Война!
Мне было 7 лет, 3 месяца и 22 дня, когда Адольф Гитлер, канцлер Германии, решил, что с меня этого достаточно и 22 июня 1941 года послал свои войска, чтобы своё решение претворить в жизнь, т.е. меня лишить её. До Ленинграда, где я жил в то время с папой, мамой и старшим братом, было не так близко, поэтому гитлеровские войска добрались до него только 8 сентября и, взяв город в кольцо, установили блокаду, которая продлилась почти 900 дней и принесла неисчислимые жертвы среди мирного населения, но до того, как Северная группа армий, возглавляемая фельдмаршалом Леебом подошла к городу, захватила железную дорогу, связывающую Ленинград с восточными областями, отрезав его от страны, было совсем немного дней, за которые стало ясно, что натиску врага противостоять будет трудно. Надо было спасать мирное население города. В первую очередь – детей.
До германского нападения на СССР никаких заранее разработанных планов эвакуации не было, поэтому она проводилась хаотично и была плохо организована. Первый этап эвакуации продолжался с 29 июня по 27 августа. Много детей из Ленинграда было эвакуировано в районы Ленинградской области, что привело к тому, что от перерезанной железной дороги около 175 тысяч детей было возвращено обратно в город. В блокаду, обстрелы, голод, холод, гибель. Это всё я узнал значительно позже. Мне повезло вырасти, меня спасли. Книги и фильмы о нас, детях, которых успели увезти из города до того, как сомкнулось убийственное кольцо, так и назывались: «Спасённое поколение». Несколько эшелонов ушли на Восток за 2 недели до блокады. Мой в том числе, а до этого ещё была жизнь. Война, казалось, была где-то далеко. Нас, детей, оберегали от тревог, да и мы сами, наслушавшись бодрых разговоров, что «враг свернёт себе шею», «победа будет за нами», «мы будем воевать на чужой территории малой кровью», как могли не верить своим «вождям» – так называлось тогда наше правительство.
Летали-то и раньше. По ночам. Так красиво было, когда светлые прожекторные лучи, скрещиваясь и расходясь, что-то искали высоко в небе, а потом до нас доносились сверху-издалека звуки бух-бух. Мама говорила, что это стреляют наши зенитки, отгоняя вражеские бомбардировщики где-то на окраине города. Мы жили в центре и были уверены, что к нам они не долетят. На всякий случай мама заклеила стёкла в окне (у нас было одно, но большое) бумажками крест-накрест, чтобы они, вылетая от взрывной волны,- так объяснил Дядя Петя-управдом,- не поранили нас, но этого не случится,- добавлял он,-не позволят. Папе велел приладить к самому верху окна длинное тонкое одеяло в скатанном виде, чтобы когда оно распускалось вниз до подоконника, то закрывало его полностью. Называлось это «светомаскировка». По репродуктору – большой чёрной тарелке из плотной бумаги - передавали бодрые марши и песни: «Если завтра война, если завтра в поход...», «Не будут крылья чёрные над Родиной летать...», «Вставай, страна огромная...». Мы с моим приятелем-соседом по коммунальной квартире Гришей Баренбоймом верили этому, и , несмотря на то, что в Александровском саду, возле Адмиралтейства, куда мы обычно ходили гулять, рыли окопы, а вечерами всё чаще стали объявлять: «Внимание! Воздушная тревога!», повторяя несколько раз, после чего включали метроном, гулко ронявшим удары в тишину, всё время обсуждали сколько осталось дней до конца войны и Победы.
Только однажды мама собрала мои вещи, нашила на них тряпочки с моим именем, фамилией, количеством лет, положила их в чемодан, обшитый материей, на которой тоже написала сведения обо мне, так же пометила вещи моего брата Илюши. Ещё раньше мама сказала нам, что мы должны ехать в эвакуацию. Т.к. мы ещё этого слова ещё не знали, то мама объяснила, что детей вывозят из города в безопасные места. Для этого их, т.е. нас, собирают в специальные детские учреждения, называемые Интернат, и отправляют под руководством учителей и воспитателей, конечно, временно, пока немецких фашистов не отгонят от Ленинграда и не выгонят из страны. А родители поехать с нами не могут, т.к. папа пойдёт на фронт, а мама должна работать.
Мама с папой отвели нас с братом в школу «Со львами» на Адмиралтейском проспекте, в которой учился мой брат, и куда должен был пойти я когда подрасту. Там уже было много детей с родителями и вещами. Нас проверили по списку, забрали вещи, обещав отправить их грузовиком, посадили в ожидавший около школы красный трамвай и, предложив родителям добираться самим, повезли на вокзал. Было тревожно, но не страшно, а интересно перед каким-то новым поворотом в жизни, обещавшим приключения. На вокзале стоял сплошной гул от голосов множества людей. Я спросил маму, почему она плачет, если мы уезжаем ненадолго, она к нам сможет приехать, да и война скоро закончится. Я помнил бодрые песни: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим!» Я верил родной партии, её вождю, любимому Сталину, другу всех детей, который нас в обиду не даст. Вот как быстро и ловко он ловит «врагов народа». По радио говорили о вредителях везде. Мой брат часто, придя из школы, открывал учебники и чернильным карандашом густо закрашивал чей-то портрет. На мой вопрос, зачем он это делает, Илюша отвечал, что затушевывает «врага народа», так велели в классе. И имя его упоминать нельзя больше.
Мама сказала, что так и будет, как я говорю, но плакать не перестала. И дети вокруг, особенно маленькие, плакали и кричали. Нас посадили в вагоны, паровоз загудел и поезд тронулся. Родители пошли рядом с вагоном, потом побежали . Так как их было много, то я своих потерял из виду в кричащей и плачущей толпе. Платформа кончилась, все родители пропали из вида, поезд медленно, стуча колёсами на стыках, покидал город. Потянулись пригороды. Взрослые женщины, наши воспитательницы, чем-то поили нас, кормили, успокаивали, но сами, отворачиваясь, промокали глаза. Они бодро говорили нам, что уезжаем ненадолго, скоро фашистов отгонят и все мы вернёмся домой, в наш прекрасный город Ленинград. Дети привыкли верить взрослым, тем более, это же мы слышали дома от родителей, да и по радио передавали военные сводки о том, что наши войска временно оставили населённый пункт,-говорилось какой,-понеся «значительные потери в живой силе и технике». Эта формулировка так часто повторялась, что со временем выучилась наизусть.
Наш Интернат-Детский дом привезли в Ярославскую область, в маленький городок, название которого не осталось в памяти. Там пробыли недолго. Однажды, небольшой группой, играя на опушке леса, недалеко от дома, в котором нас поселили, услышали в небе шум мотора. Мы уже знали, что это летит самолёт и выбежали на полянку, желая разглядеть его получше. Очень низко из-за деревьев, над самыми верхушками появился самолёт. Мы начали прыгать, кричать и махать лётчику, лицо которого в шлеме и в очках хорошо можно было разглядеть в кабине. Он посмотрел вниз на нас, отвернулся и самолёт улетел. И тут нам стало страшно, т.к. осознали, что на его длинном фюзеляже был крест, а на хвосте – фашистский знак. Так мы называли свастику. За ним, почти сразу, из-за леса пролетели два наших истребителя. Они, как мы возбуждённо стали обсуждать, гнались за ним, чтобы сбить, в чём мы были уверены.
Прибежали наши воспитательницы, белые как мел от страха, увели нас в дом и сказали, что если такое /мало ли/ когда-нибудь повторится, то на открытом месте надо падать и закрывать голову руками, а в лесу прятаться около толстых деревьев, обнимая их. Позднее, вспоминая эту ситуацию я понял, что он не стрелял в группу маленьких детей, т.к. ему было некогда, впору ноги унести от наших истребителей. Не мог довернуть так, чтобы линия полёта совпала с нашим местонахождением и очередь его пулемётов не прошла мимо. На том этапе войны,- это мы узнали значительно позже,- было много случаев, когда немецкие «асы» гонялись, совершенствуя своё мастерство убийц, за одиночными людьми и машинами на открытом пространстве. Опасность продвижения немецких войск в нашу сторону возрастала.
Через несколько дней Интернат двинулся дальше, вглубь страны. Так нам объяснили наши взрослые. Но теперь вагоны были не такие удобные, как те, в которых уехали из города,- обычные пассажирские, пригородные. Эти назывались «теплушки». Кто и как их так назвал? Тепло обеспечивалось железной печкой, стоящей на ножках на железном листе посреди вагона. Топили её углём. Толстая железная труба выходила наружу, выбрасывая дым и искры. На этой печке нам кипятили чай, варили еду. Малышам запрещали близко подходить к этому сооружению, даже чтобы поджарить кусочек хлеба на палочке, оставляемый от обеда. Так казалось вкуснее, да и несколько продлевалось время еды. Выручали старшие ребята, в помощь взрослым надзиравшие за порядком. В дощатом красном вагоне была широкая дверь посредине, она откатывалась на колёсиках для открывания и закрывания. Чтобы никто не выпал из открытых дверей на ходу поезда, когда требовалось проветрить вагон, проём перегораживала толстая балка и, опять же, строгий контроль, важных от возложенной на них миссии, старших мальчиков. Справа и слева от дверей, на некотором удалении от печки, в глубине вагона были построены широкие дощатые нары в два этажа. Слева располагались младшие и маленькие мальчики, справа мальчики старшей группы. Нары завешивались плотной занавеской.
Воспитательницы ехали на половине малышей. Часто ночью кто-нибудь начинал плакать, звал маму. Их надо было утешить быстро, чтобы не проснулись все и не поддержали рёвом. Девочки ехали в соседнем вагоне. У них, думаю, всё было организовано так же. Наш поезд двигался очень медленно. Часто останавливался, пропуская встречные воинские эшелоны с танками, пушками на платформах. Мы их видели в маленькое окошко, расположенное под потолком, лёжа на верхних нарах. Очередь полежать на этом месте устанавливалась старшими. Было интересно просто смотреть днём на пробегающие деревеньки, леса, поля, мосты через реки. В начале пути, ночами, несколько раз попадали под бомбёжки. Было так страшно, когда паровоз начинал давать прерывистые гудки, то резко тормозил, то вдруг начинал двигаться назад. Потом опять вперёд. И где-то впереди, в стороне, что-то глухо бухало. Воспитатели велели нам крепко держаться за рейки, прибитые в головах нар и молчать. Малышей стыдили те, кто сами были на 2-3 года старше:
- Чего воешь, маленький, что ли? – хотя боялись все. Самолёты, бомбившие с большой высоты, улетали, поезд медленно, словно нащупывая дорогу, двигался дальше. Иногда стояли много часов, пока впереди чинили путь. Тогда над нами летали наши самолёты, и нам позволяли спускаться по лесенке из вагона, погулять по насыпи недалеко от поезда, помахать своим лётчикам, которые, конечно же, нас не видели. Они охраняли детские эшелоны, нам сказали, что одновременно, на некотором расстоянии друг от друга двигаются ещё поезда. Наш машинист спас нас, маневрируя во время налётов. Эшелону, идущему впереди в нескольких километрах увернуться не удалось.
После починки пути, когда наш поезд двинулся дальше медленно, как будто нащупывая дорогу, мы увидели под откосом насыпи разбитые и сгоревшие вагоны. Куда девались люди из них, в основном дети, мы не спрашивали. Всё было понятно и так, даже малышам, которые закрыв лицо руками тихо плакали. Мы ехали так много-много дней. Иногда в каком нибудь городишке устраивалась длинная стоянка. Тогда нас водили в городскую баню. Совсем малышей мыли воспитательницы, а тем, кто стеснялся «чужих тётенек», помогали мыться старшие ребята. Потом нас всех вели в столовую и поочерёдно кормили. И снова привычный вагон и дальний путь. Сколько было таких остановок я не помню. Запомнилось хорошо, что к поезду выходили женщины из этих городков, плакали, называя сиротками и совали что-нибудь из еды и одежды. Наши воспитательницы решительно противились. Директор Интерната, Евдокия Васильевна,- её облик навсегда запечатлелся в моей памяти,- запрещала женщинам называть так и плакать...
- У них, у всех, есть родители. Мы все вернёмся домой, когда враг будет разбит. А за подарки спасибо, едем в холода. Когда тёплую одежду нам привезут.
- Дай-то Бог, дай-то Бог, - соглашались женщины и мелко крестили нас, отчего некоторым пионерам становилось смешно. Они-то знали, и нам рассказывали в пути, что Бога нет. Я ещё не ходил в школу, а они уже были «Юные ленинцы», учились по несколько лет и были очень умными, по крайней мере так себя считали. Дорога казалась бесконечной. Впереди ждала глухая деревенька в Сибири, холодные, голодные, безрадостные годы. И безразмерная война. Об этом ещё напишу