Бутовчане по-детски ласково называют её «сиськой». Два и двадцать пять литра – многим как мать родная. Вкусная и крепкая сука! Специально для нас. Я нёс её, держа за маленькую головку, чтоб не взболтать; иногда отвинчивал пробку, сдувал горькую пенку – глотал, проклятые просторы района оглядывая хмельным, косым глазом. О Бутово! О Юго-западное моё! Отшиб мой ненаглядный – граница с Подмосковьем. Ни то ни сё. Ни город, ни посёлок. Один собачник на десять дворов, на человечник похожий, где можно заночевать на скамейке или в кустах, если что; лес за дорогой, тот, где ; знаменитый полигон расстрельный; проститутки у трассы ; и в каждом подъезде; конечно, винно-водочный – вот и все радости. Одно слово – отшиб – на болотистой местности.
Когда я приехал сюда, наш дом стоял вкопанным в грязную липкую жижу, которую я каждый раз притаскивал в школу и счищал палкой у входа под присмотром охранника. А во дворе я видел всё время только двух ребят: один – крепкий мучной парень, сын афганца, другой – негр в шортах «НэйчиБаНэйчи». *** знает, как переводиться. Чё-то Бронксовское, протестное. Потом он пропал куда-то. Я слышал, повесили на станции, на фонаре.
Население здесь – это долбанные переселенцы, льготники и неблагополучные семьи, сменявшие в девяностых свои квартиры в приличных районах на эти «дешёвые» с доплатой. Пропиты давно денежки, спасённые от инфляции, и никуда отсюда уже не уедешь – разве что в морг. Но об этом позже.
Зато шпана здесь добротная. Была, по крайней мере. Сейчас большинство спилось или торчит. В нашем доме было много военных, ментов и мелких кремлёвских работников, получивших хаты по заслугам, а также целый подъезд был предоставлен доблестной службе ФСБ. С другой стороны этого подъезда была добрая аптека (ещё одна радость), дорогу к которой устилали пустые блистеры, пачки и шприцы. В любое время суток любой желающий мог приобрести здесь всё от безобидного флакона боярышника до Трамала и прочего дерьма, просунув сквозь мудро придуманную решётку в окошко свою денежку. Так, я понимаю, вёлся госконтроль оборота наркотиков и рождаемости славных Бутовчан, подготовляя место для работы катков, расчистивших бы его под «Искусственный горный оазис имени Дудаева», например.
Я совсем не собирался расставаться со своей «сиськой», но, подойдя к лестнице, построенной для лучшего преодоления холмистой местности, я увидел, что некто перегородил мне дорогу собой, вернее своим телом. Он лежал вниз животом, и я взяв его под плечи, попытался затащить наверх. Тут, как водится, на месте преступления, я был застигнут тремя молокососами, года на три младше меня, то есть лет тринадцати.
«Помочь?!» ; «Ага», ; говорю. «Поможите, очкастинькие!» ; думаю про себя. Оттащили его на травку и стали щупать пульс, как умели, из-за лицевой бледности и холодности кожи подозревая что-то неладное. «Готов похоже, ; говорю им. – Вы, пацаны, идите, наверно, отдыхайте, я тут сам разрулю». «А то, ; думаю хмельной головой, ; ещё на меня заставят пацанов заявление написать – я, мол, дядю кокнул.
Ребята сразу не ушли – дождались, пока я вызову скорую с милицией. Культурные, бля, оказались. Наверное, в гостях у друга ботаника были, который из дома не выходит. На лестнице обнаружилась корзинка с грибами – мужик из леса возвращался.
Милиция приехала раньше скорой: констатировать не спасать. Молодой милиционер с час мучил меня своей бумажной работой, записывая, подписывая и мне давая подписаться. Я за это время высосал всю «сиську» и отправился за второй, ; конечно, лишь тогда, когда приехавшие пузато-усатые дядьки отпустили меня.
Возвращаясь обратно, я в наглую попёрся опять через то же место. В свете фар, было видно только то, что целая толпа мужиков что-то колдовала то ли над трупом, то ли над «столом» в виде капота машины – в потёмках было не разобрать. Мне стало интересно, и я шальной, пьяной походкой поплёлся к ним. Усатый пузан, или пузатый усач, как вам больше нравится, затопал на меня короткими ножками, тряся животом; зарокотал, сложив трубочкой губки, как на какую-то неуместною в его поле зрения живность: «Ты откуда?!.. Я сказал: домой!..»
Я вынужден был спасаться, на ходу, будто трубя в горн отступной гимн, глотая бодрящее пойло, и так и не увидел в чём заключалась их неблагодарная работа. Спустившись вниз, я сел на лавку, подозвал какого-то отщепенца в древних трениках и сандалиях, в куцем пальтишке, который невнятно ругался то ли на ментов, то ли на тех, кто их вызвал, ; и угостил его пивом. Он поведал мне, что дома у него есть ещё дети, будто он и детей своих собрался моей «сиськой» напоить, кормилец хренов.
Нет, мне было не до его болтовни. Я представлял, как сейчас оглушит округу вой оборотня, со скрипом шин подъедет карета полковника-садиста, и его, полуголого, обвешенного цепями, розоватого, как свежее сальце, выведут под руки двое холуёв, трепещущих в предвкушении содомских наслаждений, и подведут к золотой чаше с выпотрошенным покойником. И останется им лишь испить христианской крови, дав начало бесовской оргии.
Ещё я думал о седом мёртвом грибнике в кожаной куртке, лежащем недавно в траве с остановившемся сердцем. Вспоминал его белое в темноте, обезличенное смертью лицо и просил прощения у Господа за буйную фантазию свою, за испорченность, обещал больше не думать плохо о дяденьках милиционерах никогда. Они хорошие, давят урок сапогами, защищают нас. И мы все хорошие…
Не вой, но грубый, крикливый говор доносился с соседнего двора, где на детской площадке кто-то мигал огоньками в темноте; он нарастал, переходя в гул, в драку, и вот уже не понять было, кто кого, ; только пронзительный бабий визг, чьё-то кряканье, и бабий же дикий хохот.
Утром нас поднял визгливый голос заведующей отделением – бывшей вертухайки, как её называли там бывалые. Нужно было помочь вынести труп. Не в первый раз, конечно, так. Взяли меня, Сашку – усача-кавалериста и бездомного сантехника в одном лице, ещё плечистого одного губашлёпа и вертлявого парня с печёнкой больной.
Пришли в мужское старческое отделение. Запах, как всегда, ужасный (пахнет грехами человеческими, покидающими под старость тело). Мужики, правда, срутся меньше, ; мне так, по крайне мере, показалось, ; мужественней как-то, что и понятно, готовятся к потусторонности.
Подошли к трупу мужика лет за сорок с обвислым пузом и жёлтыми пятками. Студёный какой-то, не лоснится уже, блеклый. Стали спорить, как нести. Я, любитель разбираться по ходу дела, схватился, как дурак, за носилки, пока остальные чесали в мудях. Подскочил какой-то хер с этого отделения, не старый ещё, за санитара тут, видимо, подачки отрабатывает, ; и сказал, что ему лучше знать, как и чего, нам, видите ли, хоть и не в первой, но у них здесь мужики каждый день, как мухи, мрут и опыта у него, стало быть, больше. Только всё это более грубо у него вышло. Вертлявый запротестовал: «Ну и сам тогда дерьмо это тащи!.. Мне этот жирный в ху…» «Тихо, тихо, тихо, мальчики!» ; появилась с губками кольцом медсестра. Везде и всюду это «Тихо-тихо!», эта готовность «их» успокоить кого угодно и как угодно, а если не успокоитесь, на вас всегда найдётся добротная дубиночка, раз уж по-хорошему вам не по душе. «Эх, дубиночка, ухнем!..»
В общем, отнесли с горем пополам. Руки с ногами сцепили чем-то специальном, чтоб не раскорячило внутри, и задвинули мужика в холодильник. Покурили облегчённо на улице да к повседневным делам возвращаться решили: завтракать и прочее.
А Витька мне всё толковал тоном вразумляющим, поучительным, что как же ты, дескать, не знаешь, что покойники какаются, у моего друга, мол, отец в ванной откинулся и обосрался заодно, а мы как раз к нему пришли и обнаружили ; и в морг потом на санках отвезли. Я представлял себе эту картину: отец, голый, в ванной, неподалёку не тонет какашка – венец славы и деяний земных («…слово Человек пишется с ОгрОмной Буквы…»); потом этот мокрый отец на санках, обёрнутый каким-нибудь пальтишком или курточкой, с босыми синими ногами… Представлял и хохотал неистово, стуча по столу кулаками, до пьяных слёз. И Витька в ответку мне скалился, смеялся в зубы прытко, что-то постороннее жуя, мотая на клыки.
«Ну чё тут?..» ; говорю. Мы ждали того, за чем нас прислали. «Видишь, ; отвечал Губашлёп, ; договориться с больницей не могут. Не одна не берёт.» ; «Не берёт?» ; говорю. – «Конечно!.. Она же умирает», ; сказал Губашлёп, как опытный практик.
Затем одна всё же согласилась. Приехали профессионалы: «Так, ребята, как пушинку берём, как пушинку!» И мы аккуратно поднимали и несли на каком-то полотне местами жёлтую, местами цвета табака, страшно дышащую старую женщину, несли куда-то, зачем-то того, кого нельзя было спасти. Просто кому-то было не всё равно, где умрёт она, ибо обязан он был сделать всё возможное…
«Ни ссы, старая, ещё станцуем», ; сморозил Губашлёп глубокую истину под стать своим сорока годам. Потом стояли в пижамах на прохладном вечернем воздухе. Бабку сунули под капельницей на специальной телеге в машину. Двери закрываются, следующая остановка ; …
Стояли – курили. Губашлёп сказал, что мёртвая была бы тяжелее. Все, я заметил, очень гордятся подобными знаниями. Доктор залезая, в кабину, успел ругнуться по поводу отрывающейся от ботинка подошвы.
Среди Бутовчан я встретил своего соседа и одноклассника по первой школе. Это было в военкомате. Его вызвали по фамилии, и мои сомнения отпали. Он злобно покосился на меня – он тоже слышал мою фамилию. И мы не сказали друг другу ни слова. И впредь было так, если встречались. Потому что нам было, что вспомнить.