Стояло тёплое солнечное лето, и каждый день мы собирались за деревянным столиком, отбитым у стариков-доминошников. Когда я подошёл, на месте уже были двое: Бес – со зловещим видом, ссутуленный, он тыркался в мобильнике, - и Карина, растянувшаяся поверх стола. Она лежала с закрытыми глазами. Я присел рядом. Бес сказал, не отрываясь от мобильника: «Это допьём – будем водку пить». Я проследил за кивком его головы - и увидел упаковку Очаковских баклажек 2,25. Одна, открытая, дымилась на столе. Солнце падало на Карину. Карина, зажмурив глаза, воззвала: «Сень, сходи за водичкой, пожалуйста! Сбегай, а?!» - «Не пойду», - отрезал я, разглядывая крохотные подростковые прыщики на её груди, лоснившейся на солнце в разрезе майки, - и налил в пластиковый стаканчик пивка. «Р-р-р-р-р… вот с тобой так будет - не помогу я тебе, - разозлилась она. – Ты же тоже бываешь с похмелья!» - «Какое это похмелье, деточка, - подумал я, - это просто сушнячок». И сказал что-то невнятное, почувствовав, как первый же глоток утопил в алкоголе мой мозг и к земле потянуло затылок. «Совсем ещё девочка, - думал я, похотливо разглядывая мурлыкающее на солнышке и недовольное существо. – Совсем школьница». Скоро подошли ещё двое похмельных: Сашка и Павел. Оба без рубах. Уселись за стол, облокотившись на него, и заиграли мускулами, блестящими на солнце. – «А-а, еб**ное солнышко!» - простонал, сощурившись, Пашка Халин. Саня сидел теперь совсем пьяный – с пары глотков его окончательно развезло. «Еб**ное» солнышко светилось, парни потели и терпели. Кариночка лежала на столе, и я близко к ней поднёс своё лицо, будто разглядывая что-то подозрительное, на самом деле намереваясь коснуться её губ. Мне казалось, она слышит моё дыхание и специально не открывает глаз, дозволяя мне делать, что задумал. Сашка, пьяный, заржал над чем-то, и Бес отчего-то поддержал его дурным смешком, не глядя ни на какого и по-прежнему уткнувшись в мобильник. Я увидел, как с виска её скатилась выступившая капля пота, и тихонько подул на её губы – и отодвинулся.
Подошли ещё ребята, прихватив с собою водки. Карина сползла на скамейку, хмуро покосившись на меня. Пашка хрустнул скручиваемой пробкой, и водяра полилась по стаканчикам. Бес, наконец-то, убрал свою игрушку и загнусавил что-то под нос по поводу предстоящего события. Сашка выпил и поплыл. Больше он не говорил ничего – только улыбался всем и икал. Потом поднялся и пошёл, чертя косую траекторию, в сторону дома. Я взялся проводить его, мне было по дороге. Уходя, за спиной я слышал пьяное пение, мат вперехлёстку, смех Каринин. Солнце плясало, хмельное, в облаках, обливая людей жарким светом.
Электричка шла до Серпухова. Народу и так набилось предостаточно, а в Царицыно обещалось ещё привалить, чтоб окончательно утрамбовать нас. Я стоял, - вернее, полу весел, - в тамбуре и вместе со всеми истекал потом. От разных людей исходили не только запахи, но и различные предложения. Один мужчина предлагал рукояткой пистолета разбить стекло, дабы запустить свежий воздух, но какая-то женщина запротестовала, ссылаясь на возможность получения травмы от осколков. Другой мужчина пытался разжать пневматические двери и вставить меж ними какой-нибудь предмет, и даже, в отчаянии, собственную голову пробовал туда пристроить, но безуспешно. Один небритый, плешивенький мужичонка в очках сказал на выдохе, будто за всех разом: «Б..я-я-дь!» - и протянул немножко. Одно только слово, но сколько жалоб и эмоций вмещало оно, сколько безвыходного энтузиазма. «Бл**ь!» - повторил я мысленно, взывая к солнцу, плавившему нас. Спустя полминуты, мужик поправился вдруг: «Прости, Господи, матюгнулся», - сказал он, будто для самого себя, но зачем-то вслух. Видно, испугался, что кара не замедлит осуществиться, а может и сердечко кольнуло от стыда. Я смотрел, как с затылка его сползают по шее за шиворот капли, и если чуть подвигал голову, то видел ещё его маленький, бегающий под очками, испуганный зрачок. В рыжей щетине его мелькало украдкой солнышко, иногда просвечивая сквозь окна вагона.
Подъехав к станции Битца, вагон наш оказался как раз напротив скамейки, находившейся на противоположной платформе «На Москву», где отдыхала молодая девушка с повисшими на лице соплями и слюнями, тёкшими из приоткрытого рта. Лежала она на боку, повёрнутая к нам лицом - во всей красе. Рубашка, косуха, асфальт под ней - были заблёваны. Неподалёку, так же, в блевотине, валялась её подруга, тоже в косухе, животом на земле. Две бедные, несчастные девчушки были словно отброшены на тысячу лет от всей цивилизации, выгнаны за границы её, и теперь, в изгнание, маялись тошнотой и неведением дальнейшей судьбы своей горестной. Даже никакого зачуханого проходимца не нашлось, воспользовавшегося бы положением и проявившего пусть бы и извращённую, но любовь свою к бедняжкам сим. «Это ж надо так нажраться», - сказал один дядя в футболке и с дипломатом в руке, из которого затем извлёк бутылку водки, отпил из горла с полстаканчика где-то и, убирая её обратно, добротно крякнул. Казалось, водка тут же через красную рожу и шею вышла обратно, вместе с мозгами. «Следующая станция: «Бутово»» - сказал в матюгальник машинист. И многим, как и мне, захотелось выпить.
Облака за окном растянулись по небу слоями, меж которых просвечивалось холодное тоскливое солнце; позади оставалось все мелькающее заоконье, с домиками, речушками, мостами; поля под стук колёс сменялись лесами и т.д. Я хотел дочитать, пока не стемнело, и уткнулся поскорей в книгу, подальше от заоконного настроения, смаривающего меня всё сильней.
«В двенадцать часов дня к одному из неприглядных домов южного округа подъехали двое мужчин приличной деловой наружности. Они поднялись пешком на девятый этаж: боялись застрять в лифте. Отдышавшись, мистер Шлюпс постучался тростью в дверь, так как звонка поблизости он не обнаружил. В ответ на стук послышалось чьё-то ворчанье и приближающееся неспешное шарканье тапок. «Так вот где обитает наш знаменитый Иван Иваныч, - сказал мистер Хлюпь. – Экая лачуга, поглядите!» - «Чем же вы удивлены?..»
В этот момент дверь отворила пожилая женщина в синем ветхом халатике, который она поддерживала в области живота, то ли, чтоб он не раскрылся, то ли, чтобы сама она вместе с ним не обвалилась на пол. Голова же её выглядела так, будто бигуди из волос она забыла вытащить лет пять назад, и они до сих пор торчат из неё, как рога, став частью тела. Глаза её ничего не выражали.
«Разрешите, мадам!» - сказал, входя, мистер Шлюпс – и приподнял галантно, в поклоне, шляпу. «Мы к Иван Иванычу», - сухо добавил мистер Хлюпь. «Да-да, он там, - сказала хозяйка, указав скрюченным пальцем на дальнюю комнату.
Следующую дверь открыла уже молодая женщина в таком же почти дранном халате, как у хозяйки, только тёмного, грязного цвета; с прямыми нечистыми волосами и понурым лицом. Она молча отвернулась от гостей, оставив дверь открытой, и пошла обратно в свой угол, где, лёжа на родительской кровати, подавал голос ребёнок. Она взяла его к себе, села по-турецки, и он затих на руках её, прильнув к груди. Иван Иваныч сидел за столом у окна, из которого был виден такой же, как этот, дом напротив и в комнату попадал слабый свет солнца. На столе ворохом валялись бумажки, исписанные замысловатыми каллиграфическими вензелями.
Комната на первый взгляд казалось маленькой, но войдя в неё, каждый замечал, как по правую сторону, за дверью, она углубляется внутрь, туда, где, казалось бы, должна начинаться перегородка с соседями. Обставлена она была старой мебелишкой, и, в общем, выглядела аскетически просто.
«Здравствуйте, дорогой наш Иван Иваныч!» - начал мистер Шлюпс, продвигаясь широкой походкой к столу. «Ну-ну, - промычал Иван Иваныч. – Всё готово. Вот-с, - указал он глазами на стопочку исписанных листов. – Эта от руки, и на всякий случай ещё вот доделываю печатный экземпляр». – «Правильно», - сказал мистер Хлюпь. Иван Иваныч на секунду отвлёкся от работы, оглядев прибывших к нему гостей, и снова ушёл с головой в текст.
«Позвольте выразить вам…» - начал было мистер Шлюпс. Но Иван Иваныч оборвал его: «Нет-нет, оставьте, всё это недоразумение, передайте в департамент то, что они просили, и мои соболезнования». И ударил заключительно по клавишам печатной машинки, затем извлёк последний лист, положил в стопку и протянул всё вместе только и ждавшим того доброжелателям. «Правильно», - сказал мистер Хлюпь, охотно приняв бумаги в руки. «Действительно, недоразумение", – сказал уныло мистер Шлюпс, откланялся и двинулся к двери. Мистер Хлюпь пошёл за ним. Жена Иван Иваныча снова поднялась, чтобы закрыть дверь за уходящими. Солнышко, просочившееся, в промежутке между окном и ещё не захлопнувшейся дверью, блеснуло игриво лучом, отразившись от чего-то, - кажется от вспотевших очков Иван Иваныча, - и снова скрылось, исчезло вон из тусклой, с обшарпанными стенами и мебелью комнаты, будто больше не нужно стало художнику.
Через некоторое время двое господ были уже в главном департаменте, где проходило совещание по поводу предстоящей отчётности. В который раз в парламентёры единогласно был избран Агасфер. «Ну и где этот ваш старый жид, которого вы держите в чулане на крайний случай?!» - цинично и неуместно, судя по реакции лиц присутствующих, заявил мистер Хлюпь. «Ну что ты всё! - расстроенно заметил ему мистер Шлюпс. – Опять сегодня не в себе», - пояснил он остальным поведение напарника. Все понимающий сделали вид. Двери в зал открылись, и на пороге предстал, поддерживаемый под руки двумя лакеями, вечный жид – Агасфер. В древних обносках – в рубище вавилонском, весь покрытый коростой, обросший, с впалыми, полуслепыми глазами, - он медленно продвигался вперёд, ощупывая дорогу посошком и в воздухе ловя чего-то алчущими пальцами.
Мистер Хлюпь позволил себе гадкий смешок, нагло смотря в глаза избранного, остальные же почтенно опустили взоры перед входящим. «Вручи ему текст», - властно и окончательно сказал мистер Шлюпс.
……………………………………………………………………………………….
На раскаленной, растрескавшейся земле, с клочками кое-где иссохшей травы и кустарника, шёл терпеливо Агасфер, переступал больными, облезлыми ногами. В руках впереди себя нёс он отчёт – нёс его Солнцу. На шее висела табличка: «6 000 000! Мало?!» Глаза его слезились от света и ветра – от всего, что попадалось на пути. По жёлтым ссохшимся щекам текли мёртвые слёзы, не выказывающие ничего иного, кроме подкрадывающегося к горлу изнеможения и, вслед за ним, потери остатних сил.
Метров за пятьсот от Агасфера, отгороженные полицией стояли люди, верившие в него, на него понадеявшиеся и ждущие благополучного исхода всей душенькой. Солнце, казалось, тоже приближается, плывёт навстречу Агасферу. Ветер трепал его обноски, волосы, усиливался, будто намереваясь выхватить из рук бесстыдные эти бумажки и изорвать, но крепко держал их Агасфер, вцепившись подагрическими старческими пальцами. А Солнце требовало отчёт…
Книжка стукнулась об пол, пролетев меж коленок красивой девушки, которую узрел я, очнувшись ото сна и кого-то невидимого в воздухе боднув дурной головой. Закатное солнце прожгло дыру в небе, как брошенный невзначай окурок. Девушка с кривым ротиком улыбалась мне, и всё было ужасно красиво, особенно солнце и ротик.