СЛУЖБА В КИТАЙСКОЙ АРМИИ
(Из романа в сновидениях «Сераль-55»)
В армии служил солдатом. Трёх недель не дослужил до двух лет: призвали в конце призыва в июне, а уволили с первым эшелоном в мае. С тех пор мне изредка, но снится сон: вроде бы меня призвали вновь - дослуживать недоданные Родине три недели. Увольнялся старшим сержантом, но призывают меня вторично - во снах - почему-то рядовым.
Служил, уже имеючи на воле жену и крохотную дочь, начал службу на следующий год после Даманского и в разгар американо-вьетнамской войны. Таких, как я, «женатиков», в части было несколько, и мы ходили в штаб - вызывались повоевать за вьетнамцев, если нашим жёнам на гражданке выделят в связи с этим нашим героическим порывом квартиры.
Начштаба Кибенко выразительно повертел пальцем у седого виска и вытолкал нас из штаба взашей.
Квартиры, едрёна вошь. Начштаба Кибенко Отечественную (вторую) прошёл, а квартиры так и не удостоился: жил в офицерском бараке.
Когда-то, едва ли не в первый день нашей службы, выстроили нас, новобранцев четвёртой роты, на глиняном плацу. Вышел к нам бравый маиор (именно маиор) - незадолго до этого был снят с должности начальника штаба в одной из соседних частей, в которой солдат убил лопатой солдата, - прохаживался, заломив руки за спину, как Кутузов, вдоль строя, потом командует:
- Все, хто с Западной Украйны, шаг вперёд!
Десятка полтора нестройно шагнули.
Маиор расстегнул офицерский ремень, задрал, оголив обтянутые белой кожей рёбра, гимнастёрку «пэша», повернулся к строю задом и невероятно чёрным, как у моего деда тракториста Василь Васильича Голоцуцкого, корявым пальцем указал, придерживая гимнастёрку, на белую-белую, словно вымороженную, воронку на спине пониже поясницы:
- Ваша пуля ось туточки до цей поры сыдыть... Встать в строй!
Встали.
Маиор мешкотно, по-стариковски, как Кутузов, заправлял гимнастёрку. Мешкотно, но - ни одной складочки, кроме как сзади.
Маиор же научил нас потом и портянки фланелевые наматывать.
Выходит, после войны довоёвывал с бандеровцами.
Вновь ставши начштаба, теперь уже в нашей части, проводил с нами в клубе политзанятия. Тема у него была одна, но любимая - «Угроза с Востока». Маиор не умел говорить ни по-китайски, ни по-русски, ни по-украински. Он умел только выражаться. Недоучившийся физик Феликс Дикун, служивший в нашей роте, науку, регулярно преподаваемую нам маиором Кибенко, называл «кибениматикой». Теперь можете себе представить, каковы были его лекции. «Этот маоизьмь, так его и разэтак...»
«Маоизьмь» - это было единственно русское слово. Всё остальное было выражениями. От хохота мы валились под лавки.
Видимо, «кибениматика» въелась в меня глубоко, если совсем недавно приснилось, будто призвали меня (в очередной раз) не просто в армию, а в - китайскую. В китайскую народную. Освободительную. Причём опять, чёрт подери, рядовым.
И приставили меня к китайскому мандарину - генерал-полковнику. Генерал-полковник маленький, седенький, почти квадратненький, похожий на спичечный коробок, поставленный на-попа. С жёсткеньким таким основанием, периметром, обозначенным вылезшими наружу золочёнными рёбрышками погонов. Генерал деловит, в меру сварлив, я у него на непонятном положении. Писарь-адъютант? Похоже. Вместе с тем я к нему п р и к о м а н д и р о в а н. И прикомандирован, видимо, с советской стороны. И там, на советской стороне, я, похоже, не совсем рядовой солдат. Не шлют же рядовым пакеты? Мне же пришёл пакет, я с ним должен ознакомиться.
Но как бы там ни было, здесь, в китайском соединении, положение у меня совершенно подчинённое, если не сказать - заложническое.
Штаб генерал-полковника располагается прямо в пристройке солдатской казармы. «Штаб» состоит из слабо освещённой комнаты, щелявого дощатого стола и голой дощатой лавки. На таких лавках четверть века назад мы и слушали маиора Кибенко. В углу - печка, обмазанная глиной. И вообще всё вокруг глиняное, глинобитное. Холодно, неприютно. Наступление. Наступление явно на север. Зима ; глиняная азиатская зима. Народно-освободительная армия Китая освобождает Советский Союз?..
Вместе с пакетом передали какую-то дрянь. Нечто вроде огромной куколки-капустницы, выкопанной из земли. Её предназначения я не знаю, но знаю, что её надо сжечь. Почему-то не пакет, а именно её. Жечь в комнате генерала не решаюсь: печка не растоплена. Генерал, сгорбившись, сидит за столом и пишет, пишет, как писарь.
Иду мимо часового в казарму. В переходе между казармой и пристройкой - караульное помещение. Вооружённые автоматами солдаты отделены от меня стеклянным окошком наподобие колхозных касс. Жуткая теснота. Говорю сам себе: когда проснусь, надо запомнить, что в китайской казарме - как в подводной лодке. Все стоят на головах друг у друга.
Солдаты за окошком длинные, тонкие. Недружелюбные. Заискивающе показываю им, что мне нужны спички. Окошко приоткрывается, мне дают, только не в коробке, а как в гостиницах: картонка со скупой дорожкой серы и под нею, в перепонке, несколько спичек.
И открывают дверь в пустую, но тоже чрезвычайно тесную каптёрку: мол, жги. Переворачиваю картонку: все спички обгорелые и обгрызенные. Стою в недоумении и уже слышу за спиной сдавленное, но характерное китайское похихикивание.
1994-1996 г.г.