрачно спросил он.
Я покачал головой. Наталья Севергина работала в лаборатории Кочергина, и он, конечно, волновался за нее.
      — Отберут у нас, как пить дать, отберут, — бормотал Кочергин.
   После его ухода я вдруг подумал: если он так волнуется изза медали для своей сотрудницы, то что переживает Юрий Овдин, у которого теперь наверняка не будет ордена Ленина?
   Я пошел к Юрию. Он как раз только закончил совещание и сотрудники расходились из кабинета. Я устроился поудобнее в кресло. Юрий расхаживал по кабинету.
     - Ты знаешь, мне весь этот ажиотаж... Противно! — говорил негромко Юрий. — Конечно, орден Ленина, что и говорить... Есть чем утереть нос потомкам. И Ленинская — тоже
здорово. Представь у себя на двери табличку: Лауреат Ленинской премии доктор наук Валов. Звучит. Но ведь живут же люди без всяких наград. И я прожить могу. Ну вот ни столько нет во мне сейчас никакого мандража. Дадут что-нибудь — отлично. Не дадут — не смертельно. Мы уж слишком увлеклись всякими регалиями, званиями, дипломами. Кто и как становится академиками, мы с тобой знаем. Кто делается лауреатами — тоже знаем. А ведь люди жилы рвут из-за этого. Для директора НИИ позор, если он не членкор. А зам без Ленинской или госпремии — неполноценный зам... Вот Юнпион...
      — Может, ты и прав, — перебил я его, — но ведь сейчас у тебя прямо из рук вырывают такой орден.  Неужели не обидно?
— Конечно, обидно, — задумчиво сказал Юрий. — Но есть такая восточная поговорка — «Если ты недоволен своим положением, то погляди назад: сколько народу отстало от тебя...»
Что-то в этом роде, точно не помню. Ты на Юнпиона посмотри. Ему же легче бы жилось, если бы он не рвался так за всеми этими бляхами, корочками, за славой. А нам он сколько крови попортил из-за этого? Сам проживет в два раза меньше, чем мог бы, а ведь все эти переживания не играют никакой роли. Он и без нервотрепки получил бы все то же. Так
положено, что титулы и должность сейчас неразделимы. Есть у тебя должность приличная — будут и титулы, нет такой должности — хоть лопни, а ничего не получишь. Вот это-то и противно!
   Мы вместе пошли домой — мы жили в соседних домах. Мы шли по темной аллее из вяза мелколистного, который сами сажали здесь лет двадцать назад. Сейчас из тех хилых прутиков вымахали высоченные, раскидистые деревья. Под ногами похрустывал снежок. Мимо нас изредка проносились мерно сопящие тени любителей бега трусцой. Юрий азартно обсуждал перипетии идущего в эти дни хоккейного турнира на приз «Известий», и упорно уклонялся от волнующей меня темы. Только когда мы дошли до моего дома, он неожиданно сказал:
      — Думаю, наш шеф не так прост, как хочет казаться. Он слишком спокоен, чтобы это было правдой.
      — Но ведь и ты спокоен, — усмехнулся я.
      — Это верно, — вздохнул Юрий. — Но держится он хорошо. Красиво держится. Не то, что Юнпион.
   В свою прихожую я еле втиснулся. Открыть дверь что-то мешало. Это оказалась деревянная обрешетка, в которую было упаковано что-то неподъемно тяжелое.
      — Это «Вихрь», — доброжелательно объяснил Геннадий Викторович. — Мне дали место на лодочной, вот я и запасаюсь.
      — А лодка есть?
      — Будет! — уверенно отвечал хозяйственный родственничек.
      — Лодка сюда, пожалуй, не войдет? — с тревогой спросил я.
Геннадий Викторович оценил габариты прихожей, сокрушенно покачал головой.
      — Войти-то она войдет, это не вопрос...
Он сделал паузу, а у меня похолодело в груди.
      — А вот в контейнер она не войдет.
      — В какой контейнер? — безвольно выдохнул я.
      — Да мне надо контейнер заказывать, мне много чего назаказывали. В Урюпинске же в магазинах шаром покати. Ничего нет. Я контейнер буду брать. Загружу все и отравлю. Че¬
го мне с тюками бегать, как эвакуированному, верно?
   Я прикинул объем контейнера, сравнил его с объемом нашей квартиры, тяжело вздохнул и пошел в ванную.
    С утра мне позвонил Станислав Варфоломеевич. Это было большой редкостью. Когда же он попросил меня нанести ему визит в удобное для меня время, я совсем забеспокоился. В партком я шел с тяжелым сердцем. Мне была понятна цель любезного приглашения. Списки корректируются, и отдел надежности теперь теряет свою единственную медаль.
   Я прошел по обшарпанному коридору, и мне вслед смотрели сотрудники. Взгляды их были печальны. Так смотрят матросские матери с берега вслед своим сыновьям, уходящим на верную гибель в штормовое море.
   Предчувствия не обманули ни меня, ни их. Станислав Варфоломеевич сначала заботливо осведомился о студенческих успехах моих сыновей, о ходе выполнения тематики от¬делом, о настроении сотрудников. Я отвечал и ждал главного вопроса.
      — Я вас, собственно, вот почему отвлек от работы...
Станислав Варфоломеевич старательно переложил несколько бумаг на столе и вдруг непривычно смущенно улыбнулся.
      — Министерство попросило несколько изменить списки представленных к наградам. В сторону сокращения...
Станислав Варфоломеевич тяжело вздохнул. Я мрачно ждал.
      — Возможно, мы будем вынуждены исключить из списков вашу Севергину.
Наверное, что-то в моем лице встревожило парторга, по¬тому что он неожиданно начал оправдываться, что было совсем уж несвойственно ему.
      — Мы вынуждены пойти на эту крайнюю меру. Чрезвычайные  обстоятельства...  А  на  ваш  отдел  выбор  пал  вот почему. Мы выделяли вашему отделу орден для рабочей, но
у вас не оказалось кандидатуры. Когда была возможность, мы заменили орден медалью для женщины-ИТР. Сейчас эта возможность исчезла.
      — А как быть теперь с Севергиной? — спросил я. Голос
у меня был хриплый и тонкий, противный голос.
      — Да,  с Севергиной будет сложно. Слухи расходятся мгновенно. Она в курсе?
      — Полностью. Она приходила ко мне уточнить, насколько эти слухи верны, и я сказал, что она представлена на медаль.
   Станислав Варфоломеевич неодобрительно крякнул.
      — Когда у нас прекратятся слухи? — пристукнул он ладонью по столу.
      — Наверно, когда людям станет безразлично все на свете?— предположил я.
Станислав Варфоломеевич рассмеялся.
      — Думаю, Севергина поймет. Вы осторожно подскажите ей, что министерство может внести коррективы в списки. Мы сейчас ведем такую же работу в других отделах. Не хочу вас
успокаивать, думаю, что в окончательном варианте корректировать придется по вашему отделу.
      — Севергина может понять, — сказал я. — Она нормальный человек, мании величия у нее нет, расширять жакет для наград она не побежит. Севергина поймет. А как объяснить, что отдел вообще остался без награды? Вы же знаете историю с двумя девятками. Отдел полгода работал на казарменном положении. Что случилось с Севергиной, вы знаете. И про Исаева знаете. И про Коркина. Ни в одном отделе никогда не было такой остроты...
   Станислав Варфоломеевич остановил меня жестом.
      — Я понимаю ваши чувства, Аркадий Павлович. Но и вы поймите наше общее положение.  Мы не сможем поощрить всех, кто этого достоин. Невозможно представить к наградам всех достойных.
      — Оставьте Севергину в списках.
Перебивать парторга было невежливо, но я не выдержал. Я знал, что если отдел не получит хотя бы медаль, то это будет чудовищной несправедливостью. И это будет означать, что я — никудышный начальник. В конце концов, без награды преспокойно мог бы прожить Юнпион, Авдотья, мой шеф, наконец. Но оставить без награды целый отдел, который вынес главную тяжесть завершающего этапа ОКР — этого я не позволю, пока жив.
   Станислав Варфоломеевич смотрел на меня без обычной улыбки. Он смотрел удивленно и совсем не строго. Мне было безразлично, что он обо мне думает. И в лице парторга что-то дрогнуло. А я чувствовал, что еще немного, и я могу наделать глупостей, вроде истерических криков, что буду писать в ЦК и так далее.
      — Хорошо, — вдруг сказал Станислав Варфоломеевич. — Я не могу обещать твердо, вы это понимаете, но я сделаю все, чтобы Севергина осталась в списках.
   Я шел обратно по реечному коридору, и за моей спиной рождался и заполнял тесное пространство приглушенный гул одобрительных голосов. А у меня все сильнее портилось наст-
роение. Я думал о том, что сейчас все достается или через связи, или «горлом», даже награды. Я раздраженно захлопнул за собой дверь кабинета. Мне хотелось грохнуть кулаком по стене так, чтобы пробить насквозь эту тонкую преграду из сухой штукатурки. В это время дверь заскрипела. Я оглянулся. В дверях стояла Таня Еремина. Она смотрела на меня с нескрываемым восторгом.
      — Аркадий Павлович, мы все восхищены... — начала она и вдруг лицо ее отразило сильнейший испуг, и она исчезла.
   Я осмотрел себя и увидел, что держу в руках тяжелый, как кирпич, «Сборник нормативно-методической документации по надежности».
   Мне вспомнился совет одного из зарубежных психологов о способах эмоциональной разрядки. Я размахнулся и изо всех сил запустил «Сборник» в дальний угол кабинета. Сборник был библиотечным. Теперь мне придется где-то искать новый, чтобы рассчитаться с библиотекой.
    Психолог оказался прав. Злость быстро улеглась. Но как в отделе узнали о содержании нашего разговора с парторгом прежде, чем я успел дойти сюда?!
   В середине дня мне пришлось идти в ВЦ. Когда я персекал заснеженный двор, мне встретились Юнпион и Макаров. Они шли рядом, направляясь в административный корпус. Мой шеф излучал улыбку. Лицо Юнпиона было бледно. В его взгляде я уловил нечто вроде горького торжества. Наверно, такой взгляд был у Пирра, когда он торжествовал свою сомнительную победу.
    Я начал соображать, что мог бы обозначить такой взгляд, но спохватился и запретил себе думать о всякой ерунде. Меня во всей этой истории должно волновать одно: получит ли Севергина свою несчастную медаль?
   Когда я вышел из машинного зала ВЦ, кто-то крепко подхватил меня под руку. Это был Бобров.
      — Это правда?.. — начал было он и осекся. По коридору шли сотрудники. Он потянул меня к своему кабинету.
      — Что-то ты стал редким гостем у нас, — любезно проговорил он, распахивая передо мной дверь. — Надо бы поговорить кое о чем. Так сказать, небольшой конвульсиум...
   Бобров вместо слова «консилиум» упорно говорил «конвульсиум», в то время, как Мышкин именовал этот способ коллективного мышления «кольсониумом». Я догадывался о содержании предстоящего разговора. Мне хотелось сослаться не недосуг, но по лицу Боброва я понял, что он смертельно обидится, если я не уважу его просьбу. Портить отношения со старым товарищем, тем более, начальником ВЦ, мне не хотелось.
      — Это правда? — повторил Бобров, когда дверь за нами закрылась.
      — Что, правда? — спросил я устало.
Вести разговор в стиле а-ля Урюпинск мне не хотелось. Я устал от этой затянувшейся бури в стакане воды. Бобров обиделся.
      — Не хочешь говорить?
      — Прости, но я в самом деле не знаю, о чем идет речь.
      — Да ты что?! — изумился Бобров. — Об этом с утра все говорят!!! Неужели Юнпион ничего тебе не говорил?
      — Ничего не говорил, — сердито сказал я.
Бобров недоверчиво посмотрел на меня. Потом на его лице засветилась улыбка светлой радости, улыбка миссионера, открывающего истину невежественным дикарям.
      — Есть точные сведения, что академик Масленников обещал Юнпиону гарантированную поддержку при баллотировке в членкоры. Утешительный приз за Ленинскую.
   Как ни опротивели мне сплетни, но эта новость меня заинтересовала. Так вот чем была вызвана горькая улыбка на лице Юнпиона!
      — А что Макарову? — вырвалось к меня.
Что заставляет нас интересоваться тем, что не имеет ни малейшего значения ни для нас, ни для нашей работы, ни для общества в целом? Мне было совершенно безразлично, получит ли Макаров награду или нет, а вот ведь стоило Боброву начать разговор, и мои мысли снова потекли по этой дорожке.
      — Точно никто не знает, — говорил Бобров. — Вроде бы — Государственная. Но что-то уж слишком спокоен наш шеф. Наверное, держит что-то за пазухой.
   На обратном пути я заглянул в приемную директора, где до сих пор лежали мои бумаги. Галя огорчила меня: директор опять в Москве. Пришлось идти снова к Юнпиону. Главный инженер гордо и мрачно возвышался за директорским столом. Горькая печаль и умиротворение окружали его плешивую голову, как некая эманация, невидимая простым взглядом. Я молча протянул бумаги, он тоже молча взял их и стал изучать. Он всегда очень внимательно изучал все документы.
      — Думаю, это лучше подписать директору, — сказал он, наконец.
Я тоже был такого мнения, но сроки отправки уже прошли, а к директору в эти дни пробиться было невозможно. Так я сказал Юнпиону.
      — Да, дело не терпит отлагательства, — сказал он задумчиво. — Может, рискнем?
      — Ваша подпись не менее авторитетна, чем подпись директора, — поспешил я укрепить его желание служебной лестью.
   Юнпион вздохнул и стал подписывать письма. Без отрыва от этого важного занятия он заговорил с тяжелым вздохом:
      — Авторитет... Авторитет авторитетом, но какое это имеет значение в наше время? Сейчас важны только связи.
   Я собирал свои бумаги и заодно пытался собрать мысли, разлетевшиеся от этого заявления. Не в характере Юнпиона было плакаться в чью-то жилетку. Обычно он переносил все удары судьбы в пугающем гордом одиночестве. Так же как улыбки фортуны. Он никогда ни с кем не делился своими переживаниями, разве со своей женой. Я хорошо знал ее и не раз думал, что именно ее непомерное честолюбие сделало Юнпиона таким.
      — По институту ходят слухи...—запустил я пробную фразу.
Эта фраза давно вошла в обиход в научном мире.  В НИИЭМО первым ее принес именно Юнпион. Слово «слухи» он произносил нарочно шепеляво, и было невозможно понять, о чем идет речь: о слухах или о шлюхах. Это придавало затрепанной фразе некоторую пикантность и одновременно служило призывом к откровенности.
      — Слухи о моей смерти были несколько преувеличены, — сухо   улыбнулся   Юнпион,   повторяя   бессмертную   фразу Марка Твена.
   «Ну что же, — подумал я, собирая бумаги, — если ты отталкиваешь руку товарища, хотя и бывшего, пребывай в гордом одиночестве».
   Я улыбнулся главному инженеру и пошел к двери.
      — Аркадий Павлович... — услышал я и не поверил своим ушам.
      — Аркадий Павлович, — снова услышал я. — Погоди-ка...
На свете творилось что-то неслыханное. Черствый, как кора тысячелетнего баобаба, Юнпион хотел вылить мне свою грусть и печаль. Но он не был бы Юнпионом, если бы сделал это по-человечески. Мне стало жаль его, и я вернулся к его столу.
      — Садись, — сказал Юнпион с нейтральной улыбкой. — Я слыхал, у тебя в отделе неприятности с наградами?
Это был не вопрос. Это был вопль исстрадавшейся от несправедливостей души Юнпиона.
      — Да, неприятности есть, — многозначительно сказал я.
   Юнпион понял, что я понимаю его, и улыбнулся какой-то жалкой улыбкой.
      — По-человечески жаль Севергину, — сказал он, и голос его дрогнул. — Бывает же такое совпадение неприятных событий...
   Ему явно хотелось, чтобы я пожалел его. Это было впервые за двадцать пять лет нашего знакомства. Но более откровенно выразить свое желание он не мог.
      — Да, искренне жаль, — прочувствованно ответил я. — От души жаль.  Но ведь не награды — главное в жизни. Сколько примеров в нашей истории, когда награды обходи¬
ли достойных...
   Я мысленно протянул руку сочувствия Юнпиону, и он принял ее!
      — Да, ты прав, не в наградах дело. Но обидно. Женщина всю себя отдала работе. Перенесла величайшую материнскую трагедию. А ее просто вычеркивают из списка.
   Наверно, удар был очень силен для него, а может, просто мы постарели, если он так расчувствовался...
      — Но ведь, в конечном счете, справедливость побеждает, — сказал я, имея в виду будущий титул члена-корреспондента Академии наук для Юнпиона.
      — Да, справедливость всегда побеждает, но иногда это происходит слишком поздно, когда она уже не нужна, эта справедливость.
   Такого раскрытия души Юнпиона мне никогда не приходилось наблюдать. Это было невероятно. Я понимал, что скоро Юнпион спохватится и начнет всячески изгонять из моей памяти воспоминание о таком взрыве эмоций. Мне надо было его успокоить, пока он не начал «кочевряжиться», как говорил Дынкин.
      — Справедливость никогда не бывает запоздалой, — твердо сказал я. — Даже если того, кому эта справедливость предназначалась, уже нет, все равно это нужно, чтобы потомки знали истину. А Севергина еще молода, у нее все впереди, еще будут награды и радости, она получит достойное внимание.
   Юнпион жалобной улыбкой поблагодарил меня сразу за все — за сочувствие, за поданную надежду, за догадливость. И тут же его улыбка стала обычной, сухой и жесткой.
   Я уходил от него со странным чувством. Было приятно утолить жаждущего, было жаль Юнпиона в его справедливой обиде. И еще мне было больно. Что заставляет этого, в общем-то, умного и бескорыстного человека терзать себя самой острой и неиссякаемой страстью из всех страстей человеческих — жаждой славы? Что вообще заставляет людей укорачивать свой век тоской о том, что практически не влияет на их положение среди людей и что забывается сразу же после их смерти? Приятно чувствовать себя известным ученым. Человеку с мировым именем легче осуществить свои творческие замыслы, у научного работника с титулами и званиями зарплата выше. Но всем талантливым ученым памятники поставить невозможно, их имена не вместят никакие учебники.
   Памятники ставят тем, кто открыл новое направление в науке и успел внедрить его в жизнь. В учебниках остаются имена тех, кто открыл новый закон природы. А способность сделать это не зависит от должности, звания и титулов. Правда, баламут Мышкин однажды сказал, что если бы Менделеев жил в наше время, то периодический закон носил бы не его имя, а директора НИИ, в котором он работал бы... Но кто помнит начальника лаборатории, в которой трудился Фарадей? Кто помнит директора завода, на котором работал Ползунов?
   Иногда я думал: войдет ли в будущие учебники хотя бы одна фамилия из теперешних сотрудников НИИЭМО? А если войдет, то чья — Соковина, Макарова, Овдина, Мышкина? Правда, я был уверен, что Соковин в учебники не войдет. Пусть он получит Ленинскую премию, пусть станет членом-корреспондентом или действительным членом Академии наук — в истории науки он фигурировать не будет. Он не открыл никакого закона природы. Он не создал никаких новых научных принципов. Он — соавтор сотен статей, но только соавтор. Он — соавтор сотен изобретений, но только соавтор. Соавтор по своей должности. Нет формулы Соковина, нет константы Соковина. И не будет. Соковин только руководил внедрением в промышленность достижений других людей, его подчиненных, подчиненных Макарова...
   После работы мы с Лялькой поехали в Москву, — Таня Еремина организовала культпоход в театр сатиры. Вечер прошел отлично, только Наталья Севергина держалась на предельном расстоянии от меня.
   Домой мы вернулись поздно. Наш урюпинский родствен¬ник мирно спал на выделенном ему диване в гостиной. Всю остальную площадь этой небольшой комнаты занимали громоздкие ящики, в которых, судя по этикеткам, находились части импортного спального гарнитура. Пахло полиэфирной смолой и стружкой. Я посмотрел на Ляльку, Лялька смотрела на меня. Взгляд ее был задумчив.
   ...Утром мне позвонила Галя и сказала, что после обеда будет совещание у директора. По какому вопросу совещание, она не знала. Пришлось звонить Боброву, — тот всегда знал все.
      — Ты падаешь в моих глазах, — засмеялся Бобров, — я-то считал тебя «серым кардиналом». Такие новости, а ты не в курсе.
      — Ты же знаешь Юнпиона, — отшучивался я. — Он у нас, как граф Монте Кристо, сплошная загадочность.
      — Это здорово: граф Монте Кристо, — обрадовался Бобров. — Теперь Юнпион будет у нас графом Монте Кристо, а то надоело — Юнпион да Юнпион.
      — Ну, а зачем мы понадобились директору?
      — А снова будем все переигрывать.
Я положил трубку. Меня охватило сильное раздражение. Если так пойдет дальше, то скоро НИИЭМО совсем перестанет работать. Только забота о медали для Севергиной заставила меня пойти на совещание.
   В приемной было тесно. Слышались нервные шутки, раздраженные реплики. Видимо, нервы стали сдавать у закаленных в служебных боях начальников отделов. Крепко пахло табаком — курящие постарались начинить себя никотином перед долгим сидением. Я протолкался к Боброву, тот стоял рядом с Аникиным.
      — Так что за вопрос? — спросил я.
      — Постановка вопроса, — важно ответил Аникин.
Я чуть было не ответил резкостью, но сдержался. Аникин сиял. Его щекастое лицо светилось радостью и довольством. Оплывшая за последние годы фигура казалась подтянутой.
      — Что-нибудь приятное? — задал я наводящий вопрос.
      — Для кого как, — загадочно ответил мой бывший помощник.
      — Ладно тебе, — остановил его Бобров. — Он повернулся ко мне. — Вернули нам Ленинскую.
      — Почему? — от неожиданности я не нашел вопроса умнее.
      — На нее ведь хотели провести замминистра, но он три года назад получил орден, срок еще не вышел.
      — Какой срок?
Лицо Боброва снова озарилось светлой улыбкой миссионера.
      — Неужели не знаешь?
      — Откуда ему знать? — усмехнулся Аникин. — Человек из Сибири.
   Бобров откашлялся.
      — Там... — он многозначительно ткнул пальцем куда-то вверх, — принято решение. Чтобы у человека не скапливалось много наград, ввести пятилетний срок между аграждениями.
Получил орден или госпремию — жди пять лет. Через пять лет опять можешь получить, но не раньше.
      — Почему? — снова задал я неумный вопрос. — А как же на фронте? Совершил подвиг — получай тут же, не отходя от кассы. Покрышкин за одно лето две звездочки Героя получил!
      — Времена меняются, — Аникин важно надул щеки. — Сейчас, во время массового трудового героизма всем достойным наград не хватит.
   Как ни удивительна была для меня эта новость, но меня сейчас занимала не она, а Юнпион. Я вспомнил его переживания в последнее время. «Интересно, — подумал я, — что сильнее укорачивает жизнь: отрицательные эмоции или такая вот неожиданная, лютая радость?»
   Наверно, вид у меня был растерянный, потому что Боб¬ров удовлетворенно засмеялся.
      — Все вернулось на круги своя. И твоя Севергина получит свою медаль. Но...
Присутствующие уже прислушивались к нашему разгово¬ру. Бобров оглядел публику и громко сказал:
      — Орден Ленина отдадут Юнпиону.
В приемной наступила тишина. И в этой тишине приятный женский голос произнес:
      — Товарищи, совещание отменяется.
В коридоре Бобров подхватил меня под руку и повлек за пальму. За нами увязался Аникин.
Бобров убедился, что нас никто не подслушивает, и негромко спросил:
      — Ты Юнпиона сегодня не видел?
      — Нет.
      — Найди причину, зайди к нему.
      — А что случилось?
Бобров переглянулся с Аникиным и тревожно спросил:
      — Ты разве не знаешь?
Мне надоело узнавать новости последним. Чтобы сохранить остатки уважения коллег, я дал уклончивый ответ:
      — Кое-что, конечно, знаю...
      — И про членкорство знаешь?  — свистящим шепотом
спросил Бобров.
      — Знаю, — уверенно сказал я, имея в виду обещание академика Масленникова поддержать кандидатуру Соковина.
   Аникин так наклонился ко мне, что чуть не упал. Он ухватился за пальму. Тропическое деревце угрожающе затрепетало перистыми листьями.
      — Ты имеешь в виду... — начал я, мучительно пытаясь скрыть полную некомпетентность.
      — Конечно, — вздохнул Бобров. — Такой удар для Юнпиона.
      — Академик своего зама тянет в членкоры, — осуждающе буркнул Аникин.
      — Такой пассаж, — вздыхал Бобров. — Жаль Юнпиона. Если он перенесет все это без инфаркта, то все равно — не долгожитель.
   Я начал догадываться. Наверное, академик Масленников решил продвигать в членкоры своего заместителя, сняв тем самым свое обещание поддержать кандидатуру Юнпиона. Чтобы скрыть изумление, я пробормотал:
      — Но ведь это не окончательно? Будем надеяться на благоприятный исход.
      — Ты думаешь? — Аникин впился в меня взглядом, будто от меня зависело присвоение высших ученых званий.
   А Бобров все качал головой.
      — Ты плохо знаешь академика. Это демонстрация военных мускулов. Мол, не прислушались к моему мнению по Ленинской — вот вам... Теперь для Юнпиона — только орден
Ленина.
   В холле зазвучали чьи-то тяжелые шаги и твердые голоса. Мы выглянули из своих джунглей. В дверь приемной Юнпиона входили трое в белых халатах. Двое мужчин и женщина. Один мужчина нес на плече свернутые носилки.
   Мы переглянулись и побежали в приемную. Там я натолкнулся на Арию. Верный Юнпионов страж прижалась спиной к двери кабинета своего шефа и сказала, будто готовилась упасть на амбразуру:
      — Нельзя.
   Дверь за ее спиной задергалась, потом резко распахнулась. Ария отлетела прямо в объятия Боброва. Двое мужчин на носилках вынесли нашего главного инженера. Лицо Юнпиона было бледно-желтым, как у покойника. В открытых глазах застыла нечеловеческая тоска. Он увидел меня, лицо его перекосилось, и из бледных уст вырвался тихий стон.
   А вечером мне изливал свое таинственное горе мой урюпинский родственник. Лялька поставила на стол электросамовар. Делала она это в исключительных случаях, обычно чаепитие производилось с помощью чайника. Сейчас случай был исключительный. Мы ужинали на кухне. В гостиную при всем желании войти было невозможно. На вчерашних ящиках с импортной мебелью лежали громоздкие металлические детали, сверкая свежим лаком. Среди них я разглядел коляску от мотоцикла. Под обеденным столом стояла другая коляска — для близнецов. На столе громоздились пакеты, рулоны, узлы, свертки. Всю квартиру наполнил запах скобяных изделий.
   Лялька разливала чай и поглядывала на меня веселыми бесшабашными глазами. Она примирилась с превращением нашей квартиры в склад промтоваров. Ей вроде бы даже нравился этот бедлам. Мы пили чай и вели светский разговор.
      — Тысячу заломил, нахалюга. И глазом не моргнул. Я говорю, а две не хочешь? Он ржать: не откажусь, дело, говорит, скользкое, будут большие расходы на мыло. А при чем
тут мыло?
   Геннадий Викторович осушил стакан и протянул его Ляльке.
      — Хороший чай, индийский, второй сорт. Само то.
   Чай был грузинский высший сорт. Но Лялька не стала возражать. Она налила кузену крутого кипятка, добавила заварку. Геннадий Викторович осторожно взял его в руки и стал вертеть, чтобы остудить.
      — Горячий, зараза. Люблю горячий чай. Вот я и говорю: за тысячу я и сам это дело обделаю. Я бы тысячу отдал Лариске, и дело с концом. Она бы и отвязалась. Не за тем я
в Москву ехал.
   Мне осточертело изображать всезнайку при полной неосведомленности. Да еще перед моими глазами продолжало стоять бледное лицо Юнпиона с жалкой улыбкой.
      — Слушай, Геннадий, я ведь до сих пор ничего не знаю о твоем деле. Ни в зуб ногой, ни граммулечки. Расскажи толком, что там у тебя за дела с этой Лариской.
   Урюпинский искатель социальной справедливости так изумился, что втянул в себя чуть не полстакана крутого кипятка. Дикий вопль потряс нашу мирную обитель. Лялька заахала и побежала за медикаментами, а ее кузен стонал и громко чертыхался широко открытым ртом. Лялька протянула ему ложечку облепихового масла — того самого, которое мне когда-то привез Макаров.
   Доврачебная помощь была оказана. Геннадий Викторович немного успокоился. Он осторожно дышал широко раскрытым оранжевым ртом.
— А это настоящее? — невнятно спросил он, указывая на флакон с маслом. — А то сейчас все сами варят, а что они там варят, черт знает.
      — Настоящее, смотри, вот этикетка, — Лялька протянула кузену флакон. — Даже ГОСТ указан.
   Геннадий Викторович внимательно прочитал все надписи на этикетке, вплоть до номера ГОСТа.
      — Ты скажи, и правда, настоящее. Ну, спасибо.
Он сунул флакончик в свой портфель и как ни в чем ни бывало, вернулся к столу.
      — Я же целую неделю тебе об этом толкую, а ты, оказывается, без понятия.
Он осторожно отхлебнул чай, скривился.
      — Рот — ладно, заживет. Пищевод сжег, похоже. И кто только дает такой кипяток? Нёбо распухло, теперь облезет. Мы с Лариской пятый год живем. Тамара-то ушла от меня, Лялька знает. Она шалавая была. Детей у нас не было, с Тамаркой, то есть. И с Лариской то же самое — нет детей, хоть застрелись. Ну, у Тамарки-то там не все в порядке было, а тут
непонятно. Год — нет детей. Два — нет детей. Я на нее — мол, ты не в форме, что ли? А она — на меня. До грудков дело доходило, не поверишь! В общем, поехали мы с ней в область к
врачам. И скажи — у нее все в норме, а у меня, как сказать... Нету этих самых...
    Лялька засмущалась, засуетилась. Ее кузен и бровью не повел.
      — В общем, живчиков нету у меня. Все в норме, а живчиков нету. Дали мне справку. Лариска — в трансе. Что ж, говорит, я так и буду без детей? Или как кукушка — чужих вос¬
питывать? Ну, я говорю, что-нибудь сообразим. И ведь сообразил! Есть у нас в Урюпинске бабка одна. Ну, не совсем бабка, а так, в годах.
   Увлекшись разговором, Геннадий Викторович отхлебнул чай и снова застонал и скривился.
     — Ты всех так шпаришь, или только по-родственному? И вот эта бабка, понимаешь, искусственно осеменяет. Как в нашем колхозе — есть там такой пункт искусственного осеменения. Я и говорю Лариске: иди, мол, к бабке. И берет по-божески. Поначалу Лариска ни в какую. Стыдно, неудобно, то да се. Я говорю: неудобно на потолке спать, одеялка спадывает. Иди, я разрешаю. Ну, Лариска пошла. Я думал, это один раз, а бабка говорит, дублировать надо, а то вдруг с первого раза осечка. Расписку взяла, баба Яга. Ну, Лариска целый месяц и ходила к ней. Осеменялась. Получилось. Пацанка родилась. Аллой назвали. Два года ей сейчас. Сначала ничего, они, маленькие, все на один манер, красные и облуплен¬
ные, а потом, смотрю — ничего Ларискиного у нее нет. И Лариска какая-то не такая стала со мной. Ну, понимаешь... Ну, думаю, это дело надо обсудить как следует. А куда, думаю, Лариска целый месяц ходила осеменяться? К бабке или еще куда? Я же не проверял, верил, думал, к бабке.
      У меня уже давно щекотало в горле от сдерживаемого хохота, а урюпинский родственник размеренно изливал мне свое горе.
      — В общем, думал я, думал, ничего не придумал. Проверить баб ведь никак невозможно. Ну, думаю, так дело не пойдет. Это дело ей понравится, войдет в азарт, не остановишь.
Насмотрелся я на шалавых баб. Будет вроде Тамарки. Говорю Лариске, давай разводиться. А она говорит, давай, только ты алименты мне будешь платить да жилплощадь дашь на нас с Аллой. Я ошалел прямо. А она свое. Ты, говорит, знал, что бесплодный, бабке расписку давал. Я, говорит, у юриста консультировалась. Будешь платить как миленький. И жилпло¬
щадь разменяем. А у меня дом — шестьдесят метров. Это что же, сорок метров отдать за здорово живешь?
      — Извини, Геннадий, — остановил я его.
   Он с недоумением смотрел на меня. А меня душил смех. Аи да Лариска, достойная подруга. Я чуть не захохотал в лицо Геннадию Викторовичу. Но сдержался: все-таки родственные чувства надо уважать. Поэтому я сказал первое, что пришло в голову:
      — Что-то с сердцем у меня. Ты как ошпарился, так оно и затроило. У меня это бывает, ничего страшного, надо просто лечь спать. Пойду лягу, а то совсем плохо будет. Ты уж из¬
вини. История у тебя, конечно, исключительно трудная. Ложись и ты.
   В эти дни у меня и вправду с сердцем было не все в по¬рядке. Но в спальне я хохотал, хорошенько закрывшись подушкой, чтобы не услышал гость. А рядом обиженно всхлипывала Лялька.
   ...И вот настал день заседания ученого совета. Я шел на работу с тяжелым сердцем. Я жалел Юнпиона, которого честолюбие свело в больницу в решающий момент. Мне было искренне жаль моего бывшего друга, старательного и ревностного служителя науки. Ведь он был совершенно одинок, несмотря на все свои немалые титулы и звания. Мне казалось, что если он не будет представлен к Ленинской премии, то из больницы отправится прямиком на кладбище. Там его уже ничто не будет волновать.
   Но голосовать за Юнпиона я не мог. Не заслужил он Ленинской премии. Даже если бы он внес свой непосредственный вклад в науку и производство, то и тогда я бы не стал голосовать за него. Слишком нетерпим был Юнпион к людям, слишком был честолюбив, чтобы быть лауреатом Ленинской премии. Конечно, я знал, сколько угодно случаев, когда эту премию получали и менее достойные люди, но это не могло служить аргументом.
   Только я вошел в свой кабинет, как раздался телефонный звонок. Звонила Ария.
      — Срочно зайдите в кабинет Леонида Константиновича, — приказала она голосом научно-фантастического робота.
      — А какой вопрос, Ария Сумбатовна?
Голос в трубке стал по-девичьи нежным и приятным.
      — Ой, я не знаю, собираю всех начальников. Дынкин будет вести.
      — А где шеф?
      — Он в Москве.
Я отправился в привычный путь. Значит, думал я, — Федор Ильич решил уравнять шансы своих замов. Главный инженер в больнице, поэтому он отправил для равновесия в Москву зама по науке.
   В кабинете Макарова было шумно. Тут был Юрий Овдин с хмурым и помятым лицом. Передряги с делёжкой нагрд все-таки подействовали на него. Тут же был баламут Мышкин. Он рассказывал что-то смешное на на ухо своему соседу. За столом шефа сидел Дынкин. Только я сел, Дынкин поднялся.
      — Ну, все в сборе, давайте начнем, времени у нас мало.
Дынкин говорил кратко, подражая Макарову.
      — Сегодня ученый совет будет выдвигать кандидатуру на Ленинскую премию.
      — Охмуреж   начался,   —   громким   шепотом   оповестил Мышкин.
Дынкин не отреагировал на выпад «баламута».
      — Мы должны подготовить наши предложения для ученого совета, чтобы не было бестолковщины. От наших научных подразделений кандидатуру выдвинет секция ученого совета,
которая состоится после нашего совещания.
      — Ну, вот, целый день заседать, — буркнул кто-то.
Дынкин как-то неуверенно помолчал, потом снова заговорил.
      — Ситуация осложняется тем, что вчера на совместном заседании парткома, профкома и администрации было решено выдвинуть главного инженера.
   Я слушал Дынкина и думал, что последнее время заметно отстаю от бурных темпов жизни. Наверно, уже подбирается старость.
      — Это очень важно, — заговорил Дынкин, но его перебили.
      — А орден Ленина?
Все обернулись к Овдину. Тот сидел с безразличным выражением лица, будто все происходящее его не касалось.
      — Тихо, товарищи, — сказал Дынкин. — На том же заседании было выработано решение   представить на орден Ленина того из заместителей, кто не пройдет на Ленинскую премию...
   Стены задрожали от громких криков. Шум стоял страшный. Что-то кричал Дынкин, видимо, призывая к порядку. Но его тоже не было слышно. Только Юрий Овдин тихо и безучастно сидел в своем углу и упорно смотрел в пол. Я подумал, что с ним уже успели «провести работу», иначе он хоть чем-то мог бы выразить свое мнение.
   Шум чуть-чуть утих, стали слышны отдельные выкрики.
      — Значит, Юнпиону — орден как лекарство от инфаркта?
      — То-то «отец родной» отправил нашего шефа в Москву!
      — Это черт знает что!
      — Тихо, товарищи! — надрывался Дынкин. — Тихо!
Шум постепенно смолк, но ворчание еще перекатывалось
по кабинету.
      — Товарищи, не забывайте важности вопроса. — Дынкин говорил уже почти нормальным голосом. — Не будем превращаться в обозленных склочников.
   Его перебил Мышкин. Он вскочил, повернулся к Юрию:
      — Юра, а ты чего?!
Юрий поднял голову, посмотрел по очереди на всех нас. Когда наши взгляды встретились, я не поверил глазам своим. Юрий был совершенно спокоен, даже улыбался. Я не удивился бы, если бы разглядел обиду, растерянность, огорчение. Но нет, Юрий спокойно улыбался.
      — Товарищи, — сказал он, — поверьте. Я не считаю себя лучшим из всех. Мне было не очень удобно, когда меня, одного из НИИЭМО представили к такой награде.  Мне не очень удобно, что меня, опять же одного, хотят выдвинуть на Госпремию. Если мне дадут медаль — я буду рад. Если ничего не дадут — я не обижусь. Мы все знаем, как сейчас получают ордена, и остаться без награды — не самая большая потеря в жизни. Ей Богу.
   Некоторое время все молчали. Я почувствовал такую гордость за Юрия, что у меня защипало в горле. И тут снова вскочил Мышкин.
      — Толстовец! — презрительно крикнул он и окинул всех злым взглядом. — Непротивленец! Нет у тебя бойцовских качеств, как говорит Юнпион. Немедленно иди ложись в больницу! Отвоевывай орден у Юнпиона!
      Его слова разрядили обстановку. Все засмеялись. Смех был нервный, но даже такой смех лучше злых выкриков. Снова заговорил Дынкин.
      — Я понимаю вашу реакцию как единодушную поддержку моего предложения. На Ленинскую премию надо выдвигать не Юнпиона, а Леонида Константиновича. Верно я понимаю?
      — Верно понимаешь, — сказал я.
      — Юнпиону — НЕТ! — с выражением продекламировал Мышкин.
Опять все засмеялись. На этот раз смех был почти нормальным.
      — Могу ли я от вашего имени выходить на секцию с предложением выдвинуть на Ленинскую премию нашего шефа? — гнул свое Дынкин.
      — Можешь, — сказал кто-то.
      — Выходи, — разрешил мой сосед.
      — Других предложений нет? — уточнил Дынкин.
      — Нет, — раздались голоса.
      — Есть другое предложение, — встал Мышкин.
Дынкин с осуждением посмотрел на него, но нарушать демократию не решился.
      — Говори, — разрешил он.
      — Я считаю, что из всего нашего славного НИИЭМО больше всех заслужил Ленинскую премию Овдин, — громко сказал Мышкин. — Вы все это знаете и непонятно, почему вы¬
двигаете шефа. По должности? «У нас так принято», — передразнил он кого-то. — Кем принято? Почему всегда сливки отдаем начальству, а не тем, кто заслужил эти сливки, кто взбивал и собирал? Я не буду вас агитировать. Но если по справедливости, то Ленинскую надо отдать Овдину.
      — Правильно, — сказал я.
      — А что, в самом деле? — нерешительно проговорил мой сосед.
   Юрий по-прежнему сидел спокойно и упорно смотрел в пол. Дынкин покачал головой:
      — Товарищи, поймите. Наш куст подразделений должен выдвинуть одну кандидатуру,   чтобы она прошла. Если мы выдвинем две — провалим обе. Юнпионовцы нас забьют. Пройдет  Юнпион.   Ты  этого  хочешь? — обратился он к Мышкину.
      — Я этого не хочу, — твердо сказал Мышкин. — Я хочу, чтобы по справедливости.
      — Можно мне? — громко спросил Юрий и встал. — Мне просто стыдно слушать эти страсти вокруг моей персоны. Я прошу не выдвигать мою кандидатуру. Я не достоин Ленинской премии.
      - Ну, толстовец, — зло сказал Мышкин.
      — Я не толстовец, — усмехнулся Овдин. — Но мы должны выступать единым фронтом. Наш шеф заслужил Ленинскую. Другой кандидатуры я в НИИЭМО не вижу.
   Он сел. Поднялся Мышкин.
      —Я на секции буду предлагать Овдина,— упрямо сказал он.
      На лице Дынкина выразилось отчаяние.
      — Да пойми ты, Андрей, — плачущим голосом сказал он, — я понимаю тебя, но поднимись ты выше личных чувств. Если мы выдвинем одну кандидатуру, то она пройдет без звука. Юнпиону ни в жизнь не собрать половины голосов. И не забудь, что за нашего шефа выступает академик.
   Мышкин молчал, но взгляд его был решительным и злым.
      — Значит, договорились, — тяжело вздохнул Дынкин. — Выдвигаем от нашей секции Макарова.
   Через полчаса мы все собрались в зале совещаний на заседании нашей секции ученого совета. Я шел туда вместе с Юрием.
      — Ты и правда толстовец, — пытался я переубедить его, — как бычок на веревочке. Такая скромность...
      — Отстань, — рассердился Юрий. — Ты что, хочешь, чтобы я угодил в одну палату с Юнпионом?
      — Упаси Бог, — испугался я.
      — И так тошно. Будто нельзя жить без этих регалий. Я хочу жить. Жить и работать. И не хочу думать, признает ли кто-то мои заслуги или не очень. Об этом только начни думать — Юнпион хороший пример показал. Не зли ты меня.
      — Ладно, живи, — через силу засмеялся я.
На секции повторилось то же, что и в кабинете. Только в большем масштабе. Если у Дынкина собрались начальники отделов — умудренные жизненными осложнениями люди, привычные к дисциплине, то здесь присутствовали начальники лабораторий, научные сотрудники, ведущие инженеры — те, кто контактировал с основной массой сотрудников. И страсти здесь выражались более непосредственно.
      — Так половина института ляжет с инфарктом! — орал багровый Жуйков.
      — С Севергиной нам устроили «козью рожу», теперь с Овдиным! — кричал побелевший от гнева Кочергин.
   Председательствовал Дынкин. Он терпеливо дожидался тишины — времени у нас было достаточно. Когда шум утих, Дынкин выложил свои аргументы. Члены секции с громким роптанием поддержали кандидатуру Макарова. И опять «баламут» Мышкин накалил обстановку.
      — Наш уважаемый председатель не совсем точно информировал секцию, — сказал он. — На совещании была выдвинута еще одна кандидатура —  Юрий Николаевич Овдин. Надо ли мне обосновывать свое предложение?
   И опять поднялся страшный гвалт.
      — Шляхта! — ворчал Юрий. — Народный Хурал. Вече. Из окон еще начнут выбрасывать...
      — Правильно! — кричал один.
      — Овдин больше всех вкалывал! — надрывался другой.
      — Овдина!
Юрий встал, начал что-то говорить, но его совершенно не было слышно. Он сел. Лицо его побледнело, нос заострился, глаза сузились. Дынкин с трудом навел подобие порядка. Юрий снова встал, пошел к трибуне. Стало тихо.
      — Товарищи, — сердито сказал Юрий, — я благодарен вам за лестное предложение, но убедительно прошу поддержать кандидатуру Макарова Леонида Константиновича. И прошу
снять мою.
      — Я не снимаю! — крикнул Мышкин.
      — Овдина! — снова раздались нестройные крики.
И снова в просторном зале стало тесно от громких возбужденных голосов. Юрий пытался сказать еще что-то, его голоса было совсем не слышно. Он вдруг побагровел, сказал что-то резкое Дынкину, сердито махнул рукой и быстро пошел по проходу к двери. Стало вдруг так тихо, что были слышны его шаги. Хлопнула дверь в зале стояла мертвая тишина. Все вдруг поняли, что происходило что-то недостойное, если всегда сдержанный и уважительный к людям Овдин позволил себе такое.
      — Докричались? — послышался сиплый от сдерживаемых чувств голос Дынкина. — Довели человека?
   Грудь его тяжело поднималась от прерывистого дыхания.
      — Ставлю на голосование, — почти спокойно сказал он. — Кто за кандидатуру заместителя директора по научной работе товарища Макарова Леонида Константиновича, — прошу поднять руки.
   Рук поднялось много. Но многие сидели неподвижно. Не поднял руки Мышкин. Не поднял руки я. Дынкин стал считать голоса.
      — Двадцать два! — радостно подвел он итог. — Большинство. Надо ли ставить на голосование вторую кандидатуру?
      — Надо, — сказал Мышкин.
      — Пусть будет, как положено, — сказал Жуйков.
      — Кто за выдвижение на Ленинскую премию кандидатуры начальника   отдела   программирования   товарища   Овдина Юрия Николаевича, — прошу поднять руки.
   Я понял руку. Я не смотрел на других, впереди я видел несколько поднятых рук. Мало, до обидного мало... Юрий явно не набирал большинства. Мы могли только испортить дело на совете.
      — Двенадцать, — объявил Дынкин. — Меньшинство. Итак, большинством голосов проходит предложение выдвинуть на совете кандидатуру Макарова.
   Когда я выходил из зала, шедший рядом Мышкин громко и сердито сказал:
      — Неправильно все это!
   ...Заседание ученого совета было назначено на два часа дня. Прямо из столовой я отправился в зал заседаний. Он был еще пуст. Я сел на свое место. На душе у меня было смутно. Я хотел голосовать за Юрия, но Дынкин был прав. Если мы разделим свои голоса, то пройдет Юнпион. А в моих глазах он стоял на последнем месте среди претендентов.
   Я думал о том, что мы просто не умеем бороться за своих кандидатов. Мы привыкли к монопольным выборам. Есть какое-то место, и на него есть одна единственная кандидатура. Голосуй за или против — все равно она пройдет. На моей памяти были очень редкие случаи, когда кто-то не набирал половины голосов при конкурсе на вакантное место. Но это были исключительно случаи, которые характеризовали только чрезвычайное низкие деловые качества претендента. Никакого практического опыта из таких случаев извлечь было нельзя.
   Я думал о том, что мы могли бы как-то провести работу с другими членами совета. Я сам должен был организовать такую работу. Ведь речь шла о признании заслуг моего лучшего друга.  Но я сидел и надеялся неизвестно на что.
   Я не мог понять, почему я не агитировал своих коллег за кандидатуру Юрия. В душе моей слабо тлела надежда, что такую работу, возможно, проведет Мышкин. Но Мышкина правильно называли «баламутом». Он поступал, как ему заблагорассудится, но никогда не «давил на психику» коллег. Он говорил, что убеждать других в своей правоте словами — нечестно, что убеждать надо только делом и личным примером. Но сейчас требовались как раз слова — простые, убедительные слова.
   У председательского стола хлопотала Авдотья. Она перекладывала бумаги, щелкала клавишами магнитофона, передвигала графин с водой. На моей памяти никто никогда не пил воду из этого графина, но Авдотья каждый раз ставила его на председательский стол. К ней подошел мрачный Дынкин. Он начал что-то говорить ей, но Авдотья только раздраженно отмахивалась от него.
      Зал наполнялся. Я смотрел на коллег. Было заметно, что события последних дней подействовали на сотрудников НИИЭМО. Члены ученого совета казались взвинченными. Это угадывалось по нервной походке, по возбужденным голо¬сам, по беспокойным взглядам. Каждый, входя в зал, считал своим долгом сострить. Остроты получались вымученными, но встречались смехом — слишком громким, чтобы быть искренним.
   Справа от меня сидел обычно Овдин, но его почему-то не было. Я решил стеречь ему место. Слева от меня уселся Бобров, рядом с ним «красный электронщик» Медведев — оба из лагеря Юнпиона. Когда к председательскому столу решительным шагом прошел директор, я понял, что Юрий не придет. Наверно, он решил поберечь нервы, и я одобрил его.
   Дынкин с недовольным видом отошел от Авдотьи и уселся на свое место в первом ряду, возле Аникина. Они всегда садились рядом. Прибежал запыхавшийся Мышкин и уселся на место Юрия. Авдотья заняла свое секретарское место, и заседание ученого совета началось.
   — Этот зал был свидетелем многих событий, которые во¬шли в историю нашего НИИ, — начал вступительную речь «отец родной».
   Он пустился в воспоминания, а я невнимательно слушал его. Обычно, когда говорил директор, в зале стояла почтительная тишина. Сейчас члены ученого совета вели себя беспокойно. Шума не было, но почти все переговаривались. Справа от меня что-то бубнил Мышкин. Слева шептались Медведев и Бобров. Впереди качалась начинающаяся лысина Дынкина — он то и дело наклонялся к Аникину.
   Когда-то они были друзьями. Сейчас каждый из них был правой рукой своего шефа. Они стали почти врагами, но продолжали держаться по-прежнему вместе, теперь уже для того, чтобы вовремя проникнуть в замыслы противного лагеря. Несмотря на внешнюю схожесть по содержанию, их роли различались. Дынкин был доверенным лицом Макарова. Тот умел обращаться с сотрудниками на весьма доверительном уровне, с большим уважением. А вот роль Аникина вызывала у многих насмешки. Юнпион решительно пресекал любые попытки «панибратства», и держаться с ним доверительно можно было только лакействуя.
   Директор покончил с воспоминаниями и прокашлялся. Зал насторожился. Сейчас начнется главное.
      — Товарищи, — сказал директор, — сейчас мы должны выдвинуть кандидатуру самого достойного нашего сотрудника. Прошу высказываться.
   Поднялась Авдотья Ерастовна.
      — Я предлагаю внести в бюллетень для тайного голосования на представление к соисканию звания лауреата Ленинской премии первого заместителя директора НИИЭМО, главного инженера, доктора физико-математических наук, профессора Соковина Юнпиона Викторовича.
   Авдотья зорко оглядела зал. Многоопытные члены учено¬го совета нейтрально молчали. Директор с многозначительной улыбкой постукивал пальцами по столу.
      — Мы знаем вклад Юнпиона Викторовича в развитие нашего института, в развитие советской науки, — продолжала Авдотья. — Он является автором пятнадцати монографий. Он
— непременный участник всех всесоюзных и многих международных симпозиумов и конгрессов по кибернетике и прикладной математике. Его имя известно всем в научном мире, кто
занимается этими вопросами...
      — Я бы понимал, если бы Юнпион был здесь, — буркнул Мышкин. — А так распинаться заочно...
      — Заочная преданность ценится выше, — усмехнулся кто-о сзади.
Авдотья Ерастовна перечисляла научные труды Юнпиона Викторовича. Их было очень много.    Мышкин быстро подсчи¬тал что-то в блокноте и не очень тихо заявил:
      — Если считать, что Юнпион работал в НИИЭМО без выходных, то за весь свой трудовой стаж он каждый день выдавал по двенадцать страниц машинописного текста научных трудов! Гигант.
   Вокруг раздались смешки. Даже Бобров и Медведев фыркнули. Все прекрасно знали, что сам Юнпион не написал ни строчки, за исключением нескольких статей и кандидатской диссертации в далекой молодости. Даже докторскую диссертацию ему «компоновали» подчиненные. Он давал только указания да ставил подпись.
   Мне стало интересно слушать Авдотью. По своим формальным признакам Юнпион выглядел весьма эффектно. Что же касается содержания этих признаков, то дело обстояло совсем по-другому. Даже на всемирные симпозиумы он попа¬дал только благодаря своему служебному положению — он просто оставлял себе все пригласительные билеты, которые приходили в НИИЭМО. Доклады для этих симпозиумов ему тоже готовили подчиненные, мне тоже когда-то приходилось заниматься этим.
   А Авдотья продолжала перечислять заслуги нашего главного инженера.
      — Юнпион Викторович с его неординарным мышлением, с его не шаблонной логикой оказал решающее влияние на выполнение важнейшей ОКР, которая так высоко оценена партией и правительством. Его высокая работоспособность, его личные качества обеспечили значительное сокращение сроков ее выполнения...
      — Это уж слишком, — сказал Мышкин. — Если бы не Юнпион, то мы бы выполнили эту работу гораздо быстрее. Он только и знал, что заставлял нас по десять раз переделывать каждую бумагу.
   Мышкин был не прав. Юнпион старался. Если бы не его буквоедство, то наша документация вряд ли была бы так вылизана. Другое дело, нужна ли была такая «вылизанность»? Наверно, не очень, потому что ни Бобров, ни Медведев ничего не стали возражать Мышкину.
      — Юнпион Викторович не жалел себя. В буквальном смысле этого слова. Все свои силы он отдал работе, отдал как бегун, который после финиша падает без сил на руки товарищей.   
       — Высший класс производственной лирики!— сказали сзади.
       — Великий и могучий русский язык, — добавил кто-то.
       — Юнпиона от жадности чуть кондрашка не хватила, — засмеялся Мышкин, — а теперь любой факт можно представить как угодно.
   Авдотья Ерастовна села. Поднялся директор.
      — Авдотья Ерастовна образно, — он покрутил головой, — чертовски образно представила Юнпиона Викторовича и его, так сказать, вклад. Со своей стороны, могу доложить совету,что кандидатура Юнпиона Викторовича поддержана парткомом, профкомом и администрацией. Прошу голосовать за внесение в списки товарища Соковина.
   Руки подняли почти все. Поднял и я. Пусть Юнпион конкурирует с другими претендентами.
      — Авдотья Ерастовна, — сказал директор, — кто у нас сегодня в счетной комиссии?
Авдотья посмотрела в список членов совета и назвала три фамилии. Мы с незапамятных времен «дежурили» в счетной комиссии по очереди, и Авдотья строго соблюдала «недоимочную» ведомость.
      — Нет возражений? — спросил директор.
      — Нет.
      — Все трое — исключительно достойные люди! — бросил Мышкин.
Он всегда, много лет, произносил эту тираду, и всегда она вызывала смех. Посмеялись и сейчас.
      — Ну, товарищи, если нет других предложений, то можно приступать к голосованию.
   Зал встревоженно загудел. Мне тоже было не по себе. Наш «отец родной» никогда еще не решался так открыто нарушить демократию ученого совета. Он даже не спросил, есть ли другие предложения. Вскочил Дынкин. Мне хорошо были видны его ярко горевшие уши.
      — У меня есть другое предложение, — выкрикнул Дынкин.
   «Отец родной» с неудовольствием посмотрел на него, но делать было нечего. Директор улыбнулся и кивнул голо¬вой. Дынкин пошел к трибуне. Члены совета зашевелились, загудели.
      — Я предлагаю внести в списки для тайного голосования кандидатуру заместителя директора по научной части, товарища Макарова Леонида Константиновича.
   Лицо директора отразило крайнее волнение.
      — Я понимаю, — необычно мягко сказал он, — что мы не можем ограничивать членов совета в их мнении, но есть ли, так сказать, смысл во второй кандидатуре?
   Дынкин стоял, упрямо наклонив голову, и исподлобья смотрел на директора.
      — Я прошу совет выслушать меня, — сказал он.
      — Пожалуйста, — как-то многозначительно разрешил директор и сел, прикусив нижнюю губу.
      — Леонид Константинович всего только кандидат наук. У него гораздо меньше монографий, статей и изобретений. Но каждую обдумывал он сам. Он даже писал сам, а соавторам давал только дорабатывать. Он никогда не шел на сомнительное свое соавторство. И никто не будет отрицать, что на решающем этапе ОКР основную роль сыграла его твердость, его предвидение неизбежного. Мы знаем, что он подписал изменение к ТЗ, если бы он этого не сделал, эта ОКР не была бы сейчас закончена, и мы не сидели бы сейчас в этом зале. Вы все знаете, как работал Макаров. Я могу добавить, что его кандидатура обсуждена и рекомендована секцией ученого совета научных подразделений.
   Дынкин смотрел в зал, все так же набычившись. Вскочил Аникин.
      — Федор Ильич! — закричал он. — Какая секция?! Почему мы ничего не знаем? Я прошу отложить заседание, мы тоже проведем секцию!
      — Никаких отложить! — рявкнул директор, но спохватился, удержал руку, готовую грохнуть по столу, и заговорил обычным голосом. — Заседание совета не может быть отложено. А вам, товарищ Аникин, я делаю замечание за нарушение порядка работы.
      — Тогда прошу... Тогда... Пусть он... — Аникин от возбуждения не мог подобрать слов. — Прошу проинформировать членов совета, какие еще кандидатуры рассматривала секция
научных подразделений, и как разделились голоса. Прошу доложить результаты голосования! На их секции!
Он выкрикнул все это в зал и сел, возбужденно вертя го¬ловой. При его теперешней комплекции такая экспансивность казалась невозможной.
Дынкин спокойно сказал:
   — За Макарова голосовало двадцать два человека из тридцати четырех. Еще была кандидатура Овдина Юрия Николаевича. За него голосовало 12 человек. Большинством голосов
от нашей секции проходит кандидатура Макарова Леонида Константиновича.
   Дынкин мотнул головой и каким-то сдавленным голосом сказал:
      — И самое главное... Кандидатура Макарова поддержана
руководством головного НИИ. Вы все знаете, что место в Ленинской нам выделили под эту кандидатуру.
   Директор сморщился так, будто у него вдруг заболели сразу все уцелевшие зубы. А Аникин громко сказал:
      — Это не факт!
      — Это факт.
Дынкин вытащил из кармана телеграмму, начал развора¬чивать ее.
      — Я зачитаю телеграмму, которую прислал в НИИЭМО академик Масленников.
   Федор Ильич выпрямился во весь свой грозный рост.
      — Я как председатель совета не могу... Чтобы было давление на членов. Другие организации не могут вмешиваться. Это наш внутренний вопрос. Мне известно содержание этой, так сказать, телеграммы. Но я считаю, и вы согласитесь со мной, что товарищ Макаров еще молод. У него еще все впереди. Это не последнее поощрение для нашего НИИ.
      — Я прошу поставить мое предложение на голосование, —
упрямо сказал Дынкин.
      — Хорошо, — пожал плечами директор. — Садитесь, будем голосовать.
Дынкин помедлил, будто решая, можно ли верить директору на слово, потом нерешительно пошел к своему месту.
      — Кто за то, чтобы в списки для тайного голосования внести кандидатуру товарища Макарова Леонида Константиновича, прошу голосовать.
   Директор демонстративно заложил руки за спину. Я поднял руку и огляделся. К моему удивлению, руки подняли почти все. Я подумал, что это — естественная реакция членов совета на попытку ограничить свободу выбора. В каждом из нас самой природой заложено чувство протеста против любого насилия.
   Директор удивленно поднял брови. Видимо, он понял свою ошибку.
      — Подавляющее большинство, — сказал он почти спокойно. — таким образом, кандидатура товарища Макарова заносится в списки.
   Он помолчал и с неожиданной улыбкой на сердитом лице спросил:
      — Других предложений нет?
Поднял руку Мышкин.
      — Что у вас? — удивленно спросил директор.
Мышкин встал.
      — Я прошу ввести в списки для тайного голосования кандидатуру товарища Овдина Юрия Николаевича.
   В зале стал нарастать гул удивленных голосов. Директор покраснел. Он был заметно разъярен, но сдерживался.
      — Как член совета, вы имеете право, — сказал он, будто
разъясняя неразумному ребенку его ошибку, — но имеет ли смысл, так сказать, третья кандидатура? Может оказаться, что ни одна из них не наберет необходимого количества, так
сказать, голосов...
   Он обернулся к Авдотье Ерастовне.
      — Как у нас в Положении сказано?
      — При голосовании необходимо набрать не менее половины голосов из числа присутствующих, — с готовностью ответила та.
   Директор с сожалением развел руками.
      — Вот видите, товарищи. Если мы разделимся на три, так сказать, лагеря, то никто не может набрать. Мы потеряем место в Ленинской премии. А, кстати, где товарищ Овдин?
   Члены совета завертели головами. Юрия в зале не было. Раздался оперный бас Авдотьи:
      — Юрий Николаевич предупредил меня, что не будет. Его срочно вызвали в главк.
Директор покрутил головой. Шум в зале усиливался. Дынкин повернулся к Мышкину и энергично махал рукой, мол, садись, не выступай! Аникин театрально изображал рукоплескание: Мышкин своим предложением сильно уменьшал шансы Макарова и повышал — Юнпиона.
      — Зря это он, — буркнул Бобров.
      — Вы не снимаете своего предложения? — сурово спросил директор Мышкина.
      — Нет, — ответил Мышкин. — Не снимаю.
Он улыбался своей беззаботной улыбкой.
      — Баламут, что скажешь, — крякнул Медведев. — А еще доктор...
      — Я не снимаю своего предложения, — повторил Мышкин. — И прошу всех членов ученого совета вспомнить, кто нес все эти годы основной груз по этой ОКР.  Овдин нес,  Юрий
Николаевич. Весь груз нес и выдержал. Отдел Овдина и сам Овдин. Он больше всех нас заслужил Ленинскую.
   Мышкин глядел зал и сел, очень довольный собой.
      — Верно, — крикнул кто-то.
      — А что, в самом деле, — растерянно пробормотал Бобров.
      — Товарищи! — директор прихлопнул рукой по столу. — Я уже говорил, что партком, профком и администрация рекомендуют товарища Соковина. Тем же решением кандидатура
товарища Овдина рекомендована для выдвижения на государственную премию, мы сейчас будем решать этот вопрос. Я не вижу необходимости вносить в бюллетень третью кандидатуру. Нельзя рисковать, товарищи.
      — Прошу поставить вопрос на голосование, — снова поднялся Мышкин.
   Директор покрутил малиновой лысиной и попросил членов совета проголосовать.
   За внесение Овдина в Бюллетень проголосовало много больше половины присутствующих.
      — Надеюсь, больше предложений не будет? — ядовито спросил директор.
В зале раздался нервный смех. Он перерос в гомеричес¬кий хохот, когда встал с поднятой рукой Аникин.
   Хохотал весь зал. Заливисто хохотала Авдотья. Хохотал Дынкин. Захлебывался от смеха Мышкин. Хохотал и не мог остановиться я. Давало себя знать нервное напряжение последних дней.
   Не смеялся только директор. Налитыми кровью глазами он смотрел на Аникина, а тот трясся в мелком смехе, зажимая рот одной рукой. Другую руку он все еще держал поднятой.
Наконец, хохот стих. Еще раздавались отдельные всхлипы, но большинство членов совета пришло в себя и насторожилось.
      — Что у вас, товарищ Аникин? — очень громко и очень сердито спросил директор.
      — Я предлагаю включить в списки для тайного голосования кандидатуру товарища Дынкина, — сказал Аникин.
   В зале стало очень тихо. Директор обхватил голову рука¬ми и медленно опустился на стул. Дынкин смотрел на Аникина с неподдельным изумлением.
      — Стервец, — с отвращением сказал Мышкин. — Лобби. Хочет, чтобы никто из наших не прошел.
      — Аи да Сергей, — усмехнулся Бобров. — Юнпион такого не забудет.
Директор поднял голову.
      — Вы понимаете, что означает ваше предложение?
      — Конечно, — наивным тоном ответил Аникин. — Я считаю, что Евгений Иванович — достойная кандидатура...
      — Это черт знает что! — громыхнул директор. — Вы что, твердо решили отдать на сторону наше место в Ленинской?
      — Я прошу поставить мое предложение на голосование, — очень любезно попросил Аникин.
   Дынкин наконец опомнился.
      — Я заявляю самоотвод! — взбудоражено сказал он и встал. — Я заявляю самоотвод, — повторил он и сел.
   Мышкин фыркнул:
      — Не ожидал Дынкин такого хода конем. Растерялся в нештатной ситуации.
      — Будем голосовать, товарищи? — спросил директор.
      — Нет! — раздались недружные, но многочисленные голоса.
      — Хватит с нас троих!
Но послышались и другие крики:
      — Надо голосовать!
      — Будем голосовать!
Это кричали самые ярые юнпионовцы. Они оценили тактический ход своего лидера. Директор тяжело вздохнул.
      — Как видно, надо голосовать. Кто за предложение, так сказать, товарища Аникина, прошу голосовать.
   Поднялось несколько рук, явное меньшинство. Даже лагерь Юнпиона отвергал не очень чистоплотную затею Аникина.
      — Предлагаю подвести черту! — наполнил зал бас Авдотьи.
Директор благодарно посмотрел на ученого секретаря.
      — Кто за то, чтобы подвести черту?
На этот раз руки подняли все.
   - Приступаем к голосованию,- усталым голосом сказал директор.
      «Исключительно достойные люди» раздали бюллетени. Я зачеркнул слово «согласен» против фамилии Юнпиона, зачеркнул его против фамилии Макарова и зачеркнул слово «не согласен» против фамилии Юрия. Посмотрел еще раз на дело рук своих. Кажется, все правильно: Соковин — не согласен,Макаров — не согласен,Овдин — согласен.
   Я сложил бумагу вдвое, покосился на Боброва. Тот в сильном смятении чувств зачеркнул все слова «согласен» и теперь растерянно моргал. Потом он вздохнул и зачеркнул для полной ясности все «не согласен».
   В перерыв никто не ушел из зала. «Исключительно достойные люди», чувствуя себя в центре внимания, нервнича¬ли, путались, выдергивали бюллетени друг у друга, тихо переругивались. Наконец, председатель счетной комиссии попросил слово. Все притихли.
   Председатель неестественно торжественным голосом зачитал «протокол номер один» — о распределении обязанностей между членом счетной комиссии. Попросил утвердить его. Утвердили нетерпеливо и единогласно.
      — Протокол номер два! — еще более неестественным голосом провозгласил председатель.
Зал замер.
      — В бюллетень тайного голосования по выдвижения кандидатуры на соискание Ленинской премии внесено три кандидатуры, — эти ритуальные слова председатель говорил голосом ярмарочного зазывалы. Видимо, сказывались колдовские чары Авдотьи. Обычно он так никогда не вещал. Мы нетерпеливо ждали.
      — При вскрытии бюллетеней, то есть урны, бюллетеней оказалось тридцать восемь, — заунывно возглашал наш коллега. — Испорченных бюллетеней — один. Действительных бюллетеней — тридцать семь!
   Я покосился на Боброва. Тот нервно дернул щекой. Это он испортил один бюллетень.
      — За товарища Соковина подано голосов — пятнадцать!
Против — двадцать два!
      Зал охнул. Юнпион не набирал половины голосов. Вполне возможно, в таком же положении окажутся и остальные кандидатуры. НИИЭМО потеряет единственное место в Ленинской премии.
      — За товарища Макарова голосов подано — девятнадцать!
Против — восемнадцать!
Я выдохнул воздух, скопившийся в моей груди. Мой шеф набрал ровно половину голосов. Его кандидатура прошла.
      — За товарища Овдина подано голосов — три! Против — 34! Таким образом...
   Да, прошел Макаров. Это лучше, чем если бы прошел Юнпион. Но справедливее было бы, если бы прошел Юрий. Видимо, многих членов совета сдерживала опасность потерять место в премии. Что ж, их можно понять. Я покосился на Мышкина. Тот улыбался, но веко у него сильно дернулось.
   Медленно поднялся директор. Он обвел зал грустным взглядом. Губы его были плотно сжаты.
      — Кто за то, чтобы утвердить протокол номер два? Кто против? Единогласно.
Наступило молчание. После долгих дней тревожного ожидания и после сегодняшнего напряжения я почувствовал страшную усталость. Судорожная зевота вдруг раздернула мой рот. Я поспешно прикрыл его рукой.
      — Жаль, что сейчас не можем поздравить товарища Макарова лично с высоким доверием, — медленно и с трудом говорил директор. — Но, товарищи, должен заметить, что сегодняшний   совет настораживает. Чертовски настораживает. Вместо принципиального обсуждения мы были свидетелями странных событий.
   Директор покосился на Аникина, тот сидел неподвижно, как истукан.
      — Я должен как директор обратить на это внимание. Видимо, мне и партийному комитету надо усилить... Серьезно усилить.
   Федор Ильич помолчал, потом устало вздохнул и сказал:
      — Переходим ко второму вопросу. Нам надо выдвинуть кандидатуру на государственную премию.
   За Юрия проголосовало 37 человек. Против был один. Я смотрел на жирный затылок Аникина. Я знал, что против голосовал только он один. Зачем это надо было ему, не знаю, ведь Юнпиону теперь был гарантирован орден Ленина. Домой я шел один. На сердце было тяжело. Я с трудом поднялся на третий этаж, позвонил. Я даже забыл, что у меня есть собственный ключ.
      — Где ты пропадал? — сердито спросила Лялька. — Геннадий так хотел попрощаться с тобой.
      — Он уехал? — спросил я, чтобы как-то отреагировать на слова жены. — Жаль, хороший человек, дай Бог ему здоровья...
   Мне было все безразлично. Даже отъезд утомительного родственника не радовал. Страшно хотелось спать.
      — Уехал, — сказала Лялька.
Я заглянул в гостиную. Там по-прежнему процветал промтоварный склад.
      — А это куда? — спросил я.
Лялька посмотрела на меня, и взгляд ее потеплел. Она поняла, что я просто устал. Догадливая у меня жена, все-таки.
      — Я отправлю, — сказала она. — У Геннадия с контейнером не получилось. Ты сильно устал?
   Я молча кивнул. У меня не было сил разговаривать. Лялька обняла меня и повела, как маленького, в спальню.
      — Раздевайся. Разденешься, умоешься, и — ложись.
   Проваливаясь в сон, я успел подумать о Юнпионе. Что-то он сейчас делает?
 
273
 
274