Маме.
Мама, разбуди чёрным вечером.
Мама, чтоб я ночь не проспал.
Мама, я уйду как намечено,
Мама, мама, мама, как я устал…
Юрий Шевчук «Свобооодаа»
Раньше, очень—очень давно было время, когда можно было говорить с Луной. Звёзды вокруг были какими-то тусклыми, а Луна — совершенно отчётливым и всегда узнаваемым лицом. Она была личностью и без каких-либо раздумий было ясно, что она воспринимает тебя так же. Держать от неё секреты не было никакого смысла, она и так знала всё. Поэтому обсуждать с ней можно было что угодно, не таясь и не скромничая, она ведь всегда так по-доброму всепонимающе улыбалась, даже будучи очень серьёзной. Луна была большой личностью, а ты — маленькой, ну разве можно с ней тягаться? А где уж ребёнку понять, что живущая в нём личность — самое большое, что в нём есть? И как поверить в то, что она много больше Луны, но что у него ничтожно мало шансов эту личность в себе сохранить.
Смутные догадки рано или поздно всё же появляются, формируются в понимание и отвердевают верой в себя. Прорастают мысли в твоей голове, и ты уже можешь их связать и поведать миру, чем привносишь в него только радость и веселье. А понимание растёт и оформляется, уже кажется вот—вот и ты угадаешь то самое главное, на что у этих взрослых не хватает мозгов… Тут-то взрослые и изменяют тебе. Ты ещё пытаешься ухватить за хвост ту, самую главную мысль, а кто-то уже объясняет, что тебе — самому главному в мире — оказывается принадлежат не все игрушки на свете, и что этих гадких созданий в песочнице нельзя ни царапать, ни кусать, ни даже толкать. Но ты уже закалён лишениями — ведь тебя перестали кормить с ложечки, и пробивается тут воспоминание о какой-то давней обиде, которая всё ещё живёт в тебе: ты знаешь, что долго плакал и не мог успокоится — тогда у тебя тоже что-то отобрали… что-то незыблемое и навеки только твоё. Но у тебя это отняли, и появилась ложечка.
А тут — на тебе — дни стали начинаться совсем по-другому: ты уже просыпаешься не тогда, когда надоело спать — тебя будят из-за какого-то «надо». А что это за «надо» — совсем непонятно: толи волшебное заклинание, против которого бессильны даже взрослые; толи бог, в которого надо верить; толи просто отговорка, от которой не отговоришься. Понятно лишь одно — всё на свете происходит именно от «надо». Что же тут поделаешь?
Встаёшь. Тебя ведут в какое-то очень странное место, где ты уже совсем не самый главный, потому как там много тех — из песочницы. Не то чтобы таких же хороших и главных, но что-то вроде того. К счастью, там оказывается какая-то тётенька, которая понимает всю важность твоей персоны. Она бросает других, идёт с тобой играть, кивает кому-то, старается показать тебе самые интересные игрушки, и вообще: очень-очень старается тебе приглянуться. Даже несколько конкурентов понимают твою важность и тоже хотят с тобой поиграть, но тётенька их отгоняет, потому что сама хочет понравиться больше всех. У неё даже получается, и ненадолго появляется чувство, будто мир снова становится привычным и нормальным. Но это лишь затишье перед бурей.
Как гром среди ясного неба на тебя обрушивается осознание страшного факта: мама потерялась! А когда слёзы уже на исходе и ты готов смириться с ужасной своей судьбой, когда уже нет в душе надежды, ты слышишь знакомый голос, отираешь, поднимаешь глаза, и видишь своего самого дорогого на свете человека. Мама забирает тебя из этого страшного места. И — о чудо! Есть ещё на свете это место где всё так, как было всю жизнь, как было всегда — дом. Где всё просто и понятно, где ты самый главный, и даже если отец иногда это оспаривает, то довольно быстро натыкается на тяжёлую артиллерию твоей главной патриотки — бабушки, а она насмерть стоят будет — по глазам видно. Просыпаешься днём дома, и понимаешь — то странное место было просто страшным сном. Ешь. Играешь. Вечером приходит папа, всё хорошо и снова пора спать.
А потом тебя снова будят в кошмар. Новый день приносит много слёз, хоть все и пытаются убедить тебя, что в этом странном месте всё не так уж и плохо, как тебе кажется. Но ты не веришь и борешься за свободу, пока мама, наконец, не признаётся, что ей «надонаработу». Тогда ты опускаешь нос и отпускаешь её — ты уже понимаешь, что против «надо» бессильны даже самые могущественные люди мира сего: и мама, и бабушка, и даже папа. День за днём ты стараешься приучить себя к этому месту и (вместе) со временем добиваешься своего — ты научился: мама провожает тебя до садика, а ты припроваживаешь время до мамы. Уже здесь конкуренты совсем не безобидны: все понимают магическую силу того самого слова и значение самого страшного проклятия: «Так тебе и надо!». А когда появляются новенькие, в душе всплывают чёрные воспоминания первых дней. Ты понимаешь, что эти бедолаги ещё не знают про «надо», пытаешься подойти и объяснить, но воспитательница почему-то отгоняет.
Всё идёт своим чередом, и ты приходишь к выводу, что кошмар не так уж и страшен, понимаешь, что вовсе это не сон, а реальность, что можно найти в этом что-то хорошее, что вполне себе можно так жить, и что вовсе даже ничего. Вот тут на тебя сваливается школа. Сначала обещаниями и покупками, потом торжественной линейкой и улыбчивой учительницей, а там и неудобным стулом, на котором нужно по-долгу сидеть. Улыбка с лица учительницы пропадает быстро. Конечно, она обязательно снова будет улыбаться и интересоваться тобой. Но улыбка становится редкостью, а потом исчезает навсегда. Когда вера в её возвращение уходит окончательно, ты решаешься серьёзно поговорить с родителями о своих планах. Говоришь не то что бы подробно, а понятным коротким предложением: «Мам, пап, я хочу снова в садик». Эх, наивное создание, стоило ли тебе так коротко, без предварительных объяснений, сразу переходить к выводам? Может быть только из-за этого тебе одним словом обрезают все отходные пути: «надо».
Тебя мало хвалят, хотя ты уже давным-давно сам встаёшь с этим ужасным приспособлением — будильником, сам одеваешься, сам себе готовишь еду. Не просто сам завязываешь шнурки, а даже не хныча и на бантик, берёшь тяжёлый ранец и идёшь учиться. Это последний период твоей жизни, когда ты чувствуешь в себе ту, ещё пятилетнюю, но уже личность. Желания её ещё проскальзывают сквозь наматывающиеся и наматывающиеся на неё слои знаний: «Хочу шоколаду». За неудобным столом приходится сидеть всё дольше, а делать надо всё больше. И так уже привычно наматывать на себя всё это, что находишь в этом даже некое удовольствие.
Этот немыслимый, и ставший вдруг таким коротким срок в десять с лишком лет кончается очень нежданно. Но ты закалён, тебя даже не пугает исчезновение классного руководителя и журнала — теперь у тебя своя книжечка. Все бирюльки остались в прошлом, теперь тебе интересен только один вид игр. Тут ты обнаруживаешь новую странность: играть в эту игру любят все, но при этом крайне затруднительно найти партнёра, поэтому играешь гораздо реже, чем хотелось бы. Только и остаётся, что наматывать на себя знания. А они приносят с собой всё новые надопонимания. Слово это уже не плоско, а принимает форму, обзаводясь новыми блестящими гранями: правильно, классно, офигенно, клёво, модно, круто, супер, ваще улёт.
И так вот незаметно, но неумолимо приближается то, к чему (как ты теперь понимаешь) тебя готовили всю жизнь: парадному вылету из гнезда. Уже вить своё? О сколько моделей и видов! Ты смотришь, слушаешь, листаешь, читаешь. И вот наступает момент: тебя выбрали. За что выбрали именно тебя? Ну не за то же, в самом-то деле, что ты был таким-то в свои пять лет! Ты ужасно рад всему новому: приятным обязанностям и постоянному игровому партнёру. Всё ещё помнишь, тут-то ещё помнишь, то пятилетнее создание, ещё знаешь зачем гнездо, и кто такой «я»; уверен в себе до самоуверенности. Просто на тебя ещё не начали наматывать опыт.
Для опытной обмотки придуманы все основные «надо» и приспособления: общественный транспорт, работы, деньги, машины, вообще почти всё от недорогого достойного до эксклюзивного оллинклюзива. И всё же чувствуется сквозь все эти матрацы какой-то дискомфорт. Небольшой, с горошину, но неприятный. Слои опыта уже не такие тонюсенькие, как знания, поэтому довольно быстро становятся заметны даже для невооруженного взгляда. И вот ты стоишь перед зеркалом и пытаешься понять, почему так странно выглядишь. Отчётливо осознаёшь, что та толстая рожа в зеркале — это не то «ты», которое живёт у тебя в голове и пытаешься сообразить, как такое могло случиться именно с тобой. А с тобой ли? Эй, «ты» где?
Как разглядеть сквозь всю лишнюю мишуру себя? Ах да, глаза! Глаза ведь, как известно,— зеркало души. А почему собственно? Противная мысль коробит: глаза — единственное, что не обрастает жиром. Может быть, так всё в тебе и есть: те же глаза что и раньше, скелет личности, мышцы знаний и жирок опыта? «Нда… и как бы мне снова похудеть?» — эта мысль любит посещать тебя, но всё больше на полный желудок. А жировая прослойка приносит с собой всё новые надотехнологии: серьёзно, как у людей, солидно, достойно, престижно, эксклюзивно и «гламурненько» — блестящую полупрозрачную черту, сквозь которую просвечивается до неузнаваемости изукрашенное «а вот у соседей». Чем толще слой — тем основательнее надопонимание.
В один прекрасный день на этот свет появляется ещё один маленький человечек. Только тут ты по-настоящему постигаешь значение слова «надо»: ответственность. Перед ним меркнут все остальные грани, они есть, и иногда даже дают о себе знать, но свет постигнутого так ярок, что слово в нём снова кажется плоским. Время идёт, жизнь налаживается, и вот ты уже с умилённой улыбкой глядишь на спящего ребёнка, гладишь его по голове: так жаль его будить, но сегодня важный день — первый раз идём в садик. «Надо» объяснить ему.
Вместе с тобой размножилось и «надо». Оно тяжелое, на дитё не взвалишь, поэтому тащишь на себе сразу несколько. А потом по толике начинаешь избавляться от лишнего, перекладывая его на первопричину. Тем не менее, кроме всего, что «надо», успеваешь только поесть да поспать, и то, только по тому что надо. Время несётся так быстро, что ты даже не успеваешь подумать, а что это — время? Вроде бы даже приходилось слышать, что Эйнштейн морским узлом связал пространство и время, но не понятно как. Всё, что ты помнишь про старика Альберта — это «еравноэмцеквадрат» и высунутый язык. А надогравитация до того искривляет твой пространственно-временной континуум, что в один прекрасный день ты с ужасом осознаёшь: через два года твоё чадо заканчивает школу. Боже мой, уже через каких-то пару лет! Тут уже и не вспомнишь, как тебе в детстве сказали, что ходить тебе в садик ещё аж два года… тогда это звучало очень близко к «навсегда».
Раз в год по обещанию случаются перебои надоснабжения. В такие недолгие минуты ты лежишь и пытаешься нащупать в себе хоть что-нибудь кроме. И когда уже под рукой что-то чувствуется, когда кажется: вот-вот и ухватишься, тебе прямо на голову бросают спасательный круг: «Вставай, лежебока. Нам сегодня ещё обязательно надо…»
Не один год проходит в последнем странном месте «мненадонаработу», прежде чем удаётся понять, что обязательно надо иногда уходить в «отвалитеотменявсеуменяотпуск». Бредёшь по достопримечательности какого-нибудь города, смотришь на уличного художника и думаешь: «Вот сидеть бы себе так спокойно весь день, рисовать. Сам чёрт не брат». Художник будто солидарен с тобой и предлагает присесть. Вопрос и ответ о цене не позволяют ногам расслабиться, а художник думает: «Тому заплати, этому на лапу дай, а туристикам ишь — дорого. Тебя бы сюда!» А потом уже и в отпуске тебя настигают ремонт и прочие «всёникакрукинедоходят, а давно уже надо…»
Ну и совсем уже непонятно становится, когда ты выслушиваешь объяснения, что у тебя теперь есть внуки. Одним щелчком тебя перераспределили в третье поколение. А в голову настырно лезет цифра четыре. Когда-то она пугала своим десятком, казавшимся старостью, а теперь, где-то в перспективе, отчётливо замаячила грамотой за почётное четвёртое место, уже за пьедесталом. Показываешь внукам свои ладони, хихикаешь от прикосновений маленьких пальчиков и понимаешь: нет, не только глаза и ногти, но и ладони не жиреют. Только тут до тебя доходит, как же тебе всю жизнь были важны прикосновения. И в самом деле — сколько воспоминаний связано с твоими и чужими ладонями и как ничтожно мало с щеками, локтями, животом или какой угодно другой частью тела. Да, даже той. Ай, позолоти ручку, всю правду расскажу, всю судьбу открою!
И вот, проспав, проползав, пройдя, пробежав, проехав, пролетев и проспешив всю эту жизнь, ты потихоньку смиряешься с тем, что бессонница — удел стариков, так же, как и сон — удел младенцев. Бредёшь к окну, чтобы задёрнуть штору, замечешь какие-то странные розовые блики на земле, поднимаешь глаза, видишь Её. И вдруг какой-то дрожью чувствуешь всю свою кожу, особенно складки на лице, по которым течёт что-то давно уже не горячее. Боже! Когда-то с ней можно было говорить…
А сегодня Луна каплей крови красна — наверное затмение. Луна медленно, тускнеет а мимо неё всё ярче пробиваются звёзды. И в этот самый момент ты понимаешь всё. Не всё понимаешь, а именно понимаешь всё. Всё в тебе и ты во всём. Ты эта красная Луна и каждая летящая на твой свет звезда — это тоже ты. Пусть расстояния непреодолимы, ты знаешь, что одна хвостатая звезда обязательно врежется, и разлетишься ты на мириады маленьких частиц. Бабах! — и каждая понесёт в себе крупицу постигнутого. И так оно велико, что даже бесконечное чёрное небо становится тесным, а крупицы собираются и собираются в очередное солнце. Ты летишь к нему.
Медленно, но одна за другой мазки проявляются в картину. Каждая частичка приносит с собой ясность, и в этом изначальном хаосе ты начинаешь выделять голоса, запахи, лица. Всё яснее складывается сложная мозаика, и ты вдруг отчётливо понимаешь: забыто что-то невероятно важное, то, что обязательнее всего другого было «надо». Оно надувается и растёт в тебе, и кажется вот-вот уже лопнет, как тебя озаряет воспоминание: просто всё лишнее «надо» такое же тёплое как и ты, поэтому ты его и не чувствуешь. Прозрение приносит миг блаженства, ты зажмуриваешься и чувствуешь, как легко и естественно лишнее «надо» покидает тебя.
Мамочка моя! Ведь так просто! Это не «надо» мне, а я ему нужен! Без меня оно становится холодным и мерзким! От озарения становится так обидно и гоооооорькаааааааа(!), что ты уже не в силах удержаться и ревёшь во всю глотку. Никто и никогда уже не сможет тебя успокоить. Но вдруг слышится дивная музыка. Ты ещё не умеешь разложить её на звуки, а потом снова сложить в слова: «Чего моё солнышко плачет? У нас снова полные штанишки?»