В мой дом и в мой двор, я въехал с папой и мамой, вдоволь помыкавшись по съемным квартирам и гостиницам. Поскольку продолжительность моей жизни была еще совсем недолгой, то краткие события перемены мест проживания имели для меня, маленького, очень большое значение и казались долгими. И, поселившись в моем доме в возрасте четырех с половиной лет, я уже имел большой опыт жизни в походных условиях, в каких вынуждены были жить семьи советских офицеров, это было уже пятое место жительства из тех, которые сохранила моя маленькая память.
Дом был роскошным: огромный, трехэтажный, в три подъезда, с высоченными потолками на 2-м и 3-м этажах, поражал меня своей монументальностью. Он был с трех сторон отгорожен от воинской части забором, будто вырезан из ее территории, как при игре "в ножики" на земле, что и соответствовало действительности - раньше это здание принадлежало воинской частью, на территории которой находилось танковое училище.
Первой моей квартирой была комната в деревянном щитовом (из рогоза) домике, который стоял на опушке соснового леса в военном поселке Гуйва под Житомиром. Этот военный городок лётчиков находился как раз на территории ставки Гиммлера - «Гегевальд». Лес там был хоть и не заповедным, но очень хорошим, светлым, у подножия высоких сосен росли грибы маслята. Рядом с домом были остатки взорванного бункера, как на ставке Гитлера под Винницей. Многим людям не знаком этот спасительный послевоенный строительный материал: рогоз срезали, сушили, собирали в маты и штукатурили. Квартиры отапливали печью – грубой.
Вверху на фасаде моего винницкого дома была выложена кирпичом непонятная дата: 1896. А разве так бывает, думал я, ошибка какая-то: сознание еще не могло охватить таких больших временных пространств, должно быть 19..! Я вообще больше любил думать, чем спрашивать у старших, потому что они вместо ответа любили нести всякую чушь, а чуть что – угрожали расправой - ремнем то есть…
До войны (так говорили тогда), а как я понимал, до моего появления на этом свете, здание моего дома до того было казармой, что означало : домом, где содержали коз (слово конюшня было мне уже знакомо). Потом ее спешно перестроили под жилье, перегородив большие помещения стенами, пустив посередине темный коридор с выходящими на него дверьми одно- или двухкомнатных квартир, повесили далеко друг от друга тусклые лампочки, которые быстро перегорали, не выключаясь круглосуточно...
Окна первого этажа были приземистыми, небольшими. Они мне нравились своей основательностью и защищенностью, с толстенными, с метр толщиной стенами, они походили на амбразуры, потому что окна второго и третьего этажей были вдвое выше. А что мне нравилось еще больше, так это огромный, широкий подоконник, на котором можно было роскошно улечься и смотреть на улицу, если у тебя опять ангина, и не пускают гулять. А еще была большая удобная форточка, которой я пользовался вместо двери: не надо было таскать на шее тяжелый ключ от входа, да и путь домой был короче.
В квартирах уже было проведено "паровое" отопление, причем в трубах, к моему изумлению оказался вовсе не пар, а горячая вода (взрослые сами не понимают, о чем говорят, когда дают имена вещам…) Но я-то знаю, о чем говорю - в бане "на Нансена", куда мы ходили с отцом регулярно, в парилке, из труб шипел, вырываясь наружу, густой белый горячий пар… Но, как бы ни были горячи батареи, зимой в квартире было холодно - полы на первом этаже были настелены прямо на землю. Может и вправду на первом этаже располагались конюшни, двери были довольно широкими, по сути четрырехстворчатыми и потолки были не высокими.
В доме были туалеты в квартирах, но и во дворе был большой кирпичный солдатский туалет, потом он куда-то пропал, оставив на память о себе кирпичный фундамент. На кухнях стояли печи, был запас дров. Печи представляли собой длинные строения из кирпича, пристроенные вплотную к стене, с чугунными кругами наверху, и с топкой, расположенной с торца печи. Зимой они обогревали жилье, и на них готовили. Летом их топить было жарко и невыгодно, а готовили на керогазах, таких черных штуках, которые не столько грели кастрюли, сколько воняли и делали воздух таким спертым, что постоянно хотелось на улицу. Обычная молочная манная каша варилась на них так долго, что засыпал голодным. Другое дело – примусы: они отражали латунными боками лучики солнца, весело гудели, звенели, когда их накачивали и готовилось на нем все сказочно быстро. Я мечтал о таком примусе, его было весело накачивать, но у нас его, как говорили не только в Одессе, но и в Виннице, так и не появилось.
Меня отправили в ссылку к бабушке на все лето. Нет, это была не деревня, не село, это был город, но другой – жаркий, пыльный, чужой, где камни вместо положенного серого цвета гранита, были красноватыми, как бурак в борще. Люди там вставали рано и в 5 часов утра шли на работу, зато в 9 вечера уже все дружно спали. Местный рынок закрывался уже в 8 утра… В Кривом Роге трава выгорала уже к середине июня.
Когда я вернулся – печки уже не было, вместо нее сиял белизной новый некрашеный прямоугольник пола и на нем стояло нечто незнакомое – газовая плита с духовкой. Дом опутали загадочные желтые газовые трубы, идущие снаружи по периметру дома, между первым и вторым этажами. К газу привыкли быстро, как привыкают ко всему хорошему. Но теплой воды и ванн в квартирах не было. Некоторые устанавливали "титан" на дровах, мылись под душем, стоя на полу.
Дом жил жизнью военного городка: вечером все женщины выходили на улицу со своими низкими табуретками, садились на них и судачили, стоял низкий гул женских голосов, потому что все говорили вполголоса, не забывая пору репрессий, обсуждали текущие проблемы, а мужики, выйдя покурить, улыбались, кивая на них и произносили одно слово – "женсовет". Я не знал, что оно точно означает, но надеялся, что это означает "много женщин, сидящих на низких табуретках".
В нашем доме жили в основном фронтовики, капитаны, майоры и полковники даже, но никогда я от них не слышал и слова о войне. Некоторые пацаны рассказывали, как их отец воевал, пиф-паф, тра-та-та … и немцам каюк. Мой отец про войну молчал, хоть и прошел ее с 43 по 45-й, а потом еще 3 года без отпуска, а детские пистолетики покупала мне мать. На пляже я трогал пальцем его многочисленные шрамы от осколков и пуль, о полученных ранах он отвечал односложно - шмайсер, мина, долина смерти… и поди знай, что он этим хотел сказать. Оставалось только запоминать, а повзрослев, попытаться все это понять.
Особо запомнился период, когда взрослые шептались и смеялись, читая стишки "Про Никиту", и когда часть наших отцов уехала на Кубу ставить ракеты под носом у американцев, только никому про это знать не полагалось. Вне дома мы об этом не говорили, зато ловили шпионов два раза - они прятались густых кустах колючей облепихи на территории школы, записывали номера машин, прибывающих на военные совещания в штаб на территории части. Мы сообщали дежурному по части и шпионов ловили. Потом командование приходило в школу благодарить за бдительность, правда наших имен не называли.
Наш двор был полон детворы, как-то массово народившейся после войны. Все возрасты были дружны, никто никого не обижал. Заканчивалась эра голубятников, их ругали, уничтожали как класс, голубятни во дворах разрушали. Особняком держалась шпана, они ходили в картузах, говорили на непонятном, но русском языке и собирались кучками в углу двора, но тоже никого из мелкоты не обижали. Драк между пацанами как-то вообще не было, хотя в одном доме жили просто дети военных, шпана, и стиляги, не было только выходцев из сел и не слышалось украинской речи, будто жили мы в российской глубинке.
Взрослые, то есть наши родители, (только слова такого еще не было тогда в обиходе, были просто папы и мамы), часто собирались и отмечали праздники, а мы, малышня или собирались в темном коридоре и смотрели диафильмы которых у меня почему-то было огромное количество ( а у других не было даже фильмоскопа, хотя квартиры у них были не как у нас, однокомнатные, а двух- или трехкомнатные: это когда две квартиры находились рядом, каждая со своим входом и они считались "богатыми"), или играли в настольные игры. Дома у меня был мешок с машинками - они все были железными, но быстро разваливались.
Термин богатые и бедные был на слуху. Богатыми считались те, кто приехал сюда, прослужив несколько лет в Германии, они привозили красивую посуду, одежду и вообще, хвалились достатком. Меня мама учила у богатых конфеты не брать, а отвечать: "у меня дома есть". Это было обидно, потому что дома конфет, а тем более шоколадных, не было, а врать – некрасиво. Но я верил маме, что так надо. А заодно на всю жизнь возненавидел шоколадные конфеты, не люблю их и по сей день.
Мама рассказывала мне об эпизоде, который выпал из моей памяти. Я спросил как-то: "Мама, а мы бедные или богатые?" Она говорит: "А почему ты спрашиваешь?" Я: "А ты загляни под кровать, сколько там стоит банок с вареньем!!?" Действительно, у нас по жизни стояли стратегические запасы варенья. И вот теперь, со дня смерти матери прошло уже время, а в квартире остались стоять стратегические запасы варенья...
За домом во дворе был ряд добротных сараев, то есть хозпостроек, присущих всем военным городкам и предназначенных для хранения домашнего хлама, а так же картошки на зиму в подвалах, которые рыли самостоятельно. Между домом и забором была волейбольная площадка с сеткой и сидением наверху для судьи, посыпана песком и обсыпана по краям белым. Зимой эту площадку заливали водой. На катке на коньках по очереди катались то девочки и малыши, то играли в хоккей пацаны с командами их других дворов, а девчонки болели за наших. Другие дворы были не столь организованы, как наш и своего катка, как правило, не имели.
Меня всегда тянуло на улицу, то есть во двор, а ужин часто заменял кусок хлеба с маслом и солью, или намазанный вареньем. Иногда чья-то мама выносила на улицу целый поддон из духовки, на котором ароматно шипели пирожки из удивительно белой муки, с вареньем и угощала детей. Муку она доставала на работе, потому что из той, что продавалась в магазине, ничего путного никому испечь не удавалось. Эти мамы не были из богатых, а пироги – не конфеты и я смело угощался, не боясь нарушить мамин запрет. Это был рай…
Если меня попросили представить себе картину безмятежного счастья, то это было: тёплое безмятежное летнее утро. Просыпаюсь. Завтрак на столе, в квартире никого нет. Но я знаю, что мама где-то рядом. Вылажу в распахнутое окно, ложусь на спину в высокую траву с желтыми одуванчиками на высоких тонких ножках, и гляжу на облака. Надо мной пролетают пчелы и бабочки, а я лежу, улыбаюсь и жду, когда меня позовет домой мама...
Летом мальчишки играли в свои игры – войнушку и пекаря, девочки в свои - "дочки-матери" с куклами, на одеялах во дворе, и плели венки из цветов, надевали их на голову, и они быстро увядали пол июльским солнцем. Пионерских лагерей у военных своих не было и мы не могли разъехаться в них на лето или к бабушке в село, как это было у детей рабочих с Супзавода или 45-го завода, да и бабушки наши были раскиданы по всему Союзу, аж за Урал. Но ближе к концу лета наши стайки сливались в одну, в ранних и по-летнему теплых сумерках мы играли в прятки или на лавочке в "испорченный телефон" или "садовника". Раз в год играли в "казаки-разбойники", игру со сложными правилами. Старшие дети днем резались в волейбол или в выбивалу, иногда в городки, а вечером они просто пропадали куда-то…
Всё закончилось как в сказке про Крысолова – почти все дети в течение полугода загадочно исчезли из моего дома… Но зато те, кто остались в нем, прожили до самой юности, пока не разъехались по всей стране. С тех пор начался второй этап жизни моего двора. Дом наводнили приезжие из сел сержанты и старшины - сверхсрочники,они развели кур, клумбы превратили в огороды, волейбольная площадка заросла травой и была щедро унавожена куриным пометом. Нас, пацанов моего возраста осталось всего двое, да и гулять было некогда: музыка, спорт, учеба и хобби (фото и киносъемка) отнимали почти все время.
А куда делись те дети, которые исчезли вместе с родителями? Они переехали в новое, комфортное жилье с совмещенным санузлом, его как раз начали массово строить и сдавать в нашем городе, и которое впоследствии получило название "Вишенка", "Сотка". Да, их поглотили "хрущебы".