Вне всякого сомнения, для любого эмигранта, переселенца или просто странника день, когда он ступает на чужую, незнакомую землю, становится одним из самых запоминающихся дней всей жизни – эдаким рубежом, пределом его прошлых, возможно, неоправданных надежд и чаяний, днём, когда ожидания и предчувствия начинают или находить в увиденном твёрдую опору, или рушиться, словно карточный многоэтажный домик, сложенный из карт географических, к настоящей жизни на чужбине мало имеющих отношение.
Со мною же всё было иначе, и, право, можно сказать, с моим переселением в здешние земли приключилась нелепейшая история – я не помнил ни дня приезда, ни способа, коим я воспользовался для прибытия сюда, ни прочих обстоятельств моего прибытия. И как бы я ни силился припомнить, как случилась сия решительнейшая перемена моей жизни, единственное, что появлялось в моём сознании, это твёрдая уверенность, что когда-то - очень давно, скорее всего, -
я приехал издалека в эту страну.
Было бы чрезвычайно странно, если б память, изменив мне единожды, осталась бы мне верной впоследствии, всегда и во всём, а посему меня нисколько не удивляли и прочие её капризы и причуды – никчемное стремление избранно относиться к моей прежней жизни, что предшествовала переселению, извлекая из оной лишь обрывки, лишь рваные тряпки воспоминаний (о целостности полотна прошлого и речи не могло быть); неловкое жонглирование движущимися картинками – из дней давно ушедших и дней, отстоящих от меня на расстоянии вытянутой руки – её, памяти, руки. Я подчас не мог отчётливо припомнить - ни когда было то или иное происшествие, ни было ли оно всего лишь последствием кратковременной, но тягостной дрёмы.
В стране, что приютила меня (или же приманила? околдовала? поработила?) было заведено, в отличие от традиций моей отчизны, – и в том я был уверен… почти уверен – к красоте людей относиться спокойно, почти не замечая её, едва ли не с равнодушием, порой даже считая её чем-то постыдным, требующим маскировки и сокрытия. Здесь средь многих принято было считать, что отсутствие скромности и сдержанности – порок, а, стало быть, ярким, броским, очаровательным быть постыдно. И мне это нравилось – достаточно быстро я перестал судить о людях по их внешности, и вскоре подметил, что окружающие стали для меня интереснее, глубже, загадочнее.
Не могло не вызывать симпатий и иное стремление жителей моей нынешней страны – изничтожить само происхождение, саму природу многих никчёмных, мучительных сторон их жизней. Так, для кого-то ранящее, непереносимое отсутствие взаимности в чувственных сферах - нередко приключавшееся в моей прежней отчизне - было однажды, раз и навсегда, исключено вовсе – разработкой рецептуры особых порошков, которые способны были вызывать не только ответные эмоции и духовные вожделения у объекта чьей-то страсти, но при необходимости в состоянии были затушить и любовные порывы, и всё сметающие на своём пути волны обожания. По обоюдному желанию можно было прекратить и взаимный любовный жар – приёмом соответствующих порошков – но на это редко кто шёл, ведь когда человек чувствовал внутри себя гармонию взаимности и понимания, рушить созданное не имело ни малейшего смысла.
Ежедневно разделять кров, быт и раздражающие всё и вся проблемы двум влюблённым необходимости не было – частые расставания, долгие разлуки двух соединённых чувствами людей только приветствовались – чем больше расстояния, тем лучше, чем дольше ожидание грядущей встречи, тем слаще миг её обретения. И разве я мог не одобрять сии заведённые когда-то правила, которые не позволяли двум любящим сердцам погрязнуть в пучине, в паутине семейных дрязг и ссор – как, должно быть, случалось у меня на Родине – а сохранять, беречь чувства в их первозданном виде, подчас не прибегая ни к порошкам, ни к таблеткам, что исправно вызывали чувства, если те всё же остывали.
Многое, очень многое в этой стране – и странной, и привлекательной одновременно – было устремлено на сбережение того, что многие считают главной драгоценностью любого человека – любви.
- Больной... Больной, очнитесь, - я с превеликим трудом открыл глаза. На меня смотрела девушка в белом халате, судя по всему, медсестра. – Действие антидепрессивного препарата заканчивается. Сейчас начнётся адаптация психики… Могут быть неприятные ощущения. Ах, да! Вот ещё что... К Вам приходила какая-то женщина. Молодая. Просила передать, что она извиняется. За всё, что она сделала.
Глаза мои сами сомкнулись, и я услышал негромко звучащий мужской голос, свой голос.
Средь жителей страны, в которой я живу уже один год, два месяца и три дня, принято презрительно относиться к людям, наделённым красотой. Диктатура серости, посредственности и некрасивости. Миловидных мальчиков и девочек уже в раннем детстве уродуют, нанося им на лица кривые шрамы и кислотой изменяя нежный цвет их кожи.
Здесь нередко встречаются интриги и злопыхательства, здесь заурядна зависть и привычно издевательство. В этой стране люди не считают зазорным злоупотреблять «порошками любви» - нередко они тайно подсыпают его друг другу, преследуя свои корыстные интересы или же просто развлекаясь негожими способами. Здесь влюблённым, что как-то, к всеобщему удивлению, всё же нашли друг друга, под страхом неотвратимого, позорного наказания запрещают жить вместе. Здесь слово «любовь» давно стало ругательством...