Ревущую от боли Инку ещё не довезли до больницы, а я уже знала о случившемся. Спасибо Светке, дежурившей в тот вечер на «Скорой», тут же доложила: маточное кровотечение, сильные боли.
А разве по-другому мог бы Он наказать эту блудливую сучку? Терпеть она никогда не умела.
Не люблю громких фраз, но не удержалась – настолько происшедшее напоминало Его перст:
«Благодарю Тебя, Господи, что услышал молитвы рабы своей!»
И перекрестилась. Трижды.
Ожидала прихода Глеба с надеждой и трепетом – что-то скажет, как посмотрит?
Даже бровью не повёл в ответ на мой вопросительный взгляд. А ведь знает, всё знает.
Городок наш – не городок, деревня большая. Из любого чиха событие можно сделать, не говоря о нагуленной безмужней беременности.
Сидели за празднично накрытым столом всей семьёй, вместе, словно и не было тех трёх мучительных лет, когда ежеминутно в узел себя завязывала, чтобы не взвыть от пытки нестерпимой.
Налюбоваться не могла на Глеба: весёлый, прежний, родной.
Вернулся. Радость-то, какая!
Сколько себя помню, для нас с сестрой и матерью отец всегда был наивысшим существом. Мужчиной – именем собственным.
Младше матери на восемь лет и очень эффектный.
Не красавец смазливый, а личность, привлекавшая женщин ароматом силы, ума, редкости.
Ради ребёнка он женился на матери, старой деве, чуть с ума не сошедшей от свалившегося на неё вдруг счастья.
Отец ждал меня с радостью, любил безумно ещё неродившуюся и даже имя своё придумал вопреки материнским банальным Машам и Олям.
- Альвина, Альвина, Альвина – чудесное имя твоё! – разливался он соловьём.
Через год после родов мать забеременела снова. И так всё совпало некстати – опрометчивая беременность и новое увлечение отца, привезённое им с колхозных принудительно-товарищеских работ.
- Альвинку себе заберу, а кто родится – тебе останется.
Возвращаться отец не намеревался.
Подурневшая, обречённая мать с уже подпирающим животом бросилась со слёзной челобитной в профком – верните кормильца!
Стыдили, увещевали, грозили карами моральному разложенцу – явился обратно, но не покаянно голову опустив, а победителем, милость явившим.
Вот с тех самых пор и стал отец время от времени брать командировки от жизни семейной. Благо недостатка в подругах он никогда не испытывал.
Мать ждала, принимала, прощала и лишь в нечастые минуты разборов полётов могла не сдержаться, сорваться на крик, припомнить то, что лучше было бы всем забыть.
Неосторожно сказанное слово подобно камню, брошенному в пруд – камень давно потонул, а круги от него расходятся и расходятся, поднимая муть со дна и беспокоя местных обитателей.
Для меня и Татки отец воплощал вечные каникулы и свободу.
Он чаще матери давал деньги на мороженое, никогда не пилил за четвёрки и грязную посуду, а день его зарплаты превращался в надолго запоминающийся праздник.
Обязательный поход в городской парк летом или катание с горки зимой заканчивались пиром на весь мир.
Разноцветными пугливыми медузами дрожало желе, бельмасто таращилась упакованная в хрустящий кляр рыба, ароматные копченые свиные ушки дразнили обоняние, а золотистая гора плова на промасленном пергаменте из ближайшей кулинарии казалась изысканным лакомством: мать нас разносолами не баловала.
Она многого не умела, наша мать, зато в совершенстве обладала искусством ожидания. Куда до неё было старорежимной Пенелопе!
И после всех своих ярких и не очень приключений отец всегда возвращался к ней – не красавице и отнюдь не умнице. Но возвращался.
Не врачом, продавцом или парикмахером, как большинство моих ровесниц, грезила я стать в детстве, нет: идеальной женой и матерью. В комплект к картинке будущего взрослого счастья обязательно прилагались любящий муж и двое детей: мальчик и девочка.
Семейные обеды за дружным круглым столом, поездки к морю, которого я никогда не видела, прогулки рука об руку и степенное раскланивание с соседями – всё это могло случиться при одном условии: я не должна была повторить материнских ошибок.
Пока сестра дырявила задницей ржавые крыши соседских гаражей и играла с пацанами в казаков-разбойников, я, обзаведясь дочерью германского производства с дивными карими глазами, разыгрывала сцены грядущего семейного благополучия, обставляя и населяя виртуальный дом своей мечты основательно и всерьёз.
Ворочаясь без сна бок о бок со сладко сопящей Таткой, озвучивала диалоги в лицах:
- Ах, дорогой!
- Моя милая!..
А рядом, на расстоянии вытянутой руки, с родительской кровати доносились горькие, примиренческие всхлипывания матери, нарушаемые лишь ритмичным скрипом панцирной сетки и напряженным дыханием отца.
Татка успела выйти замуж и развестись, когда я встретила Глеба.
Наше узнавание случилось сразу и бесповоротно – без притирок, испытаний и обычного кокетничания: сошлись и стали жить.
До сих пор для меня остаётся загадкой, чем я, невидная тихоня, вся в мать, могла прельстить его.
Такого… Такого необыкновенного и родного.
Глеб легко сходился с людьми – его заводная натура в равной степени притягивала к себе любого. Острый насмешливый ум вызывал зависть мужчин и вгонял в ступор женщин, контраст пронзительных голубых глаз и смугловатой кожи заставлял оглядываться на него даже бабулек. И уж совсем излишеством при всём прилагающемся великолепии воспринималась хлебная профессия Глеба: стоматолог-протезист. Рай в шалаше нам не грозил.
Лучшей кандидатуры на роль хозяина дома моей мечты я бы вряд ли отыскала.
Строительство рая на практике так увлекло меня, что первые четыре года нашей жизни с Глебом промелькнули одним счастливым днём.
Очнувшись как-то разом, я обнаружила вокруг себя дом-полную чашу, сравнение банальное и набившее оскомину, но оно более всего выражало апофеоз того уюта, довольства и достатка, окружавшего меня.
Трёхкомнатная квартира, обставленная и напичканная импортной мебелью, коврами и стерео-видео-аппаратурой. Здоровый бутуз Игорёшка – копия папы, и сам Глеб – цветущий, преуспевающий семьянин и бизнесмен.
Окинув дом своей мечты критическим взглядом, я поняла, что он выглядел даже краше кукольного домика моих грёз и напоминал, скорее, детскую пирамидку сына. Только стержнем, на который нанизывались кольца событий, желаний и устремлений, был Глеб.
Он же – центр земного притяжения и смысл существования. Мужчина – имя собственное.
Тот вечер, давший начало моему новому статусу обманутой жены, запомнился навсегда и в подробностях.
Уложив Игорёшку спать, я ожидала припозднившегося Глеба и допекала последнюю партию обожаемых им беляшей.
Обрадовалась забежавшей на огонёк Светке и усадила её пить чай, отложив на японское фарфоровое блюдце беляш с сюрпризом. Для Глеба.
Светка была не в настроении, надрывно вздыхала, вертелась и неожиданно выдала:
- Аль, завидую твоему спокойствию, реагировать будешь, или как? Только и разговоров что о твоём и этой мымре из парикмахерской. Чего ты улыбаешься? Ты что, не знала?
Я улыбалась, когда уходила Светка, крутя пальцем у виска. Улыбалась, когда встречала Глеба. Улыбалась, слушая его правдоподобный рассказ о выгодном клиенте, с которым пришлось задержаться.
Терпение, только терпение – я не должна повторить материнских глупых ошибок.
Мы будем счастливы, несмотря ни на что.
Включив ночник, не могла наглядеться на спящего мужа. Хорош, до чего хорош! Самый любимый, самый желанный, самый-самый.
Ни взглядом, ни полунамёком не позволяла ему понять о своей осведомлённости.
А Глеб парил, рассеянно скользя над землёй, надо мною, над Игорёшкой и, казалось, вопрос о моей осведомлённости не волновал его вовсе.
Шесть Глебовых заплывов пережила я с тех пор, не считая мимолётных разовых случек.
Винить его мне даже не приходило в голову – чего ж не брать, когда дают.
Ни одна не могла устоять против его мужского обаяния. Ни одна сучка.
Только он всегда возвращался ко мне. Не знаю, что он думал обо всём этом, но оплачивал свой грех сторицей.
Столько любви, благодарности и готовности исполнить любой каприз моя душа не вмещала сразу и припрятывала щедрые излишки чаевых на голодные времена, доставая и смакуя их по капле, минуте, прикосновению.
Шесть историй, шесть женщин, шесть имён, длившихся от месяца до чуть больше года, хранила моя измученная память.
И она, седьмая, на особицу: Инна Васильевна Петренко – грязная шлюха, самая распоследняя дрянь.
Помню, как вчера: отмечали день рождения младшей Маришки, круглая дата – 10 лет, и ждали только опаздывающего Глеба.
Он явился, но не один – притащил с собой её.
Как только в дверях возникло его шальное светящееся лицо… знаете, захотелось тут же завыть и задушить её, очередную, наглую стерву.
Пока Глеб шептал мне в ухо, что так надо, что Инна Васильевна даёт деньги на новое оборудование для его кабинета, и по-другому он поступить не мог, я улыбалась ей, улыбалась и улыбалась, мечтая испепелить взглядом эту вовсе не топ-модель, а даже наоборот: полненькую и невысокую, с короткой трёхцветной стрижкой, в блестящем трикотажном платье, открывающем грудь чуть ли не до сосков, и ****скими глазами.
Да, ****ские глаза были у Инны Васильевны, обещавшие блаженства отнюдь не мирно-домашнего рая.
Ни одна порядочная женщина, посвятившая себя мужу и детям, обещать такого не могла. Не обучена. Не сподобилась.
Через неделю шумной компанией поехали на озёра. Восемь взрослых, пять детей, палатки и собаки.
Инкин муж Вовка, тёха-тетёха, смотрящий ей в рот, и Глеб, пускающий слюни при виде этой течной сучки.
Пили, дурачились, купались, жарили шашлыки, а как по палаткам разбежались – не заметила, с Маришкой отвлеклась на мгновение. Кто с кем – угадай.
Встала раньше солнышка, глаз с палаток не спускаю, знобит то ли от холода утреннего, то ли от предчувствий дурных. В куртку Глебову кутаюсь, его запахом спасаюсь, а согреться не могу.
Первой Инка на свет божий выползла, потянулась сыто телом сдобным, меня увидев, улыбнулась приятно и в кусты заспешила.
Следом за ней Глеб, именинником, выскочил – едва не задохнулась от отчаяния. Разбежалась и в озеро нырнула. Стылая вода, до печёнок ожгла, но мозги на место вернула. Улыбнулась привычно и, зубами стуча, к Инке подошла.
Накинула ей на плечи куртку мужнину:
- Держи, замёрзнешь.
Делать-то нечего, подождём, пока натешатся.
Таким Глеба я раньше не знала – ураган, пожар, катастрофа.
Они задыхались друг без друга.
А я задыхалась без Глеба.
В большом Инкином доме собирались почти каждую неделю – два этажа, клумбы, банька, площадка для барбекю и волкодав на привязи.
Образцово-показательный Инкин супруг баню топил, по первому жару бабы мылись.
Со всех сторон Инку взглядом придирчивым ощупывала и всё понять пыталась: что в ней такого есть, чего я лишена.
Ноги – брёвна сучковатые, зад – вислой коркой апельсиновой, грудь – вымя коровье, складки жировые шарпеевские на талии… Господи, и что Глеб в ней нашёл!
Наливаю в ковш кипяток, и словно чёрт под руку толкает: плесни, плесни ей в рожу!
Инка ухохатывается, о своём тёхе-тетёхе байки травит – улыбаюсь, поддакиваю.
А после привычно тру омертвевшие губы и щёки – и долго оскал улыбки не хочет сползать с моего изнасилованного лица.
В храм ходила к Николаю Угоднику. На колени падала:
- Спаси, яви чудо, избавь от змеи подколодной!
Не нужны святым наши беды человечьи, никчёмные. Далеки они, высоки, недоступны.
Цветёт змея и хорошеет, и с Вовкой своим разводиться задумала.
Светка по лбу себе стучит:
- Аль, ты что, совсем очумела? Уведёт Глеба, как бычка на верёвочке! У меня бабка-экстрасенс знакомая, сходи – приворот сделай.
От бабкиной двери неслась, себя не помня – за детей испугалась. Не дай Бог, на них кара упадёт. Они-то причём?
Уберегая чад неразумных, сама пропадала.
Серебристый челнок скользил неутомимо по красно-белой клетчатой скатерти – между мной и Вовкой.
- Наши-то, наши, - говорил он, нервно затягиваясь третьей сигаретой за последние десять минут, - Инке я развода не дам, только через мой труп!
Я мочила губы в чашке с капучино и улыбалась, пытаясь скрыть нарастающую панику. Кто же мог ожидать от этого тетёхи такой прыти – напичкать прослушкой не только дом и машину, даже Инкин офис.
Стены дома моей мечты трещали по швам – реальность, просвечивающая сквозь щели, пугала темнотой и неприглядностью.
- Нет, ты послушай, послушай этих голубков, - играл желваками Вовка, и флешка отправлялась в очередной круиз.
- За твою супругу не скажу, - улыбалась я, устремляя щелчком в обратный полёт серебристую беду, - но за Глеба дам голову на отсечение. Не такой он человек!
- Альвин, я вот не пойму никак, - зло скалился Вовка, - ты – святая, или просто дура?
Ни то, ни другое, тёха-тетёха, но тебе этого не понять.
Бабское любопытство пересилило и страх, и осторожность, и чувство самосохранения, спасавшее меня все эти годы.
Меньше знаешь, нет, не крепче спишь… хоть иногда спишь, не наматывая на собственную гордость бесконечные километры воспоминаний, переживаний, унижений.
Прослушала не раз и не два, пока не запомнила все Инкины реплики. Все, до единой.
То, что говорил Глеб, не имело особого значения. Главное – рядом, остальное вторично.
«Глебушка, милый, только с тобой и научилась жить… От Вовки всё равно уйду, нет сил с ним, постылым… Алька твоя простодырая… Как ты терпишь, бедный, её… каменную бабу бесчувственную… Глебушка, помнишь, как мы прямо в подъезде?.. (Инкин счастливый смех) До кровати не дотерпели… А наши три дня у моря синего?.. Мечтаю о сыне, твоей кровиночке… Милый, а давай опять к морю рванём?.. Только ты, я и наша любовь… Люблю, люблю, до последней жилочки мой… Глебушка…»
Дом моей мечты, нет, не шатался, рушился по кирпичику, досочке, гвоздику, грозя похоронить под развалинами все девятнадцать лет безустанного строительства.
Вечером, больше по привычке, чем по зову души, зашла в храм.
Тупо стояла перед иконами, не молясь, не прося и не плача.
Ничего не хотелось, не шевелилось, не болело.
Каменная баба. Права Инка, каменная.
Как же ты терпела эту боль, мама? Как?
Пережила отца всего на два года, погасла после его ухода в одночасье, незаметно. Куда иголка, туда и нитка.
В лист на поминовение внесла родителей, может, хоть там теперь вместе, и вдруг рука сама собой рядом с дорогими именами другое имя, горько-ненавистное, выписала.
Раба божия Инна. Похотливая тварь-разлучница.
Когда через две недели Глеб провёл выходные со мной и детьми, не знала что и думать.
Каждую субботу теперь в храм птицей летала, Инку за упокой души голубила.
Светка, узнав, рот ладошкой прикрыла, ахнула:
- Божечка мой, Аль, разве можно так?
Только никому не объяснишь, что последняя точка разлома избавляет от самокопания и оправдательных мотивов – просто делаешь, если хочешь спасти и спастись.
Вопрос выбора актуален, когда он есть.
Не всем так везёт. Не всем.
Разведённая Инка с ополовиненным бизнесом выглядела полинявшей и жалко цеплялась за Глеба.
Даже в разводе обиженный Вовка не оставил своих пинкертоновских заскоков – подбрасывал время от времени аудиозаписи в наш почтовый ящик.
А я ждала и надеялась, и продолжала хоронить рабу божию Инну, не забывая зажечь заупокойную свечу. Потолще, а, значит, подороже.
Последний привет от тетёхи случился совсем недавно.
Краткий телефонный разговор – дружеское расставание бывших влюблённых.
Глеб послал Инку. Конкретно и прямо.
Что ж, давно пора.
…Вчера звонила Светка, удивила несказанно, попросив за Инку.
Бедная, несчастная, нетерпеливая девочка. Остаться без матки в её-то тридцать пять! И затянувшаяся депрессия, и гипертонический криз – ужас, сплошной ужас.
Что тут скажешь – не повезло.
Только я-то причём?
На всё… Его… воля.