Жажда свободы сжигала его изнутри. Каштан был молод, каких-то 20 лет, но весна не радовала его, хотелось освободиться, отбросить привязанности к миру и обрести, наконец, просветление – то самое, о котором столько говорила ворона, прилетающая отдохнуть в его ветвях.
Каштан не умел летать и поэтому все, что говорила ворона, приходилось принимать на веру: и поля с дождевыми червями, и реку с бегущей водой, и колокольню на другом берегу. Мысли об ином, свободном мире так занимали городской каштан, что он позабыл о себе, только стоял и грустил, и размышлял об освобождении. Он даже позабыл раскрыть листья и стоял совершенно голый на фоне цветущих собратьев.
Правда, недолго: однажды появились люди в оранжевых одеждах, спилили каштан и погрузили в кузов автомобиля. И повезли: мимо полей с дождевыми червями, мимо реки с бегущей водой, мимо колокольни...
И неожиданно каштан постиг то, что он так долго искал: все в мире является божественным проявлением, именно в том виде, в каком оно уже есть. Ничто не более священно, чем другое. Нет и никогда не было никого, кто бы нуждался в просветлении и освобождении. Ничего, абсолютно ничего не нужно было добавлять или отнимать; дела всегда обстояли именно так, как должны.
Забытая детская радость охватила каштан, становясь всем, что было с ним Одно: грузовиком и дорогой, солнцем и ветром. И единственное, о чем он жалел, так это о том, что следовал советам вороны, и, пока он пытался стать кем-то другим, напрасно потерял весну, оставив цветы умирать в сухих, сморщенных почках.