Валерий Липневич
Долгое прощание, или "О, Славникова!"
Ольга СЛАВНИКОВА. Бессмертный. Повесть о настоящем человеке.
Октябрь, №6, 2001
Новый роман Славниковой, хотя и названный в подзаголовке повестью, не обещает, как и предыдущие, ничего сверхоригинального ни в сюжете, ни в материале повествования. Все те же знакомые квартирки, будничные заботы о родных и близких, хождение на работу, добывание денег, ожидание пенсий, походы за покупками, кое-какое участие в жизни внешнего мира, который становится все непонятней. Вот у Марины, например, - а именно она главный и действующий герой романа, прощающийся с грузом парализованного прошлого, - это работа в избирательном штабе. Подвигло ее на это неудовлетворенное честолюбие, к тому же постоянно уязвленное: золотая медалистка, краснодипломница "мается внештатно" - а уже за тридцать - в отделе новостей третьестепенной телестудии. (Правда, есть у нее некое тайное обоснование своей привязанности к неродному заведению - возможность монтировать видеокассету с советскими теленовостями для парализованного отчима.) При всех ее золотых медалях и красных дипломах наличествует в Марине некая непроявленность, половинчатость. Неспособность понять умом российскую жизнь - или, скорее, потребность понять и поверить ее умом становится препятствием для карьеры, сказывается и ее национальная половинчатость, видимо, все же не случайно упоминаемая автором (ее "еврейский нос" недоброжелательно отмечают избиратели, с которыми она возится с утра до позднего вечера). В итоге она всюду чужая. И даже до такой степени, что в тот же момент, как подписан приказ о ее увольнении со студии, сотрудники очищают стол от ее барахла и выставляют в пакетах для мусора за дверь. Однако и в собственном штабе, где ее постоянно нахваливают - словно подстегивают - и где она выкладывается до конца, Марина неожиданно обнаруживает, что платят ей в два раза меньше, чем самому бесполезному человеку, занятому только своими ногтями. При всем том, что мужчины оглядываются, когда она проходит, а шеф не упускает случая поцеловать и что-нибудь погладить. Марина оказалась в "политике", уступив импульсу наказать обидчиков и мечтая вернуться на ту же студию полновластной хозяйкой. Но она внутренне содрогается от того, что "политика" сводит ее с такими людьми, как профессор Шишков и бывший артист Кругаль, и - самое страшное - делает их, по сути, единственно близкими, они, разумеется, ощущая ее чуждость, все же используют ее, а использовав, выбрасывают за ненадобностью. Получается, что даже в политике, самом общественном и соединяющем людей деле, она тоже одна. Но так или иначе, она вся в работе, которая не оставляет времени даже для мужа. А мужья этого не любят. В отношениях с ним, на встревоженный слух ее матери, "не угадывалось ничего органически-телесного", за дверью спальни "не слышалось человеческой речи, а раздавались только железные взвизгивания, деревянный скрежет, бряцание упавшего бокальчика с карандашами, как будто в комнате боролась и бодалась четвероногая мебель".
Тем не менее тот факт, что у мужа появилась другая женщина - он целовался с ней на остановке - ошеломил Марину. Хотя последнее время она с ним не виделась, ей казалось, что он останется навсегда чем-то вроде донного осадка. Но осадка ее собственного, нерушимо принадлежащего ее жизни. Мысль о том, что он может исчезнуть - уже исчез, всерьез и навсегда - неожиданно взволновала Марину. Муж соотносился с мужем матери - некогда любимым, да и сейчас еще внушающим мистическое почитание отчимом. Свое "бессмертие", спасительное для семьи и удостоверяющее мужскую наличность, он невольно распространял и на непутевого, "с двумя незаконченными высшими" - еще вариант той же половинчатости - зятя. Отчим, парализованный с начала перестройки (так же как и весь советский народ), оставался духовным и материальным - ветеранская пенсия - центром. Именно он и есть тот настоящий человек, которому будто бы посвящен разговор. Будто бы - потому что одной рукой псевдопатетически писатель возвеличивает "бессмертного" паралитика, другой (на уровне быта) постоянно снижает его образ. Впрочем, подобная противоречивость, оксюморонность, присутствует на всех уровнях романа. Возможно, она отражает тип авторского мышления - погоняюще-тормозящего, топчущегося на месте, возможно, тип героя - мертво-живого - заставляет автора структурировать все в романе в соответствии с ним, превращая даже ходячих персонажей отчасти в мертво-живых и живо-мертвых.
Настоящий человек О. Славниковой, как и легендарные герои советской житийной литературы, - от Павки Корчагина до Мересьева, - также борется. Но, несмотря на ободряющий взгляд Леонида Ильича с портрета на стене и на постоянные щадящие теленовости, увлеченно изготовляемые Мариной, - а может, и благодаря им - он борется не со смертью, а с жизнью. Фронтовой разведчик, ловко владевший петлей-удавкой и даже носивший ее на шее в свободное от "работы" время (о чем свидетельствует круговой шрам), пытается теперь задушить себя самого. И все это втайне от преданно опекающей его жены и на роскошной золоченой кровати, которую он вывез в качестве трофея из Германии. Тем не менее, жена, сделав это потрясшее ее открытие, решает не противиться его попыткам, хотя это "было хуже и обидней, чем если бы она застала Алексея Афанасьевича с любовницей именно в супружеской кровати, чью высоту и жаркий звон, подобный звону полной кузнечиков луговой травы, Нина Александровна не успела забыть на своей брезентовой раскладушке".
Пожалуй, именно усилия по созданию отчиму максимально благоприятного климата привычной ему доперестроечной жизни - вплоть до специальных телевыпусков ХХVII и XXVIII съездов - мешают Марине адаптироваться к новой реальности, хотя хлопоты по продлению существования драгоценного ветерана становятся экологической нишей и для нее самой, и уж тем более для матери, обретающей в них смысл жизни.
К семейному сюжету причастна и работница собеса по прозвищу Клумба, именно ее шумное возмущение последствиями политической деятельности Марины и оказалось невольной причиной смерти Алексея Афанасьевича. Так что выполнить свой коварный и эгоистичный план ему не удалось, всплеск подлинной жизни - чудовищно-невероятной - дошел до его слуха и смертельно взволновал. Клумба, со свойственной ей "физической чувствительностью" к страданиям подопечных, также на краю гибели. Нина Александровна еще пытается сделать мужу искусственное дыхание и массаж сердца - вместе с автором мы глядим на это (впрочем, как и на все происходящее в романе) с некой скорбно-бесчувственной высоты, - напоследок она бросается к телефону, чтобы вызвать "скорую" для всех троих. Сцена вполне шекспировская, остается добавить, что в этот момент Марина возится с замком, чтобы, возможно, присоединиться к тем, кому нужна срочная медицинская помощь. Только что она отвергла "награду" за самоотверженный труд во время избирательной кампании: ей предложили то же место на телестудии, которое она занимала до начала своей "политической" борьбы - снова без оклада.
Занавес падает, и герои прощаются с читателем - главное произошло: прошлое, освященное великой войной, в лице Алексея Афанасьевича Харитонова, заслуженного ветерана, умерло. Растерянные женщины, одиноко застывшие на пороге будущего, лицом к новой жизни, но уже без отягощающего их и спасающего груза. Этакий последний, оксюморонный узел.
Приблизительно такая схема выстраивается в сознании после прочтения нового романа О. Славниковой. Но схема эта всего лишь черно-белый вариант того насыщенно-вязкого цветного кино, которое предлагает нам автор. "Голографический реализм" - так определял метод Славниковой В. Лукьянин. "Вес, это невидимое свойство неподвижных вещей, был теперь для Алексея Афанасьевича, пока его не трогали, всего лишь способом взаимодействия с таким же, как и он, абстрактно-астрономическим центром Земли. Когда же Нина Александровна ворочала его по параличным меркам ухоженное тело, отмеченное старыми шрамами, напоминающими бледные расплющенные стебли, какие бывают под валунами, ей казалось, будто она на миллиметр сдвигает с места всю незримую земную массу, принимающую ветерана за свою естественную часть".
Обилие сравнений (и обязательных, точных, отражающих суть явлений, и только играющих в похожесть, только забивающих своей экстравагантностью восприятие), обилие размышлений (также в полном ассортименте, словно исчерпывающих все возможные и не всегда уместные варианты), обилие наблюдений (также демонстрирующих цепкий, холодновато-всевидящий и горьковато-насмешливый глаз автора), - все это создает некий сверхнасыщенный раствор, похожий на целебную грязевую ванну. Хочется перечитывать, постоянно возвращаться, чтобы снова и снова окунаться, кайфуя, приговаривая: ну что за славненькая эта Славникова! Только к чему здесь все эти скучные персонажи, весь этот черно-белый пунктир, по которому, как ни странно, все-таки движется повествование - как паровоз с нарядной публикой по производственной узкоколейке? Пунктир этот кажется лишь случайным и необязательным поводом для высказывания. Возможно, автору уже давно надо было бы распроститься с выдуманными и будто такими же умными, как она, героями (пусть это только близкие ей мать и дочь). Очевидно противоречие между мощным лирико-философским даром писателя, требующим монолога - в стихах, прозе, публицистике, критике - и печальной необходимостью или потребностью реализовывать его в романах, чрезмерно одаряя своих серовато-тусклых (под цвет времени?) персонажей. Возможно, заставляет примерять маски романных героев и некоторая неокончательная расплавленность, неоднородность бушующих в авторе стихий. На мой взгляд, очевидно присутствие Трифонова - условно говоря, отца, Петрушевской - мамы и Платонова - дедушки.
Щедро одаряя своих бедных героев тонкостью и глубиной воспрятия - подлинным и вечным богатством личности, писатель все же не может сделать их и на гран счастливее. Потому что по большому счету - это все-таки милостыня. Да герои и не чувствуют этого богатства, им не до него, они все в своих тревогах и хлопотах. Насыщенная, цветная аура сильных и глубоких мыслей, изящных переживаний и наблюдений висит над героями, но они не ощущают ее благотворного воздействия и поэтому кажутся вдвойне несчастными. К тому же Славникова уберегает своих читателей от подлинного сопереживания. Избыток оживляющих средств не делает ее персонажей живыми. Это герои для. Они призваны не столько жить в нашем воображении, сколько демонстрировать комплекс важных для автора мыслей, и в том числе самую главную: парализованное прошлое держит крепче, чем непонятное, так и не наступившее настоящее. Только гибель прошлого способна подвигнуть к реальности. Роман становится громадной реализованной метафорой. Поэтому и герои в той или иной степени условно-пародийны. Особенно это касается политических деятелей: Апофеозов, Шишков, Кругаль - они выписаны мастерски и лаконично. Пародиен, разумеется, и главный персонаж - настоящий человек, вокруг которого топчется изображение современной жизни, где самым новейшим лидерам противостоит в сознании людей все тот же добродушно-бессмертный Леонид Ильич, а не какой-нибудь случайный эрзац из сегодняшней околополитической шпаны. Все герои Славниковой живы ровно в той мере, в которой позволяет пространство ее идеологического романа, выросшего из единственной и впечатляющей метафоры.
Если Трифононов постоянно подчеркивал свою деидеологизированную установку на исследование жизни с максимально возможной объективностью ("меня интересуют характеры"), то Славникову интересуют идеи по-преимуществу, при той же, трифоновской, обращенности к жизни самых обычных людей. а если точнее - Славникову интересуют пласты массового сознания, определяющие поведение людей в переломные моменты истории. Исследует она эти пласты более как ученый, чем как писатель.
Интенсивные цветные и "голографические" размышления по канве черно-белого сюжета создают некий дополнительный полюс, некую доминанту подлинного бытия, противопоставленного как быту персонажей, так и их политической мелкосуетной деятельности. В этом Славникова близка, конечно, дедушке - то бишь Платонову. Родство с Петрушевской в том, что герои оставлены на самих себя, им уже неоткуда ждать спасения. Только условность, неполная жизненность персонажей смягчает трагизм их положения. Ведь по большому счету - они всего лишь марионетки, но, разумеется, сделанные с блеском ума и таланта. Поэтому ухудшение их положения в течение романного действия призвано лишь высветить ситуацию, Они словно поднимают ее над собой, как плакат. В какой-то мере это все тот же советский вариант: герои гибнут, но идея являет себя и торжествует.
Долгое прощание с прошлым, которое виртуозно продемонстрировала нам Славникова на примере своих персонажей, для многих людей еще длится и длится, оно умрет, вероятно, только вместе с ними. Да и само прощание не приносит автоматически желанного облегчения, которое требует главного мужества - смотреть в глаза настоящему. а это не только трудно, но и опасно. Да и не каждому по силам.
И напоследок. Мне все не дает покоя эта сильная и яркая лирико-философская струя романа, представляющая автора наиболее значительно. Чудится мне в этой лирической авторской стихии постоянное присутствие российских просторов, вольной и могучей природы, всегда спасающей и утешающей человека, каким бы горьким и безысходным ни казалось его социальное бытие.
.
Опубликовано в журнале:
"Дружба Народов" 2001, №10