Сладкие кусочки

               
Дима был очень жаден до еды. И хотя зубы его были гнилые, он шустро управлялся с жёсткой пищей. Пока шёл тихий час и я лежал на койке, делая вид, что сплю, он, укрывшись с головой одеялом уничтожал ветчину или кусок сыра. Я отчётливо слышал его хрумканье, но делал вид, что сплю. Потом в столовой проснувшиеся люди начинали бродить, ругаться, что вот опять паскуда какая-то спёрла ветчину, надо руки оборвать… Где моё сало?! Медсёстрочки, родные! Ну что же это?.. Мне было немного жаль его, как и немного противно. В туалете алкоголики грозились по-всякому наказать крысу. Валили всё на толстого, придурковатого белоруса Солодуху. Тот как-то был застукан за тяганием ночью сигарет из чужой пачки. Но Солодухе такие же упитанные, как он, сын с женой приносили каждые три дня три пакета продуктов. В день он съедал пакет продовольствия. Многие сомневались, что Солодуха осиливает ещё и чужую пищу. Хотя одно обстоятельство указывало на обратное. Солодуха страдал диареей. Он делал это так часто, что иногда, устав переодеваться, ходил в туалет по коридору голым. Некоторые за это прозвали его уткой.
Дима порой подбрасывал мне конфетки – малюсенькие сосалочки. Так подкупал меня. Соседствующий с нами Саня ; мужичок без определённого места жительства, тоже подпитывал этого доходягу. Иногда родная, не бросившая несчастливца сестра приносила ему котлетки и консервы. Саня клал котлету на хлеб, откусывал и клал в тумбочку. Но только засыпал, а спал он теперь часто, Дима тут же съедал оставленное. С Саней потом отшучивался.
Один раз Дима открыл Санину тушёнку ; Саня не возражал, ; сожрал всё мясо, а мне отдал жир. Жир я не ел, но желантин, любимый, схавал. Когда Дима передавал мне банку, то вдруг отдёрнул руку и быстро выдернул из банки ещё один кусочек говядины, по недосмотру оставленный мне. Он соскользнул с вилки и упал в Димин тапок – в потный, пыльный его тапок. Дима мгновенно вызволил из тапка мясо и со словами(мгновенными): «Ну и что же!.. Всё своё…» ; запхал в сальный рот. Саня тихо охреневал от него. И я тоже.
Иногда Дима начинал плести что-то от безделья: про Чечню, про работу крановщиком, про сиротское детство. В детстве, говорит, всю пятерню в рот засовывал. Этому охотно верили. А вот в то, что пьяный ремонтник с крана упал-не разбился, ; с трудом. Да и ещё во всякие глупости.
Самое ужасное со мной было, когда матушка моя принесла жареную курицу. Дима, увидев меня в коридоре с нею, судорожно пытался что-то сказать, но я успокоил его, пригласив в столовую. Мы слопали с аппетитом по ножке, остальное по какому-то непозволительно властному, но рассудительному требованию Димы, ; я убрал в холодильник до обеда. Перед обедом Дима успел сказать мне мимоходом в коридоре: «Остальных не угощай – одни съедим!» ; и как-то гадко засмеялся. Мысль застряла в голове. Целый час я лежал, ходил и думал, что могли значить эти слова. «Чтобы я, Сеня Крохоборов, да не угостил бы соседей по палате, по столу в столовой? Да в рот вас всех, да что же это за свинство?! Может он проверить меня хочет, может…» (Всё это было до того, как я сопоставил пропажи из холодильника с его походами в тихий час и хрумканьем под одеялом.) За обедом Дима сделал хитрый манёвр: он, падла, вытащил цыплёнка будто своего ; стал хавать, дал мне, а когда оставшееся стал убирать для ужина, сказал, что это не его – моё. Я даже вспотел, смотря на пристыженные, жалостливые, как у побитой собаки, глазки Олежека – соседа нашего по столу. Другой сотрапезник был преклонных лет мужик и вынес это достойно, а у Олега текли в щи слюни, сопли и, кажется, слёзы.
Когда курили в туалете, Дима рассказывал про разных «крыс» в отделении и особенно про одного таджика, бывшего здесь когда-то раньше, который умудрился ворованное подвешивать под койкой на шнурке; и так на этом и спалился, когда сестра-хозяйка шваброй задела кусок колбасы обгрызенный. Нет, его не покарали соседи: главврач перевёл к психам – пущай у них поворует.
Перед ужином я подошёл к Диме и сказал, что распределение куриного мяса пусть по-прежнему осуществляется им, но делит пусть между тремя, с дедом ; хер с ним. Он понимающе кивнул. За ужином Олег проглотил кусочек курочки с костями, и по лицу его разлилась благодать, а я долго ещё не мог смириться с положением вещей. «Что это за люди?! Да на хрена они ходят тут?! Скелеты, голодранцы! Дайте мне пулемёт, дайте, граждане, я покошу эту сволочь! Проклятая курица, я утопил бы тебя в сортире! Подавиться мне, чтоб ещё раз принёс сюда… Сраные ублюдки! Твари!.. Убивать, убивать, убивать!!!»

Когда я был маленьким, у нас дома ещё бывали семейные обеды. Папа приходил пьяненький вечерами, а с утра трезв был ; до поры… и строг, потому что не повинен предо мною был – до поры. Я хлебал ложкой суп и вдруг подумал, что давненько папаня меня не бил за столом. И тут я узрел простую математику, но тогда я ещё не знал, что это математика… или логика? В общем, что-то такое. А именно, понял я, что если папа давно не бьёт меня по лбу, значит ; я давно не совершаю того, за что должен получать удар в мою неугомонную башку. Я решил проверить себя и заодно испытать это сладостное, как мне казалось тогда, чувство от получения удара, удара за дело, когда нельзя дать сдачи, но надо терпеть и получать удовлетворение. Удовлетворение!
Я сделал замечание сестре о том, что у неё, оказывается, кусок в супе куда крупнее моего, а это уже несправедливость получается сплошная в нашем доме. Понудив так чуть-чуть, я очень быстро получил заветный, сухой… нет, вру мокрый от супа, – немой и хлёсткий удар в мою бедовую головушку. Удовлетворение!
Через неделю я выпил, закрывшись в ванной, банку канцелярского клея, а через две ; пытался порезать себе грудь кухонным ножиком, но побоялся перегиба. Зато чуть позже пропорол случайно, ползая по креслу с карандашом в зубах, горло и залил кровью палас наш. Оказывается, было много ещё средств искать удовлетворения, и я всё ещё ищу и страшно голоден.

Лёша Кочетков был дурачок. Не следовало смеяться над ним, когда он вытащил из помойки чебурек и стал жевать его, приговаривая: «Тёпленький ышо...» Я и сам делал так, будучи панком, но мне было смешно, что он это делал вполне естественно, а не придуриваясь. Сашка Душенин – безотцовщина, понимал его куда лучше меня. Он очень рассердился, когда я из озорства рассказал Лёшиной бабушке о поступках внука. Тогда я не знал цену этому озорству. Но очень скоро узнал. И, надо сказать, цена была достойная, она долго ещё меня понуждала, толкала на преступления против ближних своих: хотелось пошалить по-крупному, рискуя поскользнуться и упасть лицом в грязь ; сделаться козлом отпущения. Но, как сказал мой кореш Витенька, главное не кто настучал, а за кем сила. А сила, как и совесть, ; штука покупная. Витя прав был.

Один раз мы гуляли с папой в лесу. И папа что-то сказал солдатику, случайно встретившемуся нам. А потом у меня в руках оказалась булочка. Мы точно её не покупали. Значит, отец взял её у солдата. А солдат, вероятно, был дезертир. Но я так и не понял, зачем отец взял у него булочку. Я не умирал с голоду, зачем же нужно было брать у него советскую булочку? Может просто, пользуясь служебным положением, в России можно творить многое, если ты мент.
Больше всего мой отец любил жареную рыбу и какую-то женщину, которую я никогда не видел. Готовил он мастерски не только рыбу. Мы обсасывали, обгладывали с ним косточки из холодца. Он приучил меня к такому деликатесу, как мозг, и научил добывать его из костей. Иногда он брал воблу и пива Московского или Жигулей. Я жевал местами жёсткие, местами мягкие куски в солёной слюне, поджаривал пузырь, ел икру, и иногда пробовал у папки пивко. Пивко он редко пил. Чаще предпочитал эффект вкусу.

Моя бабушка бесподобно готовит щи и жарит картошку, блины она делает толстыми, вкусными, но я люблю тоненькие, как у матери. Больше она ничего готовить не умеет. Всю жизнь ей приходилось работать: в детстве по дому: возить дрова и прочее, потом – на заводах, почти всю жизнь она проработала на химическом заводе, вырастила пятерых дочек, одна из них моя мать. Знает наизусть всех своих внуков и правнуков. Ей некогда было думать о салатах Оливье, пирогах и прочем. Но щи чудесны – этого не отнять. У её мужа, моего дедушки, были золотые руки, и соображал он лучше инженеров, но никогда не стремился к власти. В 43-м, когда ему было пятнадцать лет, он позволил себе устать и не выйти на завод. Следующим утром его забрали милиционеры. Закрыли на пять лет. Но вышел он через три за хорошее поведение и ничего нам никогда об этом периоде не рассказывал. Но жизнь рассказывала за него. Дед пил лихо, напропалую. Я помню его комнатку в коммуналке, где доживал он один ; без бабушки. Узкий проход посерёдке, кровать, стол, комод, шкаф – всё впритирку к стенам. На столе, покрытом газетами, ; банка маринованных помидоров. Я смотрю на неё – она вкусная, колоритная, хоть и заляпанная пальцами. «Дед, можно помидорчик?..» ; «Кушай… кушай», ; говорит дед осторожно, как чужому. Скоро дед удавился на дверной ручке. Его хоронили без креста, и орденов за труд у него не было: власть не присуждала их. Мать говорит: «Это черти, он видел их последнее время. Это они…» Да. И я знаю, кто эти черти. Я тоже их видел и продолжаю лицезреть.

Как-то в деревне мы шастали с братьями по огородам. Я наткнулся на огромную клубнику, сорвал и показал братьям, радостный. Старшой двоюродный брат Сашка сказал мне с завистью: «Раздави её…» В этом требовании был вызов: слабо - не слабо?
………………………………………………………………………………………………………………………………
Я очень часто так поступал и после, пока не научился плевать на людей, в свиные их рыльца.