Мне часто везёт.
Однажды как-то повезло почти два года поработать в «Пищепромавтоматике». Был такой институт в Одессе, научно-исследовательский и проектно-конструкторский. В нём работали, к примеру, весьма известные в моё время знатоки-эрудиты Борис Бурда и Анатолий Вассерман. В 1976-ом Борис Бурда у себя дома угощал меня приготовленным им глинтвейном. Но сейчас не об этом.
Работал я тогда чертёжником в лаборатории виноделия (никакого вина там не было, одни чертежи) во втором корпусе на четвёртом этаже, офис 412. Поскольку на то время у меня было только среднее образование, использовали меня соответственно. Давали чертить – чертил. Не давали чертить – читал очередной журнал «Пищевая промышленность» из высоченной стопы - повышал квалификацию. Или по заданию старших по должностям ходил в соседний «первый» корпус в архив за синьками – соответствующего цвета копиями чертежей, изготовленным по какой-то нехитрой технологии. Или с кем-то из «взрослых» ходил по магазинам закупать вино и закуску для наших посиделок на дни рождения. Восьми рублей хватало на застолье для десяти человек!
Мне нравилось чертить. Старшеклассником я участвовал в городских олимпиадах по этому предмету - и хотя призовых мест не занимал, вкус к этому делу имел. За это меня и взяли на непыльную работёнку под названием «техник-чертёжник второй категории» с окладом в семьдесят рублей, после удачного, как с годами прояснилось, непоступления во Львовское военно-политическое училище.
Объяснив моему куратору, ведущему инженеру Генриху ТОбаку, что свет бьёт в глаза, я развернул свой кульман тыльной стороной ко всем коллегам и получил уютную угловую выгородку, в которой, в принципе, мог делать, что хотел. Но я был честным комсомольцем и деньги свои отрабатывал неусыпным трудом.
Одна из моих памятных чертёжных работ в этом приличном заведении была такова. Надо было начисто перечертить исчёрканный многими инженерами проект новой системы трубопроводов в подвале одного из литовских заводов шампанских вин. Тогда в моду входили мнемосхемы. Это когда хитрые электрофицированные задвижки на трубопроводах сами по заданной программе открывали вентили в нужных направлениях движения виноградного сырья - к огромным бочкам. А весь этот процесс мигал лампочками настенного стенда в кабинете директора. Вот такую очередную задумку я и должен был перечертить для нового объекта.
Отображаемый на чертеже процесс происходил только внутри помещения винзавода, а жаль. Столько всякого интересного происходит и на сборе винограда, и на доставке его к винзаводу... Всё это остаётся для чертёжника, как говорится, за рамками. А в "Пищевой промышленности», которую я читал помногу, умные люди подробно писали, как много внимания надо уделять и съёму виноградной грозди, и её опусканию в корзину, и перемещению собранного винограда из корзины в накопитель… И только при тщательном соблюдении всех этих правил уже на заводе специальное оборудование начинало мять виноградные ягоды. Разминать их предписывалось постепенно, нежно, чтобы получить этакое заветное СУСЛО - сырьё для вина, а потом достичь желанных органолептических свойств… Органо-лепти-ческих. Не слово - красота! Это в смысле либо ужасно вкусно, либо не очень, ну и послевкусие там всякое... Им там в журнале легко писать: "сусло, полученное на заводе..." На реальных виноградниках под Одессой, как я сам не раз убеждался на школьных субботниках, сусло появляется уже в корзине – и слава богу, если её содержимое вовремя забросят в накопитель, не пролив сладкую жижу просто на землю... Ну ладно, это вкратце про сусло. На работе сусла не было, только ватман, карандаши и кульманы с рейсшинами.
Поначалу я хотел отказаться от этой чудовищной каторги. Когда я увидел залапанный разноцветными отпечатками лист ватмана второго формата, на котором живого места не было от многих десятков линий, квадратиков и кружочков, я заявил Генриху, что ему обойдётся это не в пять, а в сто шестнадцать сольдо, плюс холодильник Розенлеф и 20 баранов. Он развернул меня к моей треугольной выгородке, хлопнул по спине и сказал вслед:
- Дерзайте, граф! Родина Вам доверяет.
Эти слова кое-как воодушевили меня. Приступив к работе, я понял, что ничего страшного в этой хитроумной галиматье нет, надо просто ничего не упустить. Умные люди посоветовали мне на перекуре: главное - не торопиться.
Куда там! Рейсшина сновала в моих руках вверх и вниз, я поворачивал её то на сорок пять градусов, то обратно на прямой угол к формату чертежа. Дни летели один за другим, как часы.
Дней через десять я всё закончил. Подозвав Генриха к своему кульману, я предъявил результат. Он минут десять исследовал моё творчество, сверяясь с первоисточником. В одном месте подправил наконечник размерной стрелки, в другом - верхушку цифры 3 - и трагическим голосом подвёл итог:
- Молодой человек, я могу спокойно умереть. Вы превзошли мои ожидания. Вас, вероятно, ждёт грандиозное чертёжное будущее. Ну а теперь..., - он загадочно, лучисто, по-доброму глянул мне в глаза, как в душу посмотрел, - теперь, дружище, с чистой совестью читайте вашу любимую «Пищевую промышленность»!
Пройдясь по рабочим местам старших коллег, я выяснил, что им по Литве работы еще минимум на неделю. Там, на соседних кульманах, еще были и первый этаж, и какой-то цех, и несколько узлов крупным планом, а на одном из чертежей конь вообще почти не валялся, зато на рейсшине был закреплён разворотом томик Германа Гессе. У моих старших коллег было еще незнакомое мне чувство коллективного ритма. Они задницами и и какими-то графиками, о существовании которых мне никто не поведал, чувствовали удалённость текущего дня до срока появления заказчика – и работали вполсилы, больше времени уделяя не черчению, а обсуждению развода какого-нибудь Фёдорова с третьего этажа. Это когда заведующий лабораторией уходил на совещание. А при нём дозволены были разговоры о погоде или, в крайнем случае, телевизионном сериале.
- Генрих, спаси меня! Дай работу! Не могу я больше читать эту «Пищевую промышленность»! Дай что-нибудь начертить! - обратился я к своему начальнику, отловив его в коридоре.
- Ну, хорошо, пойдём, посмотрим. О как! Красота! Вот, смотрите, мой юный господин, у вас свободны пол-листа. В чём суть Вашей работы? Вот привезли сусло и оно шурует по трубопроводу. А откуда это сусло? На чём его привезли? Как оно в подвал-то попало?
Генрих спросил это достаточно строго, ткнув тупой конец твёрдо-мягкого кохинора в край черновика, всё еще висящего на кульмане. Он дёрнул черновик двумя пальцами за нижний край – и справа от моего трубопроводного подвала открылась чистая ватманская целина.
- Понял, не дурак! - полушёпотом отрапортовал я и жестом открытой ладони дал ему понять, что всё остальное я доведу до ума сам.
В обеденный перерыв я сходил в магазин «Книги» на противоположной стороне улицы Краснова, купил детский альбомчик раскрашек с поливальной машиной, на выходе выдрал эту страницу и вернулся с ней на рабочее место. Я прикрепил картинку автоцистерны на рейсшину и стал методично её копировать в увеличенном формате.
Рейсшина моего кульмана вновь ожила, приведя в движение противовес на обратной стороне чертёжной доски, танец которого дал повод для приступа любопытства моих коллег. Я отвечал уклончиво и не терял ни минуты над воплощением своего замысла. Я творил, как Рафаэль, забывая обедать и пропуская заветные 18.00, а уходил с работы только после воцарения в комнате 412 мёртвой тишины безлюдья, нарушаемой негромкой хромотой уборщицы где-то в коридоре.
Через пару-тройку дней на нашем этаже с утра меня встретило какое-то нездоровое оживление. Никто не стоял задумчиво, как обычно, на своём рабочем месте, все что-то исправляли, подтирали, перечерчивали по указанию завлаба, потом уходили в соседние помещения, приводили соседей советоваться, те им что-то шептали, потом наши снова уходили - уже в первый корпус, копировать готовые чертежи. На огромном столе нашего начальника, Владимира Савельевича Мацкина, с одной стороны накапливались оригиналы, снятые с кульманов, а с другой стороны выросла внушительная стопища сфальцованных копий-синек.
Меня, как ни странно, никто не беспокоил. Меня и мой подвальный трубопровод в этой суете просто забыли!
Наблюдая краем глаза весь этот ажиотаж из родного углового укрытия, я завершал своё творение, совершенно не зная о том, что срок сдачи моей работы про подвал истёк вчера вечером.
Линия за линией, овал за овалом, - последние элементы автомашины образовали, наконец, законченную систему. Но пока это всё было только в чёрно-белом варианте.
Часам к двум этого странного дня аврал утих. Выглянув из-за своего укрытия, я увидел, что все мои коллеги заняты одним и тем же – тщательным прикреплением новых, чистых листов ватмана на временно опустевшие кульманы. Впереди у отдела был новый проект.
Мне оставались последние, но самые выразительные штрихи. Сточив лезвием грифель красного карандаша, я быстро растёр красную кучку ваткой по листку бумаги – и этим ватным инструментом затонировал площадь цистерны, закрывая границу закрашиваемого элемента с внешней стороны листом обычной бумаги.
- Так, товарищи, теперь все всё прекратили! – вдруг раздался строгий голос завлаба Мацкина, – и сразу же после скрипа двери уже с другой интонацией этот же голос радушно произнёс – Добрый день, Лукас Густасович! Как доехали? Прекрасно выглядите! Рады вас видеть! Мы готовы! Вот здесь – всё, от подвала до крыши!
- Ну, крышу мы сами! – с понятным для всех акцентом пошутил заказчик. – Начнём лучше с пот-фа-ла.
Мацкин зашелестел углами ватманских листов, затем сфальцованных синек.
- Генрих, где подвал?! – после полуминуты неудачного поиска голос обычно презрительно-спокойного Мацкина прозвучал визгливо и испуганно.
Генрих не стал ничего искать в стопке на столе Мацкина. Он сразу рванулся в мою сторону и одним движением развернул мой кульман, рассыпав по линолеуму огромную стопу журналов «Пищевая промышленность» за пять или шесть лет.
Собирая с пола журналы, я оторопело разглядывал лица моих коллег по лаборатории. Их всех, кажется, одновременно поразил столбняк.
Бывали ли в вашей жизни мгновения восторженного признания толпой вашей творческой удачи? Бывали ли в вашей жизни секунды всеобщего внимания и хотя бы десяток открытых от восторга ртов? Душа неистовствовала, щёки запылали, мурашки заплясали на спине и по плечам. Я понимал, я чувствовал всем своим существом, что это и есть настоящее человеческое счастье в одном из его разнообразных вариантов.
Все инженеры нашей комнаты стали полукругом у моего кульмана, переглядывались между собой с восторженными физиономиями и воровато поглядывали на Мацкина: оёёй, во сейчас что будет-то...
Рядом с вычерченным мною подвальным трубопроводом сияла огромная по масштабу цветная автоцистерна, каждый штрих которой был вычерчен согласно всем строгим ГОСТам. Синяя кабина, красная цистерна, яркие жёлтые изометрические буквы "ВИНО" на борту, чёрные колёса, серые ручки дверей, дворники на стёклах и прочие мелочи... Да что там! Даже узор протекторов был рождён с помощью рейсшины! А толстый гофрированный шланг от цистерны ко входному вентилю?! Каждый его изгиб запечатлел в себе неизмеримое количество поворотов рейсшины и по, и против часовой стрелки...
- Почему это еще не в синьке? – строго глядя мне в глаза, металлическим голосом спросил меня Мацкин. - И что это за Третьяковка?!
- Минут-точку, минут-точку! – подошёл к моему кульману литовский заказчик. – вот это тоже входит в комплект поставки? - Он ткнул пальцем в мою недельную работу. Глаза его округлились, он вытянул шею вперёд и рассматривал моё произведение, как знатоки всматриваются в подлинник Пикассо. Машина по размеру была едва ли не такой же, каким был весь подвал со своими винопроводными кишочками. Но если в тех дурацких клапанах, возможно, я где-то и напортачил, то за автоцистерну мне было не стыдно. Ни за один квадратный миллиметр!
- Машина в поставку не входит! – подошёл к моему кульману Мацкин, выдернул из соседней чертёжной доски бритвенное лезвие и решительным вертикальным жестом разделил лист на две половины.
Генрих уже привычным, как показалось мне, рывком дёрнул полезную половину чертежа вниз - и освободил вычерченный трубопровод подвала сразу и от кнопок, и от легкомысленного соседства с автоцистерной.
- Людочка, я вас умоляю, добегите до первого корпуса и сделайте без очереди две синьки. Пока вы дойдёте, я позвоню Михайловне! - обратился ведущий Генрих к старшей инженерше.
- И мигом! – с интонацией адмирала на эсминце криком добавил Мацкин, приняв ленинскую позу с вытянутым указательным пальцем.
Людочка выскочила из лаборатории, дверь хлопнула и хлопок этот открыл паузу абсолютной тишины.
- А вот скажитте, молотой человек, - неожиданно через несколько секунд молчания как-то по-доброму, по-отечески спросил литовский заказчик (я встретил его взгляд и держал его, не мигая), – что вы хотели отобразить посредством вашей автоцистерны? Что вы хоттели этим сказать миру?
Я посмотрел сначала на Мацкина, потом на Генриха.
Мацкин, фронтовик с новым блестящим ветеранским значком на лацкане пиджака в честь очередной годовщины Победы, побледнел, как папка «Дело».
А Генрих как-то легко, дружески кивнул и подмигнул мне. Мол, давай, не бойся!
Литовский заказчик странно безотрывно рассматривал мою машину. Теперь, без подвальной системы, этот яркий ЗИЛ с обрезанным гофрированным шлангом казался сиротой. Но обращённый ко мне вопрос еще висел в воздухе и требовал ответа.
- А это сусло привезли! – внятно, звонко и честно признался я, доверчиво глянув в глаза заказчику проекта.
Литовец сделал шаг навстречу и вдруг коротко, но энергично обнял меня. От него пахло дорогим, совсем не советским одеколоном.
- Я так хоттел бы начертить что-то этакое, расшабашное, - шёпотом сказал он мне, вздохнул и отошёл на пару шагов назад, безотрывно глядя на моё творение.
Вбежавшая Людочка принесла недостающие синьки, заказчику вручили все оригиналы и дали подписать копии - и он чинно попрощался со всеми, поцеловав руки трём нашим дамам. Последний взгляд перед тем, как скрыться за дверью, он бросил на мой кульман.
Мацкин тут же, при всех, объявил мне длинное, нудное, нравоучительное замечание за срыв срока сдачи работы. Я пообещал, что такого больше не повторится. Щёки мои снова запылали, но уже совсем не от счастья.
Все будущие мои чертежи были правильными и своевременными, как все правильные советские чертежи добросовестных техников-чертёжников второй категории.
С этим полезным опытом законопослушания я вскоре отправился на трёхлетнюю военную срочную службу на Черноморский флот.