Детективная газета № 6 (18) 1996 г.
Собачья жизнь
Валерий Тарасов
--Жил, как скотина, и подохнешь, как скотина!
Сын сверкнул глазами на отца, подкрепляя свою реплику испепеляющим взглядом. Его лицо пылало злобой. Кулаки наливались свинцовой тяжестью. Кровь приливала в голову яростными толчками.
А дряхлый старичок, ернически посмеиваясь, вдруг мелко засучил иссохшими ножками в простом спортивном трико и опростался, не снимая ни верхнего, ни исподнего, прямо на ковер. Испытующе посмотрел снизу вверх на разгневанного сына и, ни слова не говоря, развалился на диване, демонстративно закинув ногу за ногу. Как был — мокрый и неопрятный...
...В тот вечер Федор, возвратившись домой с работы, изрядно хлебнул. Настроение было мрачное, поганое: в цеху поссорился с мастером, по дороге в автобусе обозвали ‘козлом’, уже в подъезде соседка-язва в который раз попрекнула ‘папашкой’, успевшим помочиться в лифте... Тьфу!
Он чувствовал, что его ‘развозит’. Решил выйти на балкон, проветриться, поостыть, но взгляд снова уперся в старика. Тот по-прежнему восседал на диване и успел закурить свою неизменную ‘Приму’.
-- Ну и гад же! — Федор просто задыхался от ярости.
...Не раз в своей жизни, когда приходилось особенно туго, вспоминал почему-то Федор один случай из детства. Тогда его, четырехлетнего пацана, во дворе родного дома здорово напугала собака. Бродячий пес, приблудивший невесть откуда, вырос перед мальчишкой неожиданно и грозно. Ребенок протянул было руку, чтобы погладить лохматую шерстку, но пес хищно зарычал, оскалив желтые клыки. И хотя обидчик был хром на одну лапу, малыш заплакал от ужаса и, спотыкаясь, засеменил в дом, спасаясь от преследователя. А тот неуклюже скакал следом и норовил ухватить за пятку.
На плач выбежала старшая сестра Иванна, решительная, уверенная в себе девчушка, уже ученица. Топнула, цыкнула, замахнулась на пса, и еще недавно грозная дворняга, поджав хвост, потрусила со двора.
-- Чего ревешь? Мужчина называется... Не давай себя в обиду никому и никогда. Запомни: на обиженных воду возят...
Он тогда вряд ли понял смысл нравоучения сестры, но интонация одобрения и поддержки оставила в памяти отметину.
А из квартиры, где пытался найти спасение малыш, слышались пьяные выкрики отца, нервный плач матери, звон разбитой посуды и глухие удары...
Беспутного отца к тому времени, к концу 50-х, в очередной раз выгнали с работы. Из-за склочного характера, беспробудного пьянства он опять пришелся не ко, двору на одном из предприятий Могилева. На этот раз окончательно: больше его нигде не принимали, да и сам он ‘впрягаться’ не имел большого желания.
Долго не переживал, сильно не грустил. Стал глушить безысходность ‘горькой’, а потом и вовсе запил по-черному. Опустился, зарос щетиной и, шатаясь дни напролет по пивнушкам, приходил домой обозленный на весь свет, а безнадежную злобу вымещал на домочадцах.
-- Сбегу, куда глаза глядят, когда вырасту, — обреченно повторяла сестра. — Выучусь на адвоката и в Америку уеду...
Мать стала отчаянно курить. Отец начал бить ее за то, что курит, хотя сам ‘смолил’ нещадно. Потом бил за то, что убегала к подругам выплакаться. И подавал это ‘под соусом’ ревности к воображаемому ‘хахалю’.
-- Все шляешься, а на детей наплевать? Ты у меня кровью умоешься...
...Родители развелись, не зная тогда еще, что через двадцать пять лет тяжелых жизненных испытаний для каждого Из них (он -- в Сибири на пилораме сторожем, она — одна с двумя детьми) судьба опять соединит их. Правда, теперь уже на очень короткое время.
А пока подрастали в трудных буднях дети. Постепенно стирался в памяти образ отца, след которого, казалось, безвозвратно затерялся.
Переступив порог совершеннолетия, брат с сестрой пожелали идти по жизни с девичьей фамилией матери, чтобы даже строка в паспорте не напоминала о кошмарном детстве. Мать без времени состарилась, устав душой, измаявшись хворями.
Теперь каждый жил собственной жизнью. Иванна закончила университет и стала, как и мечтала в детстве, дипломированным адвокатом. Вышла замуж. Федор после окончания ПТУ устроился на завод, вскоре женился, родились две дочери.
...Отец появился неожиданно. Вырос однажды на пороге — постаревший, худой и жалкий, к тому же хромоногий — дисковой пилой по небрежности срезало пятку. В ту пору ему перевалило за шестьдесят.
-- Начнем все сначала, Мария, — кротко попросил он. — Хотя бы попробуем, ведь дети у нас...
Женское сердце отходчиво...
Федор украдкой всматривался в почти забытые за полжизни черты, сравнивая почему-то этого старого человека с хромым псом-дворнягой из далекого детства. Только погладить и приласкать его не возникало никакого желания. И вовсе не потому, что стал уже взрослым. Сердце, душа и разум просто не воспринимали эту особь как что-то близкое, родное.
А что же мать? Когда-то они разошлись, вопреки соединившей их судьбе. Теперь, спустя годы, сознательно повернувшись друг к другу, нашли лишь пепелище былой любви с давно остывшими углями последнего доброго чувства. Это были совершенно чужие люди, каждый со своим грузом прожитых лет. К тому же мать была уже тяжело больна.
Недолго ‘сибиряк’ грелся у вновь обретенного семейного очага. Ему и в старости не сиделось на месте. Пришло письмо, в котором зазноба с Черниговщины, знакомая по сибирским временам, писала, что ‘заневестилась’ и ждет не дождется ‘мил-дружка’. Старик собрал нехитрые пожитки и, не прощаясь, уехал.
Время неумолимо бежало вперед, отрывая от жизни годы, как листки календаря. Мать давно умерла. А от отца вдруг стали приходить слезные письма-жалобы: жизнь не сложилась, не покидайте умирать на чужбине, век благодарен буду. Он снова и снова, как тот позабытый пес из далекого детства, стремился прибиться к их двору, к их дому, к их судьбе. На несчастье Федора, на свою же беду и погибель.
Дети пожалели снова обездомевшего старика, которого прогнала черниговская невеста. Так в семье Федора, унаследовавшего родительскую квартиру, появился еще один, семидесятичетырехлетний, домочадец. Как выяснилось позже — своевольный и непредсказуемый, озлобленный на всех и вся за свою прахом пущенную по ветру жизнь, зависимый (не удалось перевести из ближнего зарубежья куцую пенсию), а в конечном итоге никому не нужный, всеми презираемый.
Старик отвечал взаимностью. В преклонном возрасте он уже не в силах был дать волю кулакам. Поэтому пакостил мелко и гадко, но от этого окружающим легче не было.
Много и беспорядочно курил, травя некурящую семью сигаретным дымом, пепел стряхивал, куда вздумается, демонстративно, не обращая внимания на замечания Федора и домочадцев.
Приноровился мочиться не только в лифте, но и по углам не такой уж большой квартиры, хотя пользоваться туалетом и мог, и умел, и был совершенно здоров в этом плане.
Встревал в разговоры безапелляционно и скандально, поучал с издевкой внучат и невестку, а сыну старался сделать все наперекор.
К этому вечеру обстановка накалилась до предела...
-- Ну кто ты после этого, если не самый настоящий гад? — повторил Федор угрожающую фразу.
Старик нахально сделал очередную затяжку и нехотя отпарировал:
-- Если я гад, ты в таком случае — гаденыш...
Сын ударил отца кулаком в лицо резко и коротко. Потом вытолкнул упирающегося старичка в коридор, оплеухой свалил на пол и начал дубасить ногами.
Он бил отчаянно, жестоко, без жалости и сожаления. Бил за все: за себя, маленького, испугавшегося бродячего пса и до сих пор сторонящегося любых собак. Бил за мать, которую этот ненавистный изверг сжил со свету. Бил вообще за распроклятую жизнь их семьи.
Порой казалось, что это к отцу вернулась молодость и он, пьяный, обозленный, дубасит почем зря мать, а Федор, дитя еще, спасаясь от собаки, замер у полураскрытой двери. В глубине комнаты он видит распростертое тело матери, все в крови, над которым вознесся в очередной раз носок грязного сапога, да так и замер на весу.
-- М-а-м-а!
Детское лицо, искаженное ужасом и болью, уткнулось в материнскую грудь, прикрывая родную плоть от истязаний. Маленькое сердце с невыразимым страданием бешено колотится в хрупком тельце...
Что-то похожее на тень смущения пробежало тогда по лицу, перекошенному ненавистью. И зверь впервые отступил не перед силой, а перед беззащитностью...
Теперь не нашлось ни одного живого существа, которое бы встало на пути отцеубийцы.
Как потом запишут в казенных бумагах, ‘от полученных травм живота, грудной клетки, разрыва селезенки и других телесных повреждений потерпевший скончался...’
На суде Федор не раскаивался, заметил только, что в этой ситуации ‘я — потерпевший, он меня обидел по большому счету в детстве’.
Подсудимый так ни разу не назвал убитого отцом.
Суд определил ему шесть лет лишения свободы в колонии усиленного режима.
г. Могилев.