Честное слово, белгород 2010

Иван Ополченец
От автора

Цель, которую я преследую, взявшись за перо, заключается в том, чтобы донести правду и только правду, до сознания и ос-мысления, в первую очередь, моих детей и внуков, о жизни, в ко-торой я прожил. Я беру на себя смелость,  рассказывая о себе, говорить от имени моего поколения, выросшего на почве, возде-ланной Великой Октябрьской Социалистической Революцией, революцией Величайшей из всех, о которых знает история человечества, революцией, в короткий срок изменившей облик нашей планеты, революцией бесправных и угнетённых народов России, во главе которой стоял Великий Русский народ, народ, восставший и призвавший все угнетенные народы мира к борьбе за власть народа, за народное счастье, за Социализм! 
Я счастлив, что жил в это великое время и являюсь сыном Великого Русского народа.
Ополченец.
 
ЧАСТЬ I
ДЕТСТВО МОЕ И РОДИНЫ

Правда всегда голая!
Кривда всегда в кружевах!

Село Михайловка, в котором я родился, в отличие от мно-гих других сел и деревень, имело два названия. Одно официаль-ное – Михайловка, другое неофициальное, обыденное – Пески. Во всех официальных документах и на картах оно значилось как село Михайловка, но в жизни и повседневных общениях людей, живущих в нем, и тем более живущих в ближайшем и дальнем окружении, оно было известно как Пески. Причина такого об-стоятельства, на мой взгляд, заключалась в том, что село наше расположено было в излучине Северного Донца, на левом его берегу, на бесплодном песчаном месте, бывшим в период молодости нашей планеты то ли дном моря, то ли дном большой и бурной реки. Думаю я так, потому что край наш, в общем-то, черноземный. Земли здесь жирные и черные, как смола. Люди, приезжающие в наши края, с завистью говорят «Ох и земля, у вас какая! Да в такую землю лом воткни, а вырастет дерево!» А вот Пески стояли на песке. На внешней стороне излучины Северного Донца, по правому его берегу, прямо напротив Песок раскинулся город Белгород. От Песок в город идет дорога вначале по дере-вянному мосту через Северный Донец, затем по всё возвышаю-щейся насыпи и вновь по мосту, переброшенному через железно-дорожные линии. Сразу же за мостом начинается город. Справа от моста вокзал станции Белгород, паровозное депо, одним сло-вом, весь железнодорожный узел со всеми его службами и путе-вым развитием, слева – Вагонное депо. От Песок до города не более 400-500 метров, 10-15 минут ходьбы средним шагом. Пески имели четыре улицы Корочанскую, Пролетарскую,  Широкую и Волчанскую. Если  стать спиной к селу, а лицом к городу, то справа по берегу реки была ул. Корочанская, названная так, по-тому что располагалась над дорогой ведущей из Белгорода в село Корочу – районный центр некогда богатого района, крупного поставщика зерна, фруктов, ягод и овощей. Улица была длинной более километра. В своем конце она соединялась с когда-то от-дельным поселением Нелидово, которое, соединившись с Песка-ми, стало улицей Корочанской,  сохранив свое первоначальное название, но уже не как улица, а как её отдаленная часть (район).
Слева, опять-таки по берегу реки, протянулась улица Вол-чанская. По ней проходила дорога на Волчанск. Эта улица была самая протяженная и левой своей стороной, которая проходила по берегу реки, она доходила до самой рощи, небольшой окраин-ный участок, который назывался «Крючка». Далее по Волчанской дороге в километре от Песок, за «Крючкой» раскинулась Мачуринская роща, в центре которой располагалась трудовая колония и был большой, по тем моим представлениям, фруктовый сад.
Обе дороги Волчанская и Корочанская были с твердым бу-лыжным покрытием, за состоянием которого всегда внимательно следили и своевременно ремонтировали) сливались в одну дорогу перед самым мостом через Донец. В ста метрах от моста, почти в самом начале улицы Волчанской, на той стороне, что вытянулась по берегу реки, стояла большая красивая церковь, рядом с которой была в прошлом церковно-приходская, а теперь уже просто начальная школа. В 30-х годах церковь аккуратно разобрали и на её месте построили из этого кирпича начальную школу. В середине, между улицами Корочанской и Волчанской протянулись улицы Пролетарская  - параллельно Корочанской и Широкой - параллельно Волчанской и Пролетарской. Улицы Пролетарская, Широкая и противоположная от реки сторона улицы Волчанской были более короткими, чем Корочанская и приречная сторона улицы Волчанской.   
Объясняется это, видимо, тем, что первые поселенцы сели-лись по берегу реки, где почва была более плодородной и вода ближе. В последующем, когда береговые участки были застрое-ны, люди стали селиться в центре излучины, где почва была бед-ной и песчаной. И если в зоне застройки, в верхней части излучины почва была еще в какой-то степени прочной, то в конце улиц, и особенно на задах улиц Широкой и Пролетарской, пески приобретали вид дюн, как  в самой настоящей пустыне. Среди жителей села эти пески назывались просто - Бугры. Песок здесь был крупный, янтарный и очень подвижный. Район этих песков простирался на площади в несколько гектар и, начинаясь у задних дворов улиц Широкой и Пролетарской, тянулся до самой рощи, расположенной примерно в километре от средней части окраины села. Растительность тут была настолько бедной, что участок этих песков смотрелся как пустыня с редко встречающимся, пахучим и жестким чебрецом. Вообще-то Пески по сути дела не было селом. Вернее всего это был рабочий поселок. Подавляющее большинство людей, живших в нем, работали в городе и в основном на железнодорожном транспорте. Жили здесь машинисты, помощники машинистов, кочегары паровозов, кондуктора, поездные вагонные мастера, стрелочники, связисты, слесари по ремонту паровозов и вагонов и другие работники железнодорожного транспорта. Те жители, что селились над рекой, имели огороды, сады, некоторые из них держали скот. Те же, что селились в центре села, как правило, не имели ни огородов, ни садов и мало кто из них держал скотину. 
И хотя Михайловка (Пески) называлась селом, и в нем был сельский Совет, жители этого села к сельскому хозяйству ника-кого отношения не имели. Это был, по сути, пролетарский район города. Не было в селе никаких ни сельскохозяйственных, ни промышленных предприятий, если не считать Камышового заво-да. Этот «Завод» представлял собой большой сарай в самом кон-це Корочанской улицы, за Нелидово на Буграх. В нём изготавли-вали камышовые доски. Дело в том, что пойма Северного Донца, а в районе Белгорода и сам Донец, были сплошь покрыты густы-ми зарослями камыша, в которых терялась и сама река, появляясь то тут, то там своими хрустальными проблесками. Камыш в пору своей зрелости был здесь высоким, с толстым стволом. И песчан-ские пацаны успешно использовали его для изготовления удочек. Удилище из камыша, конечно, не годилось для ловли крупной рыбы, но ловить «себеля» (так называется в этих краях уклейка) таким удилищем можно было с успехом. Так вот в те далекие, довоенные годы уже принимались робкие попытки хозяйственного использования огромных массивов камыша. Доски из камыша представляли собой эдакие плотно связанные проволокой плиты размером примерно 1 x 2 м, толщиной в 200 мм. Использовались они успешно при строительстве индивидуальных домов и хозяйственных построек. В стенные проемы построек укреплялись такие «доски», затем стены оклинцовывались и штукатурились с обеих сторон. Дом или сарай,  построенный с использованием камышовых досок, был теплым, сухим и достаточно прочным, а если учесть, что в нашей местности не было больших лесов, следовательно, и строительными материалами она была бедна. Камыш в этом случае приобретал определенную ценность. Да что там лесоматериалы, когда приобрести определенные дрова жителям города и окрестных сёл и деревень было непросто, и стоили  они дорого. Кроме того, камыш успешно использовался и как  кровельный материал. Сделанная умело специалистами камышо-вая крыша надежно предохраняла здание от влаги, была теплой и красивой. Камыш использовался также и для устройства изгоро-дей, а для многих сельских жителей, расположенных в пойме ре-ки Северный Донец и ее притоков, камыш был основным видом топлива. Особенно хорошо использовался камыш в индивиду-альном строительстве в послевоенные годы. Ведь в этих местах бои были особенно сильными. В историю Великой Отечествен-ной Войны 1941-1945гг. эти бои вошли под названием “Битва на Курской Дуге”. Ко всему этому следует добавить, что город Бел-город дважды переходил из рук в руки, а в течение девяти меся-цев по городу проходила линия фронта. Можно себе представить, как пострадал в войну сам город и окрестные камышово-соломенные деревни и села после таких жестоких сражений. Не знаю, как обстояло дело в других селах и деревнях, а на Песках сразу после войны многие строили себе дома или же восстанавливали разрушенные, используя при этом камыш - наиболее доступный в наших краях строительный материал.
Если люди говорили о каком-либо событии, имевшем место в нашем селе или еще о чем-либо, то в отличие от словосочетания «произошло» или «имеет место» в селе Михайловка говорили обычно «так произошло», или «имеет место на Песках». Итак, мы жили на Песках. В гости знакомые ходили “на Пески” и прозвище у нас было «Песчане», а ребята и девчата «Песчанские».  На Песках был всего  один продовольственный магазин и назывался он просто «Кооператив». В «Кооперативе» были отдельно под одной крышей хлебный и продовольственный магазины. В про-довольственном магазине, сколько я помню себя, все время до самой войны, работали два человека - муж и жена Польщиковы. Муж был заведующим, но за прилавком они почти всегда были вдвоём. Жили они в нашем селе и пользовались уважением одно-сельчан. У них было две дочери, одна из которых училась со мной вместе в одном классе в начальной школе. Жили они бедно. В довоенные годы работники торговли не имели той вольницы, которую они имеют сейчас. Вообще в довоенное время люди вы-годно отличались от сегодняшних: высокая мораль, нравствен-ность, идейная убежденность, дисциплинированность и честный напряженный труд, сочетающийся с высоким патриотизмом, ха-рактеризовали  наше  довоенное общество.   
Был в селе еще ларек, в котором продавались морс, лимонад и пиво. Размещался он в  небольшой комнате, видимо, арендо-ванной в частном  доме, принадлежащем Черниченковым. Дом их был первым угловым с левой стороны улицы Волчанской, прямо напротив церкви.
Если от моста через Северный Донец идёшь на Пески, то от места слияния двух дорог - Корочанской и Волчанской открыва-ется большая незастроенная площадь, ограниченная справа доро-гой на Волчанск, слева дорогой на Корочу, прямо отступившими на 70-100 метров первыми домами ул. Пролетарской и Широкой. Площадь эта была сплошным зыбучим песком, таким же, как на «Буграх». В самом начале ул. Широкой фасадом на площадь стояло одноэтажное здание «Избы читальни» - культурного цен-тра села. Напротив «Кооператива» в разрыве левой стороны ул. Корочанской раскинулось небольшое сельское кладбище, распо-ложенное как бы на возвышенности и на янтарном, зыбучем пес-ке. Прямо через центр кладбища идет тропа, ведущая на «Жен-скую купальню». «Купальня» эта была обыкновенным пляжем, как сейчас принято называть. Место здесь было уютное, неглубо-кое с малозаметным течением, дно песчаное и хрустальной чис-тоты вода. Традиционно здесь купались только женщины и дети, не умеющие плавать. По левому берегу Донца, сразу же от моста и до первых огородов и садов по ул. Волчанской раскинулся большой луг, покрытый невысокой, густой и сочной ковровой травой. Здесь в глубине этого луга, на берегу реки были кра-сивые места, как специально созданные природой для отдыха человека. Здесь было много мест для купания и с одного, и с другого берега реки. Места эти перемежались небольшими прибрежными зарослями тальника. Все дно реки было покрыто меловой галькой. Делая крутой поворот, река в этом месте через узкий пролив втекала в широкий и глубокий затон, который далее по течению переходил в еще более широкий и совершенно мелкий перекат, посередине которого был островок, заросший тальником и разделивший реку в этом месте на два рукава. Через перекат свободно можно было пройти на противоположный берег, засучив брюки выше колен. Вода в этом месте особенная. Дно покрыто мелкими и средними меловыми камешками, обросшими бархатными зелеными водорослями, что особенно подчеркивало хрустальную чистоту воды. Место это имело идиллическое название «Райская чаща». В нашем мальчишеском лексиконе оно звучало несколько проще – «Райка». Да и взрослые, сохранив с детства это упрощенное название, часто собираясь отдохнуть, искупаться, особенно в жаркую летнюю пору говорили: «Ну что, пойдем сегодня на Райку?» Местом этим Песчане гордились и, если приглашали кого-либо из знакомых горожан отдохнуть у реки, то неизменно называли это место полным именем – «Райская чаща».    
Прямо напротив Песок, со стороны улицы Волчанской, по  другую сторону Северного Донца, у подножия Пушкарской горы, протянулось длинное село Пушкарское. Пушкарская гора - это резко возвышающийся массив Донецкого кряжа, раскинувшегося за правым берегом реки. Село это, во всю свою длину протянувшееся домами в один ряд, cо своими большими ухоженными огородами, выходило к реке, по берегу которой, прямо за огородами, начинались нескончаемые заросли камыша.
В довоенные и послевоенные годы жители села Пушкар-ское, и особенно села Болховец, также протянувшемся в пойме притока Северного Донца - реки Везелки, буквально заваливали Белгородский рынок всевозможными овощами и молочными продуктами. В Белгороде, как уже сказано, в довоенные годы не было сколько-нибудь значительных промышленных предпри-ятий, кроме  предприятий железнодорожного  транспорта.
В городе действовал Консервный завод, расположенный на берегу реки Везелка,  который перерабатывал фрукты, ягоды и овощи, выращиваемые в Белгородском и ряде других ближайших районов.
Были в городе: Спиртовой завод, Пивоваренный завод, Ме-лоизвестковый завод, Хлебозавод, Колбасная фабрика, а перед самой войной было начато строительство большого Котельного Завода.
В центре города был один  большой колхозный рынок. Центральной в городе была улица Ленина, которая начиналась у железнодорожного вокзала и заканчивалась Ленинской площадью, на которой был, воздвигнут памятник вождю. За площадью раскинулся большой сквер с различными аттракционами и спортивными площадками. В этом сквере в августе 1943 года погиб от разрыва вражеской бомбы генерал армии Апанасенко, недавно прибывший на фронт с Дальнего Востока и погибший в первом же своем бою. Благодарные белгородцы после войны воздвигли ему редкий по красоте па-мятник на привокзальной площади.
Первым угловым зданием, выходящим на площадь им. Ле-нина и на улицу Ленина, был клуб железнодорожников, почти единственное из наиболее значительных зданий, уцелевшее в го-роде после жестоких боев. Далее по улице справа раскинулся Го-родской сад, рядом с которым был драматический театр. С левой стороны улицы, почти напротив, в глубине квартала раскинулся Пионерский Сад. Несколько выше, параллельно улице Ленина протянулась улица Народная, в середине которой, слева, также в глубине квартала разместился еще один Селивановский Сад.
Собственно, это были небольшие, соответственно городу парки культуры и отдыха, которые имели летние киноплощадки, танцевальные площадки, где отдыхающая публика танцевала под духовой оркестр, были также различные аттракционы, карусель, а в Селивановском Саду была даже бильярдная.
В самом большом и красивом здании города по улице Ле-нина размещался Дом Пионеров, напротив которого был киноте-атр «Челюскин». Были и еще кинотеатры, в том числе был кино-зал и в клубе железнодорожников.
Был в городе и хороший стадион, на котором, кроме фут-больного поля и волейбольных площадок, была и вышка для прыжков с парашютом. Этот вид спорта в довоенные годы поль-зовался большой популярностью. Многое для города было сдела-но железнодорожниками. Кроме клуба, в городе функционирова-ли две железнодорожные школы: 37-я неполная средняя и 35-я средняя, прекрасная по тем временам поликлиника и больница, в которой были как взрослое, так и детское отделения и многое другое. В городе было несколько районов, как бы неофициально утвердившихся в повседневном  быту, родившихся в далеком прошлом - Жилая, Савино, Супруновка и как бы районом города были и наши Пески. 
Кроме того, была еще территория бывшего монастыря, по-луразрушенные стены которого еще сохранились в предвоенные годы.
В повседневном обиходе горожан, в зависимости от терри-ториальной принадлежности, называли: «Жиловские», «Савин-ские», «Супруновские», «Монастырские» и «Песчанские».
Проезжая часть главных улиц была выложена булыжником, а тротуары асфальтированы. На углу улиц Кирова и Ворошилова (ныне Фрунзе), за высокой кирпичной стеной, размещался воен-ный городок, где дислоцировалась воинская часть. На южной окраине города, на участке железной дороги Белгород-Готня, рас-положилась сортировочная станция Белгород-II, в районе кото-рой находилась железнодорожная больница.
Своеобразна и неповторима наша местность. Северный До-нец водной границей разрезал два мощных массива - Донецкий Кряж и  Среднерусская возвышенность. По правому  берегу реки возвышаются сплошные меловые горы, у подножия которых, в долинах Северного Донца и его притока Везелки, почти у самой границы с Украиной раскинулся город Белгород. В 37 километ-рах от Белгорода, по железной дороге на Харьков, перед станци-ей Казачья Лопань была символическая граница между РСФСР и Украиной (ныне она уже стала государственной границей).
Железная дорога от Москвы в сторону Кавказа и Крыма проходит через Белгород. Белгород - узловая станция и, кроме главного направления, связана железнодорожными линиями с крупными железнодорожными узлами - Купянском и Готней.
Не являясь крупным железнодорожным узлом, станция Бел-город, тем не менее, играет важную роль в перевозочном процес-се железнодорожных дорог на границах мощных экономических районов Центра России и  Донбасса. Жизнь населения города Белгорода, насчитывавшего до войны около тридцати пяти тысяч жителей, а также ближайших сел и деревень в те годы была свя-зана в значительной степени с железнодорожным транспортом.
Станция Белгород со всеми своими подразделениями, в со-ставе которых были паровозное и вагонное депо, входили в со-став Белгородского Отделения Южной железной дороги (НОД-I), штаб-квартира которого находилась в Белгороде. Управление же Южной железной дороги было в г. Харькове. Белгородское отде-ление дороги охватывало участки пути («тяговые плечи») от станции Курск до станции Харьков-Сортировочная по главному направлению и от станции Готня до станции Приколотное по боковому направлению. Эти «тяговые плечи» и обслуживало своими паровозами и паровозными бригадами паровозное депо.
Все «тяговые плечи» изобиловали сложными участками пу-ти с затяжными подъемами и спусками. На главном ходу движе-ние было особенно напряженным. Достаточно сказать, что только пассажирских поездов в те годы в летнее время было свыше двадцати пяти пар, столько же наверно и грузовых, затем пригородные, хозяйственные и другие поезда. В те годы оснащенность железных дорог была, конечно же, не такой как нынче. Грузовые перевозки в основном движении осуществлялись паровозами серии «Э» или как их называли «Э-ховские». Во вспомогательном и маневровом движении работали паровозы серии «Щ» - Щуки и «Ов» - Овечки. В пассажирском и пригородном движении использовались: на главном ходу паровозы «М-р» - Маруся, «С» и позднее «СУ» (Сормовские паровозы). В пригородном движении работали паровозы в основном серии «С», а на участке Белгород - Томаровка даже «НПв» - НП-шка. НП-шка - это те же «Овечки» только в пассажирском варианте с колесами большого диаметра, которые позволяли развивать большую скорость.
В середине 30-х годов локомотивный парк стал интенсивно пополняться более мощными паровозами отечественного произ-водства (Ворошиловград), как для грузового, так и для пассажир-ского движения. Перед войной по всему главному ходу грузовые перевозки осуществлялись уже паровозами серии «ФД» - (Фе-ликс Дзержинский), пассажирские перевозки паровозами серии «ИС» - (Иосиф Сталин). На этих сериях паровозов с более высо-кой нагрузкой на ось, в отличие от старых, на которых было руч-ное угольное отопление, было стокерное отопление, и  более мощные паровые котлы с высокой форсировкой.
Все это, в сочетании с параллельным поступлением боль-шегрузных вагонов, переходом на автосцепку, реконструкцией путевого хозяйства и внедрением автоматической и полуавтома-тической блокировки, позволило в короткий срок резко повысить пропускную и провозимую способность железнодорожного транспорта и безопасность движения поездов. Железнодорожный транспорт, в предвоенные годы, интенсивно технически перевооружался и был на большом подъеме.
Наркомом путей сообщения в эти годы был Л. М. Кагано-вич, пользовавшийся у железнодорожников огромным авторите-том за то, что в короткий срок сумел поднять и поставить на прочную современную основу разрушенное и запущенное желез-нодорожное хозяйство и резко повысить безопасность его движе-ния. В эти годы не только изменился железнодорожный транс-порт, резко изменились условия и характер труда, и жизни людей занятых на железнодорожном транспорте. Безусловно, все это происходило на основе общего подъема промышленности и сель-ского хозяйства всей экономики нашего социалистического госу-дарства.

Сегодня на волнах так называемой перестройки всплыло столько злобной пены, образовавшейся от гниения определенной части нашей интеллигенции, постепенно захватившей все средства массовой информации, частично являвшейся носителем, частично заразившейся вирусом контрреволюции. Эта пена облепила грязью лжи и клеветы всё наше великое революционное прошлое.
Все, что было завоевано и создано в жесточайшей борьбе с внутренней и международной реакцией, ценою огромных усилий революционного народа, во главе с Коммунистической партией большевиков, ныне поставлено под сомнение. Под флагом «Гласности», «Морализма» и «Демократии» банда врагов социализма, вновь оказавшаяся на шее у народа, используя в начале узурпацию диктатуры пролетариата, а затем и вовсе добившаяся ее отмены, сумела вначале подвергнуть основательной ревизии Марксистско-Ленинское учение, а затем повела массированную атаку против социализма, лицемерно используя на определенном этапе Ленина. В начале кляли  толь-ко Сталина за культ личности якобы созданный им, за «репрессии» 30-х, 40-х и 50-х годов, затем появилось выражение «Сталин и его окружение».
Потоки лжи и клеветы теперь уже обрушились не только на ближайших соратников Ленина и Сталина, таких как Жданов, Калинин, Ворошилов, Буденный, Маленков, Молотов, Каганович и другие, но и на представителей той части интеллигенции и особенно творческой: писателей, поэтов, композиторов, которые, якобы, своим творчеством способствовали созданию так называемого «культа личности», а по сути, ставших на позиции социализма и отдавшие ему весь свой талант. Теперь, не стесняясь, начинают исподволь поругивать и Ленина. Недалек тот день, когда эта банда (иначе ее не назовешь) не только Сталина, но и Ленина будет обливать потоками лжи и клеветы. Западная пропаганда уже сегодня повела решительную атаку на Ленина, на Марксизм, подавая сигнал нашим доморощенным ренегатам.
Сейчас в стране идет беспрецедентная идеологическая об-работка людей. Народу буквально ежедневно и ежечасно всеми печатными изданиями, радио и телевизионными передачами промывают мозги, вдалбливают в голову отравленные гвозди лжи и клеветы. Гнусно клевещут не только на Сталина, гнусно и подло клевещут на народ, называя его глупым, оболваненным идиотом, «совком». А все то революционное прошлое, называют идиотским, рабским временем – казарменным социализмом. Те-перь враги Советской власти, кулаки и кровавый бандит Махно, и даже предатель Власов стали, оказывается, жертвами револю-ции, жертвами Сталина и Ленина. Теперь все те, кто еще при Ле-нине вел обструкционистскую, антипартийную, фракционную, а, по сути, контрреволюционную деятельность, стали “под-линными революционерами и соратниками Ленина”. А те, кто рядом и вместе с Лениным боролся за Советскую власть, за народ, оказались врагами. Но вопрос вот в чем. 
Чьими врагами и почему стали Сталин и его соратники се-годня в нашей стране?
Подавляющее большинство Советских людей и особенно старшего поколения, которые жили в то недалекое, еще подлинно революционное Сталинское время, не приемлют подлой клеветы на социализм, на  коммунистическую партию большевиков, на революционный народ, к которому они сами относятся, на Сталина, бывшего не просто руководителем партии, а вождем народа и не просто вождем, а вождем, любимым народом. 
Конечно, ложь и клевета, да еще обрушившаяся на народ в таких масштабах, не проходят бесследно. При всеобщей грамот-ности, наш народ в подавляющей своей массе и сегодня остается совершенно  политически безграмотным. И, хотя “Информаци-онный бандитизм” в нашей стране ведется грубо, бездоказатель-но, по принципу “Лей больше грязи’, не основываясь на подлин-ных документах и фактах, либо фактах извращенных, оторванных от той действительности, некоторые люди со слабой памятью, враги, сумевшие выжить в своих наследниках, “флюгеры”, а также часть молодежи, развращенной в последние годы определенными силами в среде части прогнившей интеллигенции, давно с завистью поглядывавшей на сладкую жизнь своих собратьев на Западе, приемлют эту Ложь и Клевету. Это, конечно, плохо, но социальной опоры контрреволюции не создаст. Подавляющее большинство рабочего класса и колхозного крестьянства – за социализм. А нынешние “Мафия”, “Кооператоры” и “Арендаторы” слишком слабая пока опора для контрреволюции, так как включает в себя самую, что ни на есть самую дрянную часть нашего общества. И это главное!
Поэтому, как бы ни тужились враги социализма, взять им реванш не удастся! Это пока им удается фальшивыми лозунгами обманывать некоторую часть людей, но рано или поздно враги социализма покажут свое подлинное антинародное лицо и тогда наш народ скажет свое слово.
Опоздали вы, господа, с контрреволюцией. Теперь наш на-род от социализма не откажется.
Прав тысячу раз был В. И. Ленин, когда говорил – “Проле-тариат, будьте бдительны! Пока пролетариат борется, буржуазия крадется к власти”.
Прав тысячу раз был, и Сталин когда сказал – “Чем дальше мы будем продвигаться по пути социализма, тем сильнее будет обостряться классовая борьба”. Нынешняя элитарная интелли-генция (её реакционная прозападная часть), ранее называвшаяся “трудовой прослойкой”, превратилась ныне в жировой слой и твердо заявляет о себе как о классе, но классе не союзном, а вра-ждебном своему народу, в подавляющей части преданному со-циализму.
 И этот факт еще раз подтверждает вывод, сделанный Ста-линым!

Пишу я о жизни, о событиях, непосредственными участни-ками которых я сам лично был, сам своими глазами видел, своими ушами слышал, своим разумом осмысливал, сам лично пережил вместе со своим народом, своей страной,  беззаветно преданным которым я был всю свою сознательную жизнь.

Все что существует в природе, имеет дату своего рождения, свою эволюцию развития, периодически сопровождающуюся ре-волюционными взрывами, являющимися частью этой эволюции. В своем эволюционном развитии все, без исключения, имеет мо-мент своего зачатия, как результат вечного и пока еще необъяс-нимого соединения противоположностей, имеет периоды, кото-рые наглядно прослеживаются в развитии живого и неживого мира. Эти периоды условно можно подразделить на следующие фазы: эмбриональный, детство, юношество, молодость, зрелость и старость. В каждой из этих фаз в свою очередь заложен тот же цикл эволюции с несколько иными оттенками его обозначения.
Все, что существует в природе, смертно и бессмертно по своей сути. Все, что рождается в природе, в процессе эволюции рождает в результате все тех же соединений противоположностей свои подобия, но уже с элементами совершенства или деградации, в зависимости от того, на каком этапе своего развития происходят эти соединения, и каких конкретных противоположностей. А затем умирает, но, умирая, остаётся бессмертным в своем продолжении, в своем потомстве. В зависимости от сложнейших условий соединения противоположностей, связанных с периодами их развития, они могут быть неспособными воспроизвести себе замену вообще, либо произвести её нежизнестойкой, либо деградированной. Процесс этот является естественной селекцией и регулятором здорового нормального и гармоничного развития природы. Всякого рода революционные взрывы, в ходе эволюции развития, естественно, вносят изменения в его процесс. Эволю-ция всего существующего в природе настолько сбалансирована и взаимозависима, что  самый мизерный, по нашим представлени-ям, революционный взрыв, казалось бы, в самой незначительной частице огромного общего целого, неминуемо вносит соответст-вующие коррективы без исключения во все составляющие этого общего целого.
Ну, а почему же происходят революционные взрывы? Мне  представляется, что поскольку в природе все несовершенно, но в процессе своего развития стремиться к совершенству, в результа-те Естественной селекции и саморегуляции на определенном эта-пе накапливаются общие дестабилизирующие факторы, деграда-ционные и нежизнеспособные потомки, которые  по мере их критического накопления и приводят к взрыву. Взрыв, высвобождая большое количество энергии, уничтожает эти дестабилизирующие факторы, мешающие совершенствованию, и восстанавливает естественный эволюционный процесс, формирует его уже в новом качественном состоянии.

Родился я в 1926 году 20 сентября в селе Михайловка, Бел-городского района, Курской области. И был крещён в нашей сельской церкви Михаилом. Родился я в рабочей семье.    
Отец мой Мальцев Павел Романович имел по тем временам, приличное образование -  три класса церковно-приходской школы. Работал он в паровозном депо вначале кочегаром паровоза, затем помощником машиниста, а с 1931 года машинистом паровоза.   
Мать – Мальцева (девичья фамилия её Трифонова) Клавдия Алексеевна большую часть жизни была домохозяйкой, так как дети рождались почти всегда через год. У нас в селе был детский сад, и я его посещал.

В довоенные годы женщины в подавляющем большинстве не были заняты в общественном производстве. Занимались они домашним хозяйством и воспитывали детей. Это уже в войну, когда все здоровое мужское население страны было призвано в армию, женщины, заменившие вначале своих ушедших на фронт, а затем после войны не вернувшихся с нее отцов, мужей, сыновей и братьев, бесповоротно были вовлечены жизненными обстоятельствами в  среду  общественного производства – стали просто рабочей силой. С этого момента нам нужно вести отсчет всех наших последующих бед.
С этого момента многое изменилось в жизни нашего обще-ства, нашей страны. Как известно, семья - это ячейка общества, клетка большого живого организма страны. И если эта клетка полноценная, здоровая, то и весь организм здоров. Конечно, в любом живом организме есть различные органы, обеспечиваю-щие его жизнедеятельность, но  основу каждого из них составля-ет все та же клетка. Очевидно, что война и послевоенные, очень нелегкие годы, серьезно деформировали нашу семью. Именно в эти годы произошло преждевременное взросление детей, именно в эти годы детское сиротство стало самым больным явлением в деформации семьи. Сиротство это отчасти объяснялось гибелью обоих родителей, но не это сиротство сыграло решающую роль в радикальных переменах нашей семьи и общества. 
Основное влияние на здоровье семьи оказало сиротство при живом одном, а то и обоих родителях.
Тяжелый труд в сочетании с бытовой неустроенностью и бедностью не оставляли родителям, и главным образом женщине времени для воспитания детей, лишало их семейного уюта, роди-тельского внимания и тепла, а также положительного жизненного примера. В результате резкого нарушения демографического баланса многие семьи, даже сохранившие отцов, разрушались. Следствием этого явился резкий рост преступности населения и жестокости. В последующие годы произошло восстановление до определенной степени демографического баланса, но, несколько облегчив материальное положения семьи в целом, это не изменило  положение женщины в обществе радикально. Женщина так и осталась в подавляющем своем большинстве рабочей силой. Нагрузка на нее возросла, так как наряду с занятностью на производстве за ней сохранились все традиционно сложившиеся обязанности по ведению домашнего хозяйства. Все эти обстоятельства привели к тому, что женщина  из хранительницы семейного очага превратилась в рабыню семьи и общества. Как следствие, были нарушены веками утвердившиеся в народе семейные традиции и резко деформировались этические, моральные и нравственные нормы. Протест женщины против такого ее положения в обществе, а также экономическая самостоятельность, привели к такому явлению, когда она из существа милосердного, доброго, ласкового и любящего постепенно превратилась в существо гру-бое и очень не редко агрессивное и даже жестокое. Во многом женщина в своем  поведении приобрела мужские качества и не только в вопросах нравственности и морали, но и в своем  отно-шении к семье и обществу. Пьянство, курение, наркомания, по-ловая распущенность стали обычным явлением в среде “прекрас-ного пола”.
Все это не замедлило сказаться на  нравственном здоровье нашей семьи, на воспитании в ней детей. Больная семья стала причиной и того, что на смену ей пришло больное, рожденное ею поколение. Поколение грубое, жестокое, безнравственное, не унаследовавшее лучшие вековые традиции семьи, а значит тра-диции своего народа, но зато это поколение впитало в себя все отрицательное, что появилось в семье в послевоенный период. Больная семья явилась причиной болезни общества. И сегодня, какие бы мы не принимали меры, правовые, организационные, политические или экономические, мы не добьемся успеха ни в одной из этих областей до тех пор, пока основательно и всерьез не изменим своего отношения к женщине, к семье. С этого нам надо начинать серьезно лечить наше общество.

Семья наша была по-настоящему пролетарской. В отличие от большинства жителей Песок, которые жили в своих домах, у нас не было своего дома. В довоенные годы мы жили все время по частным квартирам.
Вообще-то у отца моего отца, моего деда Мальцева Романа Сергеевича дом был по улице Пролетарской. Домик был, правда, небольшой, под камышовой крышей и было то в нем всего очень небольшая прихожая, комната, спаленка и кухня. Все это обогре-валось большой русской печкой, которую где-то в 30-х годах дед разломал и сделал плиту, соорудив над ней лежанку. Одно время мы жили у деда, но совсем мало. Дело в том, что отец мой ли-шился матери, когда ему было всего четыре года.
В семье у деда к этому времени было пятеро детей: три се-стры - Татьяна, Надежда и Екатерина и два брата Сергей и Павел – мой отец, он был в семье младший. Дед мой после смерти же-ны, спустя некоторое время женился, взяв в жены женщину с сы-ном, которого звали Василием, а затем уже у них родился еще один сын Николай. Я и сейчас не знаю имени моей не родной бабки. Помню только, что говорили о ней, что с молодости она была красавицей и что человек она не добрый, не хороший. Все на Песках и в нашей семье её называли просто Мальчихой, что сочетало в себе как фамилию, так и слово мачеха. А мачехой она была в буквальном смысле этого слова. После того, как дед же-нился, детей, собственно говоря,  разбросали кого куда.
Мой отец рассказывал мне, что, будучи еще совсем малень-ким, лет 7-8 он был как бы поводырем у своего деда (по отцу) Сергея Сергеевича. Вообще о деде моего отца и моем прадеде рассказывали мне такие вещи, что для меня они выглядели как легенды. Моя мать помнила этого “знаменитого” деда, и я так думаю, что он умер где-то в 1924-1928 годах.
Знаменит этот мой прадед был в первую очередь тем, что умудрился прожить до 124-х лет. И до самой смерти, как говори-ли, и слышал, и видел. В последнее время у него отказали ноги. Но не этим только он был знаменит. Широкой известностью и уважением он пользовался среди односельчан и прихожан города еще и потому что, будучи исключительно набожным, уже в пре-клонном возрасте в качестве паломника посетил многие святые места. Я не очень хорошо помню то, о чем  мне рассказывали в разные годы про прадеда мои родители, но слышал, что дед по-бывал в Киеве, в Константинополе, Иерусалиме и еще где-то и что совершил это свое паломничество он пешком. В связи с этим он, видимо, имел какое-то отличие среди верующих и пользовал-ся определенными привилегиями. Отец мой рассказывал, что ко-гда в Белгороде было открытие мощей святителя Иосифа, и на торжество по этому случаю приезжал царь Николай II с семьей, он сопровождал деда в эти дни в качестве поводыря. На открытие собралось все высшее духовенство России, ну и, естественно, было много паломников и верующих со всех концов страны. Простой народ наблюдал за всей этой церемонией издалека, так как сотни пеших и конных жандармов, обеспечивая порядок и охрану царя и его семейства, держали народ на почтительном расстоянии. И вот в этой ситуации, как мне рассказывал отец, деда вместе с ним охрана беспрепятственно пропускала везде, и они имели возможность быть в непосредственной близости от  святых мощей и царской семьи. Из этого отец делал вывод, что дед, видимо, имел какой-то религиозный сан, который давал ему определенные привилегии. Но привилегии, видимо, только в этом и за-ключались.
Дед мой по отцу - Мальцев Роман Сергеевич рано овдовел, он имел к этому времени  пять малолетних детей. Отцу моему в это время было всего четыре года. Работал дед на железной доро-ге вначале смазчиком, затем кондуктором и главным кондукто-ром. Несмотря на то, что образование у него было всего лишь церковно-приходское (три класса), был он грамотным по тем временам человеком, имел очень красивый почерк и хорошо раз-бирался в политике. Был он очень набожным человеком, много молился, часто читал псалмы, церковные книги и видимо на этом основании в последние годы перед революцией оставил работу на железной дороге и стал псаломщиком в местной церкви. Когда умерла его жена, он женился вторично, взяв в жены женщину с ребенком.
Отец,  как он мне говорил, в эти годы очень сильно болел, валяясь в комнате на подстилке под столом, был фактически об-речен на смерть, но, как это бывает часто в жизни, выжил. С семи лет его отдали в работники в город к  хозяину бакалейной лавки, где он с такими же сверстниками мыл в подвале бутылки, в которые затем наливали вино. Пацаном дед был поводырем у своего деда Сергея Сергеевича - паломника и очень набожного человека. Работал в батраках отец вплоть до революции.
Перед революцией он поступил учеником слесаря в паро-возное депо. В революцию был мобилизован вместе со старшим братом Сергеем в Красную Армию. Дядя Сережа затем был за-числен в военное училище и стал командиром, а отец попал в специальную часть, которая использовалась в борьбе с дезертир-ством в Калужской области. Участвовал он и в борьбе с кулацки-ми бандами, но я мало, что знаю из этого периода его жизни, так как разговора не было с отцом на эту тему. В последние годы, когда я приезжал навестить отца, и он уже чувствовал себя плохо, он  иногда рассказывал кое-какие подробности из своей жизни, но я, слушая его внимательно, особенно не интересовался деталями, так как о том, чтобы что-то написать, в то время я не думал, не было даже мысли такой. В 1920-1921 году отца тоже зачислили в школу командиров, которая организовалась в Курске, но организация видимо была очень неуверенная, плохая. В конце концов, как говорил отец, многие курсанты разбрелись по домам.
Вернулся и отец домой. В стране в те годы была разруха, работы не было, и он с трудом устроился на работу на склад топ-лива  паровозного депо грузчиком, разгружал из вагонов дрова, которыми в те годы отапливали паровозы, так как угля не было, ведь шахты еще не были восстановлены полностью. Затем он не-которое время работал в военизированной охране. Именно в это время он познакомился со своей будущей женой, моей матерью. Потом он был принят в паровозное депо, вначале слесарем, а по-сле слесарной практики перешел на работу кочегаром паровоза, помощником машиниста паровоза, а с 1931 года после окончания курсов машинистов и получения права на управление паровозом стал работать машинистом паровоза. С 1934 года отец  работал старшим машинистом. Работал он все время в грузовом движе-нии вначале на паровозе серии «Э», а в 1935 году принял на заводе  в Ворошиловграде новый паровоз серии «ФД» 20-120, на котором работал до самой войны.
В те предвоенные годы, которые остались в моей памяти, дед нигде не работал. Не знаю, получал ли он какую-либо пен-сию, скорее всего нет. Жил он вдвоем с мачехой, а на жизнь зара-батывал тем, что понемногу плотничал, делал печи, и ремонтиро-вал их (в этом деле он был признанным мастером), подшивал ва-ленки, выращивал табак во дворе в огороде, делал махорку и продавал ее местным курильщикам. Несколько лет он работал ночным сторожем на нашей улице – “колотушником” (была и такая работа в те неспокойные 30-е годы). Дед был инвалидом, правую ногу (икру) ему когда-то на сенокосе сильно поранил косой. Николай, младший брат отца, уже от мачехи и отличался тем, что всю жизнь сильно пьянствовал. Работал он также машинистом паровоза. Нога эта у деда была неестественного сизо-лилового цвета и очень его беспокоила, так как видимо в ней было нарушено кровообращение. Дед настаивал денатурат с красным перцем и постоянно растирал этим настоем ногу. Я не помню, чтобы дед когда-либо пил вино или водку. Только один раз я запомнил, был такой эпизод по случаю приезда дяди Сережи, старшего сына деда с женой в отпуск.
Дядя Сережа был в звании капитана и служил в те годы под Ленинградом в Песочном, а квартира у него была в Ленинграде. Очень хорошо помню эту его ленинградскую квартиру и этот дом, и коридорную систему в нем, и общую на весь этаж боль-шую коммунальную кухню, и неимоверное количество клопов в квартире. Дважды с отцом, когда он был в отпуске, мы ездили к дяде Сереже в гости в Ленинград.
Так вот по случаю приезда дяди Сережи вся наша семья со-бралась за столом (жили мы в это время у деда). Как сейчас пом-ню, в руках у деда стакан с водкой, и он пьет её неумело, малень-кими глотками, как чай. И еще мне запомнилось, как дед ест борщ, накладывая в тарелку по несколько стручков красного пер-ца. Эти стручки тщательно разминал ложкой и вместе с борщом поедал. Я всегда наблюдал эту картину с ужасом, так как один раз попробовал прикоснуться, глядя на деда, языком к стручку перца, после чего язык и губы мои горели от сильного ожога, а я долго ревел. Я как-то спросил деда: ”Дедушка как ты можешь есть этот перец, ведь он же очень жгучий?” Он ответил мне: “Ем обыкновенно, ты же видишь, зато на том свете черви жрать меня не будут”. Я думаю, что все дело было в его больной ноге. Перец, употребляемый в таком количестве, как бы способствовал улуч-шению кровообращения. А нога эта у него видимо мёрзла, так как даже летом он ходил по дому в валенках или же в войлочных тапочках, которые сам шил из старых валенок.
Дед был высоким и физически сильным, подводила его только нога. Рассказывали, как он во время своего ночного де-журства с “колотушкой” задержал вора, который вылезал с узла-ми из окна дома. Воров было двое, одного из них, который уже вылез из окна и принимал узлы, он оглушил ударом палки по го-лове, которая была у него вместо ружья, а второй сумел удрать, но его все равно на следующий день нашли. После этого случая авторитет деда в селе очень поднялся, а случаев воровства на на-шей улице больше уже  не было.
Из всех родственников отец поддерживал очень близкие от-ношения только со своим старшим братом Сергеем. Дядя Сережа служил в артиллерии вначале на финской границе под Ленингра-дом, в Песочном, а после Финской войны, перед началом 2-й ми-ровой войны его перевели в Винницу. В Виннице он был уже командиром артиллерийского дивизиона, а его жена - тетя Таня в его полку была полковым врачом. Детей у них не было и, навер-ное, поэтому дядя Сережа и тетя Таня питали ко мне какую-то особую любовь и привязанность. Когда отец брал очередной  от-пуск, он почти всегда ездил к дяде Сереже и в эти свои поездки брал с собой и меня. Дважды я был с отцом у дяди Сережи в Ле-нинграде и один раз в Виннице. В Виннице мы были с отцом в 1939 году, в конце лета.
В Ленинграде дядя Сережа с женой жил по улице Фонтанка дом 113, квартира 242. Кроме них в этой квартире жила сестра тёти Тани, тоже врач, со своим мужем инженером - корабле-строителем. В квартире был зал, столовая и две спальни.
Были в гостях мы всегда недолго, и я не забуду, как нам доставалось ночью от клопов, которые буквально как парашюти-сты сыпались с потолка и грызли нас, как собаки. В эти наши приезды в Ленинград я был еще маленьким, и впечатления от го-рода у меня остались очень слабые.
Помню прекрасно, что город был не таким многолюдным, как теперь, очень чистым и безумно красивым. Запомнился мне парк за Невой напротив Зимнего дворца, в котором стоял самолет У-2, доставлявший удовольствие ребятишкам посидеть в его кабине. Чуть дальше был аттракцион “американские горы”.
Вместе с отцом мы промчались по этим “горам”. На набе-режной Невы запомнились мне многочисленные рыболовы с удочками, удившие какую-то мелкую рыбёшку. В Ленинграде отец приобретал всегда кое-что из одежды для нас - детей, а дядя Сережа снабжал его форменными брюками и гимнастерками, срок носки у которых уже истек, но они были еще хорошими. Отец использовал их  как рабочую одежду.
Помню, в 1939 году отец собрался в отпуск к дяде Сереже в Винницу. Мать стала готовить меня к этой поездке заранее неде-ли за две. Ведь летом мы все бегали босиком, и ноги у меня были все в цыпках и со сбитыми пальцами, а здесь предстояло надевать обувь.

Вспоминая свое детство и всю последующую жизнь, меня неотвязно преследует мысль, что есть какая-то сверхъестествен-ная наследуемая сила судьбы, которая преследует человека на протяжении всей его жизни. У меня это выражалось в травмах ног. Первую травму ноги я получил, прыгнув с крыльца дедов-ского дома, тогда я распорол голень правой ноги проволокой. Затем был вывих правой стопы. В детстве мы с мальчишками имели обыкновение подкатываться на конских повозках, которые до войны, поскрипывая, тянулись непрерывной колонной через наше село. Ведь в те годы это был основной вид транспорта. В этот раз мне «правила» ногу бабушка Мокроусова, жившая по соседству. Затем на фронте в Литве мне травмировало левую стопу, когда наш танк подорвался на немецком фугасе. И последнюю травму я получил, когда жил в Москве в 1986 году. Эта травма вообще какая-то странная. Выходя из автобуса возле Бутырской тюрьмы, я резко всем корпусом ступил на правую ногу: в результате произошел разрыв икроножной мышцы и ахиллесова сухожилия.

Эту первую травму усугубил еще один совсем отвратитель-ный эпизод в моей жизни. А в дни перед отъездом мать мазала мне ноги ежедневно глицерином, что доставляло мне боль и я с трудом переносил эту пытку, но что поделаешь, ведь очень хоте-лось поехать с отцом к дяде Сереже. С трудом я смог к отъезду надеть ботинки из-за нарыва на ноге, но уже в Киеве, а там нам предстояла пересадка, я ходил только в одном ботинке, так как после того, как я снял их в поезде, надеть снова на больную ногу не смог. В Виннице у дяди Сережи была отдельная квартира, в которой был зал, спальня и большая кухня - столовая. По приезду тетя Таня растирала мне ногу,  наложила на ночь на нарыв мыль-ный компресс, а на следующий день вскрыла его. Мне сразу ста-ло легко, и я смог уже надевать ботинок. 
Винница запомнилась мне как город, поголовно заселённый евреями. Мы даже с отцом оказались свидетелями двух довольно интересных эпизодов, которые оставили у нас неприятное впечатление. Однажды проходя по улице, мы увидели еврейскую похоронную процессию. Гроб с покойником везли на подводе, которую сопровождало много людей. Эти люди что-то пели. Два красноармейца  шли по тротуару рядом и по поводу чего-то засмеялись. Два еврея пристали к ним, выражая свое возмущение тем, что солдаты смеются, когда у них горе. Возмущение это перешло в злобное, агрессивное действие по отношению к красноармейцам, которые пытались объяснить толпе, что их смех не имел никакого отношения к похоронам и евреям, но куда там. Солдаты еле удрали от них.
В другой раз мы с отцом стали в очередь  в ларёк, я не пом-ню, что там продавали. В очереди было человек пять, не более, но, простояв целый час, мы так и не смогли сделать покупку и ушли. В очереди впереди нас стояли евреи, и к ним постоянно подходили их соплеменники, и конца этому не было. Эти эпизо-ды были вечером дома предметом разговора, и все участвовав-шие в нем очень возмущались этими националистическими, не присущими русскому человеку качествами евреев. Я никогда не был антисемитом, но беспредельная наглость, цинизм, проныр-ливость, стремление сесть на шею другому народу всегда вызы-вали протест в моей душе. И, как я убедился, не только в моей.

Запомнился мне очень богатый рынок в Виннице. Особенно поразило меня изобилие фруктов, причем яблоки были даже с голову ребенка и очень крупные сливы. Отец купил несколько килограмм не совсем спелых груш, чтобы взять их с собой. На обратном пути, пока мы ехали до Белгорода, груши созрели и были очень сочными и изумительно вкусными. Во время пребывания у дяди Сережи я в свое свободное время прочел у них две большие книги: роман Л. Толстого «Воскресенье» и роман грузинского писателя (не помню автора) «Разбитое сердце». Впервые у дяди Сережи я увидел и услышал большой настоящий ламповый радиоприемник, который он получил в качестве поощрения за успешные тактические учения.
У дяди Сережи в Виннице была приходящая домработница, которая убирала у них в квартире и готовила им пищу. Была она полька, уже старенькая и, как она рассказывала, до революции была поваром у польского помещика. Особенно нам понравился приготовленный ею гарнир из кабачков. Для нас эта была но-вость, так как в наших краях в то время кабачки выращивали ис-ключительно на корм скоту, а в пищу людей они не использова-лись.

По материнской линии родственников у нас было совсем мало. Дед Алексей и бабушка Матрена Трифоновы жили в городе по улице Литвинова в самом ее начале, недалеко от депо. Квар-тира у них была коммунальной и находилась в подвале большого дома, который до революции принадлежал врачу по фамилии Кейбол. Дочь бывшего хозяина дома, тоже врач, занимала над-земную часть дома. У деда с бабушкой было еще трое детей, кроме моей матери. Мать в их семье была старшей, за ней двумя годами моложе был брат Алексей, и две сестры Лариса 24 года и Женя – 1927 года рождения. Так получалось, что младшая моя тетка была моложе меня на несколько месяцев. Дед был актив-ным участником революции и гражданской войны, и бабушка в детстве, кое-что рассказывала о нем, но после революции он не только отошел от всякой политической деятельности, но даже не работал нигде. В начале, он при НЭПе мастерил какие-то замки и тем зарабатывал себе на пропитание, а затем занялся обыкновен-ной спекуляцией. В семье он был самым настоящим деспотом, избивал бабушку и очень часто выгонял её из дома вместе с детьми. В таких случаях бабушка вместе с детьми уходила к нам и жила у нас по месяцу и больше и это несмотря на то, что мы сами всегда жили на частной квартире в тесноте, а состояние на-шей обеспеченности было близким к бедности. Нужно отдать должное моему отцу, который никогда, даже в самые трудные годы, не произнес ни слова протеста или возмущения против то-го, чтобы дать приют своей бедной, измученной теще вместе с её детьми. Нужно отдать должное и хозяевам наших квартир, кото-рые всегда без протеста и возмущения воспринимали внезапные “увеличения” нашей семьи.
Бабушка моя, по матери, Матрена Алексеевна была женщи-ной крупной, высокой, но не полной и, видимо, в молодости очень красивой. По характеру своему она была полной противо-положностью деду. Добрая, тихая, трудолюбивая, она,  молча и смиренно несла крест своей судьбы, не видя и не ведая путей её изменения. Через месяц - полтора дед, как правило, являлся к нам и уговаривал бабушку вернуться домой с детьми. Отца моего он побаивался, так как однажды он ему за его “художества” изрядно наломал бока, после чего дед несколько присмирел.
Бабушка моя была родом из города Карачева, Орловской области и каким образом она оказалась замужем за дедом, кото-рый родом был из Белгорода, я не знаю. Знаю только что до ре-волюции вся их семья жила в городе Мелитополе. Где работал дед, я тоже не знаю, но знаю, что была у него по тем временам очень хорошая профессия – медника. В Белгороде же они посе-лились после революции. Бабушка по национальности была рус-ской, но во всем ее облике что-то было нерусское. Высокая, круг-лолицая, с черными как смоль и толстыми, как проволока воло-сами, и темно-карими глазами она очень походила на женщин востока, тем более что и нос у нее был с горбинкой.
Если верить тому, что мне рассказывала о бабушке тетя Женя, младшая сестра моей матери, то предположения мои в ка-кой-то степени оправдываются. По её словам, отец бабушки  в Русско-Турецкую войну попал в плен к туркам, где пробыл не-сколько лет. Возвратился на родину он с женой гречанкой, вот от этого брака и родилась бабушка. Я не очень-то доверяю тому, что мне рассказывала тетя Женя, так как она большой фантазер, да и мать моя мне  никогда ничего подобного не рассказывала. Смуг-лый цвет лица моей матери и ее сестер, а все они ещё отличались  не блекнущей с возрастом красотой и тёмными, не седеющими волосами, все это говорило о том, что возможно тётка моя гово-рила мне правду.
Дед, как я уже говорил, спекулировал, дядя Леша учился в каком-то морском учебном заведении связи в г. Баку, а девчонки были еще маленькими, учились в школе. Перед войной дед затеял строить дом, получил земельный участок по улице 3-го Интернационала, заложил фундамент и построил небольшую времянку – флигель. Участок был не маленький, я думаю, наверное, соток семь, восемь. Так что огород был большой, и в определенной степени, обеспечивал овощами, ягодами, а позже и фруктами всю их семью. Кроме того, бабушка работала надомницей, шила спецовочные  рукавицы и пряла пряжу из пеньки.
Родился я когда мои родители жили на Песках на квартире у Дмитриевых и естественно я ничего не помню из этого периода жизни нашей семьи. Знаю только, что Дмитриевы жили на улице Корочанской, где-то позади дедовского двора. Затем мы жили на квартирах: у Камышинских, Ушаковых, очень не много у деда, затем у Постниковых и последнюю квартиру перед войной снимали у Бондоренковых. Как правило, каждая из этих квартир представляла часть дома с отдельным входом и состояла она из комнаты, кухни и веранды.
Только у Камышинских было иначе. Здесь дом был не-большой и имел прихожую с сенцами, комнату, спальню и кухню – все, естественно, маленькое. Вначале у Камышинских мы жили в комнате, затем в спальне.
Сейчас даже трудно себе представить, как мы в те годы жи-ли и как умели размещаться на такой маленькой жилплощади.
Дом у Камышинских был кирпичный, чуть ли не единст-венный на Песках, а у дома рос, действительно единственный, пирамидальный тополь. Это сейчас их много, а в те годы они не культивировались в нашей местности.
Период жизни у Камышинских совпал с самыми тяжелыми годами 1930-1933-ми. Как известно, эти годы перехода сельского хозяйства на коллективные формы совпали с тяжелыми, неблаго-приятными климатическими условиями, повлекшими за собой неурожай и голод.
И вообще годы жизни у Камышинских были для нашей се-мьи несчастными, хотя счастья в нашей семье мало было и в дру-гие годы, но эти были особенно неблагополучными.
В 1928 году родилась моя сестра, которую назвали Зоей. Прожила она очень недолго, в 1932 году она умерла от крупозно-го воспаления легких.
В 1933 году родился брат Евгений, который шести месяцев от роду скончался неожиданно от “младенческой”.
Хозяйка дома Ирина Павловна Камышинская, вдова, лет сорока-сорока пяти, жила в доме с младшей дочерью Катей. О муже Ирины Павловны я ничего не знал, так как был в те годы очень мал, а разговоров о нем никогда не слышал. То ли он погиб на одной из войн, то ли рано умер. Всего у Ирины Павловны бы-ло трое детей: сын и две дочери. Старший сын Иван был уже же-нат, он жил и работал  в  г. Любутине, Харьковской области, и, вроде бы, был главным инженером в локомотивном депо Любу-тин. Замужем была и дочь Валентина, детей у нее не было. Младшая дочь, как уже сказано, жила с матерью и было ей в те годы лет 18-20. Был какой-то разговор о её неудачном замужест-ве, с каким-то Яном, не то латышом, не то поляком. Работала Ка-тя телефонисткой или телеграфисткой где-то на железной дороге. Работала она посменно, то день, то ночь.
Я как сейчас помню всю обстановку трагического случая, произошедшего в это время в нашей семье.
День был зимний, а вернее это было утро, на дворе мороз трещал. Жарко на кухне топилась плита. Мама куда-то отлучи-лась, тетя Катя спала после ночного дежурства.
Генка-братик тоже спал в своей кроватке, бодрствовал один я. Генка проснулся и начал хныкать. Постепенно хныканье его перешло в рёв, а мои попытки успокоить его ни к чему не приво-дили. От Генкиного крика проснулась тетя Катя. Заспанная, в длинной ночной сорочке она подошла к кроватке и взяла Генку на руки. Паршивец сразу перестал орать.
С Генкой на руках тётя Катя из спальни вышла на кухню. На раскаленной докрасна плите, свирепо фыркая и плюясь, ки-пел чайник. Тетя Катя, держа Генку на руках, нагнулась, чтобы снять чайник с конфорки и отставить его на край, и в этот момент Генка ухватился ручонкой за ручку чайника. Тетя Катя, испугавшись, резким движением как бы отстранилась от плиты, подняв на руках Генку вверх.
О, ужас! Генка крепко держал ручку чайника своей ручон-кой. Чайник опрокинулся, не удержанный ручонкой малыша, и три литра крутого кипятка выплеснулось на тетю Катю. Закричав от неимоверной боли, тетя Катя отнесла Генку в кроватку. Она металась по дому, то обливалась холодной водой, то прикладыва-ла сырой картофель, то смазывала ожоги мылом. Я в испуге пла-кал, не зная, что делать. В это время вернулась мать и, остолбенев в ужасе от случившегося, рыдая, кинулась оказывать помощь тете Кате. Ирины Павловны дома не было. Ожог поразил все тело тёти Кати, исключая руки и голову. Ожог оказался особенно тя-желым из-за того, что длинная ночная сорочка, в которой была тетя Катя, пропитавшись кипятком, плотно облегала значитель-ную часть её тела и ног.
Очень долго болела тетя Катя, и мы все очень тяжело пере-живали это несчастье.
А вскоре Генка умер. Он не болел, был нормальный, весе-лый, а потом что-то с ним случилось, и он мгновенно умер. Взрослые говорили, что с ним случилась “младенческая”, а что это такое я не знаю и поныне. Вот так, человек и жить не жил на свете, всего-то ему было шесть месяцев от роду, а оставил он по-сле себя недобрую память, невольно став виновником большого горя.
У Ирины Павловны каждое лето гостила внучка, старшая дочь ее сына. Звали её Лина. Мы с ней были одногодки, кажется, месяца на два или на три она была меня старше. Пока она еще не ходила в школу она почти все время жила у бабушки, поэтому все эти годы мы росли вместе, были очень дружны и в это же время, зародилось в моем сердце и сознании, первая детская лю-бовь, которая много лет спустя, сыграет свою роковую роль во всей моей судьбе. Справедливости ради скажу, что любимой ба-бушкой моего детства была Ирина Павловна.
Я и спал с ней на сундуке, который стоял в прихожей (и сейчас поражаюсь, как это можно было спать на сундуке, да еще с горбатой крышкой, да еще вдвоем, хотя я и был еще мальцом), и сказки она мне рассказывала удивительные, и уж баловала нас с Линой всякими лакомствами, которые она была мастерица готовить.
Особенно мы любили маковки - это сахар вареный с маком приготовленный в форме ирисок, Ирина Павловна держала козу и ежедневно поила нас козьим молоком.
Ох, как я не любил это молоко, но Ирина Павловна всегда умела уговорить меня выпить его. В эти годы  непродолжитель-ное время я ходил в детский сад, который находился от нас через дом.
До моего детского сознания доходило, что в какой-то пери-од в эти годы был голод. К Ирине Павловне иногда заезжали ее знакомые из деревни, они рассказывали, как тяжело живется в деревне, показывали, какой они едят хлеб. Это было что-то зеле-новатого цвета. В состав этого хлеба, как они рассказывали, вхо-дил картофель и даже крапива.
Мы не голодали, но жили, естественно, более чем скромно.
Отец работал в это время уже машинистом паровоза, да и семья была у нас маленькая в эти годы, я был единственный ре-бенок, не считая тех, что умерли. Некоторые соседи переживали эти трудные годы, гораздо тяжелее, чем мы. Ребята,  мои сверст-ники, с которыми я играл и иногда бывал дома у них, угощали меня вымытыми и испеченными на плите картофельными шкур-ками.
Очень хорошо помню, был такой эпизод. На работу маши-нистов их помощников и кочегаров, в те, да и послевоенные годы вызывали вызывальщики. Была такая профессия. Вызывальщики конечно же относились к самой низкооплачиваемой категории работников. Так вот, как то вызывальщик, (а жил он не далеко от нас, на другой стороне  улицы), пришел вызвать отца на работу, зашел в сенцы, а в сенцах у нас стояла кастрюля с борщом и в ней был половник. Он, не долго думая, налил борща себе в карман, затем вызвал отца на работу и ушел. И не узнали бы мы об этом, если бы спустя несколько дней после этого мне не рассказали мальчишки, которые жили вместе, в одном доме, с этим вызывальщиком. Они, смеясь, рассказывали мне, как он пришел домой, и стал выкладывать из кармана «борщ», а у него в этом кармане, оказывается, была еще и соль, которую он тоже «приобрел» где-то и видимо забыл о ней, когда наливал борщ. Несмотря на это, он съел «борщ», по мере возможности отделяя его от соли. Мальчишки, рассказывая мне об этом, конечно же, не предпола-гали, что борщ вызывальщик зачерпнул у нас в сенях. Я очень часто вспоминаю этот эпизод, подчеркивая, насколько трудно жилось, людям в те неурожайные, тяжелые годы.
Голодно жилось и Мальцеву деду с «Мальчихой» и хотя де-тей у них было много, помочь им никто не спешил.
Моя мать готовила для них какую-то горячую еду, и я еже-дневно носил ее им, хотя жили мы от них довольно далеко.
Почти рядом с дедом жила его старшая дочь Таня, которая была замужем за сыном мачехи – Васей. И детей еще у них не было. Работал дядя Вася каким-то начальником в вагонном депо, однако помочь деду с бабкой они не хотели.
В это время мы переселились к Ушаковым. Это почти на-против дедовского дома, на этой же улице Пролетарской.
Короткое пребывание на квартире у Ушаковых обернулось для нас новой бедой. После того, как хозяева дома переехали на постоянное местожительство в Казачью Лопань, и в доме оста-лась одна бабушка, нам было предложено, если мы пожелаем, занять заднюю половину дома, более просторную и удобную.
Естественно, родители с радостью приняли это предложе-ние. После побелки и уборки родители перенесли все вещи и ме-бель в заднюю половину дома. Почти все вещи лежали на столе, стульях, так как мама стирала, гладила, а многое еще и не успела сделать, тем более убрать все вещи в шкафы. Отец приехал из по-ездки вечером и поскольку все устали после напряженного тру-дового дня, спать легли пораньше. Рано утром отца вызвали на работу. Тогда такое случалось часто, не было никакого твердого режима работы и отдыха. Отец проснулся, переговорил с вызы-вальщиком, и, как всегда, хотел потихоньку одеться, чтобы не будить нас с мамой, но не обнаружил своей грязной одежды. В те годы на работе не было раздевалок, и рабочие ходили, как на ра-боту, так и с работы, в грязной одежде. Ну а у паровозников она была особенно грязной, хотя мама даже в те тяжелые годы, когда не только с хлебом было туго, но и с мылом, умудрялась грязную мазутную одежду отца отстирать «добела» и без мыла.
Не найдя своей одежды на вешалке, где он ее повесил вече-ром, придя с работы, он разбудил маму. Мама проснулась, зажгла лампу, электричества у нас в те годы  еще не было, и когда в комнате стало светло, отец и мать вдруг поняли, что в квартире ночью были воры. Войдя в другую комнату, где я спал в своей детской кровати, они обнаружили, что все наши вещи похищены. Окно в комнате, выходящее во двор, было открыто, одеяло, которым я был укрыт, валялось на полу, ящики комода были открыты, а бумажник отца и все документы были разложены на шахматном столике. Воры унесли все. Осталось только то, что было на этот момент на отце и матери. Воры в темноте забрали даже отцовскую грязную рабочую одежду. Воры работали так спокойно, тщательно выгребая буквально все, что даже забрали мамины туфли, стоявшие под кроватью, на которой спали родители.
Объяснить это крепким сном родителей было не возможно. Стало ясно: воры работали профессионально с применением сно-творного. Поднялась бабушка, находившаяся на другой половине дома, проснулись соседи. Все охали, вздыхали, удивлялись. Но отцу нужно было идти на работу, а одеваться было не во что. Что-то нашли на чердаке из старой одежды деда Ушакова, давно уже умершего, что-то отец нашел у деда Мальцева, жившего на-против, и на работу кое-как все же собрался и пошел расстроен-ный до предела. Мама плакала, а, глядя на нее, ревел и я.
В эти голодные тридцатые годы и особенно 1931-1934 годы, резко возросла преступность. Воровство, грабежи, бандитизм, стали повседневной действительностью, особенно процветало воровство. Обворовывали квартиры, даже коров, лошадей и поросят умудрялись воровать живьем, и это при всем том, что люди были всегда, как говориться «на чеку».
Я, конечно же, как ребенок, в полной мере тогда не мог осознать, всю трагичность свалившейся на нас беды, но теперь  я могу представить состояние моих родителей, на которых эта беда обрушилась. Помочь было некому, в те годы все были бедны, а среди нашей родни тем более, да и не было прочных родственных связей в нашем роду.
Помогли на работе отцу в профсоюзе, разрешили сдать ка-кие-то облигации, да чем-то помог дядя Сережа, отцов брат.
Это несчастье заставило родителей, несмотря на не совсем хорошие отношения с мачехой, поселиться в дедовском доме.
Дед стал говорить отцу: «Ну что вы  будете по квартирам мучиться, особенно сейчас, переходите жить к нам, вместе уж как-нибудь будем переживать это трудное время». Мачеха тоже вроде бы не возражала, тем более что они последнее время с де-дом голодали, и в это трудное время помогали им только мои ро-дители.
Вскоре мы перешли жить в дедовский дом, но горести и бе-ды, и постоянно возникающие конфликты, не освещали радостью и благополучием жизнь нашей семьи. Похоже, родилась наша семья не под счастливой звездой, и мыкать ей горе, и нести свой тягостный крест до скончания века.
Я заболел малярией. Малярией в наших краях в те годы бо-лели многие. Заросший буйными зарослями камыша Северный Донец (сейчас его называют почему-то Северский) был прекрас-ным инкубатором для малярийных комаров.
Болезнь проходила у меня тяжело, продолжительные при-ступы сопровождались бредом. Шел 1934 год, осенью мне пред-стояло идти в школу.
Малярию мою лечили, как тогда выражались, «вливания-ми». Я ежедневно должен был ходить в железнодорожную поли-клинику «на вливания», по-нынешнему на уколы. Мне эти про-цедуры, конечно же, не нравились, и я иногда пропускал их, что было недопустимо и влекло за собой серьезные выговоры врача, а иногда и наказания, к которым частенько прибегала моя мама. И здесь самым убедительным аргументом был отцовский ремень, которым пользовалась только она. И вдруг мама мне купила за-мечательный конструктор. Не знаю, то ли ей подсказал эту идею врач, то ли сама она додумалась до этого, только в те годы роди-тели нас не баловали игрушками. Играли мы во все самодельное. «Клинушки», «Барзуки», «Лодыжки» - «бабки» заполняли наше игровое детство, да еще лапта и прятки со считалками. Помню, хороший папин знакомый, сосед Колочко Егор, работавший сле-сарем в депо, подарил, мне биты, две штуки: одну латунную, дру-гую стальную, которые он изготовил на работе. На битах даже был выбит год их изготовления. В то время  ни у кого из моих сверстников таких бит не было.
Я хорошо играл в «бабки» (лодыжки) и даже с ребятами на много старше меня.
Конструктор, который мне купила мама, казалось, в то вре-мя был за пределами мечтаний. Конструктор был прекрасный, и я очень долго занимался с ним, собирая различные механизмы и машины из его деталей. Должен сказать, что сейчас таких конст-рукторов нет, а те, которые есть, не вызывают уже такого востор-га у детей. Конструктор был мне куплен при определенной  дого-воренности, по которой я должен был строго соблюдать лечение, и регулярно ходить на вливания. И конструктор сыграл свою роль, и возможно не только относящуюся к лечению.
Рос я, ребенком развитым и подвижным, и к моменту по-ступления в школу, я уже умел хорошо читать, считать и писать. Даже читал уже газеты. Еще в прошлом году родители думали о том, чтобы послать меня в школу, но потом решили, что мне нужно идти в школу в свое время и со своими сверстниками. Обучение в школе в эти годы начиналось с восьмилетнего воз-раста.
Хорошо помню день 1-го сентября 1934 года, когда мама отвела меня впервые в школу. Учительница Мария Ивановна Ма-капина разместила нас за партами. Не помню, с кем посадила она меня, но хорошо помню, что впереди меня сидели Клава Прище-пина и Валя Петрова. Обе они жили по улице Волчанской, почти в ее конце, под рощей, и до школы я их не знал. Клава Прищепи-на мне сразу очень понравилась, и свое неравнодушие к ней я проявлял тем, что постоянно дергал ее за косички. Учились мы в две смены.
Школа наша была начальной, в ней было всего два класс-ных помещения, и размещалась она в бывшей церковно-приходской школе на территории церковного двора, прямо возле колокольни.
Церковь на Песках тогда была еще действующей, и я хоро-шо помню, когда мы жили еще у Камышинских, Ирина Павловна брала меня с собой в церковь (родители мои в церковь никогда не ходили). Было мне тогда лет пять-шесть. Помню, что в церкви было много молящихся, шла служба, а затем я причащался: батюшка мне дал кусочек просвиры и чайную ложечку вина. Ритуал причастия, как мне объясняла, Ирина Павловна означал, что я вкусил тело Христа и испил его крови. И поныне я не могу понять смысла этого ритуала.
В 1934-1935 годах церковь закрыли, а затем разобрали. Ра-зобрали ее очень быстро, каждый кирпичик очистили, аккуратно сложили.
Мы, пацаны, все хорошо это видели, как сноровистые рабо-чие разбирали церковь, очищали кирпичи и с большой высоты спускали их по специально устроенным, деревянным лоткам вниз. При этом не разрушался ни один кирпич. Эти же рабочие к началу следующего года, построили на месте церкви прекрасную новую школу. Новая школа отличалась от старой, как дворец от хижины.
Классные комнаты в ней были просторные с высокими по-толками, и огромными окнами. В школе был длинный просто-рный коридор. В новой школе мы учились уже в одну смену.
Годы жизни нашей семьи у деда, как я уже упоминал ранее, были голодные, но наша семья не голодала. Отец работал маши-нистом, а мама не работала, но иногда пыталась подработать пе-репродажей продуктов, но, как правило, ей в этом почти всегда не везло. Перепродавала («спекулировала» - как тогда говорили) она яичками, которые в Белгороде были относительно дешевыми. Возила она продавать яйца в город Харьков, где они были значительно дороже. Часто яйца мы покупали, а вернее покупал нам дядя Леша – мамин брат, который в те годы работал киномехаником в Томаровке. Этот райцентр находился в тридцати километрах от Белгорода, по железной дороге на Готню. В Томаровке яички были значительно дешевле, чем в Белгороде. Обычно мама меня, еще совсем мальца (лет девять – восемь мне было) отправляла с поездом до Томаровки, где дядя Леша закупал заранее яйца, укладывал их в большую квадрат-ную, плетеную из ивовых прутьев с крышкой корзину (были тогда такие корзины в обиходе), и отправлял меня с этой корзиной обратно в Белгород, где меня встречали либо мама, либо отец. Сам я эту корзину не мог бы поднять, поэтому я был как сопровождающим при ней. Наверное, мама получала какую-то прибыль от этой «спекуляции», которая позволяла нашей семье переживать голодные годы. Но очень часто ей в этой коммерции не везло. В те годы спекуляция преследовалась, и бывали случаи, когда спекулянтов перехватывали на Песчанском мосту активисты сельсовета и отбирали яички. Случилось такое как-то и  с мамой. Однажды, удачно продав яички в Харькове, мама купила себе там туфли, и так была довольна этой покупкой, что постигшее ее на обратном пути несчастье сильно потрясло ее. Дело в том, что на обратном пути, в поезде у нее украли из корзины один туфель, и когда радостная, приехав домой и от-крыв корзину, она обнаружила в ней только один туфель, то от расстройства заболела.
Отец мой был спокойным, уравновешенным человеком и я не помню, чтобы он когда - либо скандалил или ругался.
После этого случая мама больше не спекулировала. В этом деле нужна удача и умение, а нам всем в нашей семье этого не было дано.
Наоборот, всю жизнь, насколько я помню, всех нас, а не только наших родителей преследовали материальные убытки и всякого рода потери и травмы. Это, видимо, наследственный рок.
Дружил я в эти годы с Виктором Скорыниным. Виктор был моложе меня на полгода. Отец его был инвалидом, у него вместо правой ноги был самодельный деревянный костыль. Работал он старшим, нарядчиком паровозных бригад, и был не только зна-ком, но и дружил с моим отцом. На почве этой их дружбы позна-комились и подружились, и мы с Виктором. Вместе с ним мы хо-дили в лес рыбачили, а зимой катались на коньках и на льдинах, которые мы приспосабливали вместо санок. Эти льдины мы бра-ли на реке у моста, где мужики кололи и заготавливали их для станций, где этот лед использовался летом для загрузки в вагоны-холодильники, в которых перевозились скоропортящиеся продукты. Дружба с Виктором, какое-то время продолжалась и после войны. Судьбы наши в войну и после войны сложились по-разному, я оказался на фронте, а он в оккупации. После войны он учился в техникуме, в Харькове, но затем почему-то бросил учебу. Потом мы уже вместе поступили в Харьковский машино-строительный техникум на отделение тепловозостроения, но те-перь уже я бросил учебу, так как заболел тифом. Виктор закончил техникум.
Кроме Виктора, я дружил с Шуркой Немыкиным, который жил напротив дедового дома.
Вообще в те детские годы и можно сказать всю последую-щую жизнь я был всегда наивным, бесхитростным, суетливым, невнимательным и как следствие неудачливым.
Из периода нашего проживания в дедовском доме мне за-помнился ряд моментов.
У деда была очень злая собака по кличке Буян. Собака была на цепи и никого не подпускала к себе, кроме деда. Особенно свирепо она лаяла на мачеху. Собака тоже видимо чувствует не-добрых людей. Позже кто-то отравил собаку.
Дед держал поросенка в закуте, которую он пристроил к кухне. Из кухни была сделана дверь в эту закуту, а у двери стояла дедова кровать.
Поросенка неоднократно пытались украсть, но мешала со-бака, да и дед спал очень чутко, но  замок дважды сбивали с на-ружной двери.
Как-то весной, возвратившись из поездки, отец привез в своем рабочем сундучке маленького рябого поросеночка. Это был единственный случай в нашей семье, когда мы держали до-машнее животное.
Поросенка зарезали, когда ему было шесть месяцев. К этому времени он так разжирел, что ноги его уже не держали, а ел он лежа. Поросенок этот нас крепко поддержал в это трудное время. Отец Шурки Немыкина, который работал слесарем в депо, (а жи-ли они напротив) стрелял галок и грачей из ружья, и употребляли их в пищу. По-разному переживали люди эти годы, но все жили трудно.
Как-то приехала грузовая автомашина к соседям – Денисо-вым. Уголь им привезла. Уголь выгрузили, а я в это время прице-пился сзади за борт машины, покататься захотелось. Машина вместо того, чтобы поехать вперед, как я предполагал, стала вы-езжать с улицы задним  ходом,  (улица была, узкой и развернуть-ся было невозможно). Руки мои ослабли, и я упал. На меня уже надвигалось заднее колесо машины, и еще секунда и я был бы раздавлен, и хотя я мог бы выскочить, но страх  парализовал ме-ня. Кто-то из женщин заметил меня под колесом и закричал – шофер вовремя остановился. Много в детстве было со мной вся-ких неприятных случаев: падал с дерева, провалился весной под лед, на кладбище травмировал ноги, но все заканчивалось благо-получно, если не считать порки ремнем.
Уже тогда в детстве в моей натуре и характере заложены были ранимость и острое болезненное неприятие нечестности, несправедливости, грубости и неверности в дружбе. В характере Виктора Скорынина, как раз все эти недостатки были, и это ви-димо послужило причиной разрыва нашей дружбы еще задолго до войны. Восстанавливалась наша дружба уже после войны по инициативе Виктора, но суждено ей было продлиться не долго по разным причинам. Пока я был нужен ему, мы были друзьями, а как только в этом нужда у него отпала, дружбе пришел конец. Таких «друзей» в моей жизни было немало. Немалое значение имело и то, что из Белгорода в 1954 году я уехал надолго.
В свое время я ему помог поступить в техникум. У него да-же не было семилетнего образования, но когда он стал работать на Котельном заводе (ныне «Энергомаш») мастером цеха, и я его попросил принять на работу моего брата Виктора (в послевоен-ные годы были периоды скрытой безработицы), он мне не помог. Был он заносчив и самовлюблен, но Бог с ним. Из тех же друзей, которые у меня были, когда мы уже жили у Бондаренковых – Шурка Трубчаников и Шурка Ткаченко оставались в оккупации, а  после освобождения Белгорода оба попали в армию. Шурка Трубчаников попал  в авиационную часть, обслуживал и ремон-тировал приборы самолетов. Его еще до войны отец устроил уче-ником часового мастера, так как учился он отвратительно. После войны он демобилизовался, женился, и где-то жил под Москвой. Шурка Ткаченко тоже был призван в Армию, но совершил там какое-то преступление, и получил десять лет дисциплинарного батальона (в те годы штрафного батальона). После я уже о его судьбе ничего не знал. Многие ребята, в том числе и соученики, служили немцам в полиции. Такие, как Хлыстов Василий и Хру-слов Василий, - оба сыновья бывших кулаков. Хлыстова Василия расстреляли, когда наши войска вошли в Белгород. Хруслов скрылся и после войны я как-то встретил его на рынке – работал он кочегаром на сахарном заводе в Микояновке.
В январе 1935 года наша семья увеличилась, родилась де-вочка, сестренка моя. Назвали ее Светланой. Имя это тогда было модное, так как у всех на слуху было имя дочери Сталина. Маль-чиков тогда называли часто Иосифами, а одна женщина, родив-шая двойню, мальчиков назвала одного из них Иосифом, а друго-го Виссарионом. Этим как бы выражались любовь и уважение к вождю. Моя же сестренка ко всему родилась такой белобрысой, что имя, данное ей, стало естественным, как бы родилось вместе с ней.
Было ей всего месяца два или три, когда она заболела. Чем она болела, никто не знал, но кричала почти непрерывно и день, и ночь, наверное, больше месяца. В это же время грипп свалил отца, болела и мама, не совсем еще отпустила малярия и меня. Одним словом, в доме у нас был лазарет. Мама, превозмогая бо-лезнь, должна была и лечить всех, и ухаживать за всеми, и кор-мить всех, а Светка ей не давала ни минуты покоя.
Ко всему этому начались ссоры со стариками, которые про-воцировались мачехой.
Отец болел наверное с месяц, тяжело болел. Светка столько же орала, но потом  сразу перестала орать, но успела-таки на-орать себе пупковую грыжу. Пупочек у нее выпятился, стал ка-кой-то ненормальный, не такой, как у всех.
Постепенно мы выкарабкивались из этого лазарета, но сгу-щалась атмосфера неприязненных отношений со стариками, за-кончившаяся скандалом, после которого наша семья вынуждена, была уйти на квартиру. Теперь мы уже здесь были не нужны ма-чехе, голод кончился, жизнь нормализовалась. Еще до того, как мы ушли на квартиру, отца неожиданно отправили в команди-ровку на восток, не помню точно куда, но вроде бы в Новоси-бирск. В командировке отец пробыл три месяца, но за эти месяца материальное положение нашей семьи значительно укрепилось. Собрав за это время какие-то деньги, мама приобрела хорошую по тому времени мебель (шифоньер, комод и еще что-то), а также купила одежду для себя, отца и для нас детей. Вообще в 1935 го-ду качество жизни в стране значительно улучшилось. Крепли колхозы, а хороший урожай после неблагоприятных предыдущих лет сразу же наполнил рынок и магазины достаточным количест-вом продуктов питания. Улучшилось положение и с промтовара-ми, одеждой, обувью.
Все это заметно почувствовалось в нашей рабочей семье и резко контрастировало с периодом, когда мы жили у Камышин-ских в 31-33-е годы. Как только отец возвратился из командиров-ки, наша семья сразу же перешла на квартиру к Постниковым, которые жили через дом от дедовского дома, на углу Пролетар-ской улицы.
Вообще тридцатые годы были нелегкими годами, в жизни молодого советского государства и естественно каждая семья, в том числе и наша, испытывала, в той или иной степени трудно-сти, но трудности нашей семьи усугублялись еще и тем, что мы постоянно скитались по квартирам, не имея собственного жилья.
В дедовском доме нам ничего «не светило», так как мачеха имела большое влияние на деда и все делала для того, чтобы дом дед подписал своей старшей дочери Тане, которая, как уже сказа-но, была замужем за ее сыном Зубовым Василием. Мачеха и про-воцировала все скандалы.
В трудные годы начало тридцатых годов,  после смерти Генки, мама очень недолго работала продавцом в хлебном мага-зине. В те годы хлеб продавался по карточкам, и я помню, как помогал матери наклеивать карточные талоны на хлеб. По этим талонам мама отчитывалась о проданном хлебе. И еще запечат-лелся в моей памяти такой эпизод. Мама, давая мне скибочку хлеба, всегда откусывала от него кусочек. Мне, ребенку, не по-нимающему многого, было обидно до слез, когда она это делала. Я не понимал тогда, что маме, так же, как и мне, хотелось съесть кусочек хлеба, но она не могла себе этого позволить и довольст-вовалась тем, что надкусывала кусочек от того, что давала мне. В те годы даже по карточкам очереди в хлебных магазинах были огромные. Да и не только за хлебом, они были большими и за ма-нуфактурой (такое тогда было выражение) - как правило, это был ситец, сатин, полусукно – плотная с небольшим ворсом хлопча-тобумажная ткань, - за колошами и за многим другим. Надо ска-зать, что потребительский спрос тогда был невысоким, ибо денег у населения не хватало на самое насущное, но и этот спрос удов-летворялся с трудом. Страна жила трудно. Особенно запомни-лись мне очереди за хлебом. Были периоды, когда очередь зани-мали с вечера и ночью периодически переписывали, нанося соот-ветствующий очереди номер мелом на спине. Чаще всего в этих очередях стояли старики и дети.
Однажды  со мной произошел такой случай.
На привокзальной площади был хлебный магазин, к кото-рому мы были прикреплены. Огромная очередь у входа в магазин выглядела просто толпой, над которой периодически взрослые парни подсаживали одного из своей компании, и он по головам людей пробирался в магазин. Недавно, а вернее в 1989 году подобное мне довелось наблюдать в городе Новотроицке, Оренбургской области, но это была очередь не за хлебом, а за водкой.
Мы, пацаны, а нас было не мало, ожидая своей очереди, устраивали между собой какие-то игры, бегали, дурачились, тем самым долгое наше ожидание своей очереди проходило в этих играх, как бы, не заметно. В летнее время вся наша одежда со-стояла, как правило, из майки и трусов, так как лето в наших кра-ях всегда было жарким. На ногах у нас также не было и обуви, ходили мы босиком.
Босыми мы ходили можно сказать сразу, как только стано-вилось тепло, и все лето до глубокой осени. Обувь надевали только, когда шли в школу. Естественно, что в этой нашей одеж-де карманов не было, поэтому карточки и деньги мы держали в руках, а во время игр засовывали их под майку.
Так вот, во время игры я не заметил, как мою майку кто-то из ребят выдернул из трусов, а когда я схватился, хлебных карто-чек и денег у меня не оказалось. А было это в начале месяца. Та-ким образом, наша семья в начале месяца осталась без хлебных карточек. В этот раз меня не наказали. Родители погоревали, все взвесили, и, наверное, пришли к выводу, что битьем карточки не вернешь. А вообще меня часто наказывала мама. Отец может быть раза два всего бил меня ремнем. Наказания эти, на мой взгляд, не всегда были оправданы, но тогда, видимо, так было принято воспитывать детей. Отцу опять помогли в профсоюзе. Выдали одну рабочую карточку, и мы месяц кое-как пережили на одном хлебном пайке.
У Постниковых на квартире мы прожили не долго, навер-ное, год или полтора, после чего родители сняли квартиру по улице Широкой у Бондаренко Павла Матвеевича. В этой кварти-ре наша семья жила до начало войны.
Дом у Бондаренковых был на две половины с отдельными входами. Наша половина, как и половина в которой жили хозяе-ва, представляла собой комнату, кухню и веранду, в правой сто-роне которой была кладовая. В эти годы мама не работала. В 1937 году родился брат Виктор, семья прибавилась еще.
1937 год выдался тревожным. Я мало тогда что понимал, но общая тревожная атмосфера затрагивала и наши детские души.
Шла борьба в высших эшелонах власти, и теперь, похоже, победители выкорчевывали сторонников побежденных на пери-ферии.
Начались аресты. В печати, по радио все чаще звучали сло-ва «враг народа», люди говорили шепотом, сообщая об арестах знакомых. Арестовали дядю Васю Зубова, мужа тети Тани. Аре-стовали отца Витьки Вологурова, который учился со мной в од-ном классе. Арестовали машиниста паровоза – немца по фамилии Браунинг, который откуда-то приехал недавно и поселился на Песках по улице Пролетарской. В конце 1937 года арестовали и моего крестного – дядю Трошу Мазурова, мужа отцовой сестры тети Нади. Дядю Трошу я не знаю, за что арестовали, был он в отличие от многих арестованных в то время начальников простым работягой и вдобавок еще и безбожным пьяницей.
Нас вроде бы все это мало касалось, либо не касалось вовсе, семья прибавлялась, мама не работала, так как теперь ей было в пору со всеми нами управляться. Вот только с дедом у отца от-ношения совсем испортились, там все мачеха мутила.
Дед подал  на отца в суд на алименты, хотя отец ему пред-лагал добровольно платить какие-то деньги на содержание, но мачеха настояла на суде, в надежде получить больше. Получил по суду дед меньше того, что предлагал ему отец. Все это было не-приятно. Но это все мелочи, а, в общем, казалось, все было ста-бильно. Но, видно, судьба нашей семье была предопределена не-добрая.
Заболел вдруг отец, и заболел какой-то странной болезнью.
Приехав из поездки, он лег отдыхать, а когда проснулся, стал вести себя как-то ненормально. Впечатление у меня в то время сложилось такое, как будто отец помутился разумом. Болел он долго, месяц или больше, я уже сейчас не помню, но, в общем, к нему вернулся рассудок, и он окончательно поправился. Что послужило причиной этой его болезни трудно сказать, возможно, на работе случилась какая-то стрессовая ситуация. О чем-то мама говорила тогда, что врач, который с первых дней заболевания отца, лечил его и беседовал с ним, восстанавливая его рассудок, упоминая какую-то производственную причину, приведшую к сильному нервному потрясению. На новой квартире я обрел но-вых товарищей, которые жили по соседству. Сзади нашего дома, по улице Волчанской  жила семья Трубчаниковых, которые были родственниками наших хозяев – жены их были родными сестра-ми, кстати, тетя Аня жена Павла Матвеевича Бондаренко отлича-лась особенностью, которой я в жизни никогда не встречал. У нее были разные глаза – один серый, а другой карий. Удивительно. У Трубчаниковых было трое детей, сын Шурка и две девчонки Надя и Женя. Трубчаников Шурка и стал моим закадычным  другом периода моего уже зрелого детства. Через дом от Трубчаниковых жил его товарищ Шурка Ткаченко. Это и был наш триумвират. В семье Бондаренковых тоже было трое детей, два сына и дочь. Старший сын Виктор был на два года старше меня, а дочь их Валя была одного возраста со мной, младший сын Вовка был оного возраста со Светкой. Виктор был очень умным и развитым парнем, отлично учился и был хорошим спортсменом. Он и стал нашим наставником и кумиром. Занятия на турнике, упражнения с двух пудовой гирей, лыжи, коньки, закаливание, всем этим постоянно и успешно занимался Виктор, а мы, глядя на него,  стали подражать ему во всем. Павел Матвеевич был музыкантом. Он отлично играл на баяне. У Шурки Трубчаникова отец был от рождения хромой и работал в городе директором или заведующим столовой.
Жили мы со своими хозяевами очень дружно, намного дружнее и сердечнее складывались наши отношения с ними, по сравнению с отношениями, которые были у моих родителей с нашими родственниками. Кроме того, Павел Матвеевич был еще, и искусным кондитером, этим он занимался в свое время при НЭПе. Моя мама многому научилась у него готовить всякого ро-да сладости и печенья.
В нашей Песчанской начальной школе я учился уже по-следний год. Наступил новый 1938 год! Вместе с Новым годом наступали и новые невзгоды.
Ранней весной посетила беда наш класс, трагически погибла одна наша ученица. Не могу вспомнить ни ее имя, ни ее фамилию (фамилию вспомнил Ростовцева), но очень хорошо помню ее  лицо. Черненькая, широколицая, с большими карими глазами, со  слегка выдающимися подбородком и нижней губой, и очень серьезным выражением лица. Помню, как сейчас, ее читающую стихотворение, во время занятий в классе, в день годовщины смерти Ленина. «И десять дней в Москве не спали, из-за того, что он уснул, и был торжественно печален луны почетный караул». Именно эти слова из стихотворения, которое она прочитала с каким-то особо трагедийным выражением, запомнились мне на всю жизнь, и вместе с этими словами запомнилось, и ее лицо.
Случилось это так: в «Когиз», так тогда назывался книжный магазин в нашем городе, поступили в продажу учебники (если я не ошибаюсь «Синтаксис и Пунктуация» Бархударова),  которые, как и все в те годы, были в дефиците. Кто-то ей сказал об этом, и она побежала в магазин. За мостом через железную дорогу ее настигла и сбила грузовая машина. Господи, тогда и машин-то было совсем мало, если в час одна проедет, и надо же случиться такому горю.
Весь класс, да что там класс, вся школа тяжело переживала эту трагедию. Помню, как сейчас: я плакал и говорил про себя «почему это случилось с ней? Почему? Лучше бы такое случи-лось со мной». Уже тогда мое сердце остро отзывалось на всякое людское горе.
Окончился учебный год и нас, успешно окончивших на-чальную школу, всем классом перевели в пятый класс, в 37-ю не-полную среднюю железнодорожную школу. В своем образова-тельном взрослении мы как бы преодолели первый рубеж.
Теперь - летние каникулы, это - подлинная радость общения с природой. Целыми днями мы «пропадаем» на реке: купаемся, играем часами в «щучку» - это такая игра в воде, когда один из игроков должен поймать кого-либо из группы играющих, дотро-нуться до него и этим самым передать ему роль охотника – «щучки». Очень интересная игра, развивающая у ее участников умение быстро плавать и значительное время плавать под водой. Иногда днями мы занимаемся рыбной ловлей, причем старой ды-рявой корзиной. Заведешь, эдак, корзину под кусты или осоку, побултыхаешь ногой, поднимешь корзину, глядь, а там рыбешка трепещется. Так за день килограмм, а то и два поймаешь. Удо-вольствие и продовольствие для семьи. Или ватагой завьюжимся в лес, тут уж в округе до десяти – пятнадцати километров нам известны все тропки и гнезда. Выдирали гнезда различных птиц, кроме соловьиных. Было в то время такое увлечение у ребят - коллекционировать яйца птиц.
Смастерили ящик, на дно вату, ящик под стеклом. На вате аккуратно разложены предварительно выдутые яички различных птиц. В сезон собирали грибы, в  основном маслята и зеленушки, которые в изобилии росли в сосновом лесу.
Но вольницы у нас особой не было, особенно у меня. Те-перь Витька – мой братик, которого все чаще приходилось нян-чить, значительно ограничивал мою свободу. К тому же и кроме Витьки у меня были обязанности по дому, так как отец был почти всегда на работе. Дома мы его видели, как правило, спящим. Моя работа была напилить, наколоть дров, принести воды из колодца, а летом часто в лес ходили за сосновыми иголками, которые использовались в качестве топлива в летнее время, для приготовления пищи. И многое, многое другое приходилось делать. Это не то, что сегодня, когда дети слоняются целыми днями на улице без дела, а в те годы детям работы хватало.
И вдруг мать, придя с базара с расстроенным лицом сказала мне: «Мишка, беги в депо, мне сказали, что у отца случилось крушение. Узнай, что случилось и что с отцом?». Я побежал. Проходя через станционные пути, против паровозного депо, я увидел прямо на середине путей группу людей. В центре этой группы, а были это в основном машинисты, на рельсах сидел мой отец.
Внешне он был спокоен и, видимо, что-то рассказывал ок-ружающим его людям. Я подошел к отцу и сказал ему, что мама послала меня узнать, что случилось. Отец сказал мне: «Иди до-мой, я скоро приду». Я с детской беспечностью, успокоенный его словами, тут же повернулся и побежал домой. Дома я рассказал маме, что видел отца, и передал ей его слова, и она как-то успо-коилась. Но отец не приходил, и мама, чувствуя неладное, побе-жала в депо. Она узнала, что отца вызвали в транспортную про-куратуру для дачи письменных показаний в связи со случившим-ся крушением.
В прокуратуре отца арестовали, а спустя несколько дней отправили в Харьковскую тюрьму. Тюрьма в Харькове находи-лась на «холодной горе» - есть такой район в Харькове. Вместе с отцом арестовали его помощника машиниста, фамилию которого я не помню, а также кочегара Гринякина Федора, матроса, недав-но демобилизовавшегося после службы на флоте.
Вот и опять беда пришла в нашу семью. Кочегара вскоре выпустили, а через месяц и помощника машиниста, который, как стало известно позже, под нажимом следователей дал на отца ложные показания, которые характеризовали его как нелояльного к существующему порядку, как консерватора, противящегося передовым начинанием в работе, и, в частности, как противника тяжеловесного движения. Тогда, как и во все времена, следственные органы умели, так нажать на человека, тем более лишенного свободы, что он способен был оговорить не только кого-то другого, но даже себя. А были и такие, которые без всякого нажима, а, наоборот, по собственной инициативе писали на людей наветы. И, хотя мой отец был никакой не «враг народа», а просто у него случилось крушение, да еще, как выяснится позже, не по его вине, нам от этого не было легче, выражение «враг народа», среди обывателей, не обходило и на-шего отца. Люди, люди! Всех ли вас можно называть людьми? Позже когда начнется война, и в Белгород придут немцы, эти же люди донесут в немецкую комендатуру на мою мать, оставшуюся в оккупации с тремя малыми детьми, (1939 году родилась еще сестра Галя). Донесут, что муж у нее коммунист, эвакуировался, хотя отец был беспартийным, сын - комсомолец, учится в военном училище и вместе с училищем тоже эвакуировался, хотя комсомольцем в то время я еще не был – не дорос. Вот это «люди». Эти же «люди» и доносы писали на честных людей в 1937 году. Эти же «люди» и немцам доносили, и прислуживали в период оккупации. И не только прислуживали немцам, а служили в полиции и в жандармерии, и свирепствовали почище, чем немцы.
Сегодня я не могу без возмущения слушать, когда эти же «люди» или их потомки, или подобные им перелицевавшиеся Гайдары и Лацисы льют потоки клеветы и злобы на Сталина, на социализм, на советскую власть, на все то великое революцион-ное прошлое нашего народа, обильно омытое кровью и потом миллионов сынов и дочерей – Людей с большой буквой, сыновей и дочерей нашей Великой Социалистической Родины!
«Беда пришла, открывай ворота» - гласит русская послови-ца. До ареста отца мать не работала, теперь же нужно было как-то кормиться. Помочь нам было некому. С трудом мама устроила в детский сад Светлану, а Витька был совсем еще маленький. Его куда? В магазин на работу мать не взяли – «жен врагов народа не берем на работу».
Приняли ее на работу на консервный завод, варила варенье. Витька вначале был на моем попечении, пока я не учился, а по-том за ним присматривали соседи (хозяева дома), да иногда при-ходила бабушка Ушакова.
Мама часто ездила в Харьков в надежде передать передачу отцу, и узнать, что-либо о нем и каждый раз приезжала оттуда в слезах. Соседи и знакомые, встречаясь и спрашивая об отце, о нашем житье-бытье, сочувствовали, тяжело вздыхая. А мама, бедная мама, она разрывалась между домом, тюрьмой и работой. Положение нашей семьи было безысходным. В дни, когда мама уезжала в Харьков, мы с Витькой питались хлебом с пенкой от сливового варенья и запивали водой. Света была в детском саду. Пенку, которая как отход образуется при варке варенья, мама по-купала на работе. Продавали им пенку дешево, по себе-стоимости.
Иногда, когда мать уезжала в Харьков, за нами приглядыва-ла бабушка Ушакова, у которой мы раньше жили на квартире по улице Пролетарской.
Лето было на исходе. Мне после окончания начальной шко-лы предстояло идти в 5-й класс, в 37-ю неполную среднюю же-лезнодорожную школу, которая, кстати, находилась рядом с кон-сервным заводом.
Витька еще не ходил, а мне шел двенадцатый год. Хотелось погулять, сходить на речку, в лес. Мои товарищи Шурка Трубча-ников и Шурка Ткаченко придут другой раз, «пойдем на рыбалку или в лес», а как мне уйти от маленького братишки. Один раз же-лание пересилило ответственность, уложил Витьку в кроватку, и давай его укачивать. Только у него глазки закрылись - я дом на замок и на речку с ребятами. Ну, а уж коли вырвался, то дотемна.
После возвращения дома меня, как правило, ожидала жес-токая порка. Мать, возвратившись домой с работы, находила Витьку в кроватке всего мокрого, испачканного и зареванного. Горе ожесточает людей. Мать, как только я появлялся, жестоко била меня отцовским ремнем, от которого на моем теле долго были бордовые полосы. Когда она меня била, я пытался прятать-ся под кровать, откуда она выковыривала меня лыжной палкой.
После такого «внушения» я уже не отваживался больше ос-тавлять Витьку одного, и если уж куда-то шел играть, сажал Витьку на плечи и отправлялся вместе с ним. Футбольная пло-щадка была у нас хорошая.
Наша улица называлась Широкой, именно потому, что она действительно была широкой, на ней не было проезжей дороги, как на Волчанской и Корочанской улицах, и была она очень ров-ной. Мы ребятишки, да и взрослые ребята, очень часто играли на нашей улице в футбол. Витьку, бывало, посажу на землю вместо «штанги», а сам гоняю мяч. Был он не «скандальным ребенком, как некоторые, сидел смирно, и не хныкал никогда, смотрел своими карими глазенками на то, как мы гоняем мяч – чулок на-битый тряпьем. Футбольный и волейбольный мяч, в те годы, имели очень не многие дети. Да и вообще игрушек нам, можно сказать, не покупали, да и мало их было в те годы. Во всех наших играх не было судей, но существовали вечные, доставшиеся нам по наследству из далекого прошлого, правила и нормы, которые все неукоснительно соблюдали, и нарушить которые не было по-зволено никому и никогда. Тогда и дрались по правилам. Лежачего не бьют ногами, боже упаси, чтобы кто-то ударил - подножку в борьбе и то не позволялось делать. Сила измерялась либо в честной борьбе, либо в драке – «по любви». 
Драка «по любви» в какой-то степени напоминала нынеш-ний бокс, но, разумеется, не на ринге и без боксерских перчаток. Закон и правила этой драки разрешали ее продолжение до «пер-вой крови». То ли из носа она пойдет, то ли из разбитой губы, то ли из царапины – неважно. Сразу же окружающие ребята пре-кращали драку, если она грозила в пылу азарта продолжиться. Поражение засчитывалось тому, у кого появилась первая кровь.
Жарким августовским днем, когда мать была на работе, я, усадив Витьку на плечи, с ватагой ребят отправился купаться на кладбище (я уже упоминал, что это было традиционное место для купания женщин и детей). Старики обычно ругали нас за то, что мы все еще продолжали купаться, ведь Ильин день уже прошел. По старому поверью, то ли по религиозным канонам, после Иль-ина дня купаться нельзя, но мы, дети, конечно же, не признавали уже этих старых законов. Мы жили уже по революционным зако-нам, а веру в Бога наших дедушек и бабушек, мы относили на счет их безграмотности и старости.
Я могу твердо сказать, что подавляющее большинство моих сверстников уже в те годы были воспитаны атеистами, в Бога не верили и церковь не посещали. Все мы были пионерами, а вера в бога и членство в пионерской организации были несовместимы. Да и не только мы, дети, росли атеистами. Родители наши тоже были атеистами, и я не помню ни одного случая, чтобы отец или мать мои, или родители моих товарищей когда-либо молились или посещали церковь, а в квартире нашей не было никогда ни одной иконы. Вот дед мой по отцу, Роман Сергеевич был исклю-чительно набожным. Он всегда подолгу молился, икон у него было несколько, читал он какие-то псалмы и религиозные книги, безбожно курил самосад, который сам выращивал во дворе на огороде и рубил табак в деревянной колоде острым топором, а также сильно кашлял и плевался большими плевками мокроты где попало. Из-за этого часто возникали неприятности, так как мать моя не могла мириться с таким безбожным бескультурьем.   
Вода в реке, несмотря на жаркие дни, в августе становится прохладной и как-то особенно прозрачной. И из-за того, что ку-паются все реже, песчаное дно сплошь зарастает зелеными водо-рослями – тиной.
Накупавшись вволю, я возвратился домой с Витькой.
Дома я как-то сразу почувствовал себя плохо, и даже не войдя в дом, на веранде, уснул у двери, а Витька хныкал около меня рядом. Мать, придя домой с работы, застала нас именно в таком состоянии. Я уже не спал, а был в бреду, у меня была вы-сокая температура.
Мать тут же вызвала скорую помощь, и меня отвезли в больницу. Врач сказал, что у меня скарлатина. Мне нужно было идти через две недели в школу, причем в новую школу, в 5-й класс, а я заболел. В те годы со скарлатиной лежали по полтора месяца. Эта была беда, которая еще прибавила нам горя, а матери и без того неимоверные трудности, но и на этом не кончились наши беды. Заболел Витька, заболел смертельно – дифтерией и дизентерией. Бедная наша мама, без какой-либо помощи со сто-роны родных и близких, в одиночку, несла она свой непосильно тяжелый крест. Страшное горе не сломило ее, 30-ти летнюю жену и мать, и, как могла, она боролась. Разрываясь на части, работая на нелегкой работе, она моталась между всеми бедами, оставляя больного, можно сказать умирающего в своей кроватке, Витьку на  знакомых или соседей. Ездила в Харьков в надежде передать отцу передачу, а попутно, идя с работы, забегала на минуту в больницу навестить меня. Светлану в это время, я даже не знаю, кто отводил в детский сад и приводил из детского сада. В моей памяти этот факт никак не отложился. Такое впечатление, как будто она это время и не жила с нами.
Но время шло и беды не вечны. Болезнь у меня протекала со средней тяжестью. Сама скарлатина длиться три дня, а затем начинаются осложнения. У меня их было два. Одно – это воспалились железы у горла. Это осложнение было у всех ребят, которые лежали со мной в палате.
С той лишь разницей, что у одних оно протекало, очень тя-жело и им делали разрез опухоли. У меня это осложнение прошло более или менее благополучно, разрез мне не делали, помогли ихтиоловые компрессы. Второе осложнение было на почки. Часто нас посещали ребята, одноклассники, и мы как-то попросили принести соленых огурцов нам. Кормили нас в больнице можно сказать прекрасно. Достаточно сказать, что сахар и масло сливочное мы не поедали, и у нас его  немало валялось по тумбочкам. А, в общем, диета была с ограничением соли, и очень хотелось соленого. Так вот, кто попробовал соленого огурца, получили осложнения на почки. Теперь уже диета стала совсем бессолевой, но зато нам в неограниченном количестве давали арбузы. Утром в больнице, как правило, давали какао и омлет, а я совершенно не переносил этот омлет и вареные яйца тоже, а вот сырые яйца не вызывали у меня от-вращения, и я часто делал из сырых яиц “гоголь-моголь”. Утром вместо омлета нам давали по два сырых яйца. Омлет я не только не мог есть, но даже не мог видеть его, меня сразу же тошнило, и начиналась рвота, поэтому во время завтрака я прятался в ванной комнате. Но дети есть дети. Один из ребят пришел в ванную и показал мне этот самый омлет. Эффект был поразительным. Меня мгновенно вырвало, а паренек этот получил, естественно, за свой «эксперимент» по физиономии, за что меня серьезно воспитывал главный врач нашего отделения, очень симпатичный старичок с густым басом, звали его Иван Иванович.
Естественно, в очередное посещение матери было также указано на мое недостойное поведение, но и тогда, и сейчас я не считал и не считаю себя виновным в этом инциденте. Прошли полтора месяца и меня выписали из больницы. Как-то сразу у нас в семье стало все очень сложно. Оказалось, что и в школу мне идти не в чем. Костюмчик у меня был когда-то очень симпатич-ный из коричневого тонкого сукна, но он очень износился, осо-бенно штаны. Да еще почему-то у меня штаны  протирались на коленках и на ягодицах. Не было и обуви. Штаны кое-как мать подлатала, а на ноги отдала мне свои старенькие фетровые вален-ки с протертыми галошами. Зато я очень гордился своей шапкой. Шапка была черная кожаная, «летчицкая». Штаны скоро вновь на заднице продырявились, а матери было некогда зашить, и я как мог собирал края дыры на булавку и застегивал ее. Булавка постоянно расстегивалась, вонзаясь в ягодицу. С учебой, несмотря на месячное отставание,  я успешно справился и четверть закончил относительно благополучно.
Вообще учеба давалась мне легко. Минимум, уделяя време-ни приготовлению домашних заданий, обладая отличной памя-тью и сообразительностью, я учился довольно успешно и легко. К этому нужно сказать, что я очень любил читать художественную литературу и особенно исторические романы. В начале, я как-то еще выбирал книги, а затем заразился чтением так, что читал все подряд, иногда даже на уроках, а дома и ночами. За это мать меня всегда ругала, гасила свет, а я, дождавшись, когда она уснет, вновь включал и читал. Что поделаешь, кто-то иногда, интересную книгу давал почитать на сутки, и я укладывался в обусловленное время. Нужно сказать, что и библиотека у нас в школе была прекрасная, в ней были в те, ныне проклинаемые некоторыми, годы такие книги, которые сегодня в библиотеке недоступны рядовому читателю, тем более школьникам.
Учеба учебой, а по дому мне пришлось разделить все забо-ты, и трудности с матерью. Витька теперь полностью был на мо-ем попечении. Наколоть дров или угля. Помыть в доме полы, что-то приготовить покушать, иногда постирать Витькины пеленки, сбегать за детским диетпитанием для Витьки – это и многое другое входило теперь помимо учебы в круг моих детских обязанностей. Тут уже было не до чтения. Никаких перспектив на скорое возвращение отца не было. Никто не воз-вращался в то время из числа арестованных. Десять лет срок был одинаковый для всех в те годы. Суда же над отцом не было, он все еще находился под следствием.
Витька можно сказать умирал. Нужно было видеть этого ребенка, чтобы понять, какого было нашей матери и нам. Ма-ленький скелетик, обтянутый сморщенной желтой кожей, с большим животом лежал в кроватке вниз лицом, поджав под себя ножки. Он не плакал, не стонал, у него не было сил даже на это. В его маленьком, исхудавшем, рахитичном тельце шла борьба между жизнью и смертью. Врач приходил очень редко и, мне ка-жется, что никто не надеялся на то, что этот ребенок выживет. Но, как часто бывает в жизни, когда надежда кажется реальной, ей не суждено сбыться, и, наоборот, когда всякая надежда поте-ряна, она неожиданно обретает реальность.
В один из воскресных дней нас пришла навестить  бабушка Ушакова, у которой когда-то мы жили на квартире. Она иногда приглядывала за Витькой, когда я находился в больнице, а мать была на работе. Пришла она как бы посмотреть, как мы справля-емся с нашими бедами, посмотреть на Витьку, посочувствовать, поддержать мать добрым словом и советом. Мать приготовила вареники с творогом и угощала бабушку. И вдруг Витька, этот страшненький, рахитичный скелетик с большим животом под-нялся в кроватке на тоненьких, как карандаши ножках, и такими же тоненькими ручонками ухватившись за перильце кроватки, протянув ручонку, стал как бы просить жестом вареник. Мы все охнули. Мать, как-то сразу растерялась и заплакала от неожидан-ности и расстройства. Бабушка стала ее успокаивать и сказала, что это признак того, что Витька выздоравливает, что его детский организм в тяжелой борьбе одолел хворобу. Она посоветовала матери дать Витьке вареник, хотя мать боялась, как бы это ему не навредило. Витька с жадностью съел вареник, затем второй, но больше ему не дали.
С этого дня Витька пошел на поправку. Кажется беды, сва-лившиеся на нашу семью, стали постепенно отступать. Недели через две после этого радостного для нашей семьи события на нас свалилась еще одна радость. Вернулся из тюрьмы совершен-но неожиданно для нас отец где-то в первых числах ноября 1938 года. Вечером с одноклассниками я возвращался из школы (учи-лись мы во вторую смену), и кто-то из знакомых соседей, по-встречавшихся мне, сказал, что вернулся из тюрьмы отец и нахо-дится он сейчас у деда. Я сразу же побежал к деду. Войдя в дом, я увидел отца, очень худого, и, как мне показалось, даже ставшего меньше ростом. Был он острижен, и на затылке у него залегла глубокая поперечная складка. Одет он был в хлопчатобумажный темно - серый костюм. Он сидел на табуретке посреди кухни, ок-руженный родными и соседями, и что-то рассказывал.
С возвращением отца как бы вернулось и счастье в нашу семью. Все как бы стало на свои места, вернулся отец, выздорав-ливал Витька, жизнь продолжалась. Но беды и зло  не сразу вы-пускают свои жертвы из своих жестоких лап. В отделе кадров депо отцу заявили, что машинистом паровоза, да и не только машинистом, а даже вообще на работу его не возьмут. Мы, мол, врагов народа на работу не берем. И хотя суда над отцом не было, и он был освобожден из заключения в связи с прекращением уголовного дела вследствие отсутствия в его  действиях состава преступления, на нем жестокой несправедливостью того сложного времени как бы намертво приклеенный висел ярлык врага народа. Отец оказался без работы, работала только мать, но ее мизерной зарплаты на жизнь, естественно, не могло хватить.
Отец несколько раз ездил в Харьков, в управление южной железной дороги, пытаясь попасть на прием к начальнику дороги, чтобы изложить ему лично свою просьбу о восстановлении его на работе, так как в письменной форме он не мог объяснить всех обстоятельств, сложившихся вокруг него. Пробиться к начальнику дороги ему так и не удалось. Секретарь начальника дороги – еврейка (отец говорил жидовка), не пропустила его на прием, а в последний, третий, приезд отца с целью попасть на прием к начальнику дороги прямо заявила отцу: «Вы, товарищ Мальцев, похоже, не рады, что вас освободили, вам этого мало»? Последовала угроза «если вы будете продолжать ваши домогательства, мы вас снова посадим, но тогда вас уже  больше не выпустят».
Отец понял, что ездить в управление дороги не только бес-полезно, но и действительно опасно. Он знал, что шесть месяцев отсидел в тюрьме исключительно по вине руководства дороги, которое представило в следственные органы свое заключение по факту произошедшего крушения поезда, в котором вся вина за крушение была возможна на машиниста паровоза, то есть на от-ца. И, хотя дело по обвинению отца было прекращено, оно не могло быть прекращено вообще. Крушение было очень серьез-ным, повлекшим за собой значительный перерыв в движении поездов и большие материальные потери, и поэтому виновный должен быть найден и наказан. Следует учесть, что это было в 1938 году.
Отец обратился к юристу, и тот посоветовал, и не только посоветовал, но и помог написать жалобу наркому Юстиции РСФСР товарищу Рычкову, который, кстати, являлся депутатом Верховного Совета СССР от  нашего избирательного округа.
Очень скоро пришел ответ. Я как сейчас вижу эту довоен-ную почтовую открытку из серовато глянцевой плотной бумаги, в которой содержался короткий ответ товарища Рычкова и круп-ная размашистая подпись наркома красным карандашом. Мне приходилось совсем недавно, уже в период так называемой «пе-рестройки», обращаться в различные судебные и партийные ин-станции и дважды непосредственно к Горбачеву по делам, свя-занным с незаконным арестом и длительным содержанием в тюрьме под следствием близкого мне человека, но ни на одно из моих заявлений и жалоб я не получил ответа непосредственно от лица или органа, в который обращался. Все мои жалобы направ-лялись для рассмотрения и ответа в те инстанции и тем лицам, на которых я жаловался. Можно себе представить, какими были от-веты.
Поэтому, когда сегодня кое-кем с бешеной злобой оплевы-вается и охаивается то далекое Сталинское время и правосудие, в частности, я готов наплевать в морду этим ренегатам и бандитам от дезинформации. 
Ответ наркома Рычкова был коротким. Ваше дело направ-лено в народный суд 2-го участка города Белгорода для рассмот-рения.
Вскоре состоялся суд, который проходил в красном уголке резерва проводников. Я вместе с матерью присутствовал на суде. Характерно, что на суде присутствовало много железнодорожни-ков: машинисты, кондуктора, поездные вагонные мастера и дру-гие.
Суд был недолгим. В ходе судебного заседания была полно-стью доказана абсолютная невиновность машиниста, то есть мое-го отца. Отец судом был полностью оправдан. Теперь уже на-чальник отдела кадров депо вынужден был восстановить на рабо-те в должности машиниста паровоза «врага народа», так как по-следний, как установил народный суд, оказался, совершенно не-виновным перед государством и тем более перед народом.

Следует теперь рассказать об обстановке в стране, об усло-виях и характере работы железнодорожников, в эти годы, а также о том, что же все таки произошло, какие причины послужили то-му, что отец был арестован, шесть месяцев находился в тюрьме под следствием.
Примерно с 1935, а возможно и раньше на железнодорож-ном транспорте развернулось, так называемое Кривоносовское движение, это то же самое, что у шахтеров Стахановское движе-ние. Дело в том, что машинист паровоза дороги Максим Криво-нос (впоследствии ставший начальником дороги) впервые на же-лезнодорожном транспорте открыл «большой клапан». Машини-сты, да и многие железнодорожники старшего поколения это поймут, а вот нежелезнодорожникам это понять непросто. Все заключается в том, что доступ пара из котла в паровую машину осуществляется машинистом при помощи клапанного регулятора. На паровозе серии «Э», на которых в те годы осуществлялись грузовые перевозки, установлен регулятор двухклапанный, имеющий большой и малый клапаны. Так вот по сложившейся традиции, как в дореволюционное время, так уже и после революции, езда на паровозах серии «Э» с поездами осуществлялась исключительно на малом клапане. Это обеспечивало устойчивую, спокойную, работу паровозов, без буксования и позволяло надежно осуществлять перевозочный процесс, тем более что весовая норма грузовых поездов была такой, что полная мощность паровозов при этом, естественно, не использовалась.
Страна в эти годы строилась, все отрасли нашего народного хозяйства бурно развивались. Одним словом, в стране  царил мощный политический и экономический подъем, развернулось широкое социалистическое соревнование во всех отраслях наше-го народного хозяйства, в том числе и на железнодорожном транспорте.
Изыскивались дополнительные резервы, которые обеспечи-вали более высокие темпы развития промышленности и сельско-го хозяйства, повышение благосостояния советского народа, ук-репления обороноспособности страны. На общем трудовом подъ-еме в стране и возникло на железнодорожном транспорте Криво-носовское  движение машинистов тяжеловесников, которое по-зволило  резко повысить весовую норму грузовых поездов и на этой основе паровозную и пропускную способность железных дорог нашей страны.
Можно понять, насколько важно это было для страны, для ее бурно развивавшегося народного хозяйства, тем более, если учесть, что основные перевозки всех народнохозяйственных гру-зов осуществлялись железнодорожным транспортом. При этом следует учесть огромную протяженность территории страны и ее железных дорог.
В эти годы в паровозном хозяйстве железных дорог была принята так называемая прикрепленная система  обслуживания локомотивов. Это такая система, когда на каждом конкретном паровозе строго постоянно работали только прикрепленные па-ровозные бригады, две или три. Подавляющее большинство ра-ботало в три бригады. Один из трех машинистов был старшим. Старший машинист осуществлял руководство всеми тремя бри-гадами, организовывал их работу и нес ответственность за техни-чески исправное состояние паровоза, обязательно присутствовал на всех видах ремонта и осуществлял контроль за его качеством. Старший машинист обладал значительными правами, и особенно в тех вопросах, которые касались качества ремонта и эксплуата-ции паровоза. За старшинство машинист получал доплату в раз-мере 25% ставки. И вообще профессия машиниста была исклю-чительно престижной, авторитетной и хорошо оплачиваемой, но и нелегкой и особенно в эти годы. За исполнение должности старшего машиниста выплачивалась ежемесячная надбавка 25% ставки. Росли скорости движения, вес поезда, это требовало от паровозной бригады обеспечения высокой форсировки (произво-дительности) котла, тем более что теперь уже работали на «большой клапан», а угли на паровозах во все времена использо-вались самые низкосортные.
Сейчас некоторые писатели – публицисты, «историки», экономисты, и просто кому не лень, имеющие режим наибольше-го благоприятствования, установленный для них высшим пар-тийным руководством страны, развернули беспрецедентную компанию дезинформации и клеветы, цель которой добиться полной дискредитации всего того, что было совершено коммуни-стами, ленинцами-большевиками с Октября 1917 года до 1957 года. Охаивается все и вся. Охаивается Сталин, охаивается так называемое его окружение, охаивается партия, охаивается народ, который некоторые называют идиотом, а то время, наполненное энтузиазмом, героизмом и творческим подъемом всего советско-го народа – идиотским временем, начинают уже охаивать и Ле-нина.
А это «идиотское время» было таким, которому может по-завидовать любой народ во все времена.
Это было время невиданного энтузиазма и творческого, раскрепощенного труда миллионов людей, искренне и свято ве-рящих в идеалы коммунизма, творцами которого они сами себя чувствовали. Социалистическое соревнование в стране буквально бурлило, рождая все новые трудовые инициативы, которые всегда исходили из народа, снизу, а не навязывались сверху, как это стало в хрущевско-брежневские времена. И не только Стаханов у шахтеров и Кривонос у железнодорожников выдвинулись инициаторами смелых трудовых починов, стахановское движение стало всесоюзным и поистине всенародным, массовым. Не только в промышленности и на транспорте развернулось социалистическое соревнование, оно охватило практически все отрасли экономики нашего многонационального государства. Невиданный подъем произошел в науке, культуре, образовании. Прочно стали на ноги колхозы, очень болезненно пережив период засухи 1930 и своего организационного становления. К 1935 году была отменена карточная система. Одним словом, к этому времени страна была накормлена, одета и с огромным подъемом трудилась, за-кладывая основы нового, невиданного доселе в мире социалистического общества. Без громких слов, без длинных ре-чей, партия коммунистов – большевиков, сумела завоевать умы и сердца народа и в первую очередь трудящихся классов - рабочих и крестьян, а также значительной прогрессивной части интеллигенции.  В короткий срок огромная отсталая страна была выведена из разрухи. Народ, поверивший своей партии, отдал все свои творческие, духовные и физические силы на созидание нового, справедливого, социалистического общества. Нужно было все это видеть,  все это пережить, чтобы понять и по достоинству оценить. Народ полуголодный, полураздетый, но сильный верой и духом буквально творил чудеса. Великое дело - вера и дух свободного народа, рождающие невиданный энтузиазм, невиданное творчество миллионов. Пафос революционного созидания вызвал к жизни доселе невиданный расцвет новой социалистической культуры.
В темной, поголовно безграмотной стране, каковой была царская Россия, за короткий срок была почти полностью ликви-дирована безграмотность.
Народ буквально рвался к свету, к знаниям, понимая, что новое общество, новый строй, невозможно построить без знаний, без новой социалистической культуры, без нового всесторонне развитого, грамотного и высоконравственного человека. Это бы-ло такое счастливое для народа время, которое теперь и в не столь отдаленном будущем никогда уже не повториться. Это бы-ло время, когда народ жил и трудился с песней, когда он видел, что его труд приносит ему реальные результаты, и не в какой-то отдаленной перспективе. Жизнь улучшалась в стране буквально с каждым днем.
А какие родились в то время песни! Достаточно вспомнить лишь некоторые из них, и если вы их сегодня внимательно по-слушаете, вы поймете народ, который их создавал, их пел, ими жил, вы поймете какое, было это время. Песни «Широка страна моя родная», «Марш энтузиастов» - последняя особенно правди-во и ясно передает героику и мощный трудовой и духовный подъем народа. 
Но, как и во всем в жизни, рядом с добром таится до поры и зло. Не всем в стране, а тем более за ее пределами, были по душе успехи молодой Советской страны. Надежда международного империализма на то,  что новая власть, власть Советов, власть народа, не окажется жизнеспособной, не оправдались.
Не оправдались надежды и внутренней оппозиции, а фактически контрреволюции,  временно вступившей в союз с большевиками в надежде на то, что  власть их будет недолгой, но это не означало, что она (эта оппозиция) отказалась от борьбы.
Борьба теперь эта приобрела новые формы, формы эконо-мических и политических диверсий – вредительства. Контррево-люция в этой своей борьбе использовала как силы недовольные новым строем и его успехами, так и надеялась использовать зна-чительную часть активных партийцев большевиков, ленинцев, развернув против них волну репрессий. Читатель задаст вопрос, а каким образом контрреволюция могла организовать эти репрес-сии? Это  очень просто можно понять, если учесть одно очень немаловажное обстоятельство, а именно то, что, вступив в пар-тию большевиков, меньшевики и эсеры заняли очень важные по-сты как в партии, так и в государственном аппарате. И самое главное, они захватили такое важное ведомство, как наркомат внутренних дел, который к этому времени возглавлял Ягода. Пу-тем всякого рода фальсификаций, доносов и фабрикаций дел бы-ли ошельмованы и лишены свободы многие тысячи честных коммунистов, большевиков – ленинцев.
И пока этот коварный план контрреволюции был разобла-чен, пострадало очень много людей. Партия быстро оценила об-становку, и вся эта банда контрреволюционеров была разоблаче-на, осуждена и частично расстреляна в соответствии с действую-щими в то время революционными законами. Вот именно этот период, которые нынешние историки почему-то сваливают в од-ну кучу, называя их репрессиями Сталина 1937 года, а фактиче-ски ликвидация контрреволюционных сил в этот период была именно мерой, ответом, на развернутый террор и репрессии про-тив коммунистов – ленинцев, а значит против Советской власти.

Арестован мой отец был вследствие случившегося у него крушения поезда, причиной которого была самая настоящая ди-версия (сегодня это, правда, называют халатностью и безответст-венностью, а тогда всему давалась верная, революционная оцен-ка). Примерно в середине или конце мая 1938 года на перегоне между станцией Долбино и станцией Болховец, участка Харьков – Белгород произошло тяжелейшее крушение грузового наливно-го поезда со сходом подвижного состава с рельс.
А дело было так. При приемке поезда на станции Харьков-сортировочный поездной вагонный мастер Шпаков, входящий в поездную бригаду, обслуживающую поезд, который вел отец со своей бригадой, обнаружил в одной из цистерн ослабший бандаж колесной пары и потребовал, чтобы эта цистерна была отцеплена. Составительская бригада на станции Харьков-сортировочный, имитировав отцепку, фактически сделала маневры, не отцепив цистерну, а переставила ее в другое место в составе. Этой подлости, а тогда это называлось вредительством, поездной вагонный мастер не заметил, да и не мог подумать, что это могут сделать.
В результате эту неисправную 2-осную цистерну поставили десятой от головы, разместив ее между четырехосными. Поезд во главе с паровозом ФД 20-120, управляемым моим отцом и его бригадой, отправился со станции Харьков-сортировочный до станции Белгород.
На выходных стрелках станции Долбино бандаж у неис-правной 2-осной цистерны соскочил. Неисправная колесная пара цистерны явилась причиной нарушения целостности стрелочных переводов и рельсового пути.
На скорости движения около 40 км в час произошел само-расцеп цистерн. Паровоз с 9 цистернами продолжал некоторое время двигаться вперед, а остальные цистерны стали валиться под откос.
В цистернах поезда были нефть, керосин и даже мед. К сча-стью, пожара не произошло. По прибытию на станцию Белгород отец был вызван  в местную транспортную прокуратуру для дачи объяснения и прямо там был арестован. Как обычно в те, да и нынешние времена, руководители всегда стараются идти наибо-лее легким путем, когда нужно оправдать либо свою бездеятель-ность, либо, наоборот, свою преступную деятельность. Я много лет и сам проработал машинистом паровоза, а затем тепловоза и должен сказать, что на транспорте давно уже сложилась порочная практика во всех случаях, независимо от фактов и объек-тивности, обвинять во всем машиниста. Так и в этом случае руководство отделения или дороги, я не знаю точно, дало в прокуратуру техническое заключение о характере и причинах крушения, ложно обвинив в нем целиком и полностью машиниста – моего отца. Поездного вагонного мастера Шпакова выпустили почти сразу, принудив его отказаться от истинных фактов, изложенных в  его  показаниях. Кочегара паровоза Гринякина, бывшего матроса, всего месяц после службы на флоте, работавшего на паровозе вместе с моим отцом, тоже отпустили, помощника машиниста паровоза, к сожалению, его фамилии я не помню тоже отпустили, но несколько позже, сумев заполучить от него своего рода донос на машиниста. В этом доносе говорилось о том, что якобы машинист Мальцев П. Р. будучи старшим, машинистом не разрешал рядовым машинистам водить тяжеловесные поезда, иначе говоря был зажимщиком тяжеловесного движения, а значит, был противником социалистического соревнования. Одним словом, ему этим самым предъявлялось политическое обвинение.
Шесть месяцев отец отсидел в тюрьме в городе Харькове на «холодной горе». Следователем у отца был некто Коломиец. Я не буду рассказывать, как велось следствие и допросы. Они ведутся и сейчас так же. Но, как я уже выше сказал, это был уже 1938 год и его конец. К этому времени убрали Ягоду, убрали Ежова на год сменившего его, перетряхнули основательно прокуратуру, суды, следствие и многих находящихся под следствием по сфабрико-ванным  делам освободили.
Освободили и моего отца. Ну а что дальше было, я уже ра-нее описал.
Хочу только сказать, что когда отец пришел к своему сле-дователю за получением документов и вещей, отобранных у него при аресте, следователь Коломиец сказал «Интересно, как это тебя Мальцев отпустили? Я бы не отпустил!» Отец ответил: «Но это ты бы! Но Бог бодливой корове рог не дал». Позднее мы уз-нали, что многих следователей занимавшихся в то время фабри-кацией дел, на невиновных, но лишенных свободы людей, в том числе и следователя Коломийца, привлекли к судебной ответст-венности за нарушение социалистической законности, и все они получили по суду 3-х летний срок лишения свободы. И сего-дняшним нашим Уголовным правом предусмотрена эта же мера за такие же деяния. Только я не знаю, и никто, наверное, не знает ни одного случая, чтобы за нарушение социалистической закон-ности, за фабрикации и фальсификации в сегодняшнее время осудили хотя бы одного следователя. Его, если он где-то «пого-рел», или вовремя переведут на новое место и даже с повышени-ем по службе, либо, в крайнем случае, уволят из органов.
Теперь, когда восторжествовала справедливость, отец вер-нулся из тюрьмы, а брат Витька прочно стал на тропу выздоров-ления, вернулись в нашу семью радость и благополучие. В 1939 году родилась сестра Галя.

Наша страна все время подвергалась враждебным воздейст-виям, как со стороны международного империализма, так и его агентов внутри нашего государства – врагов народа. Наступил 1939-й год. Война с Финляндией. Ну, что такое Финляндия для нашего огромного государства, но ведь это была не просто война с финнами – это была как бы репетиция, проверка боевой мощи и силы молодой советской республики. За спиной Финляндии стоял германский фашизм, а линию Маннергейма построили немцы. Тогда была мода на эти укрепленные линии. Во Франции на границе с Германией - Линия Мажино. Используя опыт финской войны, немцы обошли линию Мажино и без боя фактически поставили Францию на колени. А мы в Финляндии штурмовали эту линию Маннергейма в лоб. В суровую зиму, плохо вооруженными, и даже плохо одетыми войсками. Командование Красной Армии не было готово к современной войне. Не была готова к ней и в целом наша страна. Она просто не могла в условиях становления Советской власти, нового социалистического переустройства общества, испытывая мощное давление внешней реакции и внутренней контрреволюции, быть готовой к такой войне, хотя жизнь и вся обстановка в мире настоятельно ее к этому обязывали. Вторая мировая война уже началась, и ее огненное дыхание явно уже ощущалось у границ нашей молодой, еще не совсем окрепшей социалистической Родины.
С началом войны с Финляндией страна внутренне посуро-вела. Все жили в каком-то тревожном ожидании. По городам хлынул поток большого количества раненых и обмороженных. Достаточного количества госпиталей и больниц не было. Стали закрывать школы. В нашей школе № 37 был организован госпи-таль для раненых. Учащиеся временно были рассредоточены по другим школам территориально. Мы все - выпускники начальной школы на Песках и учившиеся в неполной средней школе №37 вновь стали учиться на Песках в 3-ю смену в помещении бывшей церковно-приходской школы. Сразу почему-то  стало не хватать тетрадей и какое-то время мы писали даже на газетах. Но этот период прошел, быстро закончилась война, и все снова вошло в нормальную колею. Учиться мы вновь стали в своей школе.

Яркой страницей в моей жизни явилась учеба именно в же-лезнодорожной неполной школе №37 с 5-го по 7-й класс.
После окончания Песчанской начальной школы весь наш класс, был переведен в пятый класс 37-й железнодорожной шко-лы. Школа эта располагалась в городе, на так называемой «ниж-ней улице», прямо около консервного завода. Дорога в школу занимала у меня не более 25 минут, так что  было это недалеко.
Школа была хорошая 2-этажная. Построены были эти шко-лы по всей нашей стране ведомством железнодорожников, по-видимому, по одному, довольно удачному проекту. Просторные, с большими окнами светлые классы располагались частью на первом, а частично на 2-м этаже. На втором этаже располагалась учительская и кабинет директора, и завуча. На первом этаже был большой зал, где все ученики находились во время перемен, а также проводились все общешкольные мероприятия и торжест-венные собрания. Кроме того, на первом этаже находилась, я бы сказал даже по нынешним меркам, прекрасная библиотека, кото-рая имела в своих фондах такие книги, которые нынче не очень скоро найдешь в наших библиотеках даже высокого ранга. Учеба в школе была интересной и не вызывала у нас учеников (за ред-ким исключением), какой-то тяжести или нежелания учиться. Помимо учебы в школе, была хорошо и интересно организована кружковая работа. Каждый ученик с большим интересом посещал кружки «санитарной обороны», «готов к труду и обороне», «Ворошиловский стрелок», исторические, литератур-ные и другие. Значки, которые мы получали после их окончания - БГТО, ТТО, БГСО, ГСО, «Ворошиловский стрелок», были нашей гордостью, и носили их, как государственные награды. Школа имела большой двор на территории, которого были разме-щены спортивные сооружения и площадки. Большинство преподавателей в нашей школе были высококвалифицированные педагоги, которые пользовались у учеников непререкаемым авторитетом. И что еще важно, большинство преподавателей были мужчины. В нашем классе был преподавателем математик Заславский Константин Дмитриевич, физику вел преподаватель – заслуженный учитель РСФСР, русский язык в 5-х классах вел Котыш Дмитрий Федорович, а в 6-м и 7-м классе Угрюмов Зимовий Иванович (кличка Зена), химию преподавал тоже мужчина (кличка Шляпа).
Не помню фамилию преподавателя истории - женщины, но должен сказать, что она была прекрасным педагогом и привила нам всем любовь к этому предмету, да еще и развивала у нас ху-дожественные способности, постоянно поручая нам делать всяко-го рода рисунки на исторические темы,  которые мы делали, ко-пируя из учебников или других книг по истории, тушью на ват-мане.
Сразу же выделились исключительно способные ребята в рисовании. Самым лучшим художником был Смирнов Толя, живший рядом со школой. Мои рисунки оценивались, как хоро-шие, но несколько хуже, чем у Толи. Преподаватели по русскому языку и литературе и особенно Угрюмов З. И., как-то незаметно увлекали нас в мир художественной литературы. Я очень благо-дарен этому, тогда уже старенькому и очень опытному учителю, много сделавшему для того, чтобы мы ученики вышли из стен школы не просто грамотными, а любящими свой родной язык, и свою родную Русскую литературу. Чтение художественной лите-ратуры среди учеников приобрело прямо-таки форму эпидемии. Без преувеличения скажу, что в своей школьной библиотеке я прочел почти все книги. Вначале я выбирал книги, следуя сове-там своих учителей, а затем очень увлекся историческими рома-нами, а затем как-то незаметно стал читать все подряд. Иногда обменивались книгами между собой, иногда книгу давали «на ночь». Читали тайно и на уроках.
Откровенно слабой была у нас учительница по немецкому языку Конарева Зоя Дмитриевна. Кличка у нее была «коза». Нужно сказать, что клички учеников всегда были меткими. И в данном случае Зоя Дмитриевна действительно чем-то напомина-ла козу - и голосом, и каким-то своим простодушным безмолви-ем, позволявшим нам ученикам вести себя на ее уроках слишком вольно. Естественно, от такого педагога и такого преподавания немецкий язык мы не могли знать, да, мне кажется, что и знания самой учительницы были, мягко говоря, слабыми. В этом я убе-дился, когда много лет спустя длительное время общался с нем-цами, сравнивая их разговорную речь и письма с моими прими-тивными знаниями, полученными в свое время в школе. За время урока Зое Дмитриевне ученики класса неоднократно задавали вопрос: «Как по-немецки коза»? Зоя Дмитриевна понимала, что это детская шутка – насмешка, но никогда не подавала виду и всегда, по несколько раз за урок отвечала на этот вопрос. Особенно я выделил бы из числа наших преподавателей двоих - Заславского Константина Дмитриевича, нашего классного руководителя, он преподавал у нас алгебру (математику) и геометрию (вот клички у него не было), и Угрюмова Зиновия Ивановича (Зена) преподавателя русского языка и литературы.
Угрюмов Зиновий Иванович пришел в наш 6-й класс в се-редине года. До него у нас русский язык и литературу преподава-ла учительница, фамилию которой я не помню. Помню только, что она была какая-то нервная, даже истеричная, ученики на ее уроках вели себя недисциплинированно, и естественно знания наши по этому предмету были очень плохими. Видимо, дирекция школы знала это и вовремя сделала необходимые выводы.
С приходом «Зены» класс как-то сразу притих. В отличие от своей предшественницы, которая постоянно кричала на учеников, а те никак не реагировали на ее крики и всерьез предметом не занимались, Зиновий Иванович был очень спокоен и немногословен. Он, приходя в класс, усевшись на свой стул, как-то поверх очков оглядывал весь класс и словно рентгеном просвечивал наши души. После этого осмотра он знал, кто готов к уроку, а кто нет.
На одном из первых его уроков он, вот так оглядев класс, сказал «Мальцев, идите к доске». Я, естественно, к уроку готов не был, так как кроме математики, да и то не всегда, я уроки дома по другим предметам никогда не готовил.
Память у меня в то время была отличная, и я с началом уро-ка всегда успевал, быстренько пробежать материал по географии, истории и другим предметам, и этого мне хватало, чтобы не по-лучить 2.
Заславский Константин Дмитриевич, наш классный руководитель, говорил «я знаю, Мальцев, что ты дома уроки не учишь. Сегодня ты не заглядывал в учебник вообще, так как если бы ты просто заглянул, то у тебя сегодня была бы оценка пять, а так, а то, что ты так несерьезно относишься к предмету, я ставлю тебе единицу». И у меня действительно по математике в дневнике были то единица, то пять. Но в четверти и годовая оценка была всегда пять. Нужно сказать, что  математику я любил и чувствовал себя на этом уроке, как рыба в воде.
Ну, а к русскому языку, да еще с такой учительницей мы все как-то относились без достаточного уважения. Правила не учили, а вырвем, бывало, из учебника нужный лист, прикрепим его кнопкой к стулу учительницы и, стоя за ее спиной, отвечаем прямо по писаному. И должен сказать, что, несмотря на то, что такое проделывалось постоянно, она никогда этого не замечала. А однажды завуч вошла неожиданно в класс во время урока и сразу же обнаружила нашу эту проделку. Был крупный скандал. Так вот, вызвав меня к доске, Зена продиктовал мне несколько предложений, дал задание расставить знаки препинания и обо-значить все члены предложения. Он не требовал от меня стихо-творного заучивания правила, он проверил просто, знаю ли я их. Естественно, я их не знал.
У Зиновия Ивановича была большая лысая голова и, каза-лось, что не было совсем шеи, а как бы туловище его переходило в голову. Поэтому, когда он поворачивался к доске, чтобы по-смотреть на результат выполнения задания, то поворачивался всем корпусом и, видимо, это было для него всегда затрудни-тельно. Так вот, повернувшись всем корпусом к доске, он как бы мельком посмотрел на мои безграмотные художества, которые я изобразил на доске, неоднократно стирая и исправляя написан-ное.
Я почему-то впервые покраснел и вспотел, стоя у доски, ко-торая изображала мой позор.
Зена тут же отвернулся от доски и насмешливым ирониче-ским тоном произнес: «Хм, герой, садись – два».
В моем дневнике появилась огромная, жирная двойка, под-черкнутая жирной чертой, а под чертой подпись – Угрюмов.
Я умел расписываться за всех преподавателей и иногда, что греха таить, подделывал оценки и их подписи в своем дневнике. Больше он никого на этом уроке не спрашивал.
Я не очень расстроился в надежде, что до конца четверти далеко, и я всегда сумею исправить оценку. Но время шло, чет-верть заканчивалась, а меня учитель не вызывал. Я стал беспоко-иться.
Однажды, я подошел к Зиновию Ивановичу и как бы на-помнил о себе, сказав, что у меня двойка по его предмету, а меня он не вызывает, а я хотел бы оценку исправить. Надо сказать, что тут я взялся за русский язык и стал регулярно готовить домашние задания, что раньше никогда не делал, но предмет мною, конеч-но, был запущен.
Зена мне ответил, что у него нет времени по несколько раз вызывать учеников, и что если у меня есть желание исправить оценку, то это можно сделать на дополнительных уроках, кото-рые он ежедневно проводит и на которых, кстати, ни разу меня не видел. Я неделю усиленно готовился, причем не только по русскому языку, но и по литературе, так как прослышал, что  на дополнительных уроках Зена гоняет по всему пройденному мате-риалу, не только по русскому, но и по литературе. Усердно поза-нимавшись с неделю, я пошел на дополнительный урок, но после того, как послушал, как он спрашивает (у доски стоял такой же, как и я, грешник), я незаметно улизнул с урока. Занимался теперь только русским языком и литературой, на все остальное времени не было. На очередном дополнительном уроке я предстал перед грозным Зеной и выдержал его экзамен достойно. Я, конечно, считал, что он занизил мне оценку, поставив четыре, так как от-ветил я на все его вопросы безукоризненно. Но, что поделаешь, это был для меня персональный урок этого мудрого и очень та-лантливого педагога. В четверти он мне вывел три. Зато после этого урока по русскому языку и литературе у меня не было оценки четыре никогда, а экзамены я сдал при окончании седьмого класса по русскому и литературе на пять. Математика, история, география - тоже были пять.
Говорить о Угрюмове Зиновии Ивановиче можно много и долго. Это был учитель с большой буквы. Он отдавал себя всего своему великому и почетному призванию. К примеру, помимо учебной программы, он настойчиво и целенаправленно воспиты-вал у учащихся любовь к книге, к чтению, умело направляя эту любовь. Его постоянно на больших переменах можно было уви-деть прогуливающимся по залу с одним из учащихся, который устно пересказывал ему содержание прочитанной книги. Очень многие из его учеников, в том числе и я, стали подлинными кни-голюбами, и я очень сожалею, что он пришел в наш класс только где-то во 2-й четверти 6-го класса.
Учился я, в общем, легко и неплохо. Я не был отличником лишь только потому, что учился, как говорится, без напряжения. Не был я и хулиганом или просто недисциплинированным уче-ником, но был живым, подвижным и небезгрешным.
Одним словом, я не доставлял особых хлопот ни учителям, ни родителям. Хотя за свою подвижность и живость слыл у неко-торых преподавателей, особенно у тех, чьи предметы меня не особенно привлекали, учеником неусердным, а значит  и недис-циплинированным. Родители мои никогда не бывали в школе, не посещали они и родительские собрания. Один единственный случай был за всю мою учебу, когда директор школы вызвал моего отца в связи с конфликтом, который возник у меня с ученицей нашего класса Т. Рохленко. А возник этот конфликт следующим образом. Из числа учащихся назначались дежурные по классу, по залу, и по лестнице. Дежурные по лестнице обычно дежурили перед началом уроков. В их обязанность входило не впускать учеников до звонка на 2-й этаж, где располагались учебные классы.
Так вот, исполняя обязанности дежурного, я строго следо-вал установленному правилу. Ученица Рохленко, ее имя было Таня, пыталась все же пройти на второй этаж  в класс. Не могу представить, зачем ей в этот раз понадобилось. Я решительно преградил ей дорогу и сказал, что не пропущу ее, но она решила преодолеть препятствие силой. И в этот момент, поскольку это происходило на лестнице, она оступилась и ушибла колено.
Обычно подобные «истории» в среде учащихся случались нередко, но последствий каких-либо не имели.
В данном же случае дело приобрело скандальный оборот, так как родители Рохленко, видимо, нечестно ею проинформиро-ванные, поставили вопрос перед дирекцией школы очень остро. «Мы не для того растили свою дочь, чтобы какой-то хулиган сде-лал ее инвалидом», и «куда смотрит дирекция школы». Дисцип-лина, должен сказать, в эти годы в школе была очень строгой. Ученический кабинет, а в эти годы они были авторитетными в школах, мог вынести решение об исключении из школы, и случаи такие бывали.
Конечно, этот конфликт произошел  на глазах у всех уча-щихся, и все понимали, что моей вины в случившемся не было, так как я ее не отталкивал, а просто воспротивился ее напору, поэтому, когда вокруг этого случая возникла острая ситуация, а дирекция оказалась под давлением родителей Тани Рохленко (дразнили ее «Рохля», она и была какая-то неудалая, угловатая, с нарушенной координацией движения), учащиеся и учительский комитет школы были возмущены нечестным поведением  и неправомерной претензией Рохленко и ее родителей ко мне.
Отец вместе со мной пришел в школу (от занятий меня от-странили), поднялся в кабинет директора, а я ожидал его внизу в фойе. Затем после непродолжительного времени отец вышел, и я с ним вместе пошел к родителям Тани Рохленко, которые жили неподалеку от школы.
О чем разговаривал мой отец с директором школы и с роди-телями Тани (я ожидал его на улице), я не знаю и поныне, мне он не сказал ни слова. Мы пришли домой, где он также мне не сде-лал никакого замечания. На следующий день я пошел в школу. Видимо конфликт каким-то образом был разрешен. Но учащиеся класса все единодушно выразили свое неуважение Тане за ее не-честный, непорядочный поступок. К нечестности, непорядочно-сти, несправедливости у ребят в этом возрасте в те годы было особенно обостренное чувство.
Вспоминаются и такие эпизоды из жизни нашей школы. Двух девочек исключили из школы по решению ученического комитета за то, что они тайком и неоднократно обрезали пугови-цы с пальто учеников на вешалке. Нужно сказать, что на вешалке специального работника не было, а дежурили ученики. Эти же девочки умудрялись делать свое нехорошее дело незаметно. Де-лали они это не потому, что нужны им были пуговицы, а просто из хулиганских побуждений. И еще один запомнился эпизод и тоже с девочкой. Галя Мезенцева (ее я помню хорошо) дежурила по классу и во время перемены насыпала карбид в чернильницы и не только учащимся, но и учительнице, ну а что произошло, можете себе представить. Одна чернильница даже взорвалась. Галю Мезенцеву исключили из школы, разумеется, не навсегда, а на две недели.
Галю Мезенцеву перевели в другую школу. Исключение из школы было большим позором  и приобретало, можно сказать, широкую известность во всем городе. Все бывало. Иногда нахо-дился среди нас инициатор прогулять, не пойти в школу, посло-няться по городу или посетить кино во время уроков, но это бы-вало не часто. Сходить в кинотеатр, посмотреть кинофильм в те годы доставляло детям большую радость. Фильмы шли уже зву-ковые и, должен сказать, немного содержательнее и интереснее нынешних.
Сороковой – сорок первый учебный год был последним го-дом моей учебы в общеобразовательной школе, а сорок первый год был последним годом моего детства и юности, из которых я и два моих одноклассника Володя Денисов и Гена Сущенко ушли в Войну. Один поэт в своем стихотворении сказал: «У нас и юности-то не было, а было детство и Война»! Это он сказал о моем поколении, обо мне.
   
Да, интересно происходит формирование человека с возрас-том, я имею в виду особенно период, когда ребенок постепенно превращается в юношу. Мне особенно хотелось бы довести до сознания читателя именно этот переходный период, так как мне почему-то он очень запомнился, и я четко обозначил его в своей памяти. Примерно с 6-го класса у нас, мальчишек, стало посте-пенно меняться отношение к девочкам. Если до этого мы относи-лись к ним как-то свысока, с мальчишеским пренебрежением, а подчас даже и с какой хулиганской мальчишеской враждебно-стью, то теперь эти отношения постепенно стали меняться. По-мимо того, что мы взрослеем, этому во многом способствовало и то, что нас как бы стало объединять совместное с девочками уча-стие в общественной жизни школы, в которую нас постепенно вовлекали наши старшие наставники и в первую очередь учителя школы. Мы взрослели, наряду с получением знаний, расширялся кругозор и понимание нашей значимости. На почве обществен-ной работы появились общие интересы, которые в свою очередь меняли характер наших отношений. Нам было по 13-14 лет, мы не были еще комсомольцами, но нас как-то незаметно, естествен-но готовили к вступлению в комсомол.
Из числа наиболее активных, успевающих и как бы выде-ляющихся в своем развитии по сравнению с остальными учени-ками выдвигали на общественную работу пионервожатыми в младшие классы.
Так, помню, из нашего 7-го класса пионервожатыми в пятые классы выдвинули четыре человека: Ларису Пирогову, Марию Кравченко, Володю Денисова и меня. С нами проводили интересные занятия, на которых рассказывали и практически показывали, как и чем мы должны заниматься с пионерами в своих пионерских отрядах и дружинах. С этой целью организовывались поездки в город Харьков, во дворец пионеров. Помню, какое огромное, прямо скажу, оглушающее впечатление произвел на меня Харьковский дворец пионеров. Во Дворце нас ознакомили с работой его различных секций и кружков, показали много захватывающего и интересного, которое оставило неизгладимое впечатление в моем детском, но уже взрослеющем сознании.

Нужно сказать, что в эти довоенные годы в стране уделя-лось огромное внимание подрастающему поколению, детям, а  лучшие здания отдавались под дворцы пионеров. Кстати в Белго-роде до войны, самое большое, самое красивое здание был дво-рец пионеров, который находился на улице Ленина, напротив кинотеатра «Челюскин». Лариса Пирогова была старше всех нас примерно на два года и выглядела по сравнению с нами значи-тельно солиднее. У нее были черные пышные волосы и большая толстая коса. Маруся Кравченко была примерно одного с нами возраста, возможно на полгода старше меня. У нее были светло – русые, прямые волосы и короткая прическа. Она не была краса-вицей, у нее не было во всем облике ее ничего броского, и даже, наоборот, по сравнению с другими девочками нашего класса, и, в частности, Ларисой Пироговой она выглядела простенько. Она не была отличницей, но училась хорошо. Мне она нравилась и постепенно все больше и больше. Что-то в ней было особенное. Она была умница, скромная, какая-то не по возрасту рассудительная и не кокетничала. В классе она сидела за партой впереди меня, рядом с Ларисой Пироговой. Особенно наша коллективная дружба окрепла после поездки в Харьков в дом пионеров. Наша группа стала, как бы выделяться в классе, так как мы теперь уже были почти все время вместе на переменах, было что-то общее, о чем мы могли поговорить, поспорить. Отношения были очень чистыми, товарищескими, без всякого даже подсознательного интереса пола, но постепенно мои симпатии к Марусе все больше и больше возрастали, и, кто его знает, во что бы они переросли, если бы не война.

Да, приближалась война, до нее оставалось уже менее года, но мы дети этого не знали и, можно сказать, не чувствовали. Школа наша была семилетка, подходило время ее окончания. Лично я как-то об этом не задумывался и планов на будущее ни-каких не строил. Само собой подразумевалось продолжение уче-бы, получение среднего образования. Не было и мысли о выборе в будущем какой-то профессии. Видимо время не подошло и не созрело сознание необходимости решать этот вопрос. Но следует сказать, что у мальчишек моего поколения в те годы была почти одна розовая мечта стать военным, командиром. Слово офицер мы еще тогда знали, как что-то вражеское, из прошлого. Особен-но престижно было в те годы стать летчиком, моряком, танки-стом. Шел уже 1941 год, но то, что он будет трагическим, мы то-гда еще не знали. Экзамены, выпускные начинались всегда 20 мая.
К этому времени в наших краях уже было тепло, солнечно и буйно цвела сирень. На экзамен мы приходили с большими букетами сирени, разыскивая в них и съедая пятилепестковые цветки. Это была наша детская примета. Найдешь такой цветок, съешь его, значит, получишь на экзамене пятерку.
На экзамене  вначале экзаменационная комиссия всегда предлагала желающим учащимся сдавать экзамен первыми и без подготовки.
Я смело использовал эту «привилегию» и сдавал экзамены первым без подготовки. И в последующем, где бы я ни учился, я всегда следовал этому правилу. Окончил школу, я имел в атте-стате по всем основным предметам оценку пять.
Предстояли летние каникулы, прекрасное беззаботное наше босоногое время. Я уже не был, как раньше, обременен няньчань-ем своего братика, хотя семья наша в последнее время постоянно увеличивалась. Родилась в 1939 году сестра Галя, а в конце 1940 года родился Толя. Но подрастала уже и новая нянька - Светлана. Планы дальнейшие были просты - продолжать учебу в новой те-перь уже средней школе №45, в 8-м классе. Но, как часто в жизни бывает, планы рушатся в самом начале, так и в этот раз вдруг все резко изменилось. В газете появилось объявление о наборе уча-щихся в Харьковскую специальную среднюю школу Военно-Воздушных Сил.
И вот из нашего класса и вообще из нашей школы и даже города мы трое: Володя Денисов, Гена Сущенко и я решили по-ступать в эту школу. Решение было принято сразу, возражений со стороны родителей не последовало, и мы, собрав необходимые документы, отправились в Харьков.
Школа размещалась в Харькове по улице Леси Украинки №4, это около ипподрома, за конным рынком. 
В приемной комиссии у нас приняли документы и направи-ли на медицинскую комиссию. Очень хорошо запомнилось мне, что на медицинской комиссии было очень много поступающих в школу ребят, и очень многие из них по разным причинам отсеи-вались. Комиссия была строгой, да это и понятно, из нас должны были готовить летчиков.
После прохождения медицинской комиссии, которую мы все трое прошли успешно, нас направили на мандатную комис-сию. Почему она так называлась, я не знаю. На комиссии нам вы-дали бланки анкет, которые мы должны были заполнить, а также написать автобиографию. Больше никаких экзаменов не прово-дилось, обо всем остальном свидетельствовал аттестат об окон-чании школы. Вся процедура от сдачи документов и до зачисле-ния на учебу заняла у нас, если я не ошибаюсь, 3 дня. Из них один день сдача документов и медицинская комиссия, второй день мандатная комиссия и третий день - короткое собеседование и извещение о зачислении в школу. После всего этого нам было сказано, что мы можем ехать домой. Во второй половине августа нас должны были вызвать в школу, о чем мы будем уведомлены письменно. Начало занятий, как и везде, с 1-го сентября.
Сдав экзамены и теперь уже считая себя будущими летчи-ками, мы возвратились домой возбужденные и радостные. Радо-вались за нас и наши родители, а соученики с завистью расспра-шивали нас о том, как мы поступили в эту школу, намеривались последовать нашему примеру. Некоторые такую попытку пред-приняли и, в частности, В. Хлыстов, но он не прошел комиссию. Вернулись домой мы из Харькова, наверное, где-то числа 14-15 июня 1941 года (точно я уже не помню, но где-то в этих числах).
Какие уж тут каникулы, с их прелестью общения, с пре-красной в наших краях природой. Поступление в школу и пред-стоящая в ней учеба как бы сразу отодвинули эту, вчера еще пре-красную надежду на летний отдых, как что-то теперь уже несерь-езное, детское, с которым, как мы понимали, мы прощаемся раз и навсегда. Это чувствовали мы сами, это чувствовали наши роди-тели.
Даже в эти оставшиеся немногие дни, как-то заметно изме-нилось отношение ко мне родителей. Оно стало каким-то серьез-ным более нежным, уважительным. Они как бы признавали во мне еще не равного,  но взрослого. Во всяком случае, уже моя мать не называла меня громким, резким и раздраженным, как раньше, голосом «Мишка иди домой» или «Мишка сделай то и то». Теперь она смотрела на меня как-то по-новому, какими-то другими глазами, в которых смешивались радость, гордость и тревога за сына. Пусть не обижается на меня отец, но пишу я о нем сейчас мало потому, что мало мы и общались и редко виде-лись. Работал он машинистом паровоза, а эта работа и сейчас, а в те годы тем более, отбирает у человека все его время, не оставляя его ни для семьи, ни для полноценного отдыха. Где-то в мае ме-сяце или начале июня умер, не прожив и 8-ми месяцев Толик. Родился он слабеньким и почему умер, я не знаю.
В последнюю мою поездку в Харьков на заключительной стадии поступления в спецшколу мама поручила мне купить Гале – сестренке ботиночки, которые я приобрел в Харьковском «Пассаже». Гале должно было в октябре исполниться два годика, она уже начинала потихоньку топать. Как бы там ни было, но до начало наших занятий в спецшколе оставалось еще целых полтора месяца, которые мы рассчитывали использовать для общения со своими друзьями, соучениками, для активного отдыха.
Жили мы, как я уже упоминал, в эти годы на частной квар-тире по улице Широкой, у Бондаренковых. Занимали мы у них половину дома, а в другой половине жили наши хозяева.
Квартира наша представляла собой комнату 16-18 квадрат-ных метров, кухню 10 квадратных метров и среднего размера за-стекленную веранду. Вход в квартиру был отдельным от хозяев. Одним словом, дом, в котором мы жили, представлял собой как бы две отдельные квартиры с раздельными верандами и входами. В нашей семье к этому времени было уже четверо детей. Кроме меня были сестры: Светлана 6-и лет и Галя - ей еще не исполни-лось 2 годика. Братишке Витьке, родившемуся в октябре месяце, должно было исполниться 4 года. Вот такой в нашей семье был совсем еще молодой народ, изрядно отставший своим возрастом от меня.
В семье наших хозяев было тоже шесть человек. Хозяин дома Бондаренко Павел Матвеевич по возрасту видимо был старше моего отца года на три-четыре. Был он лысоват, худощав, с типично украинским лицом, и, что характерно, с типично певу-чим украинским голосом. Хотя разговаривал он на чистом рус-ском языке. Вообще в нашей местности половина населения была украинцы, половина - русские, разумеется, это приблизительно, но, что характерно, в городе и у нас на Песках все разговаривали только на русском языке. Исключение составляли старики Мартыненковы - это родители моей крестной матери Выборновой Марфы Васильевны. Особенно бабушка Мартыненчиха, несмотря на то, что всю жизнь прожила в окружении русскоязычного населения нашего села, она ни на ноту не изменила своему украинскому красноречию.
Кроме самого хозяина, в семье Бондаренковых была его жена, которую если мне не изменяет память, я называл тетя Аня. Она обладала редкой особенностью, у нее были разные глаза: один карий, другой серый. В их семье было трое детей: сын Вик-тор с 1924 года рождения, дочь Валя с 1927 года рождения и младший сын Вовка был ровесником моей сестренки Светы. В их семье также жила бабушка, мать тети Ани.
Семья была у них очень дружная. Старший сын их, Виктор, в 1941 году заканчивал десятый класс и одновременно учился в аэроклубе. В те годы  повсеместно были созданы аэроклубы, так как по мере бурного развития авиации страна естественно забо-тилась о подготовке кадров летчиков и не только готовила их через училища, спецшколы, но и аэроклубы. 
Павел Матвеевич в период НЭПа был кондитером и  имел небольшую частную торговлю кондитерскими изделиями. У него в сарае я видел специальные приспособления, и оборудование для изготовления конфет и других кондитерских изделий. Это оборудование все поржавело и неизвестно для чего хранилось. Следует упомянуть, что семья Бондаренковых к праздникам ни-когда не покупала в магазинах сладости, а приготавливала их сама по сохранившимся рецептам и технологии. Кстати, моя мама была отличным кулинаром, умевшим из самых обык-новенных недорогих продуктов готовить деликатесные блюда. Умение это пришло к ней вследствие ее наблюдательности и постоянного интереса и совершенствования в этой области. Поэтому и опыт хозяев дома в кондитерском деле ею был быстро усвоен.
Правда, конфеты она никогда не готовила, ну уж печенье, торты, пирожки у нее всегда получались исключительно вкусны-ми. Помимо кулинарного искусства, хозяин дома прекрасно вла-дел и искусством игры на баяне. И в те годы, что мы жили у них на квартире, он преподавал в обществе слепых, обучая игре на баяне инвалидов по зрению. Кроме этого он, по-видимому, под-рабатывал со своим баяном, и это обеспечивало его семье скром-ное существование.
Виктор, старший сын наших хозяев, был старше меня на два года. Он хорошо учился, был прекрасно физически развит, учился одновременно в аэроклубе и был для меня и моих друзей как бы кумиром, на которого мы смотрели с восхищением и естественно стремились сами во всем ему подражать. При всем том, что Виктор всегда был очень занят, он находил время иногда, чтобы пообщаться с нами, и увлекал нас широтой своих интересов. Он соорудил с нашей помощью турник во дворе, демонстрируя на нем свое спортивное мастерство. Двухпудовая гиря в его сильных руках выглядела игрушкой, и когда он ее десяток или более раз выжимал, я с белой завистью горящими глазами смотрел на его умение, ловкость и силу и стремился во всем ему подражать.
Помнится мне, купила мама лыжи, настоящие с крепления-ми (до этого у меня были лыжи, но детские) и палками. И вот Виктор организовал всю нашу «братву» в лыжный поход. Такой поход для меня был впервые, так как был он дальним, в общей сложности километров 20. Туда я еще шел, не отставая, а вот об-ратно силенки мои истощились, но Виктор был намного мудрее всех нас в то время, и не только мудрее, но и ответственней. На обратном пути он поставил меня на лыжню первым, а, значит, всех остальных настроил на такой темп, который способен был выдержать я. Когда доехали до окраины села, все остались еще кататься с горки, а мне он посоветовал потихоньку идти домой.
Добравшись домой, я не помню, как я разделся и даже ни-чего не ел, а сразу лег спать, настолько я устал. На следующий день я не пошел в школу, так как не способен был даже ходить. Были у меня и коньки «снегурочки» и «пионерки», на которых я катался прекрасно. Постепенно мы увлеклись и этой двухпудовой гирей и утром летом окатывали себя холодной водой, а зимой растирали себя снегом. Так мы начинали постигать все, чему по-мальчишески завидовали, готовили себя к предстоящей жизни, которая оказалась для нашего поколения очень суровой.
   
В те годы мы не походили, на ныне бездельничающих «бал-деющих», подростков. Наравне с взрослыми мы несли часть жиз-ненной нагрузки в семье. Отец был почти постоянно на работе, и по дому  такая работа, как наколоть дров, принести угля, воды из колодца, а летом сходить в лес за иголками (в сосновом молодом лесу мы граблями собирали иголки, набивали их в мешки), кото-рые использовались как топливо в плите для приготовления пи-щи. Горели эти  иголки, как порох, создавая высокую температу-ру. Ходили в лес собирать дикие яблоки, груши, грибы. Это и многое другое лежало целиком на моих плечах. Местность, реч-ку, а также все тропинки в лесу и почти каждое гнездо в округе до 10-20 километров мы, мальчишки, знали наизусть, как свои пять пальцев.

Виктор отлично играл в волейбол, но не помню, чтобы он играл в футбол. Он и в волейбол играть пытался нас научить, но почему-то нас больше привлекал футбол, в который мы играли иногда, когда выдавалось свободное время. Мяча у нас футболь-ного не было, и заменял его с успехом мяч из чулка, набитого тряпками.
Этот период в моей довоенной жизни, я считаю, был самым счастливым. Это были годы моего взросления, когда я из ребенка превращался в юношу, а если к этому добавить еще, и то, что в стране царили небывалый нравственный, духовный и патриоти-ческий подъем в эти предвоенные годы, бурный расцвет новой социалистической культуры и всеобщая тяга к знаниям и совер-шенствованию, то я с высоты сегодняшнего моего сознания, под-водя итог своей жизни, могу с твердой уверенностью сказать, что эти годы были не просто счастливыми лично для меня, это были неповторимые и самые прекрасные годы в истории нашей многострадальной Родины, в истории молодого Советского государства. Я счастлив, что мне довелось жить в это время. Об этом периоде жизни можно написать, наверное, не одну книгу, но на это требуется еще целая жизнь, а у меня осталось совсем немного времени, и я не уверен, что мне удастся даже коротко рассказать в этих своих воспоминаниях о прожитой мною жизни.
В ожидании вызова на учебу, я уже не жил той обычной ка-никулярной жизнью, которая была у меня в прошлые годы. Мы часто встречались с Володей Денисовым и Геной Сущенко, мои-ми соучениками и новыми друзьями, спутниками в предстоящей, еще неведомой нам эпопее, учебе в спецшколе. Мы гордились своим поступлением в спецшколу, но не задавались, как это было принято говорить в те годы в нашей мальчишеской среде и, естественно, оказались в центре внимания наших сверстников.
Все трое, мы часто встречались с девочками из нашего класса, из которых отмечали особым вниманием Марусю Крав-ченко. Она мне все больше и больше нравилась, и я чувствовал ее неравнодушное отношение ко мне. Я замечал, что и Володе Де-нисову она нравилась, но ревности к нему не испытывал. Была между нами какая-то настоящая, чистая дружба, черты которой на всю жизнь отложились в моей натуре, характере, поведении. Родители теперь уже реже привлекали меня к работам по дому, видимо давая возможность мне этим как бы сделать последний глоток детской свободы перед окончанием этого детства и при-сущей ей вольницы, ведь поступил я не просто в школу, а в воен-ную школу, и это они понимали прекрасно.
Теперь, рассматривая и оценивая свою прошлую жизнь из-далека, я пришел к выводу, что на всех важных этапах обязатель-но происходили и складывались какие-то очень неблагоприятные для меня события и обстоятельства, коренным образом меняющие ход моей дальнейшей судьбы. Не знаю, возможно, это просто случайности, но они всегда происходили в моей жизни с какой-то закономерной последовательностью.
Начало этой закономерности было положено моей болезнью в тот момент, когда отец был в тюрьме, а я, окончив 4-й класс и накануне начала занятий уже в новой школе в 5-м классе, заболел скарлатиной, а это, помимо всего прочего, еще и полтора месяца учебного времени. Тогда все обошлось. Теперь, когда я окончил 7 классов и поступил в спецшколу, на этом важном рубеже в моей жизни вновь произошло событие исключительной важности не только, разумеется, для меня лично, но и для всей страны, всего нашего народа, для всего мира, с которыми неразрывно оказалась связанной моя судьба, как мельчайшая составляющая общей судьбы страны и мира.
   
22 июня 1941 года началась война с Фашистской Германи-ей, позже названая Великой Отечественной Войной.
Отец был в поездке, а мы еще все спали, когда мама ушла на рынок. Теплое солнечное, июньское утро для нас всех на Пес-ках все еще было мирным, но вдруг как бы забеспокоилось, за-суетилось  непонятно все вокруг. Мы еще ничего не знали о на-чавшейся войне, для нас это было обычное мирное утро, которое, видимо, еще было таким же спокойным и мирным во многих се-лах, деревнях, городских и сельских домах и квартирах. И вдруг прибежала запыхавшаяся, с расстроенным лицом мама. Она не была на рынке, она вернулась. Первое слово, которое она произ-несла, войдя во двор, было «война». Вышли из дома Павел Мат-веевич, тетя Люба, откуда-то сразу появились во дворе соседи. У всех были испуганные, расстроенные  лица, все обсуждали эту ужасную новость, вошедшую внезапно в размеренную, мирную жизнь нашего дома, села, города, страны. Началась война, но при всем том, что это известие вызвало у всех окружающих тревогу, в моем сознании этой тревоги почему-то не было. Как и все дети, я не имел о войне никакого реального представления.
В моем сознании война представлялась мне, как очень не-продолжительное событие, как что-то героическое и, безусловно, победоносное, где могут быть потери, убитые, но это только тру-сы, а смелые всегда остаются живыми, становясь народными ге-роями.
В 12 часов мы все слушали по радио выступление Молотова Вячеслава Михайловича, в котором он сказал, что Германия, вероломно нарушив договор о ненападении, без объявления войны вторглась своими вооруженными силами на территорию нашей страны, что немецкая авиация бомбила многие города западной части нашей страны, в том числе Киев и Минск.
В выступлении товарища Молотова убедительно звучали слова о том, что Красная Армия дает достойный отпор фашист-ским агрессорам и выдворит их за пределы наших границ. Пона-чалу какая-то уверенность была и у многих взрослых, но посте-пенно тревога нарастала, а надежда на скорое, победоносное окончание войны сменилось беспокойством и пониманием того, что она будет долгой и жестокой.
Через несколько дней через Белгород пошли первые поезда с эвакуированными. Учащиеся старших классов, в том числе и наш 8-й класс, в котором мы трое уже не числились, были собра-ны по тревоге (по цепочке, ведь телефонов в те годы не было, у нас даже электричество и радио провели только в 1935 году) и направлены на продпункт при вокзале станции Белгород для подноски к поездам с эвакуированными горячей пищи и хлеба. За время стоянки поезда на станции эвакуированных обеспечивали горячей пищей, которую в термосах доставляли прямо к вагонам ученики.
Это для нас было первым соприкосновением с войной, а вскоре немецкие самолеты стали долетать и до Белгорода. Через неделю или две после начала войны немецкий самолет сбросил авиабомбу на город, правда, пока только одну, она упала прямо по середине улицы Литвинова, образовав неглубокую воронку, не нанеся никакого вреда. Тетя Таня (сестра моего отца), возвращаясь из города, попала под пулеметный обстрел, который вел немецкий «Мессершмит», пронесшийся на бреющем полете над мостом через Северный Донец. По рассказу тетки, пули буквально в нескольких метрах впереди вонзились в настил моста. Все это, естественно, мгновенно становилось известно всем в округе, усиливало тревогу и даже панику среди населения. Потянулись беженцы из западных районов страны на подводах, на грузовиках; уставшие, запыленные, с суровыми лицами люди гнали на восток большие стада скота. Появились слухи о том, что немцы сбрасывают парашютистов – диверсантов для совершения диверсий и нарушения связи в нашем тылу, а также для распространения всякого рода панических слухов. Повсеместно в прифронтовых районах, а наш город был уже в зоне действия вражеской авиации, создавались истребительские батальоны.

В первые же часы и дни войны началась всеобщая мобили-зация. Виктор Бондаренко, окончив десятый класс и одновремен-но аэроклуб, был зачислен в Роганьское летное училище (это под Харьковом).
В спецшколу вызова на учебу еще не было, и мы грешным делом думали, что может его и не будет, ведь обстановка резко изменилась.
Мы, я имею в виду еще и моих друзей, Шурку Трубчанико-ва и Шурку Ткаченко, вступили в истребительный батальон, ор-ганизованный при сельском Совете. Я уже не помню, сколько человек было в его составе, но, наверное, человек 15-20  было. Были в составе истребительного батальона и девочки, но их роль заключалась в том, что они дежурили в сельсовете у телефона, единственного на все наше село. Ребята же группами по 4-5 чело-век ходили по селу, по всем его улицам. Наша задача была дежу-рить по улице Волчанской. Дежурства эти организовывались только ночью, и в задачу нашу входило наблюдение и сообщение в штаб за возможными немецкими десантами, диверсантами, вся-кого рода провокаторами.
Для нас все это было очень интересно и как бы возвышало нас в собственных глазах. Ведь нам, по сути дела, четырнадцати, пятнадцатилетним мальчишкам поручили ответственное, боевое задание, и хотя мы были не вооружены, мы чувствовали себя уже бойцами.
Может быть, впервые в своей жизни, находясь на дежурстве в истребительном батальоне, я не спал всю ночь. Очень интересно, а иногда даже и страшно было ходить по ночным улицам спящего тревожным сном села. Иногда из штаба батальона звонили, проверяя четкость нашего дежурства. В нашем селе ни парашютистов – диверсантов, ни провокаторов мы так и не обнаружили, но в городе и других районах были случаи обнаружения и своевременной их ликвидации. Это и естественно, ведь в нашем селе не было объектов, которые бы могли интересовать врага, но и исключить возможность высадки вражеского десанта нельзя было, так как подобные факты в других регионах имели место.
Шурка Трубчанинов был старше меня на год, учился он плохо, и поэтому после окончания семи классов отец определил его учеником в часовую мастерскую. Уже год, как он работал в часовой мастерской, и за это время сумел собрать себе из запас-ных частей ручные часы «кировские», так они раньше называ-лись. По тем временам это была редкая роскошь, и мы, естест-венно, ему завидовали. Вообще у Шурки Трубчаникова было что-то еврейское, он и похож был внешне и картавил, и натурой своей точно походил на еврея. Отец его был инвалид с детства, хромой, но ловкий, хитрый и оборотистый человек. Работал он в начале заведующим столовой, а затем директором ресторана, лю-бил выпить и был, как выражались взрослые женщины, бабник. Шурка видимо пошел натурой в него. Он уже дружил с девчон-кой, и дружба эта была у них не только платонической. Была эта девочка не красива с короткими, очень густыми, с завитушками, как у негров, рыжими волосами и специфическим грубоватым голосом.

Однажды вечером он предложил мне перед началом дежур-ства в истребительном батальоне вместе пойти к дому этой его девушки. Звали ее Вава, а фамилия Большакова. Он сказал, что у нее на квартире живет Галя Мезенцева, которая хочет со мной познакомиться. Мы пришли, с Шуркой постояли около дома с девочками с час, а перед уходом Вавка сунула мне в руку запис-ку. Отойдя немного, я развернул записку, которая представляла собой обертку от конфеты. В записке было всего пять слов: «Миша я хочу с тобой дружить. Галя».
Галя Мезенцева была довольно симпатичной девочкой и нравилась она многим ребятам, но всем, кто домогался дружбы с ней, она отказывала. Это было в моей жизни впервые, до этого я вообще не дружил ни с одной девочкой в том смысле, что не встречался с ней. К Марусе Кравченко я относился с симпатией, но эта была дружба больше товарищеская. Галя Мезенцева была девочкой не скромницей, и о ней ходили разные разговоры в сре-де ребят, но, я думаю, что они не имели под собой почвы. Осно-вывались они больше на том, что года два назад она была исклю-чена из нашей школы за то, что положила в классные чернильни-цы карбид, я уже об этом упоминал ранее, и естественно эта ее шалость как бы характеризовала ее как девочку эксцентричную. Отец ее работал также машинистом паровоза, но уже несколько лет он находился в заключении за проезд запрещающего сигнала.

В довоенные годы, когда на железнодорожном транспорте была развернута жестокая борьба с крушениями и авариями, дей-ствовал закон, по которому машинист паровоза, независимо от обстоятельств события, за проезд запрещающего сигнала (сема-фора, светофора и даже контрольного столбика) осуждался судом к 10 летнему сроку лишения свободы. Мера была жестокой, но очень действенной, аварии и крушения поездов резко снизились. Так вот когда обыватели судачили о таких людях, то их детей на-зывали «безотцовщиной». Галя Мезенцева была в числе их в те годы. О записке сразу же узнали не только Шурка Трубчаников, который, кстати, сразу пристал ко мне, чтобы я ему показал ее, но и Шурка Ткаченко, которому Галя Мезенцева очень нравилась, но без взаимности. Оба они стали о ней плохо отзываться и настойчиво меня уговаривали, особенно Шурка Ткаченко, чтобы я отказался от ее предложения. И я отказал Гале, причем не помню, в какой форме, но, видимо, грубой. Шурка Ткаченко отомстил Гале за ее отказ дружить с ним, вот таким путем, используя мою глупость и «товарищескую солидарность», из-за которой в жизни я не раз оказывался в сложном положении.

Поток эвакуированных все увеличивался, и в один из дней газик, груженый домашним скарбом, остановился около Трубча-никовых, и у них в течение недели или двух оставались и жили две семьи евреев, которые эвакуировались, имея в своем распо-ряжении грузовую машину. Люди бежали, кто на подводе, кто с тачкой, а кто просто пешком, а эти имели грузовую машину, ко-торых в стране в те годы было очень еще мало, и естественно все они были государственные. Это видимо были дельцы, причем солидные, и знали, между прочим, у кого остановиться.
В одной еврейской семье была очень красивая, нашего воз-раста девочка, звали ее Этери, и Шурка усилено за ней ухлесты-вал, намеревался затащить ее на сеновал, но родители ее зорко следили за этим молодым еще, но уже чересчур ловким парень-ком, всей своей натурой повторяющим своего отца. Эвакуиро-ванных в это время много было на постое в нашем селе. Вспоми-наю, мать зачем-то послала меня к деду Роману Сергеевичу, и когда я вошел к нему в дом, у него собралось человек пятнадцать евреев из числа эвакуированных, о чем-то очень горячо спорив-ших.
Они разговаривали на своем языке, и естественно я ничего не мог понять из их разговора, но ясно было, что они обсуждали, как им дальше двигаться и куда. Удивило меня крайне то обстоя-тельство, что эти люди говорили очень быстро, очень громко и все одновременно, и я никак не мог взять себе в толк, как же они понимают друг друга.
Отец и раньше пропадал на работе, а сейчас вообще мы его редко видели. Поезда шли сплошным потоком, шли они медлен-но, везли эвакуированных, оборудование заводов на восток, а воинские грузы и войска на запад. Отец иногда по несколько суток находился в поездках. Немцы уже бомбили Харьков, Курск и особенно крупные узловые железнодорожные станции.
Под одну из таких бомбежек однажды попал и мой отец в Курске. Во время налета вместе со своей бригадой они укрылись в специально открытой щели, а погода стояла дождливая, и эти щели были заполнены наполовину водой. После этого отец силь-но простудился и, наверное, с неделю или полторы болел. Рассказывал о бомбежке и  ее очень серьезных последствиях, о том, как бомба попала прямо в багажный вагон рядом стоящего пассажирского поезда.
Помимо эвакуированных, в нашем селе разместили очень большое количество мобилизованных мужчин из западных рай-онов Украины (говорили, что их 50 тысяч). В нашей квартире поселили четырех человек, возраст их был примерно 40-50 лет, и все они были из Кировоградской области.
Из их разговоров я понял, что в их области было мобилизо-вано все мужское население и отправлено в тыл для формирова-ния воинских частей. Одеты они были очень плохо, у некоторых была даже рваная обувь.
Периодически этих людей небритых, полураздетых, обор-ванных, и даже я видел босых, строем гоняли в город в столовую.
Недели через две или три их всех одели в новое обмундиро-вание, и что меня удивило, им выдали коричневые добротные ботинки; теперь они были уже выбриты, и взгляды их были не такими угрюмыми.
Как-то я слышал их разговор у нас на кухне, собралось их человек шесть. Один из них говорил, что у него дома осталась жена и малые дети, хозяйство, и он воевать не будет, а уйдет при первой возможности домой. Через несколько дней формирование воинской части, видимо, было закончено, и их отправили на фронт.
Сегодняшним своим разумением я думаю, что это были го-ре солдаты, и я сомневаюсь, что все они умели в полном смысле слова обращаться с винтовкой. Во всяком случае, даже с 50 мет-ров мало кто из них смог поразить мишень десятью патронами. Но это был период паники, и сплошные дыры на фронте затыка-ли не вооруженным и обученным войском, а обыкновенным «пушечным мясом».
Время шло, война бушевала уже вовсю, и все ближе при-ближалась к нашему городу. В конце июля пришел вызов из Харькова, нам предлагалось явиться в спецшколу на занятия не к 1сентября, как было сказано ранее, а к 1 августа. Мы собрались вместе: я, Володя Денисов и Гена Сущенко и договорились об отъезде. Поезд пригородный до Харькова отправлялся в пять или шесть часов утра.
Родители собрали кое-какие немудреные вещи - трусики, майку, что-то мама испекла на дорогу и дала рублей 10 денег, кроме того, я взял тетради, ручки, карандаши и учебники для 8-го класса. Все это было уложено в фанерный небольшой чемодан. Итак, я, можно сказать, мальчишкой, уходил в самостоятельную жизнь, делая в ней свой первый, и как окажется, очень драмати-ческий, неимоверно трудный, растянувшийся на многие годы шаг.
В последний день перед отъездом мы с Володей Денисовым встретились с Марусей Кравченко, тепло попрощались с надеж-дой, что скоро встретимся. На прощание она мне подарила свою фотографию, правда очень маленькую, размером 3х4, которую я долго хранил, но в 1943 году у меня пропали все личные доку-менты и фотографии, и потерял на долгие годы даже символиче-скую связь со своим прошлым. Сестренка младшая Галка уже на-чала ходить и мама перед отъездом поручила мне купить в Харь-кове для нее ботиночки.
31 июля 1941 года мы все трое уехали в Харьков на учебу в спецшколу. Спецшкола находилась по улице Леси Украинки, 4, около конного рынка у ипподрома.
Общежитие школьное было занято под госпиталь, и нас разместили по частным квартирам. Всех троих нас поместили на одну квартиру, это было недалеко от школы, название улицы я уже не помню. Был это небольшой, но очень красивый ухожен-ный домик, с небольшим приусадебным участком, на котором, кроме небольшого огорода, был и фруктовый сад. Хозяева наши были бездетными, в возрасте наших родителей, очень приветли-вые и заботливые люди. Сам хозяин работал на тракторном заво-де, а хозяйка не работала.
Нас прекрасно обмундировали, выдали темно-синюю из тонкого сукна форму - китель и брюки навыпуск. На стоячем во-ротнике кителя были голубые петлицы со значками «птичка», знаком принадлежности формы к авиации. Брюки также имели голубой кант.
Кроме этого, нам выдали нательное белье, черные хромовые ботинки на микропоре и темно-синие пилотки с голубым кантом по верхним швам. Выдали также все постельные принадлежности и предметы личной гигиены. Одним словом, нас экипировали с ног до головы и очень прекрасно. Через день состоялось организационное собрание, нас разбили по взводам и ротам. Меня назначили командиром отделения (наверное, потому, что я был ростом выше всех своих сверстников).
Но приступить к занятиям нам так и не пришлось. Единст-венно, что успели это познакомить нас со школой, ее учебными помещениями и оборудованием учебных классов. В фойе школы размещалась часть фюзеляжа самолета, вероятно У-2, с открытым двигателем (W-образным) и кабиной пилота, разумеется, со все-ми приборами управления. Столовая размещалась в полупод-вальном помещении (по-моему, 3-х или 4-х этажного) учебного корпуса. На территории, прилегающей к учебному корпусу, был прекрасно ухоженный небольшой парк. К нашему приезду уча-щиеся старших подразделений отрыли и хорошо оборудовали бомбоубежище в виде щелей, в которых могли разместиться все учащиеся и преподавательский состав.
Нас познакомили также с нашими преподавателями, коман-дирами рот и руководством школы. Начальником школы был Ведмич, комиссаром школы был политрук Божко, командиром роты младший лейтенант Гильштейн. Командиры взводов и от-делений назначались из числа курсантов; меня, как я уже упоми-нал, назначили командиром отделения.
Обстановка на фронте становилась все более угрожающей. Фронт быстро приближался к Харькову. 
Буквально через день или два после нашего прибытия в школу нам выдали еще и рабочую форму и во главе с нашими командирами рот направили на оборонительные работы. К этому времени немецкая авиация уже регулярно совершала налеты и бомбардировку Харькова. В основном они бомбили заводы и же-лезнодорожные станции, но и на город иногда роняли бомбы. Каждый вечер, возвращаясь из школы домой, мы наблюдали, как по городу разъезжали в разные стороны аэростаты заграждения. На ночь их поднимали в воздух, а утром вновь опускали и куда-то увозили.
Как только становилось темно, начинались налеты авиации; мы вместе с хозяевами выходили на крыльцо и из под навеса наблюдали, как прожекторы прочерчивали своими лучами ночное небо, иногда улавливая и подхватывая другими прожекторами и удерживая в перекрещенных лучах вражеские самолеты. Все небо над городом расцветало сотнями, а может быть тысячами вспышек разрывающихся зенитных снарядов. Осколки сыпались с неба, как дождь, это мы особенно ощущали, так как крыша нашего дома была железной.
В Харькове применялась тактика так называемой «обороны Лондона», иными словами, зенитчики вели огонь в ночное  вре-мя, как правило, не прицельный, а каждое орудие имело опреде-ленный квадрат небесной сферы и вело огонь по этому квадрату. Один лишь раз нам довелось увидеть, как немецкий самолет был пойман в лучи нескольких прожекторов, и, пытаясь, уйти из ос-вещения резко пикировал, но прожектора цепко держали его до тех пор, пока зенитный снаряд не настиг ястреба. Снаряд, види-мо, угодил в нужное место, так как самолет не просто загорелся, а взорвался и, развалившись на части, рухнул на землю. Наблюдая за этой картиной, мы слышали восторженные возгласы людей, находящихся в соседних дворах и так же, как и мы, наблюдавших эту захватывающую борьбу наших зенитчиков с вражеской авиацией. На фоне общей тяжелой обстановки на фронтах людей радовала и вселяла надежду даже самая маленькая победа, даже сбитый самолет.

В один из дней неожиданно приехал отец. Оказался в Харь-кове он в качестве свидетеля в суде над диверсантами. Была со-вершена диверсия на железной дороге. Воинский эшелон  с тан-ками следовал на фронт, произошел взрыв колеи железной доро-ги перед движущимся эшелоном. Последствия были не очень серьезными для эшелона, но перерыв в движении и задержка эшелона в то время, безусловно, влекли за собой серьезные по-следствия. Отец сообщил, что деду пришел перевод на 750 руб-лей от дяди Сережи, но ни письма, ни весточки от него нет, и пе-ревод странный: Мальцеву Р. С. от Мальцева и все.
Не знаю точно, в какой район нас послали на оборонитель-ные работы, но помню только, что разместили нас в какой-то де-ревне Кадницы. Жили мы в  деревенских домах, на сеновалах или просто в стогах сена, вырыв в них для себя норы. Нас поставили рыть противотанковый ров. Людей на этих работах было тысячи, были среди них рабочие, домохозяйки, учащиеся. Ров был очень широкий и довольно глубокий, и тянулся он на десятки километров. Очень хорошо помню, что погода в это время стояла исключительно дождливая. Под верхним слоем чернозема на большую глубину шла сплошная глина. Каждую лопату раскисшей от дождя глины буквально приходилось вырывать из рва, так как глина не отставала от лопаты. Но работа двигалась быстро, все решало количество людей и обстановка на фронте.
Бой уже шел под Полтавой.
Немцы часто совершали налеты на участки оборонительных работ, обстреливали из пулеметов и бомбили эти участки.
Помню один эпизод, когда немецкий «Юнкерс» появился над участком, где мы работали; все бросились в ров, но вдруг из-за облака вынырнул наш «Ишачок» И-16 и буквально отрезал ле-вое крыло «Юнкерсу» пулеметной очередью. Крыло отвалилось, самолет стал падать, разваливаясь на части.
От самолета отделилось несколько точек, над которыми вспыхнули купола парашютов. Наш истребитель развернулся и не один раз обстреливал из пулемета парашютистов, а затем взмыв удалился. Масса людей, схватив лопаты, бросились к ку-курузному полю, к месту приземления парашютистов и падения самолета. Через час приволокли 4-х немецких летчиков, причем два из них были в гражданской одежде, вероятно, диверсанты. Один летчик был ранен в ногу в зоне паха и очень ныл и стонал.
Здесь же оказался наш комиссар школы политрук Божко, который знал немецкий язык, он и допросил раненого немца. Ра-неный что-то говорил, остальные молчали. Через четверть часа явились военные на машине и увезли немцев.
Дожди лили, почти не переставая, делая нашу жизнь и без того нелегкую просто невыносимой. Представьте себе: под от-крытом небом нам из походной кухни в железные миски накла-дывают гречневую кашу и кладут в нее по кусочку сливочного масла. Ешь эту кашу, стоя под дождем, весь мокрый, а в миске каша не убавляется, а становиться только жиже. Скошенная ко-силкой на поле рядом и сложенная  в снопах пшеница прорастает. Потом из этих снопов будем делать шалаши от дождя. Работают все весь световой день. Для гражданского населения продаются различные товары и продукты в автолавках.
Мы с Володей Денисовым где-то подхватили чесотку. В тех условиях это было не мудрено. Нас сразу отправили в Харьков, где мы в течение недели или пяти дней прошли курс лечения в специальной лечебнице. Помню, чем-то вонючим, пахнувшим серой намазывали себе все тело, затем одевались и шли домой, на следующий день вновь приходили в лечебницу, принимали душ, вновь намазывались - и так несколько дней. После намазывания все тело покрывалось какой-то солью, и, естественно, самочувст-вие от этого было отвратительным.
Заразу эту мы одолели быстро, но тут заболел Володя. Не знаю, что это была за болезнь, только помню, что у него в правом паху образовался какой-то нарыв. Был этот нарыв большой и темно-фиолетового цвета. Володя не мог ходить, и так получи-лось, что меня оставили с ним для ухода и не послали вновь на окопы.
Были мы в это время дома почти одни, так как хозяйку на-правили на окопы, а хозяин вообще редко появлялся с работы.  В школе никого не было, столовая не работала, и нам выдали су-точные. Мы договорились с Володей, и я съездил на пару дней домой в Белгород.
В этот свой приезд я купил Галке в Харьковском «Пассаже» ботиночки. Когда я появился на Песках в военной летной форме, все соседи и мои товарищи прямо-таки ахнули. Особенно восхи-щенно – завистливыми глазами смотрели мальчишки сверстники (вот тебе и Малиц - такая у меня была кличка). Вместе со своими друзьями Шуркой Ткаченко и Шуркой Трубчаниковым мы сфо-тографировались. Так было суждено, что все трое после войны мы остались живы, правда судьбы у нас сложились по-разному, и единственная довоенная фотография моя, именно эта последняя сохранилась и сохранилась она не у меня. Схватив кое-каких харчей дома, а также то, что передали Володины родители, я воз-вратился в Харьков.
Хозяин нашего дома по несколько дней не приходил с рабо-ты домой, ремонтировали танки, подбитые на фронте, а также приспосабливали легкую броню на трактора ХТЗ, устанавливали на него пулемет, и сходу вся эта боевая техника уходила на фронт, который все ближе и ближе приближался к Харькову. Наши войска оставили уже Полтаву. Несколько групп наших курсантов работали на тракторном заводе. В их обязанности вхо-дила очистка обгоревших или подбитых танков, которые достав-лялись на завод прямо из боя, и иногда в боевом отделении были лужи крови. Во всяком случае, мне так рассказывали курсанты, которые там работали. Они также выполняли и многие другие подсобные работы.
В середине сентября я пришел в школу из дому утром, что-бы получить суточные и узнать новости, и вообще я обязан был ходить в школу ежедневно утором, так мне было приказано.
Оказалось, что весь преподавательский  и командный со-став собрали в парке, были там и курсанты, по той или иной при-чине оказавшиеся в этот день в школе. Прошел в парк и я.
Оказывается, сбор этот был по поводу прибытия в школу Семена Михайловича Буденного, который находился в это время в Харькове по организации его обороны, эвакуации промышлен-ных предприятий и по другим мне, естественно, неизвестным делам.
Сбор этот был коротким. Семен Михайлович сказал перед строем командиров, преподавателей и курсантов буквально сле-дующее: «Война будет трудной и долгой, кадры летчиков нам нужно готовить. Приказываю эвакуироваться, так как условий для учебы здесь уже нет». Может быть, я не дословно передал его приказ, но смысл точно сохранил. Володя стал уже потихоньку ходить, нарыв его прорвался, и оттуда вытекло не меньше стака-на гноя.
На следующий день начальник школы отдал приказ о воз-вращении всех курсантов в школу со всех оборонительных работ.
А еще через день или два нам было сказано на общем сборе, что школа эвакуируется. Погрузка в эшелон будет проводиться по мере подачи вагонов в течение предстоящей недели.
Мы все трое обратились с просьбой к начальнику школы отпустить нас на сутки для поездки домой в Белгород. Разреше-ние после некоторого раздумья начальник школы нам дал, и мы тут же вечером, уже в сумерках, не заходя на квартиру, побежали прямо на вокзал. Был авиационный налет, трамваи не ходили, и нам пришлось добираться к вокзалу пешком, а это не близко.
Было уже совсем темно, когда мы добрались до вокзала. Поезд пригородный, до Белгорода, если мне не изменяет память, в то время отправлялся примерно в 22.00.
На вокзал нас не пропускали, кругом было оцепление. Во-обще во время налета вражеской авиации всех загоняли в убежи-ща. Ну а нам нужно было спешить, иначе мы могли опоздать на поезд. В конце концов, мы нашли щель, где смогли просочиться на пассажирские платформы, но, увы, новая беда. Никто не знает, от какой платформы отходит поезд на Белгород; кругом паника и полная неразбериха.
К двум поездам мы подбегали, и все они шли не на Белго-род. И тут я в темноте с разбега налетел на контрольный столбик. Раньше они были довольно высокими, деревянными и вдобавок заостренными. Так вот на это его острие я налетел левой ногой внутренней паховой частью бедра. Я так сильно травмировал но-гу, что не только бежать уже не мог, а даже с трудом передвигал-ся. Рядом оказался какой-то поезд, к которому меня дотащили мои товарищи. Поезд оказался на Белгород, и как только мы с трудом сели в его последний вагон, он тут же тронулся.
Домой приехал ночью, отец в этот раз был дома, я рассказал родителям, о том, что школа эвакуируется и мне, естественно, в связи с этим предстоит ехать со школой в неведомое в моей жиз-ни завтра.
Разговор, который состоялся в этот раз с родителями, за-помнился мне на всю жизнь, ибо после него я как бы повзрослел сразу на годы. Мама, естественно, расплакалась и стала говорить, что мне не стоит ехать со школой в эвакуацию, что я еще совсем ребенок, и, бог знает, как  будет складываться жизнь для всех нас. И ее можно было понять, она беспокоилась не только за меня, но и за нашу семью, в которой я был уже серьезным помощником. Она понимала, что эвакуация предстоит и отцу, в армию его ведь не призвали, так как он как машинист паровоза имел бронь, а ей одной с тремя малолетними детьми, не имея собственной крыши над головой и никакого подсобного хозяйства, предстояло от-стаивать свою жизнь и детей, из которых сестре было 6 лет, брату 4 года, а младшей сестренке еще не исполнилось 2-х лет; все это в неимоверно жестоких, страшных условиях вражеской оккупа-ции, да еще в условиях города. Ведь у нашей семьи ни с одной, ни с другой стороны в деревне родственников близких не было.
Я, естественно, всего этого в то время не понимал, и мое решение было твердым - ехать со школой в эвакуацию. Отец был внешне спокоен, но лицо его было напряженно суровым.
Он понимал и представлял, вероятно, картину недалекого будущего. Последние его слова были: «Смотри, сынок, решай сам, как считаешь нужным, так и поступай». Этими словами он как бы подвел итог нашему семейному совету, ведь я для себя все уже решил.         
С этого момента я как бы остался один на один со своей судьбой. О времени отъезда обратно в Харьков мы с ребятами не договаривались, ибо у них также семейный совет должен был определить окончательное решение, прежде чем каждый из них вступит на одну из дорог жизненного перекрестка.
Мама всю ночь не спала, с осунувшимся и потемневшим от горя лицом она возилась у плиты, готовя для меня в дорогу про-визию, постоянно всхлипывала, утирая слезы фартуком. Какая несчастная она была в своей жизни, сколько на ее долю уже дос-талось горя, и теперь предстояло новое, и не просто горе, а бедст-вие, всю серьезность которого она сама не представляла, но чув-ствовала сердцем. А ведь ей еще не было и 33 лет. Как ей одной, с малолетними детьми преодолеть эту надвигающуюся беду? Удастся ли? Сумеет ли она отстоять свое право на жизнь и сохра-нить жизнь своим детям? Это я сегодня задаю себе эти вопросы, а тогда я об этом не думал. Я даже не допускал мысли, что немцы придут в наш город, я был уверен, что врага вот-вот разобьют и погонят обратно, а свой отъезд я рассматривал, как что-то очень временное, не надолго и недалеко. Ночь мы все не спали, кроме детей.
Пригородный поезд на Харьков отправлялся в пять часов утра; наступил момент прощания. Мама плакала, и, глядя на нее, захныкали и сестренки с братишкой. Какой-то комок подкатил и у меня к горлу. Плача, мама обняла меня, поцеловала и что-то говорила в напутствие.
На вокзал провожал меня отец, утро было пасмурное и хо-лодное, была середина сентября, и если память мне не изменяет, через день мне должно было исполниться пятнадцать лет. Вот таким «мужиком» уходил я в Войну! Выйдя на перрон и подойдя к поезду, мы обратили внимание, что большинство окон в ваго-нах без стекол – это результат бомбежек. Народу в поезде было мало и я один, в пустом вагоне, ехал до Харькова.
Я, как всегда, оказался самым дисциплинированным, прие-хав вовремя. Володя Денисов и Гена Сущенко приехали на сле-дующий день.
Теперь мы уже ждали погрузки в эшелон. Примерно в два-дцатых числах сентября, наконец, нам объявили, чтобы мы сдали все свои чемоданы, которые будут отправлены для погрузки в эшелон, а на следующий день и нас организованно, строем от-правили на станцию. Вещи мы свои так больше и не увидели, куда их отвезли, и куда погрузили, никто не мог нам объяснить. Так что погрузились мы в эшелон налегке, с тем, что было на нас и в наших карманах. Не все, курсанты поехали со школой в эвакуацию, многих родители не пустили или же они сами не захотели - трудно сказать. Всего в спецшколе было курсантов, наверное, человек четыреста или пятьсот, в эвакуацию поехало менее половины.
Для нашей спецшколы выделили всего три крытых четы-рехосных вагона «пульмана».
В один вагон погрузились командование и преподаватели с семьями и имуществом, а в два остальных погрузили нас курсан-тов и большое количество школьного имущества. Имущество было погружено в спешке, как попало, навалом. Можно себе представить, в каких условиях мы оказались в двух вагонах, в которых, помимо нас по сто человек не менее в каждом было по-гружено еще  много имущества.
К этому следует добавить, что в вагоне не было ни одной полки, не было печки. Это были просто пустые вагоны.
Естественно, в вагоне мы не могли лежать, а разместились на ящиках и тюках сидя и плотно прижавшись друг к другу, од-ним словом, как сельди в бочке, а дорога нам предстояла долгая и длинная.
Первую неделю нам выдавали еще кое-какие продукты, хо-лодную отварную свинину (в школе было подсобное хозяйство, и перед эвакуацией свиней всех забили, частично мясо отварили, а часть засолили) и вареные яйца, а потом вообще не выдавали ничего. Эшелон наш был большой, в нем ехали вместе с нами курсанты Харьковской артиллерийской спецшколы, детский дом, а также какое-то промышленное оборудование и вагоны с пшеницей. Отправлялся наш эшелон поздно вечером, а на следующий день утром была первая остановка на небольшой станции, где-то под Чугуевом.
Около станции местные жители продавали яблоки и сливы. Многие наши курсанты, в том числе и я, выскочили из вагона, чтобы что-нибудь купить. Я купил немного слив и хотел купить яблок, когда внезапно воздух прорезал рев немецкого «Юнкер-са», летящего на небольшой высоте. Я бросился к вагону, и в это время «Юнкерс» стал обстреливать эшелон из пулеметов. Все ме-тались, ища укрытия, но не находя его, укрывались под вагонами за колесными парами. Я тоже забрался под вагон, но потом, со-образил, что поезд может тронуться, перебежал под вагон рядом стоящего состава, у которого не было паровоза. В это время наш эшелон тронулся, и я вскочил в свой вагон.
Самолетов немецких было несколько и они, делая все новые и новые заходы, продолжали обстреливать наш эшелон и особенно паровоз. Вокруг раздавались стоны раненых. Эшелон, тронувшись с места, вновь остановился, так как самолеты продолжали обстреливать паровоз и состав. Чем бы все это кончилось, неизвестно, если бы не появился вдруг в небе наш «ястребок». Он соколом бросался в атаку то на один, то на  другой «Юнкерс» и тем самым заставил их убраться восвояси. Видимо, «Юнкерсы» уже сбросили свой бомбовой груз, и поэтому обстреливали наш эшелон только из пулеметов.
В конце концов, эшелон наш тронулся, теперь уже нас не-которое время сопровождал наш истребитель «И-16». Больше за всю дорогу наш эшелон не подвергался нападению вражеской авиации, но сопровождение эшелона истребителями продолжа-лось почти весь день.
В эшелоне было очень много раненых, и несколько человек были убиты. Особенно пострадали детдомовцы, вагоны которых были следом за нашими. Одну воспитательницу фашист букваль-но прошил пулеметной очередью.
Из наших курсантов был ранен один человек в ногу. У од-ного курсанта, я даже запомнил его фамилию и имя - Огурцова Володи в кармане шинели было сало, и, когда он его достал из кармана и развернул, то обратил внимание, что оно почему-то почернело. А когда разрезал его, внутри обнаружил остаток  об-горевшей трассирующей пули, которая, пробив стенку вагона, и уже потеряв силу, угодила ему в карман, где лежало сало. Ране-ным была оказана первая помощь, и их отправили куда-то в гос-питаль. Только спустя несколько месяцев вернулся в школу кур-сант из госпиталя, тот которого ранило в ногу. А Володька Огур-цов хвалился всем, шутя, что он непробиваемый.
Ехать в вагоне в такой темноте было просто невыносимо и особенно ночью; кому-то нужно было оправиться, и он должен был пробираться к двери, наступая на людей, плотно угнездив-шихся по всему вагону. Потом стали ножами делать отверстия в стенах вагона и таким образом несколько облегчали эту пробле-му. Рано утром эшелон подошел к Купянску, но станция нас не принимала, так как весь этот огромный железнодорожный узел был в ночь перед этим буквально изуродован вражеской авиаци-ей. Сутки стояли мы по неприему станцией Купянск, пока  не была восстановлена рельсовая колея, позволившая пропускать эшелоны. Когда мы следовали через Купянск, то вокруг были сплошные воронки от бомб и искореженные рельсы. Весь день наши истребители были в воздухе, охраняя станцию и скопив-шиеся поезда от налетов немецкой авиации. Купянск мы просле-довали сходу и утром на следующий день прибыли на станцию Новый Оскол. Эшелон наш стоял на станции около часа, и вот здесь мы, можно сказать, радикально улучшили свое положение в вагоне.
Так получилось, что наши вагоны стояли на станции как раз напротив больших штабелей досок воинского запаса. Мы очень быстро сориентировались и буквально за несколько минут растащили целый штабель этих досок, которые были как раз нужного размера. Из этих досок мы оборудовали в своих вагонах сплошные нары в два яруса. Теперь наша жизнь должна была об-легчиться намного. Командир нашей роты младший лейтенант Гельштейн велел выйти всем из вагона, вагон закрыли и у его дверей поставили курсанта с учебной, разрезанной по затвору винтовкой.
Он знал, что делал, а курсанта «часового» проинструктиро-вали: «Винтовку держи так, чтобы разрезанная ее часть не была видна, а кто будет подходить и что – либо спрашивать, отвечай «воинский груз».
Через некоторое время прибежал начальник станции и чуть ли не со слезами на глазах, просил эти доски вернуть на место, «ведь это воинский запас, меня за них расстреляют». Но мы мол-чали, говорили, что не знаем ничего о досках. Ведь без нар даль-ше ехать в вагоне было просто невозможно. Кончилось все тем, что начальник станции ушел, а эшелон вскоре был отправлен. Ехали мы довольно сложным маршрутом, так как через некото-рое время наш эшелон прибыл на станцию Ожерелье, а это уже недалеко от Москвы.
В Ожерелье нас впервые накормили горячей пищей в сто-ловой, которая находилась около станции. Издалека слышны бы-ли звуки разрывов бомб и артиллерийской канонады. Бои шли, по-видимому, недалеко от этой станции, но на станцию налетов вражеской авиации, пока мы там были, не было. Со станции Ожерелье наш эшелон следовал теперь прямо на Саратов. В сто-ловой мы приобрели себе ложки, ведь у нас не было ничего с со-бой. На всем пути следования до самого Саратова везде была све-томаскировка, и, что нас удивило, в Саратове тоже была свето-маскировка.
В Саратове, казалось, далеко от фронта, на Волге обстанов-ка была какая-то особенно напряженная, к тому же и день был пасмурный, а на крышах домов и шпалах железнодорожной ко-леи блестел иней, первый сигнал приближающейся зимы. В Са-ратов мы прибыли рано утром, еще только светало.
Постепенно курсанты стали рассредоточиваться по  другим вагонам, в частности, тем, которые были загружены зерном. Ме-жду крышей и зерном в этих вагонах было свободное простран-ство, курсанты приоткрывали двери вагона и забирались под крышу прямо на зерно. Некоторые оборудовали себе «плацкарт-ные» места на платформах, на которых было погружено тоже зерно, только в мешках. Мешки посередине поднимали, уклады-вали доски, а сверху на доски вновь укладывали мешки с зерном, получалось что-то вроде блиндажа.
В Саратове местные жители рассказывали, что немцы По-волжья собирались, якобы, поднять восстание, а немецкая авиа-ция высадила у них десант и сбросила большое количество ору-жия, поэтому, мол, и светомаскировка в Саратове и в Энгельсе. Из Саратова наш эшелон был без задержки отправлен дальше на восток. Кормить нас уже не кормили, и очень хотелось всем есть, а еды у нас не было. Володька Денисов договорился с осмотрщи-ком вагонов, на станции Саратов столкнул ему с платформы ме-шок с зерном, а тот принес нам немного хлеба и сала. Теперь можно было еще терпеть.
В школьном имуществе, которое было погружено в наш ва-гон, кто-то обнаружил в ящиках туалетное мыло. Постепенно его стали растаскивать, и на станциях, на которых были остановки, меняли на продукты, а больше на арбузы и дыни, которые в этих краях были в изобилии.
Первая по пути станция, неожиданно поразившая нас ярко-стью электрического освещения была, Ершов. Здесь эшелон сто-ял долго, впервые за всю дорогу нас повели в находящийся около станции санпропускник, где мы с удовольствием помылись под душем. После душа нас отлично накормили в расположенной не-подалеку столовой. Кормили и мыли, конечно, не только нас, курсантов, в одинаковой степени всеми этими благами пользова-лись все, кто был в нашем эшелоне.
Чем дальше на восток уходил наш эшелон, тем сильнее чув-ствовалось дыхание Казахстана. Здесь было тепло, а на каждой даже самой маленькой станции шла бойкая торговля арбузами и дынями. Деньги, хотя и небольшие, но все же у нас были, и мы аккуратно их расходовали, чтобы купить что-нибудь съедобное, так как кормили нас в пути следования крайне редко. Станция Арысь и особенно Чимкент встретили нас пыльными бурями. Дышать было невыносимо трудно, мелкая пыль попадала в глаза, нос, уши, скрипела на зубах. Все только и говорили «как здесь живут люди?»
В Джамбуле наш эшелон стоял два дня. Здесь было тепло, никакой пыли, край благодатный. Арбузов море и почти даром. Здесь мы уже питались в основном хлебом и арбузами. Очень хо-рошо в обмен на арбузы шло туалетное мыло. Арбузы ели жадно, с семечками, после чего трудно было оправиться. Арбузы здесь крупные и очень сладкие.
Помню, я сменял на мыло три огромных арбуза, пожадни-чал, а унести не мог. Мучался, мучался, кое-как дотащил их уже почти до вагона, осталось совсем немного, и тут один арбуз вы-скользнул у меня из рук и развалился на части. Очень жаль, но что поделаешь, два арбуза я все-таки принес.
Пошел разговор, что скоро приедем на место. До этого ни-кто не знал, где наш конечный пункт, а тут командирование наше объявило, что спецшкола наша имеет направление в город Алма-Ату.
За долгую дорогу в сложных условиях темноты и отсутст-вия элементарных возможностей для соблюдения личной гигие-ны, мы все страшно завшивели, и это обстоятельство еще больше усиливало наши страдания. Безответственность командования и преподавателей по отношению к курсантам, их фактическое уст-ранение от обеспечения их питанием в пути следования, несмот-ря на то, что продукты у них, как выяснилось, позже, были, при-вело к резкому снижению их влияния и авторитета и, как следст-вие, дисциплины среди курсантов.
В среде курсантов стали процветать картежная игра и блат-ной жаргон, распевались блатные песни. На замечания дежурив-ших иногда в вагоне преподавателей курсанты отвечали обычно грубыми оскорблениями и насмешками. Особенно ненавидели нашего командира роты, младшего лейтенанта Гильштейна. Обычно, как только он пытался призвать к порядку расхулига-нившихся курсантов, некоторые из них оскорбляли его, упоминая его национальность, а на его угрозы отвечали тем, что начинали раскачивать вагон. Вагон раскачивали так сильно, да еще на ходу, что он на первой же остановке Гильштейн убегал и долго затем не появлялся.
Но всякая дорога, какой бы длинной она ни была, всегда кончается, и наша уже подходила к концу. Наконец наш эшелон прибыл в Алма-Ату. В Алма-Ате эшелон наш стоял дня три или четыре, никакой команды о выгрузке не поступало. Курсанты бродили по городу, который продолжал здесь жить мирной дово-енной жизнью. В парке, куда мы, как-то забрели, играла музыка и беззаботно веселилась молодежь, и, что мы с удивлением отме-тили про себя, это то, что подавляющее большинство девушек здесь курили. Этого в европейской части страны в те годы не бы-ло. За время стоянки нашего эшелона на станцию Алма-Ата при-бывали все новые эшелоны с эвакуированными из западных об-ластей страны.
Прибыл в эти дни эшелон и из Белгорода. И мы с Владими-ром и Геной бегали около этого эшелона, расспрашивали людей, нет ли среди них наших родителей. Увы, в этом эшелоне наших родных или близких и даже знакомых нам людей не было. Узна-ли мы от людей лишь то, что из Белгорода отправили два эшело-на с эвакуированными и второй эшелон, видимо, был где-то на подходе. Точно уже не помню, но, мне кажется, что и второй эшелон с эвакуированными из Белгорода прибыл следом за пер-вым, и в нем также мы не нашли никого из своих родных или близких.
Простояв четверо суток на станции Алма-Ата, наш эшелон отправился дальше на восток. Командование школы объявило нам, что в Алма-Ате, перегруженной эвакуированными, для на-шей школы места не нашлось.
Теперь нам сказали, что школа имеет направление в Семи-палатинск. Я уже не помню, где от нашего эшелона отцепили вагоны с детдомовцами и артиллерийской спецшколой, но в Семипалатинск мы прибыли в составе другого поезда. В Семипалатинске все повторилось то же, что и в Алма-Ате. Простояли на станции мы, наверное, около суток, и нам вновь сообщили, что разместить нашу школу в Семипалатинске нет возможности. Теперь нашу школу направили не в столицу, не в крупный город, а на маленькую станцию на границе Казахстана и Алтайского края - Красный Аул, в ста пятидесяти километрах от Семипалатинска.
В довольно большом пристанционном поселке была не-большая деревянная, одноэтажная семилетняя школа, которую отдали нам под учебный корпус. Не знаю, где разместились наши командиры и преподаватели с семьями, но нас курсантов, кото-рых за время дороги стало еще меньше, разместили в обыкновен-ных сельских домах. Приехали мы на станцию Красный Аул, на-верное, во второй половине октября, и в этих краях уже было до-вольно прохладно.
Наш взвод новобранцев разместился в одном доме, в двух довольно просторных комнатах, одна из которых была проход-ной.
Обогревалось помещение большой, круглой, обтянутой листовым железом печью.
Железные кровати без сеток, с деревянными досками вме-сто них, ватными матрацами и подушками и белоснежным по-стельным бельем. Все это сразу как-то приятно поразило нас, на-долго оставив в памяти прошлые нечеловеческие эшелонные ус-ловия, нары, грязь и неимоверную тесноту.
Имущество школьное было сложено в одной из классных комнат в учебном корпусе. Меня и еще одного курсанта, ростов-чанина Сергея Рохленко назначили с группой курсантов охранять это имущество и выделили нам под жилье помещение; все остальные курсанты с командованием школы и преподавателями сразу же разъехались. Курсанты во главе с преподавателями выехали на заготовку дров, так как впереди была зима, а дров естественно нам никто не заготовил. А командование школы в полном составе выехало в Семипалатинск для решения всех вопросов, связанных с дальнейшей судьбой школы, организацией учебного процесса, снабжения обмундированием, питанием и др.
Питание нас, оставшихся в карауле курсантов, организовано не было, и нам выдали суточные деньги, на которые мы питались в единственном на весь поселок станционном буфете. Естественно, на те деньги, что нам выдали, пропитаться было невозможно, их хватало практически на один обед, который, как правило, состоял из супа с кониной и горохом, а на второе тоже отварной горох. Горох был не лущеный, круглый и очень крупный, и после того, как мы его поедали, наш желудок буквально превращался в газогенератор. Есть хотелось постоянно, и мы естественно искали возможности каким-то образом пополнить свой скудный пищевой рацион. Вначале среди имущества кто-то обнаружил бочки с солониной, которую начальство из самого Харьково везло и «зажало», оставляя нас в пути по несколько дней без пищи. Затем стали растаскивать обувь, мыло, шинельное сукно, несколько рулонов, которого тоже было в этом имуществе. Были среди курсантов, особенно старших курсов, ловкие, с деляческими задатками ребята, они эти вещи потихоньку от всех выносили и продавали местным жителям, и даже с коммерческими целями ездили в Семипалатинск. Мы первокурсники довольствовались тем, что жарили в печках насаженную на штык от учебной винтовки со-лонину. Эти «шашлыки» не просто были солеными, а горько-соленными, и есть их было невозможно. Но, как говориться, «го-лод не тетка» - ели, а затем пили воду, которая в этих краях была отвратительная, мутная, с большим содержанием минеральных солей. Курсанты из старших курсов, которые подторговывали школьным имуществом, покупали спиртное, пили, а затем дебо-ширили.
В числе имущества было и оружие, малокалиберные вин-товки и патроны к ним. Некоторые из подвыпивших курсантов вначале стреляли в расположенном недалеко лесу белок, а затем стали охотится на хозяйских кур, стрелять из форточек ворон.
Местные жители стали приходить с жалобами по поводу хулиганства наших курсантов, но никого из командования и пре-подавателей в школе не было, а мы с Рохленко, естественно, не могли контролировать обстановку в такой ситуации и с нетерпе-нием, и страхом ожидали возвращения командования школы, по-нимая, что за все эти дела нам не поздоровиться. Пятого ноября возвратились все курсанты и преподаватели с заготовки дров, вернулись из Семипалатинска и руководители школы.
Увидев тот беспорядок и безобразие, которое мы натворили за время их отсутствия, командование первым делом, построило весь личный состав школы: нас всех караульных вывели из строя и подвергли долгой и строгой моральной экзекуции, выводы окончательные сделаны не были, но обещали нам их очень суро-вые. После этого всех нас караульных посадили на гауптвахту, приспособив для этой цели один из учебных классов. Спать на этой гауптвахте было не на чем, так как в классе были только парты. Есть нам не давали два дня, благо ребята покупали на ме-стном базаре семечки и снабжали нас ими. За трое или четверо суток, которые мы находились на гауптвахте, весь пол изрядно был покрыт шелухой. Остальные курсанты переживали за нас, так как прошел слух, что нас из школы исключат. Не помню точ-но, сколько дней мы были на гауптвахте, но хорошо помню, что 7 и 8 ноября мы были на гауптвахте и именно в эти дни узнали, что наши войска оставили город Харьков.
Это известие еще более усугубило мои страдания; теперь уже в моем сознании не было того оптимизма и беззаботности, которые были перед отъездом в эвакуацию, когда я даже не пред-полагал и не допускал мысли, что немцы могут захватить Харь-ков и Белгород. Тогда я рассматривал свой отъезд как что-то очень временное и не надолго.
Теперь все выглядело, совершено в ином свете, и я пони-мал, что путь мой на родину будет долгим и сложным, и у меня по сути дела еще ребенка сжималось сердце от понимания своего одиночества вдали от родины и родителей. Теперь, находясь на гауптвахте, и думая о том, что меня могут исключить из школы, я особенно почувствовал свою слабость и незащищенность. С этих пор на долгие годы, я оказался  в положении щепки в бушующем океане жизни. В каком месте он выбросит меня на твердую зем-лю, и суждено ли мне оказаться на ее берегу? Эти мысли долго будут меня беспокоить, пока я не привыкну к этому своему по-ложению одинокой щепки в океане бушующей войны.
Единственное, что оставалось еще со мной от закончивше-гося так неожиданно детства, семьи, еще недавно такой счастли-вой, мирной школьной жизни, были мои товарищи по классу Во-лодя Денисов и Гена Сущенко.
Держались мы всегда вместе, были, очень дружны и, часто вспоминая своих родителей, задавали себе вопрос, как они там. Эвакуировались или нет? Живы или же их уже нет? У Володи Денисова так же был брат и две сестренки, отец работал осмотр-щиком вагонов, а мать не работала. У Гены Сущенко отца не бы-ло, жил он вдвоем с матерью, которая работала учительницей и была членом партии.
В конце концов, командование школы и преподаватели, ве-роятно, пришли к выводу, что во всем случившемся нужно не столько винить нас, курсантов, по сути дела еще детей, а себя, ибо оставлять нас одних в такой ситуации было по меньшей мере безответственно с их стороны. После праздника нас всех выпус-тили с гауптвахты, предварительно заставив убрать всю грязь в помещении, которую мы там развели за несколько дней.
Теперь уже было налажено наше питание в столовой, нача-лись регулярные занятия, были восстановлены дисциплина и по-рядок.
Тот, кто  в своей жизни никогда не жил в студенческом об-щежитии, не служил в армии или же не учился в военном учили-ще, не пережил коллективной бытовой обстановки в своей моло-дости, конечно же, многое потерял в ней.
В нашей внеучебной общежитейской жизни было очень много интересного. Несмотря на то, что шла война, и у каждого были основания для тревог и переживаний, молодость все же брала свое.
Как я уже упоминал, за время нахождения в пути мы все из-редка завшивели. Вечерами, собравшись в нашей хате, сняв ру-башки, мы соревновались в том, кто отловит больше и крупнее вшей.
Выловленные насекомые складывались в ложку, помещен-ную над стеклом большой лампы «молнии» (электрического ос-вещения в поселке не было), где они жарились, разбухая в объе-ме. Отловивший насекомых больше и крупнее всех получал приз в виде самокрутки из махорки.
Махорку, кстати, покупали на местном базаре, и была она здесь страшно крепкой, что вынуждало нас просить у местных жителей стебли подсолнуха, измельчать его и добавлять в эту ма-хорку для снижения ее крепости. В  воскресные дни нам особен-но нравилось побывать на местном базаре, на котором доминиро-вали казахи, съезжавшиеся на него на верблюдах из далеких ау-лов.
Денег у нас, можно сказать, не было, и мы просто слонялись на рынке из любопытства. Казахи в один голос все просили чай, обещая за него хорошо заплатить и даже покатать на верблюде. Один наш курсант «двухголовый», такая у него была кличка из-за большой головы и небольшого роста, Виктор Селиванов, подразнив верблюда по совету» своего товарища, получил от него такой плевок в лицо виде густой, клейкой массы размером с крупное яблоко, что чуть не задохнулся, настолько прочно были заклеены у него рот, нос, глаза и уши. К этому следует добавить, что было уже довольно холодно, стояла морозная погода. Из числа местных, поселковых, жителей на рынке было немало русских и украинцев, в большинстве своем торговавших варенцом. Варенец здесь умели готовить очень вкусно, и мы иногда вскладчину позволяли себе это небольшое удовольствие, покупая на рынке или на дому горшок этого лакомства на троих.
К вшам, которых мы привезли с собой можно сказать из Ев-ропы, присоединились еще и местные, довольно злые азиатские клопы. Правда, в отличие от вшей, беспокоили они нас только ночью и в основном тех, кто некрепко спал.
Рядом с моей койкой была койка курсанта – еврея, фамилию его не помню, но имя помню хорошо, звали его Миша. Был он рыжим, а тело у него было очень нежным и белым, похоже, никогда не видевшем солнца, так вот его клопы буквально жрали. Утром, раздевшись до гола, он демонстрировал перед нами свое тело в сплошных красных пятнах, говорил, что совершенно не мог уснуть. Все, конечно, смеялись и в то же время искренне его жалели. Я довольно легко переносил эти страдания, и на моем теле таких пятен, как у него, никогда не было.
Нужно сказать, что в числе курсантов и особенно нашего народа было немало евреев. И, что особенно важно, мало кто из них всерьез думал о профессии военного летчика, а некоторые, на мой взгляд, непригодны были для этой профессии даже по своим физическим данным и состоянию здоровья. Можно с полным основанием предположить, что наша спецшкола кое для кого явилась в это тяжелое военное время надежным и уютным убежищем. Это подтверждается еще и тем, что, к примеру, наш командир роты младший лейтенант Гильштейн, никакого отношения никогда не имевший к авиации, оказался в роли наставника, воспитателя и командира будущих летчиков. Разве не нашлось для этой работы действительно летчиков, по разным причинам не могущим уже летать? Ответом на все эти предложения и вопросы, видимо, может служить то обстоятельство, что начальником нашей спецшколы был некто Ведмич – еврей, и, представьте себе, тоже никакого отношения до этой своей должности не имевший к авиации. Завучем был капитан Яровой, без левой руки, которую он потерял в гражданскую войну.
Примерно с десятого ноября начались регулярные занятия. Помимо общеобразовательных предметов, в программу наших занятий входили уже и специальные предметы, имеющие непо-средственное отношение к авиации, как, к примеру, аэронавига-ция, теория полета, авиационное вооружение и другие.
Были среди командования и преподавателей и бывшие лет-чики, но их, если мне не изменяет память, было всего два челове-ка.
Один из них, капитан Калюжный, в свое время штурман дальней бомбардировочной авиации, был всеобщим любимцем среди курсантов, видевших в нем «живого», настоящего летчика и только его одного признававших своим наставником. Кстати, и он относился к нам, курсантам с какой-то особой, отеческой лю-бовью. Мы знали, что он неоднократно подавал рапорты в соот-ветствующие инстанции с просьбой отправить его на фронт, но ему в этом постоянно отказывали.
   
Зима в этих краях очень суровая, снежные заносы, сильная пурга и даже бураны - явления здесь обычные.
Были даже такие бураны, когда не только занятия прекра-щали, но даже от общежития до столовой, расположенной непо-далеку, мы добирались, держась за веревку, подстраховывая та-ким образом друг друга. Но не всегда были бураны, поэтому очень часто устраивались лыжные соревнования, кроссы. Однаж-ды во время лыжного кросса на 20 километрах двое или трое кур-сантов отморозили члены. В следующие такие соревнования уже выдавали полотенца для защиты этого места.
Был один курсант на старшем, выпускном курсе, фамилию я его не помню, но очень хорошо помню его имя и отчество - Ре-вольд Андреевич. Родители его, активные участники революции 1917 года назвали его именем, сокращенно обозначающим рево-люционное движение. Был он высок, строен, физически развит, и что особенно нас поражало, постоянно ходил на лыжах до пояса голый, правда, в шапочке и перчатках. И это в условиях довольно суровой зимы. В отличие от других старшекурсников он был незаносчив перед нами, молодыми курсантами, и, естественно, служил примером  для нас, которому мы стремились подражать. Здесь, в стенах школы я подружился с двумя курсантами - с Сашей Ганахарити – греком по национальности и Альбертом Заярным. Саша Ганахарити был уже в то время довольно интересным художником-баталистом, на выставке-конкурсе художественного творчества спецшколы, организованной к новому 1942-му году, он занял второе место за полотно «Чапаевцы». Как-то во время занятий летом 1942 года он нарисовал меня, и я долго хранил этот его рисунок, но затем все личные вещи и фотографии, что были при мне, пропали.
Нужно сказать, что в свои пятнадцать лет Саша был уже почти сложившийся художник.
У Альберта Заярного отец был военный, член киевского Особого военного округа, и после сдачи Киева, а затем и Харько-ва он все время переживал за отца и всю семью, как и все мы, ес-тественно, не получая никаких известий от своих родных.
В поселке Красный Аул в основном жили русские, украин-цы и казахи, и, если у русских и украинцев дома были такие же, как и во всей России, то у казахов эти же дома отапливались «по-черному», печей в их домах не было. Среди казахов, проживаю-щих в поселке, была почти стопроцентная неграмотность, а большинство из них не знало русского языка, за исключением нецензурных выражений, эту пакость знали даже их дети.
Приехали и поселились в поселке и эвакуированные из За-падных районов страны и в основном евреи.
В напряженной учебе и повседневном общежитейском быту незаметно пролетела зима.
На лето вся школа выехала в лагеря, которые развернуты были неподалеку от станции Красный Аул, в большом хвойном лесу.
Жили в лагере мы в палатках, а занятия проводились в классах, оборудованных нами  прямо под открытым небом.
Занятия  в лагерях с нами проводили преподаватели из чис-ла летного состава, специально прибывшие к нам на лагерный период. Занятия они проводили только по специальным предме-там, имеющим непосредственное отношение к летному делу. Ко-мандиром нашего взвода и преподавателем в лагерях был лейте-нант Подопригора.
Занятия в лагерях были для нас интересными, так как они вводили нас в мир  будущей нашей профессии военных летчиков. Порядок и дисциплина в лагере были обычными, установленными для всех воинских лагерей, со всей принятой в те годы атрибутикой. Были у нас и горнисты, оповещавшие  о завтраке, обеде, ужине и игравшие вечернюю зарю. Помимо основных предметов, мы изучали также топографию и ориентирование на местности, а это было связано с походами по окрестному лесу.
На одном из таких занятий, когда мы находились на боль-шой поляне, пролетевшая птица уронила экскремент, который попал мне на китель.
Кто-то из курсантов сказал, что это нехорошая примета, а кроме приметы на кителе осталось после этого рыжее пятно, ко-торое не удалось ничем вывести. Этот случай почему-то мне за-помнился на всю жизнь, а тогда он вызвал у меня какую-то не-объяснимую тревогу в душе.
В конце июля кончилась наша лагерная  жизнь. Пришел приказ о передислокации нашей спецшколы в Семипалатинск.
В Семипалатинске для нашей школы предоставили целый городок бывшего пединститута, закрытого, видимо, в связи с этим. Городок был прекрасным, он включал в себя учебный кор-пус и общежитие; столовая была в полуподвале учебного корпу-са.
Весь городок был огорожен высокой кирпичной стеной. Не успели мы еще осмотреться, как наш взвод был направлен в один из колхозов области на уборку урожая.
Я не помню ни названия колхоза, ни села, где размещалась его центральная усадьба, но помню, что станция, куда мы прие-хали, называлась Бельагач и располагалась где-то на полпути ме-жду Семипалатинском и станцией Красный Аул. На этой станции был огромный элеватор. От этой станции в пятнадцати – двадцати километрах и находился колхоз, в который нас направили.
Вначале нас поселили прямо на полевом стане, а под жилье выделили огромный стог соломы, в котором мы сделали себе своеобразные норы. Постельное белье наше состояло из чехлов для матраца и одеял, которыми нас снабдили в школе перед отъ-ездом.
За весь период нашего пребывания в этом колхозе не было ни одного дождя. Погода стояла прекрасная для уборки урожая. Наш приезд в колхоз был очень кстати и вот почему. В прошлый год вследствие массового призыва мужского населения в Армию колхоз не выполнил свои хлебопоставки государству, и значи-тельная часть прошлогоднего урожая зерновых стояла в поле в скирдах. В этом году колхоз значительно расширил полевые площади, так как Украина, главная житница страны, оказалась под немцем. Урожай, нужно сказать, был отличным.
Вначале мы работали на току, сушили и веяли зерно, затем несколько человек, в том числе и меня направили косить просо. Косили просо лобогрейками на коровах. Да, именно на коровах, так как волов не хватало, слишком был велик объем работ для этого колхоза. Я помню, Юрка Румянцев, курсант нашего взвода даже однажды подоил одну из коров. Надоил он, наверное, пол-литра, и это позволило нам на какое-то время утолить жажду, жа-ра стояла неимоверная.
Помню, приехал к нам председатель колхоза и попросил нас, чтобы мы поработали дня три весь световой день, с тем, что-бы в эти дни закончить косовицу проса. Мы согласились, а пред-седатель позаботился об усиленном питании для нас, в рацион которого ввел мед и арбузы. За три дня мы скосили просо и нас вновь вернули работать на ток.
Кормили нас хорошо, но беда была в том, что в колхозе, да, наверное, и не только в этом колхозе не было соли, и мы в тече-ние трех недель ели пищу, приготовленную без соли. Это очень не просто есть  все время несоленую пищу, и тот, кто этого не испытал, вероятно, не представляет себе, как это тяжело.
Направили две или три подводы и несколько человек кур-сантов во главе с местным колхозником куда-то на соленые озера за солью.
Помню эпизод, когда два вола зашли на ток и объелись зер-на. Заметили их уже  тогда, когда они буквально раздулись. Их пытались гонять, но, увы, их уже невозможно было спасти. Тут же их зарезали, а на следующий день в рационе питания было в изобилии мясо. На полевом стане была кухня, которую обслужи-вали выселенные сюда немцы Поволжья.
Пища, которую они нам готовили, была, естественно, про-стой, без всяких премудростей, но хорошо помню, что не один раз они готовили нам вареники с картошкой. Готовили они их не такими, как русские или украинцы (не полумесяцем), а квадрат-ные, как манты, и заклеивали их рубчиком, изображающим сва-стику, выражая видимо этим свое отношение к фашизму. Так что нынешние проклятия в адрес Сталина, раздающиеся по поводу выселения немцев Поволжья из республики, не что иное, как зло-намеренное искажение правды и подлинных фактов и обстоя-тельств того времени, связанных с этой акцией.
Привезли на подводах в крупных комках соль, что было для нас праздником. Теперь мы ели нормальную пищу. В один из дней приехал председатель колхоза, и видимо оценив наше ста-рание на косьбе проса, поручил мне и Юре Румянцеву новую ра-боту.
«Работа эта ответственная и требует честного отношения, а вы - комсомольцы, поэтому именно вам я и поручаю ее». «Будете возить зерно на элеватор, на мельницу, на станцию Бельагач, ме-лить его на муку. Возить будете зерно через день на двух подво-дах, с вами будет еще деревенский паренек. Выезд в 4 часа утра, возвращаться будете поздно вечером. Муку будете сдавать в кол-хозный амбар, а жить придется в деревне у того паренька, кото-рый с вами будет ездить. Выезд завтра в четыре утра, подводы с зерном стоят прямо на току». Такое «боевое» комсомольское по-ручение мы получили от председателя, разумеется, после предва-рительного согласования с нашим командиром взвода.
Рано утром мы с Юрой Румянцевым явились на ток, дере-венский парень моего возраста уже запряг волов в обе телеги с зерном. Телеги были сделаны из досок очень плотно и выглядели в форме корыта, поэтому зерно было нагружено в них без тары. Мы познакомились с парнем, он оказался моим тезкой, а также и одного со мной года рождения. Выехали мы, как было условлено, в четыре утра, и, наверное, часов в восемь были уже на станции Бельагач. На мельнице при элеваторе была уже очередь подвод, видимо, из других колхозов. Часа через два мы сдали зерно и еще, наверное, через два часа получили муку. Затаривали ее в мешки, которые брали с собой, затем ее взвешивали и грузили на подводы.
В округ нас вертелись какие-то люди, предлагая деньги и даже спирт за муку, но мы, естественно, такие предложения от-вергали с негодованием. Возвратились мы в село часов в шесть вечера. Подъехали к колхозному складу и сдали муку кладовщи-ку.
Поскольку мы теперь должны были жить и питаться на квартире, кладовщик по распоряжению председателя отпустил нам продукты - мясо, мед в сотах, хлеб в форме калачей (круг-лый, как бублик), а также муки.
 - Сумка у вас есть под муку? - спросил кладовщик.
Но откуда у нас сумка?
- Снимайте рубашки - сказал он.
Я и Юрка сняли нижние рубашки, завязали их у воротника рукавами, и он нам насыпал муки килограмм по восемь. Усталые и голодные мы с новым нашим другом Мишей, нагруженные продуктами пришли к нему домой. Его мать, женщина лет три-дцати пяти, имени я ее не помню, оказалась очень доброй и при-ветливой хозяйкой. Она, зная уже от председателя колхоза о том, что мы будем у нее на постое, приготовила нам еду. Мы умылись и даже ополоснулись водой до пояса, так как за дорогу с ног до головы покрылись пылью, от которой наши физиономии были серыми, да и мука пропитала всю нашу одежду.
Полученные продукты мы отдали хозяйке. Вытряхнув оде-жду и умывшись, мы сели за стол. Что это был за стол, вы себе представить не можете. Я, к примеру, вообще в своей жизни та-кого изобилия на столе не видел. Высокие горки блинов, лосня-щихся маслом, издавали неповторимый аромат, творог со смета-ной, сметана, молоко, мед, сало, отварной картофель, соленые огурцы и душистые мягкие калачи из пшеничной муки. Слюна бурно заполнила наши рты, тем более что мы практически весь день ничего не ели. Сало я вообще не ел, картофель отодвинул на второй план, а вот на блины мы буквально накинулись. В начале мы ели их с медом, но, съев по нескольку штук, быстро почувст-вовали сытость. Мы стали запивать блины молоком, сметаной, пытались их есть с творогом, но, увы, мы уже не могли есть. Ка-залось, что мы съели совсем мало, так как стоящие перед нами горки этих прекрасных русских блинов нисколько не убавились, и глазами мы готовы были их все съесть, но желудки наши уже не способны были принимать никакую пищу. А хозяйка все предлагала нам то одно, то другое, затем, увидев, что мы не мо-жем уже есть, сказала: «Ну ладно, ребятки, отдохните немного, а потом еще поедите». Но мы настолько устали, что нам впору бы-ло только добраться до постели. Спать нас устроили в сарае на сене, и мы все трое с раздувшимися животами, только добрав-шись до сеновала, тут же уснули.
На следующий день у нас с Юркой сильно расстроились желудки, и хозяйка, поняв, в чем дело, приготовила нам какой-то отвар из травы, а еду нам приготовила диетическую. День мы отдыхали, помогая нашему новому товарищу кое в чем по хозяйству. Муж хозяйки был на фронте, и вестей от него давно не было. Кроме Мишки в семье были еще две младшие девочки. Хозяйство у них было приличное: корова, свиньи, овцы, куры и естественно дел хватало и нам.
В следующую ночь хозяйка подняла нас в половине третье-го, нам предстояло на колхозной конюшне взять волов, идти с ними на полевой стан, на ток, запрягать и так же, как и в про-шлый раз, выехать в четыре утра в Бельагач.
За время этой нашей работы и проживания на квартире в деревне, мы буквально отъелись вследствие чего воротнички на-шей одежды стали тесны. Немалая польза от нас была и для хо-зяйки, у которой мы жили. Помимо того, что мы постоянно ока-зывали помощь по хозяйству, мы обеспечили ее мукой, наверное, на целый год.
Подходило к концу время нашей работы в колхозе, подхо-дила к концу и уборка урожая. По просьбе председателя колхоза в последние дни мы вывезли с поля все прошлогодние скирды зерновых и обмолотили их. Мыши, а их здесь было видимо неви-димо, изрядно поработали в этих скирдах, но все же прошлогод-ний урожай, хотя и с потерями, был спасен. В последние дни мы работали именно на обмолоте зерна прошлогоднего урожая и ра-ботали практически весь световой день.
Подошло время отъезда, и колхозники устроили нам очень теплые проводы, а правление колхоза за оказанную помощь вы-делило нашей школе какое-то количество мяса и проса, что для школы было очень важно.
Как я уже говорил, школа наша, несмотря на военную спе-цифику, была в системе наркомата просвещения, и если в дово-енные годы проблем со снабжением не было, то теперь, да еще в условиях эвакуации они возникли. Хозяйка наша напекла нам  пирогов,  всяких булочек и кренделей, дала нам по баночке меда и по куску сала. В общем, те чехлы от матрасов, которые были у нас, мы привезли в школу наполовину заполненными всякой снедью. Возвратившись в школу в Семипалатинск, мы не сразу приступили к занятиям, нас тут же направили на торфоразработки. Приближалась зима, и топлива для отопления нужно было заготовить самим.
Нам выдали брезентовую одежду и резиновые сапоги и на-правили резать торф на торфоразработки расположенную непо-далеку от Семипалатинска. Там работали наши курсанты давно, и пока мы были в колхозе, они уже много заготовили торфа, а нас направили к ним как бы на помощь.
Залежи торфа здесь были мощные и очень высокого качест-ва.
Острыми, углом изготовленными резаками, мы вырезали в делянках желто-коричневый торф в форме кирпичей и складыва-ли их в небольшие штабеля для просушки. Через неделю или полторы закончилась и торфяная кампания, и мы,  наконец, при-ступили к занятиям. С началом учебного года появилось и по-полнение теперь уже за счет местного набора.

Седьмого ноября праздновали 25-летие Великой Октябрь-ской Социалистической Революции, шел 1942 год, год жестоких испытаний нашего народа и тяжелых поражений нашей армии на фронтах Великой Отечественной войны.
Обстановка была тревожной, а временами и панической, и это отражалось не только на всей окружающей нас обстановке, на нашей учебе, быту, но и на лицах людей.
У одних эти лица приобрели выражения растерянности, озабоченности страха, горя и безысходности, у других они посу-ровели, резко обозначив их упорство, решимость к любым испы-таниям. Люди в эти годы разучились улыбаться. Неоднозначно было поведение людей в это суровое время, время испытания их идейных, духовных и нравственных позиций.
Одни люди стремились зарыться поглубже в норы, чтобы выжить в эту тяжелую годину, другие рвались на фронт, чтобы грудью защитить свою Родину, свое социалистическое отечество, не думая при этом о собственной жизни. Высшим благом для этих людей были свобода, честь и независимость социалистиче-ской Родины и ее народа.
Но были и такие люди, которые предрекали поражение и гибель нашей страны, гибель социализма и не только предрекали, но и желали этого, и даже действовали. Были в Семипалатинске попытки враждебных Советской власти контрреволюционных сил организовать антисоветские митинги и саботаж, но они были решительно и сразу пресечены. Но то, что эти попытки были, это - факт. И факт этот говорит о том, вопреки нынешним утверждениям, что силы контрреволюции были еще живы  в нашем обществе в то время, они только временно ушли в подполье в ожидании лучших времен, а сегодняшняя ситуация в стране говорит о том, что эти силы, в лице своих наследников дождались-таки своего часа, но будет ли этот час часом их торжества - это вопрос! Это вопрос, ответ на который дает история. И не отдаленная, а ближайшая.

В зиму 1942-го и 1943-го годов в нашей жизни, в жизни страны были, конечно, не только сумрачные дни, а на фронте не только поражения. Если в зиму 1941-1942 годов фашисты были остановлены и разгромлены под Москвой, уперлись в стойкую оборону защитников Ленинграда, оказавшихся в блокаде, то в зиму 1942-1943 года, когда немецкие войска достигли берегов Волги и захватили значительную территорию Северного Кавказа и уже ликовали, предвкушая скорую победу, они неожиданно уперлись в жестокую и стойкую оборону наших войск у стен Сталинграда. А затем эта стойкая и жесткая оборона мудростью в первую очередь Сталина, сумевшего незаметно для противника за Волгой накопить огромные резервы, переросла в мощное на-ступление наших войск под Сталинградом, завершившееся бес-прецедентным в истории войн окружением и пленением 300-тысячной армии врага.
По фашизму был нанесен огромной силы сокрушительный удар, после которого германская армия уже не сумела оправить-ся.
В истории Великой Отечественной Войны 1941-1945 годов наступил коренной перелом и начался новый отсчет времени. Отныне оно показывало время не поражений, а побед, время ос-вобождения оккупированных территорий от фашистских захват-чиков.
Страна наша жила уже иначе, жила тяжело, превратившись в единый организм фронта и тыла, но жила с твердой уверенно-стью в неминуемую победу над врагом, и лица людей стали ины-ми.
Теперь на лицах людей, суровых, решительных и освещен-ных какой-то внутренней одухотворенностью, несмотря на горе утрат и повседневные испытания, появлялись выражения уверен-ности, радости и счастья. Вновь вернулась улыбка на лица людей.
Несмотря на всеобщее горе и трудности, оторванность от родных и близких, мы, по сути, еще мальчишки, значительно легче переживали все невзгоды по сравнению с взрослыми. И, хотя полная неизвестность о судьбе наших родных и близких по-стоянно владела нашим сознанием, вызывая в нем тревогу и на-дежду, все же постепенно мы привыкали к этому своему состоя-нию.
В Семипалатинске много было эвакуированных предпри-ятий, организаций и учреждений, в том числе здесь находился и работал Киевский академический, ордена Ленина, театр имени Франко.
Как-то мы трое, находясь в городе в увольнении, познако-мились с девушками, студентками медицинского училища или техникума.
Они оказались очень компанейскими и очень быстро овла-дели нашим вниманием.
Часто они покупали билеты в театр, и так сложилось, что именно в это время за всю свою жизнь я больше всего посещал театр и полюбил его.
В те годы в этом театре играли исключительно яркие, та-лантливые артисты, которых я уже конечно не помню, а в то вре-мя я их всех знал.
Мы смотрели «Запорожец за Дунаем», «Наталка Полтавка», «Ой не ходи, Грицю», пьесу «Фронт» Корнейчука,и многие дру-гие спектакли.
Временами девушки устраивали вечеринки, прекрасно их организуя, с роскошным по тем временам столом, на котором присутствовало и спиртное. Нужно сказать, что спирт (водка там была редкостью) продавался в то время в Семипалатинске везде, в том числе и в специальных бочках прямо на улицах, я уже не говорю о том, что пиво было вообще в изобилии.
Одна из пивных была на улице рядом со школой. У этой пивной можно было всегда наблюдать такую картину. Казах, с двумя кружками в обеих руках, покачиваясь, стоя около пивной, пьет пиво и одновременно оправляется. Картина эта была в то время типичной. Уровень культуры этого народа тогда был еще очень низким. В его среде спекуляция и воровство в те годы счи-талось явлением нормальным. Особое стремление у казахов было чем-то торговать, и, по-видимому, это черта присуща всем наро-дам Востока. Как сейчас помню, спирт стоил 30 рублей литр, но следует сказать, что спиртным у нас никто не увлекался, и прика-сались мы к нему исключительно по поводу какого-то торжества, а торжества эти в то время у нас были крайне редки, не пили мы и пиво. Да и где было взять денег, ведь стипендия наша составля-ла где-то 30 или 35 рублей?
И вообще мы постоянно испытывали голод, так как питание в то время в школе было очень плохим. Рацион нашего питания был очень скудным. К примеру, на завтрак нам давали немного какой-то каши (пшенной или перловой), 150 граммов хлеба, чай и граммов 15-20 мармелада, походившего больше на повидло. Сахара не было. В обед, как правило, был суп с галушками из темной муки, заправленный каким-нибудь жиром, а на второе опять все та же самая каша, в которой была подлива со следами чего-то мясного, 200 граммов хлеба, чай несладкий и очень редко компот. На ужин - опять каша или макароны, чай с мармеладом и 150 граммов хлеба.
В общем, питание наше было рассчитано только на поддер-жание сил, а прошедшая медицинская комиссия, которую мы проходили ежегодно, выявила серьезные нарушения в состоянии нашего здоровья в связи с этим. Командование наше хлопотало, просило, разъясняло, что мы ведь будущие летчики, и питание курсантов в связи с этим не отвечает необходимым требованиям, но, увы, решить этот вопрос им не удавалось, так как в стране были общие трудности понятные всем.
Голодный желудок всегда рождает мысль где-то и каким-то путем достать пищу. Были и у нас такие мысли, и были они по-стоянно и не одни только мысли. Кое-что мы все-таки добывали иногда, покупали на свою скромную стипендию, а иногда просто воровали.
Некоторые эпизоды из этой нашей жизни запомнились мне на всю жизнь. Однажды зимой, помню, завезли в школу несколь-ко тонн соленой сельди, причем без тары, прямо навалом и вы-сыпали ее прямо на снег около склада, и наш взвод заставили ее носить корзинами в склад. В этот раз мы немало перетаскали этой селедки, но ведь есть ее можно было только с хлебом, а хле-ба не было, но ели, потому что хотелось, есть, а затем пили воду.
Кто-то из курсантов придумал устраивать так называемую «трапезу». Заключалось это в том, что, к примеру, я в ужин в те-чение нескольких дней отдаю кому-то из курсантов свой хлеб и мармелад, ограничиваясь только кашей и несладким чаем, а затем в один день эти курсанты возвращают мне все сразу - и хлеб, и мармелад. К этому я еще покупаю два стакана риса на рынке, на покупку которого как раз хватало нашей стипендии, и варю в котелке кашу.
И вот эту кашу и шесть или семь порций хлеба и мармелада уплетаешь за один присест. Это и была так называемая «трапеза». Такую «трапезу» можно было себе позволить только один раз в месяц.
Столовая в нашей школе была на первом этаже, а кухня в полуподвале, горячую пищу носили в бачках из кухни в столо-вую и там разливали по тарелкам. Так вот, были и такие эпизоды, когда мы прятались в коридоре около лестницы на выходе из кухни, имея в руках пустой котелок, и, как только рабочие по кухне выносили бачки с галушками, которые всегда плавали в бачке на поверхности, мы выскакивали из-за двери, черпали ко-телком из бачка суп вместе с галушками и стремительно «удаля-лись». Некрасивый эпизод, но он был, что поделаешь, мы все время испытывали голод.
Была и еще одна возможность сытно поесть. Дров и торфа, заготовленных по осени, не хватало, и нас курсантов иногда по-сылали в лес за дровами. Зимой на санях, запряженных лошадь-ми, несколько человек курсантов, которым посчастливилось по-пасть на эту «хлебную» работу, уезжали чуть свет в лес.
Там мы пилили деревья и бревна складывали на сани. Воз-вращались всегда поздно вечером.
Утром перед выездом мы завтракали, а в дорогу помимо этого выдавали 500 граммов хлеба и 50 граммов сливочного мас-ла. По возвращении в столовой нас кормили обедом и ужином сразу. Как и во всякой молодежной среде, были у нас и шутки, и шалости, и нарушения и даже хулиганство, вот только не помню, чтобы были драки.
Старшиной в нашей роте был курсант Ильчаков, пренепри-ятный парень, но службист и мы, естественно, его недолюблива-ли и по возможности игнорировали. Не помню точно, какую оче-редную пакость он нам устроил, но очень хорошо помню, как мы ему за это отомстили. В детстве мы все, вероятно, читали книгу «Очерки Бурсы», так вот именно из этой книги мы использовали способ наказания нашего старшины.
Как-то днем старшина Ильчаков спал, укрывшись просты-ней, когда кто из курсантов предложил устроить ему «велоси-пед».
Быстро вложили ему между пальцами ног куски бумаги, и, изготовив воронку тоже из бумаги, вложили, в нее вату. Вату подожгли, и, когда она стала тлеть, один курсант, приставив воронку с дымящей ватой к носу старшины, стал дуть на тлеющую вату. Одновременно другие подожгли бумагу, вложенную ему между пальцами ног. Эффект этой экзекуции был поразительный. Вначале старшина морщился, затем стал задыхаться и чихать, но еще не совсем проснулся, но когда огонь стал жечь ему пальцы ног, он стал дергать ногами, отчего загорелась простыня. Он тут же вскочил и с перепугу даже закричал, но в комнате в это время уже никого не было.
Нас всех в течение недели допрашивали, пытаясь выяснить, кто это сделал, но курсанты все как один отвечали, что в комнате в это время они не были, и посему не знают, кто это сделал. На этом история и кончилась, но курсанта Ильчакова вскоре от обя-занностей старшины роты освободили и назначили старшиной другого курсанта.
Кстати, Ильчаков был большой подхалим и «сексот», как принято, было называть наушников, и ему, видимо, за эти спо-собности оказывал покровительство наш ротный командир младший лейтенант Гильштейн, которого мы так же не только не любили, а просто ненавидели.
Младший лейтенант Гильштейн неизвестно по какой при-чине и за какие заслуги попал в спецшколу на такую ответствен-ную воспитательную работу, но предположения у нас на этот счет были довольно веские.
Почему мы так относились к нему?
Ну, во-первых, он обладал на редкость отвратительной внешностью.
Кто помнит карикатуры в войну в наших газетах и журнале «Крокодил» на Геббельса – гитлеровского министра пропаганды, может себе представить внешность нашего ротного.
Самым отвратительным в этом лице был рот. Этот рот на-поминал рот лягушки, настолько он был широк.
Растянувшись от уха до уха, он был обрамлен очень тонки-ми и яркими, как у женщины, губами, между которыми прогля-дывали редкие и очень мелкие зубы.
Кожа лица была изнеженно бледного цвета, отливала густой синевой в местах выбритой растительности.
Он всегда имел обыкновение в разговорах с курсантами и преподавателями, оттопырив мизинец руки и проводя пальцами по своей тонкой и нежной шее, жаловаться на то, что у него по-сле бритья всегда возникает раздражение на лице и шее, а, по-скольку он еще и страшно картавил, это слово у него звучало, как «газдгажение». 
Не любили его не только курсанты, а после того, как стало известно о том, что он буквально издевался над своей старенькой матерью и лишал ее пищи, его буквально возненавидели и все преподаватели, и, по-видимому, только мощная поддержка со стороны директора позволяла ему удерживаться в училище.
В среде наших командиров и преподавателей, я уже не го-ворю о курсантах, дух патриотизма был исключительно высок. Я уже говорил, что капитан Калюжный неоднократно подавал ра-порты с просьбой отправить его на фронт. В то время здоровый мужчина, а тем более военный считал для себя позором быть в тылу, когда наша армия истекала кровью в тяжелейших боях с врагом.
Но капитана Калюжного почему-то не отправляли на фронт, и он настойчиво продолжал вновь подавать рапорта. А вот другого командира роты первого курса (в спецшколе было три курса) капитана Нехорошева (возможно, ошибаюсь в фамилии) по его просьбе отправили на фронт. Помню, что произошло это в начале лета, а глубокой осенью он уже вернулся в школу на свою должность. В боях он получил тяжелое ранение в ногу и вернулся уже инвалидом. Я помню, что он ходил, сильно прихрамывая и с тростью.
А вот с младшим лейтенантом Гильштейном происходила довольно интересная комедия. Как только его вызывали в воен-комат на медицинскую комиссию на предмет отправки на фронт, он всегда заболевал. И каждый раз ему удавалось избегать фрон-та. Все мы знали об этих его делах и их нюансах и откровенно выражали свое неуважение нашему командиру роты младшему лейтенанту Гильштейну.
Не знаю, почему, но у меня с ним сразу сложились доволь-но обостренные отношения. Скорее всего, видимо, потому, что я никогда не молчал и имел обыкновение высказать вслух и в глаза то, о чем другие говорили только по закоулкам, дипломатично помалкивая в тех случаях, когда нужно сказать прямо, открыто, в глаза.
К примеру, был такой эпизод, когда после недельного от-сутствия наш ротный явился к нам в общежитие и в беседе с кур-сантами объяснил свое отсутствие болезнью, но мы-то уже знали, что его вызывали в военкомат. Я, естественно, не смолчал и ска-зал ему: «Товарищ младший лейтенант, а не связана ли ваша бо-лезнь вновь с вызовом в военкомат»? Ненавистью сверкнули на меня его огромные, выпукло округлые глаза, но он, несколько замешкавшись, сказал, что болел не то ангиной, не то гриппом, по сути дела оставив мой вопрос без ответа.
После таких реплик он стремительно удалялся, находя этой поспешности какую-то причину.
И вообще он стремился с нами быть, как можно реже и был только тогда, когда не быть просто было невозможно.
В отличие от младшего лейтенанта Гельштейна, капитан Калюжный часто навещал нас в общежитии, хотя и был команди-ром роты старшего выпускного курса. Был он высок, худощав, со строгим, но добрым лицом, и всегда с отечески теплым слегка ироничным взглядом.
Когда он приходил к нам в общежитие, мы окружали его со всех сторон, расспрашивая об авиации, о его летней практике и других житейских делах. Он всегда интересовался тем, как мы живем, учимся, какие у нас проблемы, имеем ли мы связь со своими родными, давал нам дельные, полезные советы. Очень часто мы видели его в кожаной летной куртке и кожаной летчиц-кой шапке, это и то, что он был настоящий «летун» особенно воз-вышало его в наших глазах, он был нашим кумиром.
Кстати, он  подсказал нам, что можно написать запрос в центральное эвакуационное бюро, находившееся в то время в го-роде Бугуруслане, на Южном Урале, с целью получить справку о местонахождении своих родственников, если они эвакуирова-лись. Я такой запрос написал, и с нетерпением ожидал ответ, но спустя месяц или два пришла почтовая открытка из Бугуруслана, в которой сообщалось, что сведений об эвакуации, а, следова-тельно, и местонахождении моих родственников в центральном эвакуационном бюро не имеется. Позже, уже после войны выяс-нилось, что отец мой эвакуировался в последний момент, когда немцы уже вступали в город Белгород. Собственно эвакуация его проходила не в обычном порядке, не в специальном эшелоне, в котором эвакуировались жители города. Он на своем паровозе ФД-20-120 со «сплоткой» сцепкой из нескольких паровозов и деповским оборудованием уже в самый последний момент под огнем врага вывозил, спасая для страны,  столь необходимый транспорту подвижной состав и оборудование.
В то время когда я написал свой запрос в Бугуруслан, отец находился и работал в Челябинске. Но, видимо, судьбе не угодно было помочь мне найти своего отца в то время, и это наложило определенный отпечаток не только на мою судьбу, но и на судьбу всей нашей семьи.
Я долго и даже уже в ранней молодости считал, что фами-лия моя относится к числу редких, и был приятно удивлен, когда узнал, что на третьем, выпускном, курсе нашей спецшколы, есть курсант мой однофамилец. Узнал я об этом на политзанятиях, которые проводил комиссар школы, политрук Божко одновременно со всеми курсами. Политзанятия проводились очень интересно в форме дискуссии, в котором принимали активное участие курсанты, старших классов - мы еще до дискуссий не доросли. Темой дискуссии была, естественно, Война и Фашизм. Так вот в ходе этой дискуссии комиссар школы обратился с вопросом к курсантам, кто кратко сформирует существо фашизма как системы и идеологии. И вдруг я услышал свою фамилию, в зале поднялся и представился курсант третьего курса Мальцев Виктор. Я и сегодня помню его очень краткий, емкий и точный ответ на поставленный вопрос. «Фашизм – это кровавая олигархия финансовой буржуазии у власти» - ответил он и заслужил всеобщие аплодисменты. Как ни странно, но мне так и не пришлось с ним не разу встретится лично и поговорить, но сам факт, что, кроме меня, здесь в школе, рядом есть еще Мальцев, и Бог его знает, возможно даже какой-то дальний родственник, как-то ослабило в  моем сознании чувство одиночества и потерянности, которое испытывает любое живое, еще не совсем самостоятельное существо, вдруг потерявшее сво-их родителей.
Писем, никто из нас не получал, за исключением тех, у кого родители были эвакуированы, я не говорю о тех курсантах, кото-рые пришли к нам во время последнего набора.
И вдруг кто-то из курсантов нашего взвода сказал мне, что видел на проходной у дежурного по КПП несколько писем, среди которых было якобы адресованное мне. Я вначале не поверил ему, а затем высказал предположение, что, наверное, это письмо не мне, а Виктору Мальцеву, но курсант этот убеждал меня, что видел письмо, адресованное именно мне.
Я тут же помчался на КПП, но, увы, дежурный сказал мне, что никакого письма на мою фамилию не было, что курсант либо ошибся, либо соврал.
Не знаю, ложь или ошибка были в данном случае, но этот эпизод сильно меня расстроил.
Так хотелось верить, что письмо это было, что оно куда-то затерялось или попало не по адресу, но его все-таки не было. И курсант, который мне говорил о письме,  не лгал, в этом я убе-дился. Он видимо ошибся, хотя даже позже он все же настаивал, что письмо это видел. Я вначале думал, что письмо было моему однофамилицу Виктору Мальцеву, но на КПП дежурный автори-тетно заявил, что писем на фамилию Мальцева не было.
   
С фронта теперь уже приходили вести, радующие нас. Под Сталинградом была окружена огромная группировка врага, кото-рая должна была по замыслу Гитлера окончательно решить исход войны в пользу Германии. Наконец-то наш народ мог перевести дух и окончательно утвердиться в вере неминуемой победы.
Начали сбываться слова, сказанные нашим вождем в тяже-лейшее время, когда наши войска отступали, а немцы безудержно рвали наши нестойкие фронты то в одном, то в другом месте. «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами»!
В нашей курсантской среде царило ликование, смешанное с тревогой, что вот де война скоро кончится, а нам так и не удастся повоевать, проявить свой патриотизм, героизм, отомстить врагам за горе и кровь, которую они принесли на нашу землю.
И вообще в курсантской среде стали раздаваться разговоры, что вот де люди заняты все серьезным делом, воюют, трудятся в тылу, обеспечивая фронт всем необходимым, а мы здесь матема-тику, русский и литературу «жуем». И нужно сказать, что учеб-ная программа наша не выполнялась из-за того, что многого про-сто не было. А не было в первую очередь необходимой матери-альной базы. Нас должны были уже знакомить с «живыми» само-летами, с парашютным делом, проводить другие занятия по ос-новным и специальным дисциплинам, но все это откладывалось на потом из-за неимения многого необходимого.
Все это в определенной степени влияло на состояние дис-циплины, участились случаи побегов курсантов из школы.
В декабре месяце сбежало из школы пять человек, в их чис-ле и курсант нашего взвода Юра Румянцев, с которым мы вместе работали в колхозе. Через некоторое время кто-то из ребят полу-чил от него письмо, в котором он писал, что учиться в летной школе в Кызыл Орде, а там было в войну летное училище.
Несколько курсантов в Семипалатинске явились в военко-мат и попросили добровольцами отправить их на фронт, но здесь их застопорили, так как руководство спецшколы предприняло своевременные меры, предупредив военкома.
Но шло время и бегство на фронт продолжалось. В курсант-ской среде по этому поводу, шли бурные дискуссии, и в нашем взводе некоторые также проявляли готовность к побегу. В это время я особенно сблизился с Альбертом Заярным. Мы вместе дружили с девчатами – медичками, вместе ходили на танцы и в театр, и на новый 1943-й год вместе с Володей Денисовым и Ге-ной Сущенко были у этих девушек на прекрасно организованной ими вечеринке. Естественно, подготовку к побегу вели скрытно, не рекламировали. Конечно, решение бежать пришло не сразу, и как я уже говорил, атмосфера созревала под постоянным воздей-ствием целого ряда обстоятельств.
   
В конечном итоге, мы с Альбертом твердо решили бежать и стали к этому готовиться. В Семипалатинске идти в военкомат было бессмысленно, поэтому решено было на поезде добраться до станции Аягуз и там явиться в военкомат, но поскольку наш год еще не призывался, мы решили себе прибавить возраст, тем более что документы в то время никто не спрашивал, а ребята мы были рослые.
Не помню точно день, но, по-моему, это было 20-е или 21-е февраля 1943 года. Рано утром мы с Альбертом перебрались че-рез забор, имея в своем багаже по пять паек хлеба с мармеладом, по фланелевому одеялу и по одной простыне, которые мы при-хватили с собой на всякий случай.
Пассажирский поезд из Семипалатинска в сторону Алма-Аты отправлялся рано утром, и мы с Альбертом явились на стан-цию вовремя, так как предварительно узнали время отправления. Но как нам пробраться в вагон, этот вопрос мы должны были ре-шить на месте, так как на этот счет у нас предварительного плана не было. А это был очень существенный момент, так как морозы в эти дни были за 30 градусов ниже нуля.
Все наши попытки войти в вагон были решительно пресе-чены проводниками. Мало того, мы не могли сесть даже на про-ножку вагона во время отправления поезда, и только в самый по-следний момент, уже на ходу нам удалось вскочить на послед-нюю проножку последнего хвостового вагона.

Теперь, спустя 47 лет, вспоминая этот момент в моей жиз-ни, я как бы снова переживаю все то, что довелось пережить в те суровые для нашей страны и для меня лично годы. Находясь в спецшколе, я был вроде как бы на берегу, теперь же стихия бу-шующего океана войны волею судьбы вновь захватила меня вол-ной и вынесла, как щепку, на свои необозримые просторы. Будет ли у меня вновь берег? Куда вынесет меня моя судьба?
Желание было одно -  на фронт!
   
С этими мыслями я ухватился за поручень, и, прикрывшись от ветра одеялом, мчался вместе с поездом и судьбой в неведомое завтра. Мороз крепчал, и на ходу ветер готов был сорвать тебя с проножки вагона, пронизывая насквозь не только одежду, но  даже и тело. Будущее мое рисовалось очень печальными красками. Мы долго стучали в дверь вагона, умоляя старшего кондуктора впустить нас в тамбур, но в тамбуре, видимо, был не человек. Он не впустил нас в тамбур, а путь от Семипалатинска до Аягуза – это 300 километров. Это мы знали точно, не знали мы сейчас только одного - выдержим ли мы этот путь.
Я не помню, где и сколько было стоянок, но, думается мне, их было не более двух. А, может быть,  это мне так показалось тогда. У меня и сейчас по коже проходит мороз, и леденеет серд-це при вспоминании об этой поездке. Мы с  Альбертом постоян-но вертелись на проножке, прижимаясь друг к другу то спинами, то грудью, чтобы хоть как-то сохранить тепло еще живого и бо-рющегося за эту жизнь организма.
300 километров! Это не менее пяти часов езды, но для нас эти пять часов были вечностью. Все в мире относительно, но особенно ощутима эта закономерность в восприятии человеком времени. Каждому известно, к примеру, если догоняешь, время сильно сокращает свой бег; если же ты спешишь, ощущая дефи-цит времени, или же стареешь, тут время неимоверно ускоряет свой бег. Когда мы околевали на проножке несущегося в бес-крайней морозной степи поезда, время остановилось для нас.
Но все, как сказал философ, рано или поздно кончается. Другое дело - хорошо или плохо.
Поезд прибыл на станцию Аягуз…
От этой станции, на которой я оказался между прошлым и  будущим в моей жизни, начался новый отсчет времени.

г. Новотроицк
1 мата 1989 года.
 
ЧАСТЬ II
ЮНОСТЬ, ОПАЛЕННАЯ ВОЙНОЙ!
«У нас и юности-то не было.
А были детство и Война».

АЯГУЗ

На станцию Аягуз поезд прибыл в полдень, где-то около тринадцати часов. Здесь было уже значительно теплее.
Мы не сошли с проножки вагона, а буквально с неё свали-лись. Окоченевшие окончательно мы не могли пошевельнуть ни руками, ни ногами. И первое что мы сделали, это стали шеве-литься, пытаясь восстановить способность наших рук и ног дви-гаться. Счастье наше, что на ногах у нас были валенки. Не успели мы еще обрести способность к передвижению, как к нам подошли два милиционера, которых, видимо, заинтересовали пассажиры, прибывшие на проножке последнего вагона.
Они подошли к нам, но, увидев, что мы в курсантской военной форме, ограничились формальным вопросом:
-Куда вы едете?
Мы сказали, что уже приехали, путь наш лежит в военко-мат. Больше вопросов к нам не последовало, и мы отправились в город. Неподалеку от станции был рынок, и Альберт предложил мне продать на рынке одеяла, а на вырученные деньги купить что-нибудь съестное, подкрепиться основательно, а затем уже идти в военкомат. На рынке мы обратились к первому попавше-муся нам на глаза казаху с предложением купить у нас одеяла. Он сразу же согласился их приобрести, но сказал, что денег у него с собой нет, а поэтому предложил пройти с ним к нему домой, где он и деньги отдаст, и угостит нас. Мы естественно согласились, так как этот вариант нас устраивал как нельзя лучше, ведь мы были страшно голодны, и покушать что-то горячее и обогреться нам было как нельзя кстати.
Через пятнадцать минут ходьбы мы оказались где-то на ок-раине города, где домов в том виде, в каком мы их привыкли ви-деть, не было, а когда наш покупатель предложил нам войти с ним в какую-то нору, мы забеспокоились. Заметив это, он объяс-нил, что это его жилище и нам не стоит беспокоиться. Его объяс-нение не сняло нашей обеспокоенности, но мы последовали за ним в эту нору, подчиняясь какому-то неведомому закону “со-мневаясь – доверять”. Полусогнувшись, чуть ли  не на четверень-ках, мы двигались в полной темноте по подземному коридору, показавшемуся нам довольно длинным. Наконец хозяин, двигав-шийся впереди, приоткрыл какой-то полог, и мы вползли в не-большое, с очень низким потолком помещение. В помещении, если его так можно назвать, было относительно светло, но чем оно освещалось или откуда исходил свет, я не помню и не могу даже представить себе, так как помещение это было обыкновен-ной норой. Я вспомнил, что однажды уже видел что-то подобное на окраине Джамбула, когда мы эвакуировались и наш эшелон стоял на станции, а мы рыскали вокруг в поисках чего-то съедоб-ного. Но тогда я не был внутри такого жилища, а только видел, как казахи “ныряли” в эти свои норы, доставая оттуда арбузы и дыни, которые мы меняли на мыло или покупали за деньги. Те-перь же я оказался внутри подобного жилища – норы.
Во-первых, помещение это было настолько низким, что стоя находиться в нем было невозможно, можно было двигаться в нем полусогнувшись или же сидеть на полу поджав под себя  по-турецки ноги. Да и вообще размеры этой норы не позволяли в ней особенно двигаться.
По середине, на полу, был небольшой ковер, очень грязный и поэтому неопределенного цвета. Хозяин сел на ковер и пред-ложил нам последовать его примеру, по-русски он говорил до-вольно сносно. Мы сели, поджав ноги по-турецки, и стали осмат-риваться. Хозяин лет 35-40 оказался приветливым, подвижным и юрким человеком, как ящерица, почему-то подумал я, видя как он хлопотал и очень быстро вертелся в этой тесноте, соображая для нас какое-то угощение.
Осматриваясь, мы поняли, что это самая настоящая землян-ка, вырытая в сухом глинистом грунте. Стены, пол и потолок - все было глиняное, тщательно изнутри обмазанное и поэтому гладкое. Каких либо деревянных конструкций или перекрытий в землянке не было, одним словом, это жилище было самой на-стоящей норой. Во всю противоположную от входа стену были не то полки, не то стеллажи, завешанные грязной, неопределен-ного цвета шторой, за которой шуршал наш хозяин, что-то доста-вая оттуда и приговаривая при этом, что он угостит нас очень вкусной едой. Осматриваясь, мы вдруг заметили, что слева от входа, в уголке, поджав под себя ноги, сидит маленькая, худень-кая женщина. То ли мы её сразу не заметили, то ли она появилась бесшумно после нас - не знаю, только за всё время нашего пре-бывания в этой норе она не произнесла ни одного слова. Только одна фраза была произнесена хозяином в адрес этой женщины, после чего она сразу засуетилась и стала разжигать очаг, оказав-шийся в том углу, где она находилась. Присмотревшись, мы за-метили, что очаг этот был обыкновенным костром, сделанным в углублении в стене и имеющим дымоход. В очаге еще тлели уг-ли, подкладывая в которые небольшие щепки и палочки дров, женщина, по всей видимости, жена хозяина разводила огонь, раз-дувая ртом еще тлеющие угли.
Хозяин достал и поставил перед нами небольшой столик на очень коротких ножках, на который поставил миски с толканом в молоке, баурсаки и отварное верблюжье мясо.
За то время, что мы находились в Казахстане, мы, конечно, видели казахов, кое-что слышали о них, об их образе жизни, но близко соприкасаться и общаться с ними не приходилось и тем более мы совсем не представляли их бытовые условия.
Теперь мы это увидели и на какое-то время оказались в той их бытовой обстановке, которая естественно вызвала у нас силь-нейшее чувство недоумения и брезгливости. Несмотря на то, что мы были очень голодны, теперь всякое желание что-то здесь есть у нас мгновенно пропало.
Но хозяин был очень приветлив и настоятельно предлагал покушать их национальную пищу, которую он очень расхвали-вал. Долг приличия, если оно применимо к этим условиям, а так-же уважение к гостеприимству хозяина, к его стремлению непре-менно угостить нас тем, что, возможно, было у него самым луч-шим из всего, чем он располагал, не позволили нам отказаться от угощения.
Преодолевая отвращение, мы со страхом, как к чему-то ядо-витому или очень горячему, осторожно прикоснулись к угощени-ям. Пища оказалась на вкус хорошей, а голод, который тут же на-помнил о себе в полную силу, как только стали работать наши челюсти, сразу отбросил в сторону все наши страхи и предубеж-дения. Хозяин сидел вместе с нами за столом, сам ел с аппетитом, расхваливая еду, и этим еще больше способствовал тому, чтобы наше сознание избавилось от первоначально возникшего отвра-щения. Женщина нам на стол не подавала, никакого участия в процедуре угощения не принимала, сама за столом не сидела, все делал хозяин сам и сам с нами ел. Женщина продолжала в углу  у очага что-то делать и все время молчала. Быстро справившись с едой и утолив мучивший нас голод, мы с Альбертом, поблагода-рив хозяина, стали собираться уходить, объяснив, что нам надо поскорее явиться в военкомат, хотя после сытной еды и очень трудной дороги в тепле нас стало клонить в сон.
Но теперь вновь уже с особой остротой нами овладело чув-ство отвращения и брезгливости к окружающей нас обстановке и мы стремились как можно скорее выбраться из этой преисподней, в которой нам пришлось оказаться по воле судьбы.
Но хозяин любезно предложил нам закурить и попросил немного подождать, так как он велел жене испечь для нас лепеш-ки. Мы пытались отказаться, но вновь были покорены доброду-шием и сердечностью нашего хозяина и уступили его настойчи-вой просьбе.
Теперь мы обратили внимание на женщину, жену хозяина. О возрасте её трудно было судить, потому что в помещении было не совсем светло, а было вообще темно и только тусклый костра огонь красноватым светом освещал смуглое ее лицо. Мне каза-лось, что выглядела она значительно моложе своего мужа и была не женой, а бессловесной рабыней. Небольшое худенькое лицо, как у девочки, было смуглым скорее всего от дыма очага, к кото-рому она была как бы прикована. Создавалось такое впечатление, так как за все время нашего нахождения в этой норе она ни разу никуда не переместилась со своего места.
На голове у нее были редкие, лоснящиеся, похоже, давно нечесаные, грязные черные волосы.
На ней было ситцевое платье, очень грязное и поэтому тоже неопределенного цвета. Платье это было надето прямо на голое тело, к тому же она была, как потом мы заметили, и без штанов.
Заметили мы это тогда, когда она, задрав платье сидя и вы-вернув при этом как-то особенно свою худенькую ногу, вымеши-вала для лепёшек тесто на внутренней части своего бедра (на ляжке), почти у самого паха.
Увидев это, мы просто оцепенели от ужаса и страшного от-вращения и вновь засуетились, стремясь уйти. Но хозяин не как не мог понять этого нашего стремления, тем более эти лепешки, по его словам, хозяйка готовит очень вкусно, и они уже скоро будут готовы. Ноги наши от непривычной позы разнылись, а изменить позу не было никакой возможности, но настойчивое гостеприимство хозяина и какая-то зависимость от нее заставляли ждать нас эти лепешки. Огонь  в очаге горел уже без пламени, и женщина, обваляв предварительно лепешки в муке, положила их прямо на раскаленные угли и все так же молча, не произнося ни слова, поворачивала лепешки с одной стороны на другую до тех пор, пока они, подрумянившись с обеих сторон, не испеклись.
Хозяин с улыбающимся лицом и как-то даже торжественно, как будто совершил какое-то священнодействие, вручил нам эти, еще совсем горячие и пахнущие хлебом и дымком лепешки. Он заплатил нам еще сколько-то денег за наши одеяла. И мы, завер-нув в одну из простыней лепешки и поблагодарив хозяина и хо-зяйку за угощение и гостеприимство, ушли.
Выйдя из этой норы на воздух и облегченно вздохнув, мы первым делом выбросили лепешки, а затем быстро направились в военкомат, обсуждая дорогой все, что мы видели и пережили только что. День двигался к вечеру, и мы спешили, чтобы в ночь не остаться на улице. Дорогой Альберт все еще под впечатлением увиденного и пережитого говорил: “Они живут, как самые настоящие дикари”.
Теперь, вспоминая этот эпизод в моей жизни, я невольно сравниваю его с другим, когда в 1975 году, находясь по туристи-ческой путевке в Италии, в Неаполе, мы встретили там группу наших туристов из Казахстана.
Мы выглядели по сравнению с этими нашими советскими казахскими гражданами просто нищими. Эти люди выглядели очень солидно, с надменными лицами и имели теперь уже и кожу белее, чем у нас, и на их одежде, лице и руках было столько золотых украшений, сколько можно было себе только вообразить. Местные неаполитанские моторизованные воришки довольно успешно охотились за этими их украшениями, срывая их на ходу и мгновенно “испаряясь” в лабиринтах узких неаполитанских улиц. И вот я  теперь думаю, какой же огромный шаг сделал в своем развитии этот народ всего за каких-то 30 с лишним лет, если в 1941-1943 годах эти люди были дикарями. Как много им, этим народам национальных окраин России дала наша советская власть, а сколько они еще взяли сами!
А что же русский народ приобрел за эти годы? А какую благодарность от этих народов сегодня получает наш многостра-дальный русский народ, за что он, по сути дела, завоевал и пода-рил им эту советскую власть, разделив блага, которые она дала, между всеми народами не в свою пользу, оказавшись тем самым на сегодня в самом худшем положении, по сравнению с другими народами бывших так называемых национальных окраин? Если раньше русских называли освободителями, то теперь все чаще называют оккупантами! Вот уж по истине по пословице: “Хо-чешь иметь врага, сделай человеку добро!”
Конечно же, я не отождествляю весь казахский народ с теми его представлениями, которых я видел в Неаполе. В подавляющем своем большинстве он не купается в золоте, а трудящаяся его часть ведет более чем скромную жизнь, но у этого народа, как и у других в наше советское время, возникла своя национальная элита, присвоившая себе не только власть, но  и непропорционально большую часть народного достояния. Вот эта самая элита, вскормленная советской властью, нынче уже недовольна ею, так как в определенной степени она ограничивает её эгоистические устремления. Во всех наших республиках, в том числе и в Российской эта элита, спекулируя на национальных чувствах своего народа, возбуждает национализм, и на его мутной волне, окрашенной кровью, рвется к власти, которая позволила бы ей неограниченно править народом, еще в большей степени перераспределить созданные им богатства в свою пользу, вытравить из сознания трудящихся такие социалистические идеалы, как равенство, братство, социальная справедливость. А демагогия о демократии, правах человека, о правовом государстве - это ширма, за которой скрывается подлинная цель. Народная мудрость в своих пословицах и поговорках четко охарактеризовала все эти уловки паразитирующих классов - ”Прав не тот, кто прав, а тот, у кого больше прав”. “С сильным не борись, а с богатым не судись” - Эти  и многие другие пословицы говорят о том, что все права у того, кто имеет власть, а властью располагает тот, кто имеет большие деньги, имущественные ценности и средства воздейст-вия на умы и сознание людей.
Сегодня тот казах, у которого мы гостили в Аягузе, навер-няка живет в человеческих условиях, и, думаю, помнит ту свою нору и ту жизнь, которая ему сегодня представляется страшным сном, и, наверное, отдает себе отчет, что сделала для него совет-ская власть, а вот дети его или внуки, с которыми судьба свела меня в Неаполе, наверняка этого не помнят или не хотят уже помнить. Ибо их нынешние представления о социальной спра-ведливости, о справедливости вообще очень сильно деформиро-ваны с одной стороны непомерным потребительством, не сообра-зующимся с возможностями общества, а с другой - идеологиче-ской «помощью», т. н. друзей - врагов нашего союза, которые по-игрывают на всегда очень чувствительно тонкой, национальной струне.
 
ПУТЬ В НЕИЗВЕСТНОСТЬ

В те годы Аягуз был то ли городом, то ли пристанционным поселком. Выглядел он небольшим населенным пунктом с одно-этажными строениями. Не более пятнадцати, двадцати минут бы-строй ходьбы и мы добрались до военкомата, разумеется, предва-рительно узнав его местонахождение и путь к нему у нашего гос-теприимного покупателя.
Военком в звании капитана нас принял сразу и, когда мы вошли к нему в кабинет, он вышел из-за своего стола и с привет-ливым выражением лица, обращаясь к нам, осведомился о цели нашего визита.
По нашей форменной одежде он, разумеется, понял, кто мы и откуда, к тому же мы были здесь из нашей спецшколы не пер-вые. Ничего не выдумывая и не утаивая, мы все рассказали воен-кому: кто мы, откуда, а цель нашего визита заключается в том, что мы изъявляем желание, чтобы нас отправили на фронт, и просим военкома положительно отнестись к нашей просьбе.
Военком сел за длинный стол, стоящий посередине его ка-бинета и примыкающий к его служебному столу, и пригласил нас жестом так же сесть за стол по другую сторону напротив.
Только мы уселись за стол, как вошли в кабинет еще двое военных, лейтенант и старшина. Военком видимо знал их (были они сотрудниками военкомата или нет, мы не знали), поэтому сразу обратился к ним, как бы представляя нас, со словами:
- Вот молодые люди, курсанты приехали к нам из Семипа-латинска и просят, чтобы их отправили на фронт. Патриотиче-ский, благородный поступок!
Вошедшие, доброжелательно окинув нас взглядом, так же сели за стол рядом с военкомом и начался между нами неприну-жденный, я бы сказал дружественный разговор, в ходе которого военком подробно расспрашивал нас, кто мы, откуда родом, по-чему сбежали из спецшколы, где наши родители и сколько нам лет. Задавали и другие чисто житейские вопросы, и лейтенант, и старшина так же участвовали в нашей беседе.
Мы все рассказали подробно и правдиво о себе, а также, как нам казалось, аргументировано обосновали свой побег из спец-школы и свое желание непременно попасть на фронт. Единствен-ное, что мы соврали - это прибавили себе возраст, так как знали, что наш возраст еще не призывается (а было нам всего по шест-надцать с половиной) и, скажи мы правду, нас вместо фронта тут же отправили бы либо опять в спецшколу, либо в ФЗУ (фабрично заводское училище). 

Переночевали мы в помещении военкомата с лейтенантом и старшиной, с которыми познакомились у военкома, а утром вместе с ними отправились на станцию, где стоял подготовленный уже к отправке воинский эшелон. Нас определили в одну из команд, с которой мы погрузились в теплушку. Вскоре эшелон отправился… но… не запад, а на восток.
Для нас это не было неожиданностью. Нет, нас не обману-ли. Военком в беседе с нами объяснил, что прежде чем ехать на фронт, нужно вначале стать солдатом, научиться воинскому делу, а потом уж воевать. Объяснил он нам настолько убедительно, что у нас просто не нашлось аргументов для возражений. Мы естест-венно сразу приуныли, а он, заметив это, поспешил успокоить нас, сказав:
- Не унывайте, хлопцы, войны для вас еще хватит, а учить вас военному делу долго не будут. Вы народ грамотный, смыш-леный, да и дисциплину воинскую знаете, - а потом, сделав паузу, добавил, - Только вот соблюдать эту дисциплину вы еще не научились, к этому вам нужно относиться очень серьезно, это вам не спецшкола наркомпроса, а Красная Армия, бойцами которой вы теперь становитесь.
Куда конкретно лежал наш путь, мы не знали, но он лежал на Восток и вновь через Семипалатинск, который всего несколь-ко дней мы покинули. Большинство новобранцев нашей команды были казахи, но немало было и русских, и украинцев, и, хотя мы не обособлялись, все же получилось так, что с одной стороны теплушки на нарах разместились русские и украинцы, а с другой казахи. Видимо, сказался в этом случае языковый барьер, так как многие казахи не знали русского языка. Да что там греха таить, в соблюдении самой элементарной гигиены и санитарии они сильно отличались от русских,  украинцев и татар.
Все новобранцы обладали солидными мешками со снедью, которой их снабдили родители, и только мы с Альбертом не име-ли не только мешков с едой, но и уверенности, что у нас есть еще где-то родные, так как они уже давно оказались на территории, занятой врагом.
Наш эшелон двигался с большой скоростью и, казалось, без остановок.
До красна раскалилась печка, расположенная в теплушке. В вагоне было относительно тепло, чем оправдывалось его назва-ние. Мерный шум двигающегося состава под монотонный пере-стук колес, тусклый свет керосиновых фонарей и запах свежих сосновых досок нар, служащих нам и матрацем и, подушкой, на-вевали невеселые мысли. В какую неизвестность судьба вновь бросает меня? Куда мчит нас этот эшелон? Мы ведь бежали на фронт, а сейчас наш поезд с большой скоростью мчал нас в сто-рону противоположную фронту - на Восток. Воспоминания о не-давно оставленной нами спецшколе, о товарищах по спецшколе, вместе с которыми окончательно оборвалась связь с моим детст-вом, с моими родными, со своим городом, да еще напоминающий о себе пустой урчащий желудок не располагали ко сну. В нашей половине теплушки было относительно спокойно: кто спал, кто потихоньку занимался содержимым своих сумок, и только мы с Альбертом лежали тихо, не раз-говаривая, погруженные каждый в свои невеселые мысли. На другой половине теплушки “дым стоял коромыслом”. Шум, гам, дикие вопли и какое-то ненормальное поведение её обитателей вначале не отвлекали нас от собственных мыслей. Но когда к нашим нарам подбежал один из казахов и стал кривляться с каким-то идиотским выражением лица, по которому буквально градом лился пот, мы невольно вышли из сковавших нас тяжелых мыслей.
Все на нарах зашевелились, одновременно заговорили, гля-дя на кривляющегося казаха. Кто-то из рядом лежащих соседей сказал: “Ну, акурился, голубчик”. Завязался разговор по этому поводу, так как фраза, сказанная соседом, нам ничего не говори-ла. В разговоре, который нас всех оживил и сблизил, мы узнали что казахи, за редким исключением, почти все курят “план” или “анашу”. Об этом раньше мы не знали вообще ничего и даже те-перь, услышав и увидев, мы как-то этому не предавали особого значения, не зная и не понимая, что это наркоманы. Наши соседи по нарам - русские и украинцы, родившиеся в Казахстане и хо-рошо знавшие казахов и их образ жизни, рассказывали нам, что в сельских районах да и в небольших городах казахи ведут полуди-кий образ жизни, неграмотны, очень грязны, что среди них очень распространены всякого рода заболевания и особенно венериче-ские, что наследственный сифилис - бич этого народа, что среди них много воров и спекулянтов. О последнем мы уже были не-сколько осведомлены в городе Семипалатинске.
Утром на следующий день наш эшелон прибыл в Семипала-тинск. Мы с Альбертом не удержались от соблазна посетить со-всем недавно оставленную нами спецшколу, увидеться еще раз и попрощаться с товарищами. Преодолев школьный забор, мы ока-зались в расположении нашего взвода, когда все были в казарме. Встретили нас наши товарищи и друзья очень тепло. Смотрели на нас с какой-то, я бы сказал, завистью, завистью, конечно же, белой, завистью по поводу того, что у нас хватило мужества сде-лать конкретный мужской, патриотический шаг, который одоб-рялся всеми в то тяжелое для страны время, но на который не у всех хватало мужества.
Несколько минут мы побыли среди своих друзей и, попро-щавшись, поспешили на станцию, так как эшелон нас ждать не мог, и мы не могли на него опоздать. Попрощались мы со своими друзьями можно сказать навсегда. Спустя много лет уже после войны, только с одним из них мне удалось встретиться - с Воло-дей Денисовым. А пока наш эшелон мчал нас на Восток.
Зима 1942-1943 годов была суровой на всей территории на-шей страны, а здесь в Северо-Восточной части Казахстана, а те-перь уже наш эшелон мчал нас по просторам Сибири, она была особенно свирепой. На крупных станциях, где происходила смена локомотивов, нас кормили в пристанционных столовых, кроме того мы получали что-то и виде сухого пайка, а так же на оставшиеся у нас гроши покупали во время стоянок на станциях замороженное молоко в форме миски или тарелки у местных жителей, бойко торговавших разной снедью у поездов.
Особых впечатлений или событий в дальнейшем нашем пу-ти не было. Помню только смутно Новосибирский многоэтажный вокзал, о котором говорили в то время, что он крупнейший в Европе, а также Байкал и горные пейзажи Прибайкалья. В Читу наш эшелон прибыл ночью и после короткой стоянки тронулся дальше. Утром мы уже знали, что наш путь лежит теперь на Юго-восток в сторону Маньчжурской границы. По пути следования нашего эшелона теперь был бесконечно унылый пейзаж невысоких холмов, называемых сопками, почти лишенных какой либо растительности. Ни од-ного деревца или хотя бы кустика на всем протяжении оставшегося пути. Холодно, ветряно и бесснежно.
К какому берегу очередная волна бушующего океана войны прибьет “щепку”, волею судьбы оказавшуюся во власти стихии?
 
ДАУРИЯ

День уже склонялся к вечеру, когда эшелон наш прибыл на станцию Дацан. Здесь было все скоротечно, все временно и кон-чилось очередной, очень тяжелой для меня потерей.
Как сейчас помню, нас накормили вначале, затем размести-ли в казарме, где не было ни кроватей, ни нар, никаких постель-ных принадлежностей. Это было пристанище для нас только на одну ночь. Альберт Заярный где-то ходил, где-то слышал, что его и меня якобы зачислили в команду на ускоренные офицерские курсы. Спали мы прямо не полу вповалку, прижавшись друг к другу.
Когда утром нас подняли, выяснилось что нас оставалось в казарме немного меньше. Не знаю поныне, то ли я спал очень крепко, то ли все произошло ночью очень тихо, но, проснувшись, я к ужасу своему понял, что рядом со мной не оказалось моего товарища близкого мне, особенно в этой сложной ситуации, ко-торый был для меня частицей той далекой малой Родины. Все мои попытки выяснить, где Альберт, ни к чему не привели. Единственное, что я узнал, это то, что он в составе команды ночью был отправлен в какую-то часть. Куда, я узнать не мог. Теперь я остался один. Волны этого бушующего океана войны в союзе со злосчастной судьбой разметали нас в разные стороны. В этот же день нас оставшихся погрузили в эшелон, который вскоре доставил нас в Даурию.
Я очень долго переживал разлуку с Альбертом. Для меня эта потеря на таком сложном участке жизненного пути и в такое жестокое время была невосполнимой.
Даурия - знаменитое место на далекой окраине восточной части нашей великой страны. Это не город и не поселок, это во-енный городок и по нынешним нашим масштабам очень неболь-шой.
Даурия - это казармы, построенные еще во времена царст-вования Екатерины II. Точной справкой этого факта я не располагаю, но об этом я слышал лично от командира стрелкового полка, на пополнение которого прибыла наша команда.
Даурия в то время был фронтовым военным городком и, хо-тя боевые действия в этом месте не велись, тем не менее, солдаты гибли здесь не реже, а может быть даже чаще, чем под Сталин-градом, но об этом я узнаю позже.
А пока наша разношерстная команда с мешками, котомка-ми, баулами или просто фанерными чемоданами стадной колон-ной, более похожей на этап каторжан, двигалась от станции к городку, к казарме, где суждено мне было стать воином, солдатом Красной Армии. Мне в ту пору шел семнадцатый год.
В столовой, расположенной на первом этаже мрачной, очень давно не видевшей побелки казармы, нас вначале накорми-ли какой-то похлебкой, называемой галушки, коих в этой мутной бурде не было и в помине. Помимо “бурды” нам дали по пайке сырого клейкого хлеба. После первого нашего теперь уже армей-ского обеда нас повели в баню, где я лишился не только своей прекрасной спецшкольной формы, но и всего своего немудреного личного имущества. Куда-то пропало всё: личные документы, письма, фотографии родных и близких и даже самое необходимое солдату - ложка. Взамен моего обмундирования я получил старое, изрядно изношенное и кое-как починенное обмундирование. Шинель оказалась без элементарной подкладки, с большой латкой на спине, ботинки с полуото-рванной подошвой и самое страшное - это старые, замызганные обмотки, которые я никак не мог научиться использовать таким образом, чтобы это соответствовало “уставной форме”. Естест-венно, все это повергло меня в неимоверное уныние. Но это было только начало.
Теперь уже одетые “по форме”, в которой мы выглядели хуже арестантской роты, мы не совсем организованным строем направились в казарму. Казарма, где нас разместили, находилась в том же здании, что и столовая. Нас сформировали по ротам, взводам и отделениям, назначив нам командиров. Наша рота и взвод, в который я был зачислен, размещалась на втором этаже казармы. Помещение было с высокими потолками, такое же за-копчено-грязное, как и столовая, с большими оконными проёма-ми, в которых рамы были одинарными, кое-как застекленными кусками стекла, а там, где его недоставало, дыры были забиты фанерой или вовсе заткнуты каким-то тряпьем.
По обе стороны центрального прохода были сооружены двухъярусные сплошные нары, на которых не было никаких по-стельных принадлежностей, если не считать тряпья в виде гряз-ных, страшно замусоленных и рваных подобий ватных матрасов.
Подушкой служили нам шапка, а одеялом шинель.
Из наших командиров я помню командира батальона майо-ра Луфера, человека невысокого роста с дынеобразной головой, неприятного и жестокого. Под стать ему были и младшие коман-диры. Особенно среди них выделялся здоровый рыжий ефрейтор, не то командир нашего отделения, не то помощник командира взвода.
В составе нашего взвода были солдаты многих националь-ностей и разных возрастов. Были русские, украинцы, казахи, киргизы, буряты, якуты и даже было два грузина. В первый же день всю нашу роту вывели на плац, который размещался в центре военного городка на большой площади.
В коротком обращении к нам командир батальона майор Луфер сказал, что сейчас мы представляем собой стадо баранов, и ему предстоит сделать из нас солдат. Речь его состояла из грубых слов, пронизанных презрением и брезгливостью к нам худым, голодным, измученным тяжелой дорогой, стоящим и дрожащим от пронизывающего до костей ветра. Не помню, о чем в это время думал, но мысли и думы мои и всех рядом стоящих со мной были в этот момент более чем мрачные.
Началась ежедневная, многочасовая, изматывающая наши полуголодные и холодные тела строевая подготовка.
В течение недели строевая подготовка проводилась после завтрака до обеда, а после обеда до ужина.
В конце недели, видимо добившись того, чтобы мы были способны сносно ходить в строю в ногу, количество часов на строевую подготовку нам сократили до 2-х часов в день.
За каждым из нас было закреплено оружие.
Мне как более грамотному (так выразился рыжий ефрейтор) был вручен ручной пулемет. Эта “привилегия” оказалась для ме-ня впоследствии очень тяжкой.
Электрического освещения в казармах не было. Говорили, что связано это было со светомаскировкой, так как Даурия нахо-дится в приграничной, фронтовой зоне, рядом Маньчжурия; по-ложение в это время было такое, что ожидалось со дня на день нападение японцев. На западе наши войска, обливаясь кровью и сжимаясь в пружину у берегов Волги и предгорий Кавказа, вдруг с огромной силой разжали ее, нанеся уже торжествующим было победу гитлеровским войскам уничтожающий удар, и этим са-мым предотвратили нападение Японии на Востоке. Но мы жили в режиме ежедневного и даже ежечасного ожидания этого нападения.
Но, боже мой, а он видимо есть, ты был в какой-то степени милостив к нашему народу. Не могу представить, чем бы завер-шилась для нашей страны, для нашего народа эта война, если бы японцы все-таки напали на нас на Востоке. Одно могу сказать, даже по тем моим понятиям, армия наша (судя по Даурии) была небоеспособной, хуже того, она просто “качалась от ветра”.
Состав нашего воинства, как я уже говорил, был многона-циональным. Якуты в возрасте от 1895 по 1925 годы рождения, почти сплошь неграмотные, почти поголовно больные туберкулезом (это у них наследственное) - они ни днем ни ночью не выпускали изо рта свои фарфоровые курительные трубки. Почти та же картина была и среди казахов и киргизов, а если к этому добавить, что большинство из них не знало русского языка и что этот контингент составлял большинство нашего подразделения, то мои опасения, высказанные выше, можно считать вполне оправданными. Но это пока были мои первые впечатления, а последующие события и более глубокое осознание мной сложившегося в нашей армии здесь положения позволили мне с полным основанием подтвердить сделанный мною ранее вывод.
 
ПОХОД

Вооружение нашего взвода состояло из русских винтовок образца 1898 года и двух подсумков с патронами к ним. Кроме того, на взвод было два ручных предмета системы Дегтярева с тремя дисками патронов к нему - и все. В роте четыре взвода. Сомневаюсь в том, что каждый солдат способен был умело об-ращаться со своим оружием, за исключением якутов и сибиряков, которые в большинстве своем были охотники и конечно с ружь-ем, а значит и винтовкой обращаться умели. Простое изучение материальной части винтовки, её сборки и разборки проходили очень сложно, с одной стороны, из-за незнания многими предста-вителями национальных окраин русского языка, а с другой сто-роны, их примитивизмом и очень низким общим развитием. Я уже не говорю о практических стрельбах, они почти не проводи-лись, так как каждый патрон был на счету. Страна, напрягаясь изо всех сил, все отдавала на Западный фронт.
Подъем был в 6 часов утра. Спали мы всегда одетыми, впо-валку, прижавшись друг к другу, так как в казарме было холодно, можно сказать даже гулял ветер, продувая казарму сквозь дыря-вые окна. Согреть же помещение большой и очень высокой (до 5 метров высотой) казармы теплом своих истощенных тел мы не могли. В темноте набрасывая на себя шинели, мы буквально сва-ливались с нар на пол, хватали котелки, которые никогда не мы-лись, и, не умываясь, строились и бежали в столовую. В столовой стояли в несколько рядов длинные дощатые столы. У раздаточ-ных окон большая толпа солдат и неимоверный гам. Выделенные от каждого отделения солдаты, собрав котелки, получали на раз-даче все ту же баланду - галушки из ржаной муки, хлеб, сахар и чай. Котелок на двоих баланды, в другом котелке чай.
Выделенный солдат режет буханку хлеба на равные пайки на 10 человек и на каждую пайку хлеба высыпает чайную ложку сахара.
Сколько нам было положено по норме продуктов, мы не знали, нам всегда давали столько, сколько давали. Жаловаться, выяснять и тем более требовать было бесполезно и небезопасно.
Освещения, как я уже сказал, не было никакого. Светили всегда своеобразным, невиданным мною ни до, ни после спосо-бом - жгли изолированные куски провода. Изоляция горела, издавая сильный запах горящей резины, и при этом страшно коптила. Свет поддерживался у раздачи и над столом во время резки хлеба и дележа сахара. Ели в темноте. Иногда случалось, что нерасторопные солдаты в темноте становились жертвой более ловких, которые завладевали чужими котелками с баландой, и некоторым она в итоге не доставалась. Нужно было быть очень бдительным и во время дележа хлеба, так как здесь тоже случалось подобное, особенно в первое время.
Поначалу я особенно страдал, так как во время обмундиро-вания у меня похитили, как я уже говорил, все мое личное иму-щество, в том числе и ложку. А ложка для солдата в тех условиях была самым главным и самым необходимым оружием, чтобы выжить.
Поэтому получалось так, что моя порция еды зависела от совести моего напарника по котелку, так как мисок не было, а черпали пищу ложками прямо из котелка, ну а совесть и голод несовместимы. Обычно жидкую баланду выпивали через край, а на дне оказывались 3-4 ложки ржаных отрубей от растворивших-ся галушек.
Хлеб был сырой, клеклый с большим количеством в нем го-релых кусков. Добиваясь большого припека, в пекарне тесто де-лали очень жидким, хлеб не всегда от этого выпекался, горел, его вновь размачивали уже горелый и вновь вкладывали в тесто и “переделывали”.
Чтобы приобрести ложку, нужно было отдать спецам из сержантов не менее десяти «п;ек» хлеба и сахара. Эти ложки где-то отливали похожими по форме на деревянные, с ручками в виде русалки. Такие ложки были почти у всех солдат и хранились они ими пуще глаза. Ложек солдатам не выдавали вообще. Пришлось и мне сократить свой паек, дабы приобрести ложку. После завтрака либо строевая подготовка до обеда, либо занятия по изучению материальной части нашего вооружения, либо занятия тактические в поле (на сопках). Затем обед из этой же баланды и плюс второе в виде какой-то каши или рагу из капусты и хлеб. После обеда вновь строевая подготовка, уборка в казарме. Занятия или вновь строевая подготовка. Затем ужин. После ужина, как правило, ничего не делали до отбоя, так как света не было, если конечно не было какой-либо хозяйственной работы или рассвирепевший наш командир не придумает какое-нибудь очередное издевательство. Все делалось так, чтобы у солдата не было свободного времени даже на то, чтобы просто отдохнуть. На это была только ночь.
Прибыли мы в Даурию в первых числах марта. Стояла хо-лодная бесснежная погода, но уже чувствовалось приближение весны.
Интенсивность нашего обучения военному делу с каждым днем нарастала. Теперь нас почти ежедневно гоняли в сопки за городком, где наша учеба заключалась в рытье стрелковой ячей-ки, и проводились военные учения, имитирующие наступатель-ные операции, причем самое главное внимание уделялось тому, чтобы наша цепь в наступлении обязательно была ровной, чуть ли ни как в строю. Это была откровенная преступная чушь, как и вся наша повседневная служба и, хотя она давно была уже от-вергнута Уставом, здесь ей, этой чуши  придерживались неукос-нительно.
Создавалось впечатление, что мы служили не только в ка-зармах екатерининских, но и все остальное в нашей службе было из тех, давно ушедших, но здесь сохранившихся времен.
Кто был в тех местах, тот знает, какая там каменистая, осо-бо твердая почва. Свои саперные лопатки мы отбивали и точили ежедневно, но после каждого учения они вновь становились ту-пыми, и мы практически ни разу не могли отрыть ячейку стоя; сил наших и лопатки хватало лишь на то, чтобы выдолбить в этой проклятой богом земле небольшой окопчик, в котором измученные и продрогшие, на никогда не прекращающих ветрах, мы могли втиснуться вдвоем, чтобы, прижавшись друг к другу, немного обогреться цигаркой из махорки, за ложку “по края” которой мы отдавали тоже пайку хлеба. Сибиряки иногда получали посылки с табаком из дома и меняли его на хлеб. Им было легче выжить в этом аду. Вначале те солдаты, которые призывались из дома, имели солидный продзапас в сумках, а казахи и киргизы  в первое время даже отказывались от баланды, если она была заправлена свиным салом “лярд” (что это за сало, я не знаю, здесь и комбижир применялся какой-то жидкий, как нефть, и хлопковое масло, но и его вкладывалось в пищу мизерное количество), так как по их вере они не едят свинину и свиное сало. Но когда запасы кончились, они стали хлебать это все. Казахи и киргизы вначале выбрасывали кусочки сала, если они плавали у них в котелках, а затем и это перестали делать. Голод не тетка!
Начались болезни. Полная антисанитария и отвратительное питание повлекли за собой желудочные заболевания.
Все чаще нам стали устраивать т. н. “походы”. Вначале на 10, затем на 20 км. В этих походах обязательно привносились всякого рода “вводные”. Обессилевших, измученных муштрой и голодных нас заставляли петь строевые песни. Ну, какая там пес-ня! Естественно, это было не пение, а подвывание издыхающих, но наши свирепые ефрейторы и сержанты, а в основном они нас муштровали, требовали от нас песню бодрую. Ну а если она не получалась, заставляли надевать противогазы и устраивали нам марш-бросок. Невозможно передать те страдания солдата, кото-рым его подвергали ежедневно и ежечасно наши командиры. И не потому я пишу об этом, что вроде бы жалуюсь на тяжесть во-инской службы вообще. Нет. Нет, эта тяжесть многократно уве-личивалась сознательным издевательством тех командиров и ко-мандириков, которые делали это явно не по служебному рвению, а скорее просто упиваясь своей неограниченной властью над че-ловеком, над солдатом, жестокостью подавляли в нем все челове-ческое, сознательно или бессознательно подавляли в нем волю и разум, превращая в безмолвное, послушное существо, которое возможно завтра должно было так же обреченно, послушно, без-вольно стать обыкновенным пушечным мясом.
Двадцать шесть лет Советской власти по сути ничего не из-менили в армейской службе нынешних забайкальских гарнизо-нов. Все здесь оставалось таким, каким оно было в Русской ар-мии в канун Русско-японской и первой Империалистической войны. Осмысливая все пережитое и виденное мною, я пришел к такому выводу. 
Во второй половине марта как-то потеплело, и местами ле-жащий на сопках снег стал подтаивать.
В один из этих дней нам объявили, что намечается крупное воинское учение, в ходе которого намечается поход на Цыгано-лое, это где-то в 80 километрах от Даурии.
Мои ботинки к этому времени развалились окончательно и, естественно, для такого похода не годились. Старшина снял бо-тинки с одного солдата нашего взвода, валявшегося на нарах с высокой температурой, и приказал мне их надеть. Ботинки были явно велики мне, но старшина сказал:
- Это даже хорошо, подложишь внутрь соломы.
Помимо основного снаряжения и оружия среди солдат взвода распределили воинские палатки, детали печек и другое походное снаряжение, так как предстоял многосуточный поход с развертыванием походного лагеря в конечном пункте. На время похода выдали сухой паек, так как во время его не предусматри-валось кормить нас горячей пищей. Чем это было вызвано, непо-нятно, видимо, командование решило провести эксперимент, сможет ли голодный, измученный и истощенный солдат выдер-жать такое испытание. Сухой паек состоял из нескольких сухарей и маленькой баночки консервов камбала в томате - на двоих. Возник скандал, так как в соседней роте солдатам выдали по банке консервов на человека. Естественно и я подал свой возмущенный голос, на который последовала угрожающая реакция со стороны старшины роты и его сержантского окружения. А окружение это было свирепое и совсем не походило на командиров Красной Армии, скорее их можно было сравнить с бандой преступников, сбежавших из заключения и обосновавшихся в армии около командования, так как они не только издевались над солдатами, но и беззастенчиво их грабили, отнимая от их и так тощего рациона значительную часть. Такая оценка справедлива еще и потому, что наши командиры систематически применяли по отношению к солдатам такую угрожающую фразу как  “я научу тебя свободу любить”.
Рано утром наш полк выступил в поход, вытянувшись длинной серой змеёй по дороге на Цыганолое.
Мое снаряжение ручного пулеметчика - помимо пулемета состояло из коробки с тремя запасными дисками (снаряженны-ми), а также из металлического ящика с запасными частями (ЗИП).
Все вместе имело изрядный вес, натирая ремнями плечи и сковывая движения рук и ног. Моя грамотность обернулась для меня серьёзным испытанием.
Первый день наша колонна двигалась почти без потерь, но уже после первого привала, который нам сделали на исходе дня, некоторые солдаты не смогли продолжать самостоятельно дви-гаться в основном из-за потертостей ног. Это немудрено, если учесть какая у нас была обувь.
Короткий привал, после которого мы с трудом поднима-лись, а ноги не хотели двигаться, и полк вновь, продолжил дви-жение, но теперь уже значительно медленнее.
Командиры постоянно заставляли нас ускорить шаг, но из этого ничего не получалось. Сил на это у солдат не было.
Ночью был сделан привал уже более продолжительный, но не более чем 2-3 часа, с тем видимо расчетом, чтобы солдаты могли съесть свой сухой паек и подремать. На месте привала за-благовременно были установлены большие воинские палатки, которые были настолько велики, что в них размещали целиком роту.
Сесть в палатках естественно было не на что, так как уста-навливались они прямо на земле. Ну а о том, чтобы лечь и тем более поспать, не могло быть и речи. Единственное, что давали нам эти палатки – это защищали от пронзающего холодного вет-ра. В полной темноте, приткнувшись кое-как друг к другу, солда-ты жевали сухари, а кое-кто пытался даже открыть консервы, но удавалось это не всем, так как для этого нужен был нож, а ножей у нас не было. После привала, который нам не позволил ни обог-реться, ни утомить голод и естественно восстановить силы, поход был продолжен.
Ночью серой угрюмой колонной солдаты медленно и молча, с трудом переставляя ноги, продолжали движение. Стало подмораживать, пошел снег. На исходе второго дня дорога пошла в гору, снег усилился.
Тощие лошаденки полкового обоза, так же измученные, как и солдаты, стали не в силах продолжать крутой подъем. Разда-лась команда, как удар кнута и обессилевшие солдаты взяли на себя дополнительно еще и лошадиный груз.
Вспоминаю один эпизод уже после войны: в училище, ко-мандир нашего взвода, веселый и юморной ростовчанин как-то задал вопрос одному курсанту:
- Сколько лошадиных сил у солдата?
Курсант смутился, не понял юмора, а затем наугад сказал:
- Одна.
Командир взвода с серьезным видом сказал:
- Ошибаетесь, товарищ курсант, больше.
Курсант растеряно посмотрел на взводного и сказал:
- Не знаю, ну а сколько?
Командир взвода сказал:
- Подсчитай сам!
Старшина пришел к командиру роты и сказал, что по пути из подсобного хозяйства застряла машина с овощами и, чтобы её вытащить, нужен трактор. Командир роты ответил старшине:
- Трактора нет. Возьми два человека солдат.
Сколько же в человеке лошадиных сил?...
   
Преодолев подъем, которому, казалось, не было конца, сол-даты буквально падали на обочину, но были подняты вновь хле-сткой командой, как ударом кнута.
Дорога пошла под уклон, теперь нужно было держать теле-ги, дабы они не смяли лошадей на крутой и скользкой дороге. Уже смеркалось, когда полк остановился в распадке между высо-кими каменистыми сопками, на которых в отличие от Даурских, росли редкие, карликовые деревья.
Было приказано установить палатки и печки. Мы прибыли в конечный пункт нашего похода.
В ночь сильно похолодало и, хотя наша печечка раскали-лась до красна, в палатке было холодно. Если лицу от печки было невыносимо жарко, то ноги у стенки палатки буквально коченели. Ночь провели без сна, постоянно поворачивались то одной, то другой стороной к печке. Утром нас впервые накормили горячей пищей. Командир полка разрешил отстрелять несколько диких коз, водившихся в этих местах в изобилии, вот с козлятиной нам приготовили прекрасный густой суп. Горячая и калорийная пища сразу взбодрила солдат, сняла с их лиц маску угрюмости. После завтрака полк двинулся в обратный путь. В пути из строя выбыло много солдат, но я держался стойко, за что удостоился похвалы командира взвода. Солома в ботинках сби-лась, и у меня начали сильно болеть подошва правой стопы и голень, но я все же находил в себе силы двигаться.
Километрах  в шести-семи от Даурии  был последний при-вал, после которого я уже не смог идти. Сильно болела правая стопа, особенно голень и голеностопный сустав.
Командир взвода разрешил мне сесть на конную повозку, на которой я и закончил оставшуюся часть нашего похода.
После этого похода я в течение двадцати дней не мог насту-пать на правую ногу вследствие сильнейшего растежения связок и кровавого мозоля на подошве стопы.
Командир батальона Майор Луфер не часто появлялся в расположении батальона, но если появлялся, то за этими его ви-зитами, как правило, следовали для солдат неоправданно усилен-ные нагрузки, очень часто выглядевшие обыкновенным издева-тельством.
Я с распухшей и забинтованной ногой валялся на нарах, и в первые дни мне даже еду приносили в казарму.
В очередной визит командира батальона было приказано выстроить всех больных. Майор Луфер обошел строй и приказал многим больным солдатам, в том числе и мне следовать на заня-тия.
Он сказал буквально следующее: врач дает заключение о состоянии здоровья, а освобождаю от  занятий и несения службы я.
Поскольку я не мог обуться и не в состоянии был наступать на ногу, то, выполняя приказ, в одном ботинке, на четвереньках отправился в расположении взвода, который находился на такти-ческих занятиях за пределами городка.
Когда я прополз не менее двухсот метров, меня вернули в расположение взвода.
После этого эпизода последовали конфликты с младшими командирами, так как я стал протестовать против откровенного издевательства и произвола.
Вообще говоря, анализируя мысленно обстановку, сложив-шуюся в воинских частях местного гарнизона, я пришел к выво-ду, что здесь были не только екатерининские казармы, но и весь наш армейский быт и служба были из тех далеких времен, а Со-ветской Армией и Советской властью здесь и не пахло.
Весна наступила как-то неожиданно быстро; из-под про-шлогодней, жесткой, как хворост, травы на сопках стала проби-ваться свежая зелень. Особенно много здесь было черемши (ди-кий чеснок), которую во время занятий по тактике мы собрали в больших количествах и поедали частью сразу на месте, а часть приносили в столовую и, порезав, мелко сыпали в баланду, кото-рая после этого приобретала густоту, и ее уже можно было не просто хлебать, но и жевать. Это было тем более важно для нас, если учесть, что никаких свежих овощей мы вообще не получали. Если же что-то из овощей и вкладывали в нашу пищу, что бывало довольно редко, то были они сушеными.
Походы наши продолжались, правда, не на столь длинную дистанцию, так как прошлый поход вывел из строя не менее 20% солдат.
Каждый такой поход приносил, как правило, жертвы. Пада-ли солдаты прямо на ходу от солнечных ударов. Такой солнеч-ный удар являлся причиной смерти солдата, ослабленный орга-низм не выдерживал такой нагрузки.
 
ГОСПИТАТЬ

Примерно в мае месяце меня неожиданно против моей воли, отправили в учебный полк, сказались мои “выступления” в конфликтных ситуациях и, видимо, таким образом от меня решили избавиться. Каждый человек в любой ситуации на что-то надеется, к чему-то стремиться, о чем-то мечтает.
Я никак не хотел оставаться в пехоте, мне очень хотелось попасть в артиллерию, и такие наборы периодически бывали. Да не только я, все об этом мечтали.
В артиллерии было больше порядка, лучше кормили, да и сама военная специальность была уважаемой. По этой причине мне и не хотелось идти в учебный полк, так как, окончив его и получив лычки сержанта, ты уже оставался на век привязанным к пехоте.
В учебном полку все началось с начала. В течение первой недели нас с утра и до отбоя гоняли на плацу, отрабатывая строе-вую подготовку. Порядок в учебном полку, правда, разительно отличался от порядка в пехотном полку.
Во-первых, у каждого курсанта был свой матрац, набитый жесткой, как палки травой, своя подушка, одеяла и чистые про-стыни и наволочки.
Все это было заправлено на одноэтажных нарах. Казарма была тоже одноэтажная, расположенная в центре отдельного, тщательно отгороженного городка.
Кормили здесь тоже лучше и, самое главное, здесь мы ели уже из железных мисок, а не из котелков.
Установилась жаркая погода.
Напряженная учеба, в сочетании с плохим питанием, а воз-можно и еще кое-чем вызвали среди солдат и курсантов массо-вую эпидемию дизентерии. Все это скрывали, отказывались от горячей пищи, жевали одни сухари, которые очень часто давали нам вместо печеного хлеба, и продолжалось это до тех пор, пока курсант, буквально обессилев, валился с ног, и его отправляли в госпиталь.
В Даурии было два госпиталя - 109-й и 110-й, и ходила сре-ди солдат о них очень дурная слава. Все  считали, что если попал в госпиталь, то оттуда дорога одна на кладбище (“на сопку”).
По этой причине многие уже больные дизентерией скрыва-ли это до поры, рассчитывая перебороть болезнь жёсткой диетой. Но заканчивалось для всех это одной и той же участью – госпи-талем, оттуда, как правило, редко кто возвращался.
Примерно в июне месяце что-то произошло.
Старшие командиры наши метались очень обеспокоенные. Заставляли нас во всем наводить блеск, значительно улучшено было питание. Ожидалось высокое военное начальство из Забай-кальского Военного Округа. Стали распространяться среди сол-дат разные слухи, в числе которых и такие, что командующий Забайкальским Военным Округом, в прошлом царский генерал, генерал-лейтенант Викторов оказался врагом народа и его якобы уже расстреляли. Говорили и о том, что японцы якобы уже давно ведут против нас бактериологическую войну, что вода сплошь заражена, а в сопках встречаются очень часто тарбаганы, зара-женные чумой. Были случаи заражения чумой и у солдат.
Вот в этих условиях нас почему-то сразу перевели на поло-жение так называемых “батальонов выздоравливающих”, с уси-ленным питанием и медицинским обслуживанием.
Я в это время тоже уже страдал поносом, но до дизентерии, мне кажется, я еще не дошел. Как и другие, перешел на сухарную диету. Помимо этого, я стал опухать очень сильно. После очеред-ного медосмотра меня в числе других курсантов отправили в ба-тальон выздоравливающих. Всего неделю или полторы я пробыл в этом батальоне и, хотя условия бытовые, питание и в опреде-ленной степени лечение здесь были значительно лучше, я как-то сразу, без видимых причин заболел. Почувствовав после приема “фронтового душа” недомогание, я отправился в санчасть, откуда был немедленно госпитализирован. У меня была высокая темпе-ратура, больше я ничего не знал...
В госпитале было как в раю. Чистота, каждому отдельная койка, заправленная белоснежным бельем, нормальное человече-ское питание. Никаких тебе подъемов, изнурительных, тактиче-ских учений и походов. Лежи себе на койке и принимай себе своевременно лекарство и пищу и всё… Но, как ни странно, ра-дости это не приносит, так как очень много свободного времени, а значит, мысли, мысли, мысли…
Начинаешь задумываться, что же с тобой произошло? К че-му ты стремился и что получил? Вместо фронта, каторжная служба в тылу и реальная возможность подохнуть здесь без вой-ны, именно подохнуть от голода и болезней. У меня установилась повышенная стабильная температура, появился кашель.
Как-то во время курения в туалете кашель особенно уси-лился, и стала обильно отхаркиваться мокрота. Сплюнув в писсу-ар, я обратил внимание, что мокрота моя с большим количеством крови.
Чем-то нас лечили, ежедневно мерили температуру, давали таблетки.
Я, видимо, в силу своей молодости, особенно не задумывался над тем, что со мной и чем я болел, поэтому все то, что со мной происходило, воспринималось мною равнодушно спокойно.
Ну а врачи вообще ничего не говорили нам о наших болез-нях.
Мой лечащий врач Петр Иванович (фамилии я не помню) был заведующим нашего терапевтического отделения, очень симпатичный мужчина, лет 45-и, он был очень внимателен, а ко мне он относился, как мне казалось, даже с определенной лаской. Узнав, откуда я родом, он почему-то называл меня всегда не ина-че как “курский соловей”.
Во время обхода, подходя к моей койке, он всегда каким-то бодрым и веселым тоном спрашивал меня:
- Ну, как дела,… курский соловей?…
Недели две шла у меня мокрота с кровью, а затем прекрати-лась, но температура сохранялась устойчиво. Я чувствовал себя можно сказать неплохо, и даже, как мне показалось, стал наби-рать вес, а то ведь в момент  поступления в госпиталь я уже очень стал походить на “кощея”, правда, не бессмертного. Оценивая свое состояние, я полагал, что меня скоро выпишут из госпиталя, и мне даже уже хотелось поскорее выписаться. Я как-то заикнулся об этом врачу, но он на этот раз очень серьезно, без обычной улыбки сказал мне твердо:
- Рановато, молодой человек, не советую вам заводить речь о выписке, и потом запомните раз и навсегда, лишнее время вас здесь держать никто не будет, а о времени выписки из госпиталя решает врач.
В этот раз в его тоне я уловил необычные для него нотки строгости.
В этот же день Петр Иванович после обхода вновь подошёл ко мне и сказал:
- Ты парень вроде бы грамотный, и мне потребуется твоя помощь, подойдешь ко мне в кабинет через час.
Когда я вошел в его кабинет, он пригласил меня сесть на стул и стал меня подробно расспрашивать, откуда я родом, о мо-ей семье. Я все рассказал ему по порядку, рассказал и о том, что сбежал из военно-воздушной спецшколы, чтобы попасть на фронт, и что вместо фронта попал сюда в Даурию, рассказал о службе в пехотном и учебном полку.
Петр Иванович слушал меня внимательно, иногда задавая интересующие его вопросы, а затем сам коротко рассказал о себе. Из его рассказа я понял, что он из Ленинграда и его с семьей эва-куировали еще до установления блокады, что у него сын старший такой же, как и я пацан, ушел добровольцем на фронт, и от него нет никаких вестей.
- Вы все горячитесь, все спешите, все хотите быстрее испы-тать, не познав своей жизни. 
- Это свойственно молодости, - сказал в заключение нашей беседы Петр Иванович.
Затем он велел мне, чтобы я написал несколько слов на ли-стке бумаги, посмотрел на написанное и, видимо, удовлетворен-ный увиденным сказал:
- Мне предстоит поездка в Читу в Округ (штаб Забайкаль-ского Военного Округа в то время находился в Чите), в связи с этим мне необходимо подготовить кое-какие справки и диаграм-мы. Вчерне они у меня подготовлены, но их нужно оформить ак-куратно, масштабно, а диаграммы даже раскрасить. Надеюсь, ты с этой работой справишься. Все это сделать нужно за два дня. И еще хочу предупредить тебя, что все, что ты будешь здесь делать и в связи с этим узнаешь, ты ни в коем случае не должен расска-зывать своим товарищам по палате. Надеюсь, ты понимаешь, что существует врачебная тайна, а также, надеюсь, что ты не болтун.
Я заверил Петра Ивановича в том, что задание мне понятно, что выполню я его в срок и никому о своей работе ничего не скажу.
- Ну а что же ты будешь говорить своим товарищам, ведь они, наверное, будут интересоваться, чем ты занимаешься в моем кабинете.
Я стоял растерянный, не в состоянии что-либо придумать в ответ на заданный мне вопрос.
Петр Иванович сказал мне, чтобы я прямо сейчас рассказал своим товарищам по палате о том, что врач поручил мне запол-нение хозяйственных документов по расходу медицинских пре-паратов и лекарств.
Два дня я напряжено трудился в кабинете врача над оформ-лением справок и диаграмм. За эти два дня я узнал многое такое, что меня буквально потрясло. Узнал я и то, почему меня преду-предил врач о неразглашении всего того, что станет мне известно в связи с порученной им мне работой.
А стало мне известно многое.
Я узнал, к примеру, что ежесуточно из нашего госпиталя отправляли “в лучший мир”, “на сопку” по 90-110 человек.
Тщательно составленные и раскрашенные цветными каран-дашами диаграммы говорили о заболеваемости среди военнослу-жащих по различным категориям болезней, в различных возрас-тных группах по месяцам, кварталам, полугодию и т. д. Динамика указывала на катастрофически прогрессирующий рост заболеваемости и смертности и особенно от дизентерии.
Цифры, венчающие эти диаграммы, были потрясающими.
Если учесть, что таких госпиталей в Дауриии было два (109-110-й), то можно себе представить, каковы были здесь потери личного состава в условиях отсутствия боевых действий. Думаю, что эти потери были не меньшими, чем в боевых действиях под Сталинградом.
Я многое стал понимать и осмысливать. К примеру, я понял теперь, почему были часты случаи самоубийств среди солдат, са-мострелов, либо других преступлений, совершаемых солдатами, за которыми следовал военный трибунал. По началу военные трибуналы проводились открытыми, на которые выделялись представители солдат от каждой воинской части.
Приговор, как правило, был стандартным – 10 лет и отправ-ка на фронт в штрафные роты. Когда же приговор трибунала вы-звал всеобщее сочувствие и одобрение солдат и радость подсу-димых, командование поняло свой промах и отменило показа-тельные трибуналы.
Смерть в бою за Родину, за ее свободу для солдата всегда являлось смертью почетной, оправданной. Умереть же здесь, в этом даурском аду от дизентерии, голода и издевательств было, по меньшей мере, оскорбительно, обидно и уж конечно ничем не оправдано.
Узнал я и о себе более подробно.
Оказывается в моей медицинской карточке был указан ди-агноз болезней, о которых я в то время не имел не только никако-го представления, но и не слышал ранее никогда.
Диагноз был следующий: Амментарная дистрофия II степе-ни, ТБЦ, вес – 49кг. 500гр. Когда я был в спецшколе, вес мой со-ставлял 65кг.
Оказывается слухи о командовании Забайкальским Воен-ным Округом, перевод многих воинских частей на положение выздоравливающих батальонов и этот вызов врачей с отчетом в ЗАБВО о состоянии с заболеваемости и смертности в войсках приграничного округа – все было взаимосвязано. Естественно, такое положение не могло оставаться долго не замеченным и в Москве. Потери здесь были слишком велики, а работа врагов по подготовке к вступлению в войну с нами Японии была проведена колоссальная. Уверен, она обеспечивала бы Японцам стопроцентный успех в короткий срок и без потерь. Армия наша здесь в Даурии была  совершено небоеспособной.
Через несколько дней возвратился Петр Иванович какой-то особенно озабоченный.
Вскоре последовал приказ об эвакуации всех больных из госпиталей 109-го и 110-го.
Еженедельно санитарными эшелонами больных солдат вы-возили из Даурии в курортное место Дарасун неподалеку от Чи-ты.
Я вновь затемпературил, вновь открылся кашель, правда, без кровяной мокроты.
Температурящих в эвакуацию не брали, и я, еще питавший надежду на эту эвакуацию, как на случай выбраться из этого, проклятого Богом, места, стал её уже терять.
Но добрый мой доктор Петр Иванович, не знаю как, отпра-вил-таки и меня. Правда, это был уже, наверное, третий санитар-ный поезд.
Чувствовал я себя терпимо, без особых отклонений от обычного своего состояния. Но стоило только нашему поезду тронуться, как у меня открылся сильный кашель. Самое страшное было в том, что кашель этот не прекращался ни на минуту, не-смотря на предпринимаемые врачами меры.
Я лежал на верхней боковой полке, (вагоны были в нашем поезде на удивление пассажирские), но когда от сильного кашля меня буквально стало выворачивать наизнанку, меня перемести-ли на нижнюю полку.
Около меня постоянно дежурили по очереди сестры и сани-тарки. Из их разговоров я понял, что все предпринимаемые ими меры не дают необходимого результата, и они уже не знают, что делать. Вопрос уже стоял о том, чтобы меня снять с поезда в Чи-те, но в Читу мы прибыли ночью, и стоянка была настолько ко-роткой, что этого сделать не удалось.
В моем организме, измотанном непрерывным кашлем, уже ничего не держалось, не говоря уже о соплях и слезах. Врачи очень опасались, как бы не пошла горлом кровь. Пищу, естест-венно, я принимать никакую не мог, как не мог и спать.
Длилось такое мое состояние почти трое суток.
Наш поезд двигался на Запад. Никто из солдат точно не знал, куда нас везут, но врач, регулярно навещавший меня, гово-рил:
- Потерпи, солдат, осталось немного ехать до места, а там чем-то поможем тебе.
Проехали Иркутск, и как-то неожиданно вначале ослабел, а затем прекратился кашель.
Меня покормили, сменили белье, и я уснул впервые за всю дорогу.
Меня разбудили, когда наш поезд прибыл на станцию на-значения и выгрузка шла уже полным ходом. В вагоне уже не было солдат, когда меня последнего санитары вынесли на носил-ках. Двигаться самостоятельно я не мог, так как кашель вымотал из моего организма последние силы.
 
МАЛЬТ;

Эта была станция Мальта, километрах в 80-и западнее Ир-кутска.
Нас разместили в бывшем противотуберкулёзном санато-рии, приспособленным теперь под госпиталь.
Палата, в которой меня поместили, была огромной. Позже мы узнали, что в этом помещении размещалась санаторная сто-ловая. Здание было деревянное, одноэтажное, высокое, с боль-шими окнами. Санаторий находился рядом со станцией и был как бы встроен в естественный пейзаж хвойного леса, переходящего в безбрежную сибирскую тайгу.
Меня поместили в центре этой  огромной палаты, а рядом со мной, соседом по койке оказался круглолицый, коренастый паренек со светлыми, как у меня в то время, волосами - Анатолий Иванов, с которым мы потом крепко подружились и с которым мне суждено было в дальнейшем рядом пройти по сложной и жесткой дороге войны, немалый путь.
Нам суждено было стать боевыми друзьями.
Он был родом из Калининской области, Каменского района, деревни Володово и был на год старше  меня. Чем он был болен, я не знаю, как не знали и все мы ничего о себе, так как жили какой-то теперь мне не понятной жизнью. Мы просто существовали в этой жизни, в которую помещала нас судьба, никогда не анализируя её и не задумываясь над ней. Единственно о чем мы мечтали, это попасть скорее на фронт, но и эта наша мечта казалась нам теперь уже призрачной. Кашель у меня, как я уже говорил, прекратился и я вновь как бы обрел силы. Чувствовал себя относительно нормально, но температура у меня постоянно держалась в пределах 37,4-37,5°С.
И хотя чувствовал я себя не плохо, меня удивляло очень пристальное, я бы сказал, внимание ко мне со стороны врачей.
Моим лечащим врачом была молоденькая, очень симпатич-ная студентка последнего курса Иркутского Медицинского Ин-ститута, видимо проходившая в госпитале преддипломную прак-тику, Русанова (имя её я не помню).
Она мне очень нравилась, и я в душе был даже в неё влюб-лен.
Прекрасная внешность сочеталась в ней с какой-то особой теплотой, сердечностью и добротой. Она была очень внимательна и заботлива. Несмотря на тяжелые военные годы, кормили нас в этом госпитале очень хорошо, а для меня была установлена почему-то особенная диета (конечно, это не только для меня, а для всех особо ослабленных больных). Сливочное масло, сметана, яички и даже свежая морковь и брюква почти ежедневно были в рационе моего питания. Осматривали и прослушивали меня не только мой лечащий врач, но и другие врачи и даже сам начальник госпиталя, который был в чине майора.
Как-то врач Русанова, осматривая меня, сказала:
- Эх, Мальцев, Мальцев, ну что же ты не борешься со свои-ми болезнями?!
А я, легко воспринимая это её грустное сожалеющее заме-чание, с улыбкой отвечал ей:
- Чувствую я себя хорошо и готов хоть сегодня к выписке из госпиталя.
Затем врачи за меня, видимо, взялись как следует. В день меня осматривали по несколько раз и не один врач, а сразу по трое-четверо, во главе с начальником госпиталя. Ежедневно у меня брали на анализ кровь и мокроту. Рядом лежащие солдаты и мой новый друг Анатолий уже смотрели на меня как-то сожа-леюще-обеспокоенно, видимо понимая серьезность моего поло-жения. И только я продолжал пребывать в своем простодушном неведении и был весел, не придавая всему, что происходило со мной, серьезного внимания.
И вдруг после почти десятидневной высокой, интенсивной, врачебной опеки ко мне подошел начальник госпиталя вместе с моим лечащим врачом Русановой и первое, что мне сразу броси-лось в глазах, это то, что лица их не были озабоченными, как прежде.
На их лицах были улыбки, какая-то удовлетворенность, я сказал бы даже радость. Особенно эта радость струилась каким-то волшебным и всепроникающим светом из глаз моей любимой докторши.
Эта радость мгновенно передалась и мне, и я сразу почувст-вовал что эти люди, эти мои врачи принесли мне какую-то очень важную, очень хорошую весть. Начальник госпиталя, обращаясь ко мне, торжественно радостным голосом сказал:
- Ну, Мальцев наконец-то мы нашли твоего врага! И теперь мы его победим! Оказывается, голубчик у тебя кроме всего про-чего еще и малярия! А знаешь что такое малярия? Малярия - это обезьяна всех болезней!
Я, признаться, не очень понял сразу значимость его слов, но радость и оптимизм, которыми светились лица моих врачей, по-селились и в моей душе.
Я сказал, что в детстве болел малярией, но тогда у меня бы-ли частые приступы лихорадки, а сейчас я ничего подобного не испытываю. После этого меня стали усиленно, по определенной схеме, пичкать таблетками акрихина с плезмоцитом (темно-зеленые, горькие).
Всего две недели я принимал эти таблетки, и, хотя курс ле-чения был еще не окончен, я почувствовал себя значительно лучше. В один из дней мой лечащий врач сказал мне, что, если на следующей недели у меня не будет температуры, то я в числе других солдат с медсестрою поеду в Иркутск на рентген. В гос-питале рентгеновской установки не было. Естественно, я стал заботиться, чтобы этой самой температуры у меня на следующей неделе не было.
Градусник я ставил так, что баллончик с ртутью находился сзади, за пределами подмышечной части руки, вследствие чего температура у меня была «нормальной». Нужно сказать, что тем-пература у меня и без ухищрений снизилась почти до нормы, но вечерами вновь поднималась, а это не хорошо, говорила наша медсестра, регистрирующая в  карточках  нашу температуру.
Как бы там ни было, но на следующей неделе я в числе дру-гих солдат под руководством нашей медсестры поехал в Иркутск для того, чтобы пройти рентгеноскопию грудной клетки.
У меня очень слабые впечатления остались об этой поездке.
Одно помню, что рентгеноскопию мы проходили где-то в районе Иркутского авиационного завода.
Местные жители, проходившие вместе с нами рентген, рас-сказывали, что работники этого завода работают не выходя с за-вода помногу дней, что они и питаются, и спят прямо на заводе, один раз в две неделю имея лишь один выходной день, в  кото-рый они посещали свои семьи, свой дом, чтобы сменить белье и пообщаться со своей семьей.
Город жил  напряженной военной жизнью, и это было вид-но в суровом его облике, в лицах и, особенно, в глазах его жите-лей.
Результат рентгеноскопии у меня был неплохим, во всяком случае, так мне сказала медсестра, когда мы отправились в об-ратный путь на стацию Мальта, в госпиталь.
Попутно у вокзала мы купили по стакану кедровых орехов, которые, как сейчас помню, стоили в то время двадцать пять руб-лей стакан. Поздно вечером мы возвратились в госпиталь. На следующий день во время обхода, который проводил вместе с лечащим врачом начальник госпиталя, мне было сказано, что я пошёл на поправку, а рентген показал, что на месте открывшихся было очагов в легких теперь остались «петрификаты». Что такое петрификаты и что это за очаги, я и не знал в ту пору и всерьез всё сказанное мне не принимал. Начальник госпиталя велел мне зайти к нему в кабинет после обхода.
Когда после обхода я вошел  в его кабинет, то застал там вместе с начальником госпиталя и своего лечащего врача Русано-ву.
Меня заставили раздеться до пояса, после чего начальник госпиталя очень долго прослушивал мои легкие, долго листал мою историю болезни, а затем стал меня расспрашивать о том, откуда я родом, о моей семье. Спросил меня, узнав, что террито-рия, откуда я родом и где мои родители оккупирована врагом, нет ли у меня эвакуированных или же проживающих на территории, не занятой врагом, родственников. Я сказал, что никаких родственников у меня нигде нет, а о своих родных и близких мне ничего не известно.
- Очень жаль, - сказал начальник госпиталя, – по сути дела, мы должны бы тебя комиссовать, тем более что госпиталь наш сворачивается, а у тебя еще не окончен курс лечения. Ну, ничего не поделаешь, – сказал он, – придется тебя отправить в батальон выздоравливающих. Лекарства ты получишь и будешь их прини-мать определенное время и по определенной схеме, все это полу-чишь от своего лечащего врача.
Через неделю нас всех стали небольшими командами от-правлять в воинские части. Госпиталь на станции Мальта осво-бождался полностью, а на базе его медицинского персонала фор-мировался медико-санитарный батальон для срочной отправки на фронт.   
Об этом сказала мне по секрету мой лечащий врач - Русано-ва.
Известие о том, что нас вновь отправляют в Забайкалье, по-вергло всех в уныние. В этот раз нас везли не в “телятниках”, а в пассажирских вагонах.
Вновь пришлось нам проследовать по уже знакомому пути.
Обратный путь не был ни в чем примечателен, если не счи-тать, что из окон пассажирского вагона окружающая Прибайка-лье природа и сам Байкал оставили в моей памяти неизгладимое впечатление.
В Чите наш поезд был принят прямо к перрону вокзала, и многие солдаты отправились в вокзал в поисках чего-либо съест-ного. Купить что-то съестное нам не удалось, но в аптечном пункте вокзала солдаты обнаружили настойку мяты. Кто-то ска-зал, что эта настойка на спирту, и все стали её покупать, купил и я два флакона.
На период следования к месту назначения нам выдали су-хой паек, которым мы распоряжались без учета времени нахож-дения в пути. По этой причине, когда мы решили употребить приобретенное в Чите “зелье”, нам пришлось закусывать только оставшимися кое у кого сухарями. Настойка была темно-зеленого цвета, страшно противная и горькая, как полынь. Налив это ле-карство из двух стограммовых флаконов в кружку, вместе с дру-гими солдатами, в числе которых был теперь уже и мой новый товарищ, с которым мы подружились в госпитале - Анатолий Иванов, я выпил это зелье и мучился потом очень долго от боли в желудке и тошноты.
 
ДАЦАН

Поезд наш этим же днем прибыл на станцию Дацан и нашу команду, еще не долечившихся солдат направили в, так называе-мый, батальон выздоравливающих.
В этом батальоне мы практически никакой военной подго-товкой не занимались. Лечить нас тоже не лечили. Я продолжал глотать таблетки акрихина с плезмоцитом зеленого цвета, кото-рые мне вручила в госпитале лечащий врач.
Единственное, что в какой-то степени, оправдывало назва-ние нашего батальона “выздоравливающих”, было несколько улучшенное питание по сравнению с солдатами других воинских частей. 
Разгром немецких войск под Сталинградом и последующие успехи наших войск на фронтах, а также улучшающееся здоровье вновь стали возвращать в мое сознание оптимизм и надежду на то, что скоро будет освобожден от врага и мой родной город Бел-город. Вновь ожила надежда на то, что мои родные и близкие живы. И так хотелось вернуться не просто на Родину самому жи-вым и увидеть живыми отца, мать, братьев и сестер, а вернуться воином - освободителем, с оружием в руках. Хотелось в меру мо-их сил отомстить врагу за то, что принес он на нашу землю, в нашу жизнь смерть и разрушение, горе, страдания и разлуки. Но эта надежда в то время была опять-таки всего лишь мечтой.
Среди солдат распространились слухи о том, что долго в этом батальоне нам не быть, что со дня на день должны появить-ся “покупатели”, и нас будут отправлять в воинские части, фор-мируемые для отправки на фронт. И действительно не прошло и двух недель с момента нашего прибытия в батальон, как “покупа-тель” объявился.
По нарам, на которых мы проводили теперь большую часть своей службы, в один из дней октября 1943 года прошла весть, что в батальон прибыл майор артиллерист – наверное, «купец»!
Толька Иванов, мой верный товарищ и боевой друг на этом и последующем нашем совместном пути, сказал мне:
- Мишка, если действительно пришел покупатель, то имей ввиду одно - мы должны быть с тобой вместе, а поэтому говори, что ты артиллерист.
В наших солдатских книжках ничего не было указано о принадлежности к тому или иному роду войск, да и никто эти книжки и не смотрел.
Действительно, после завтрака нас построили, и прибывший к нам в батальон высокий симпатичный майор-артиллерист без каких-либо предисловий скомандовал:
- Все солдаты и сержанты, служившие ранее в артиллерии, выйти из строя.
Мы с Анатолием с бьющимися сердцами стояли рядом в первой шеренге и по команде, четко печатая шаг, сделали два ша-га вперед. Я очень волновался, а Анатолий волновался за меня. Он-то был артиллерист и служил до госпиталя не то в Борзе, не то в Отпоре (сейчас я уже не помню) в артиллерийском полку наводчиком 152 мм гаубицы. Последовала команда «кругом». Майор прошел перед строем “артиллеристов”, посмотрел на нас и, видимо, удовлетворенный этим осмотром скомандовал:
- Направо, шагом марш!
Итак, обедали мы уже в 30-м отдельном запасном истреби-тельно-противотанкововом дивизионе (ОЗИПТД), так называлась наше новое воинское подразделение, в котором мне предстояло стать артиллеристом. А если учесть, что родной брат моего отца и мой дядя Сергей Романович был начальником штаба артиллерийского полка в канун начала войны и погиб где-то под Киевом в группировке войск, отступающих из Киева под командованием Кирпоноса, то теперь я, хотя и не командир, а рядовой артиллерист, должен был стать в строй “бога войны” как бы вместо него, на его замену. Так, во всяком случае, я рассуждал про себя, радуясь этому никому не заметному кроме меня счастливому повороту в моей многотрудной судьбе на этом ее маленьком отрезке.
В сплошном мраке преследующих меня в последнее время неудач промелькнула-таки светлая полоса: я встретил товарища и боевого друга и с его помощью готовился теперь стать артилле-ристом. Не будь его рядом, я никогда не решился бы солгать, что я артиллерист. Такой уж я родился, таким меня воспитали, таким я и умру, правдивым, наивным и всегда верящим в добро, в лю-дей, в идеалы, на которых был воспитан. И, хотя судьба много раз в жизни наказывала меня за это или же из-за этих своих ка-честв я многое терял в жизни, я никогда не жалел о том, что я ро-дился и прожил свою жизнь именно таким, какой я есть. Скажу больше, я этим внутренне всегда гордился и сейчас на склоне своей жизни, подводя ее итоги, особенно благодарен судьбе, что она подарила мне эти качества. Я никогда эту свою гордость не проявлял внешне, наоборот, я всегда держал её глубоко в душе, и именно она, эта гордость, позволила мне прожить свою жизнь, не изменив и даже не трансформируя все заложенные во мне каче-ства от рождения и приобретенные в юные годы.
Наша служба в 30-м ОЗИПТД была напряженной и скоро-течной. Таких, как я, самозванцев оказалось немало, и это видимо не беспокоило наше новое командование. Нас стали интенсивно учить новому для нас военному делу. Дивизион наш, как я уже говорил, был противотанковый и на его вооружении находились 45-ти миллиметровые противотанковые пушки, попросту именуемые «сорокопятками».
Меня и моего друга Анатолия назначили наводчиками, и, если ему артиллеристу все было, по сути, знакомо, то мне при-шлось в короткий срок все это осваивать, и он мне в этом оказы-вал помощь.
Занятия проводились интенсивно, практически по двена-дцать часов в сутки. Через две недели учебы по материальной части, постоянных тактических занятий были проведены учебные стрельбы боевыми снарядами. Мой успех был неожиданным даже для меня, я поразил цель первым снарядом, за что получил благодарность командования и ефрейторскую лычку на погоны, а также искреннее поздравление моего друга Анатолия. 
Зима в эти суровые края приходит рано, и в ноябре она бы-ла уже вполне снежной и очень морозной. Дацан находится как бы в котловине, окруженной очень высокими сопками, которые с Маньчжурской стороны больше походили на невысокие горы, на вершинах которых просматривались зенитные батареи. Были среди солдат разговоры, что в этих горах созданы мощные фор-тификационные сооружения с подземными казематами. Но я, вспоминая Даурский укрепленный район, траншеи и длинные бревна вместо орудийных стволов, имитирующие зенитные ору-дия, слабо верил во все эти разговоры.
Командование уже открыто объявило нам о том, что в тече-ние недели или двух нас отправляют на фронт.
Темп нашей учебы и тактических занятий в последние дни особенно возрос, и хотя морозы установились очень сильные чуть ли не -50° С, мы свои заледеневшие пушки таскали на себе на полигоне целыми днями. Но больше 20-25 минут на улице на-ходиться было невозможно, и многие получили даже обмороже-ние, поэтому после 20 минут занятий делали 10-15 минутные пе-рерывы  для обогрева в помещении.
Обморозил и я правую ногу, вернее пальцы на ноге. Меня сразу же отправили в санчасть, где мне оттирали пальцы спир-том. Во время этой процедуры на безымянном пальце правой но-ги была содрана кожа и после этого рана стала гнить.   
Мне стало трудно обувать эту ногу, и я стал хромать.
Нас уже обмундировали в новое обмундирование, и это был верный признак того, что наша отправка на фронт была совсем близка. Это обстоятельство заставляло меня терпеливо переносить боль и даже не обращаться в санчасть, так как я боялся как бы этот пустячок не задержал меня и не сорвал исполнение моего горячего желания поскорее попасть на фронт. Вскоре, в один очень морозный день, когда при полнейшем безветрии, потеряв прозрачность, казалось, замерз сам воздух над Дацаном, закрыв ватной пеленой окружающие сопки, нас погрузили в эшелон.
Сейчас вряд ли кто поверит в то, что мы молодые солдаты, по сути, совсем еще мальчишки, с каким-то особым радостным азартом рвались на фронт, но это было так. И я не хочу сказать, что только мне было присуще это стремление - нет и, если не все мы, то большинство, безусловно, испытывало те же чувства, что и я.
Итак, я стал на новую тропу в своей судьбе, на тропу войны и не просто стал ее участником, а стал теперь уже ее активным участником-воином. И это наполняло мое сознание, мое сердце и душу гордостью за то, что теперь и я смогу внести свой личный вклад в священную борьбу нашего народа за освобождение на-шей Социалистической Родины от фашистских захватчиков. Ис-полнилось, наконец, мое настойчивое желание непременно по-пасть на фронт, желание, за которое я уже так дорого заплатил, и которое чуть ли не окончилось для меня бесславной смертью в Забайкальских сопках вдали от фронта. Эшелон наш мчался на Запад с большой скоростью, останавливаясь лишь на крупных железнодорожных станциях, где менялись паровозы и паровоз-ные бригады. Как правило, во время этих стоянок нас кормили на пристанционных продпунктах горячей пищей.
Обмороженные пальцы на правой ноге буквально гнили, и ребята уступили мне место в теплушке рядом с печкой, что дава-ло мне возможность держать правую ногу разутой буквально у печки. От этого пальцы мои постепенно подсыхали и как бы за-живали.
По мере продвижения нашего эшелона на Запад длительные стоянки становились все реже, а скорость продвижения возрастала. Кормили же нас горячей пищей, как я уже говорил, только во время длительных стоянок. От Новосибирска до Свердловска наш эшелон промчался прямо-таки по какому-то ускоренному графику, на коротких стоянках во время набора воды паровозами и смены паровозов и паровозных бригад нам выдавали сухой паек, состоящий в ос-новном из сухарей (зачастую представляющих наполовину просто сухарную мелочь), сахара и иногда каких-нибудь рыбных консервов.
На стоянках мы набирали в котелки воду, нередко горячую, из вестовой трубы паровозного инжектора, затем сыпали в коте-лок сухари и сахар, все это месиво подогревали на печке в теп-лушке (довести до кипения нам эту пищу не удавалось, так как печка была одна, а нас было много) и затем приготовленное пюре хлебали ложками из котелка. Питались такой пищей мы два раза в сутки. Обычно все как-то кооперировались по двое, вначале один паек приготавливали на двоих, а в следующий раз такое же варево готовилось из другой пайки.
Мы, конечно, с Ивановым Толей были теперь неразлучны и дали слово крепко держаться друг за друга, с тем чтобы ни при каких обстоятельствах нас с ним не разлучили.
На одной из коротких стоянок выпала и мне с Анатолием Ивановым очередь получать паек на всю нашу батарею, а полу-чать паек надо было в специальном вагоне, который находился в хвосте нашего эшелона. Стоянка оказалась настолько короткой, что только успели мы получить продукты, как эшелон наш тро-нулся, и мы не могли уже вернуться в свою теплушку. Едва успе-ли вскочить на тормозную площадку последнего вагона. А слу-чилось это на бескрайних просторах Западной Сибири. Пред-ставьте себе равнину с нескончаемыми лесами, изредка преры-вающимися просторами полей, укрытых мощным слоем ослепи-тельно бело-серебристого снега.
Находясь в теплушке, в пути, мы лишены были возможно-сти видеть окружающий нас мир, теперь же с тормозной площад-ки передо мной раскрылся доселе неведомый мне сказочный мир.
А если учесть, что и Казахстан, где мне довелось служить, и тем более Забайкалье - это безлесные, суровые и мрачные, я бы сказал, в природном отношении места, то Западная Сибирь, по просторам которой мчался сейчас наш эшелон, с проножки его последнего вагона казалась мне сказочно красивой.
Стояла совершено безветренная погода, а с неба, сплошь за-тянутого серой пеленой, шел снег.
Снежинки были крупными, легкими и падали на землю медленно, как парашютисты.
Эшелон мчался без остановок уже около двух часов, изред-ка оглушая безмолвные окрестности пронзительным гудком па-ровоза.
Ни одной деревеньки, ни одного домика, никаких признаков жизни, только серебристо белая равнина, перемежающаяся лесами, укрытыми тем же ослепительно белым снегом и мчащийся эшелон с перестуком вагонных колес и длинные пронзительные гудки паровоза.
А мороз был не менее - 20° С, и ожидаемая нами стоянка, как сказал нам хвостовой кондуктор, еще не скоро. Кондуктор в валенках и тулупе, с заледеневшими усами и ресницами очень походил на сказочного Деда Мороза.
А каково было нам в наших шинелях “на рыбьем меху”! Че-рез два часа этого любования зимним сибирским пейзажем мы настолько окоченели, что дольше оставаться на тормозной пло-щадке были не в силах и приняли решение по крышам вагонов добираться в свою теплушку. С трудом выбрались на крышу ва-гона со своими мешками, наполненными сухарями, сахаром и консервами, и благополучно, но с риском свалиться с вагона, до-брались, наконец, до своей теплушки. С большим трудом с по-мощью солдат находившихся в вагоне мы через боковой люк, предварительно ими открытый, влезли в вагон и в течение часа оттаивали около печки, растирая окоченевшие руки, ноги, лица и прихлебывая из котелков кипяток, заботливо одолженный нам солдатами.
Длительная стоянка нашего эшелона была в Свердловске. Здесь нас помыли в душевой на пристанционном санпропускни-ке.  Как сейчас помню, это была душевая рассчитанная на по-мывку сразу не менее 100 человек, очень чистая и интересная для меня тем, что стены, пол и перегородки кабин в ней были обли-цованы разноцветной шестигранной стеклянной плиткой.
Затем нас накормили горячим обедом в находящемся здесь же рядом продпункте. Это была наша последняя стоянка перед фронтом, на которой нас накормили горячей пищей, помыли в душе и сменили нательное белье. Смутно помню короткую сто-янку нашего эшелона на одной из станций под Москвой. Москву мы миновали, видимо, по окружной железной дороге. Было теп-ло, туманно и сыро, грязновато-серый снег уже подтаивал. Из дверей своей теплушки мы ничего не видели, за исключением бесконечной вереницы вагонов, платформ и цистерн, стоящих на путях, по всей видимости, крупной железнодорожной станции.
 
ЛЮДИНОВО

Вскоре наш эшелон прибыл на станцию назначения (было это ночью), и раздалась команда выгружаться и строиться. Было сыро и холодно, вновь подморозило. Рассветало, когда наш диви-зион прибыл пешим строем в какой-то населенный пункт, при-чем, шагая по этому населенному пункту, название которого мы еще не знали, мы видели вокруг страшную картину разрушений.
Вокруг по всему пути движения были видны только одни закопченные печи на месте домов.
Это был, как мы узнали позже, город Людиново, Калужской области, а вернее пепелище на месте бывшего города, совсем недавно освобожденного нашими войсками от фашистских захватчиков.
В центре города сохранилось несколько, по-видимому, ад-министративных зданий в таком состоянии, которое позволяло их использовать для размещения военного персонала, госпиталя и других служб. Гражданского населения в городе я не видел. Здесь же в центре сохранилась в основном, хотя и полуразрушенная, большая церковь, в помещении которой находились горы замороженных трупов немецких солдат. Около церкви, на значительном прицерковном участке было немецкое кладбище с крестами и касками на них. На следующий день наши танкисты проутюжили это кладбище, превратив его в ровную площадку, а похоронная команда целую неделю занималась вывозом и захоронением трупов находившихся в церкви.
Наш дивизион в полном составе почему-то был зачислен в состав минометного полка, но никаких минометов мы даже не видели. Получили мы автоматы, а кое-кто винтовки, боеприпасы к ним, и, не познакомившись толком со своими новыми командирами, в составе минометного полка через несколько дней приняли участие в наступательной операции по освобождению города Кирова, находящегося примерно кило-метрах в 20-25 от города Людиново.
Местность, по которой наступал наш полк, по сути, была сплошным лесом. Не знаю причины, но после артиллерийской подготовки и последующего нашего наступления мы не встрети-ли серьезного сопротивления противника, который почему-то спешно оставил свои хорошо оборудованные в инженерском от-ношении позиции.
Основной бой, по-видимому, проходил где-то рядом, и нам повезло, мы почти без боев прошли эти 20-25 километров и заня-ли окраину города Кирова. Здесь мы остановились, и теперь наш дивизион влился в состав 159-го артиллерийского полка, в диви-зион 120-ти миллиметровых гаубиц.
Мы с Анатолием,  прочно держась друг друга, попали в од-ну батарею наводчиками.
Полк наш был размещен здесь же на окраине города, час-тично в жилых домах, а частично неподалеку в лесу. Наша бата-рея и взвод управления размещались на окраине в частных дере-вянных домах. Местных жителей в этих домах не было.
Командиром нашей батареи был старший лейтенант Абаев - осетин. Наше с Толей пребывание в течение месяца в 159-ом ар-тиллерийском полку ознаменовалось тем, что мы с ним за это время умудрились получить по 35 суток гауптвахты, причем от-сидеть на гауптвахте из этого срока нам пришлось менее суток.
159-й артиллерийский полк находился на формировке. По-полнение, прибывшее в нашу батарею, в основном были узбеки, и у нас как-то сразу с ними не сложились отношения.
В первый же день их прибытия наш дивизион был направ-лен на станцию Фаянсовая на помывку.
Фронтовая баня-санпропускник располагалась в нескольких железнодорожных вагонах. Вагон есть вагон, в нем всегда тесно, а когда в нем очень много людей, то теснота многократно возрастает.
Не знаю, что произошло точно, но когда мы раздевались перед тем, как направиться в душевую, один узбек без особой ви-димой причины набросился с кулаками на Анатолия, который раздевался слева от меня.
Эпизод этот окончился неприятностью, так как я не мог ос-таваться безучастным в этой ситуации.
Узбеку этому мы изрядно наломали бока, но больше всего досталось его физиономии.
Когда после бани мы вернулись в казарму, скандал этот был продолжен, но теперь уже он приобрел групповой характер. Узбеки из вновь прибывшего пополнения, возбужденные проис-шедшим, буквально набросились на нас с Анатолием, причем на-чалось все с того, что один из них, у которого на погонах были сержантские лычки, (которые, по словам его же товарищей он сам себе прицепил, пока они ехали в эшелоне на фронт), схватив из пирамиды клинок, бросился с ним на меня. Видимо, этим он хотел меня напугать, а может быть, и нанести удар, сейчас трудно об этом судить.
Мы в этот момент находились с Анатолием на верхних на-рах, и это обстоятельство в данной ситуации давало нам некото-рое преимущество. Когда этот “сержант”, размахивая  саблей, попытался вскочить на нары я, лежа на нарах, сделал выпад всем телом и нанес ему удар ногой в лицо.
Он упал на пол, но тут уже поднялась вся батарея. С одной стороны были узбеки (а было их человек 10-12), с другой все ос-тальные. Несколько солдат, в том числе и я, схватили сержанта и стали вырывать у него саблю. В этой суматохе я как-то неловко схватил клинок за лезвие, а он его продолжал удерживать и в ре-зультате разрезал мне два пальца на левой руке.
Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы дневальный вовремя не сообщил о случившемся командиру батареи старшему лейтенанту Абаеву, и тот не появился в самый кульминационный момент драки.
Узбеки уже бросились было к пирамиде с винтовками, но зычный голос командира батареи, скомандовавшего «смирно», остановил скандал, можно сказать, на грани, за которой могла произойти трагедия. Следует сказать, что не все узбеки были со-лидарны со своим “сержантом”, так как, во-первых, считали его самозванцем, а, во-вторых, не могли ему простить его надменно-го отношения к себе, помыканий и принуждений, которые он позволял себе по отношению к ним еще по пути следования на фронт в эшелоне, самозвано утвердив себя командиром над ними.
Несколько жестких и громких слов командира батареи, к тому же произнесенных им с акцентом, отрезвляюще подейство-вали на разгоряченных солдат. “Сержанта” обезоружили, а он все еще орал и, самое главное, пытался придать случившемуся на-ционалистический фон, при котором скандал возник не просто между солдатами, а между русскими и узбеками. Но, как я уже сказал, в этом его не поддержали его же земляки. Кончилось все мирно. С сержанта были сняты лычки к общему удовольствию и, главным образом, узбеков (уж больно он им осточертел), а нас с Толиком командир батареи вызвал к себе и, как мальчишек, от-читав тоном учителя, объявил нам по десять суток ареста. На га-уптвахту нас почему-то не отправили, но несколько дней с Толи-ком мы пилили и кололи дрова для солдатской кухни.
Служба наша продолжалась. Вновь установился в батарее мир и взаимопонимание между солдатами, между русскими и узбеками. Мы все жили в ожидании предстоящей отправки в район боевых действий. Начался 1944 год, говорили много об открытии второго фронта союзниками, но фронт этот  что-то всё не открывался. Советская Армия, подтягивая резервы из восточных районов страны, готовилась к решающим боям, которые должны были завершить освобождение территории нашей страны от фашистских захватчиков. Все это время, даже когда мой родной город Белгород был оккупирован врагом, но наши войска с боями уже приближались к нему, я писал письма своим родным, в надежде что, пока мое письмо дойдет, город будет освобожден. Но то ли письма мои не доходили до адресата, то ли ответные письма от родных до меня не доходили из-за короткого периода моего пребывания на одном месте, ответа на письма я не получал, и поэтому у меня все слабела и слабела надежда на то, что кто-либо из моих родных остался в живых.
Тяжелейшие бои на Курской Дуге, одним крылом которой являлся Белгород, дважды переходивший из рук в руки, а также всё, теперь уже увиденное мною лично и особенно в Людиново, все больше и больше усиливало в моем сознании чувство одино-чества и безродности в этом жестоком, обливающемся кровью и бушующим огнем мире. И только мой дорогой боевой товарищ и друг Толя Иванов оставался единственным близким и, можно сказать, родным мне человеком, которому я мог доверить все свои переживания. 
И он, мой побратим, как мог, поддерживал меня. Он, видя все окружающее теперь нас и не веря сам  в то, что говорит, все-гда пытался уверить меня в том, что родные мои живы.
Установилась относительно теплая погода, чувствовалось дыхание приближающейся весны. В один из дней в расположение нашей батареи откуда-то пришла группа девушек. Видимо, были они местными, из деревни, расположенной где-то неподалеку. Одеты они были празднично и, что особенно мне запомнилось, были они все в новеньких лаптях, в белых онучах, перетянутых крест на крест шерстяными коричневыми шнурками, а из под коротких жакетов расширялись колоколом яркие цветастые сарафаны. Видимо, было это в один из религиозных праздников и скорее всего на Рождество. Точно я сказать не могу, так как и сегодня не знаю, когда бывают какие религиозные праздники, а в те годы и подавно никто из нас не знал этого.
Наш командир батареи, как оказалось, имел баян и прекрас-но на нём играл. Событие это действительно стало праздником для нас солдат, огрубевших мужчин, давно позабывших, что та-кое музыка, танцы и девушки. Получился неожиданно замеча-тельный вечер с танцами, хотя, нужно признаться, почти все мы не умели танцевать. Самые смелые из нас пригласили девушек, так похожих  на живых матрешек, и изображали в паре с ними подобие танца под волшебные звуки баяна. Нужно было видеть нашего командира батареи, как виртуозно он владел баяном, ка-ким веселым и одухотворенным было в это время его лицо.
Все это празднество происходило на улице, так как подхо-дящего помещения у нас не было. Постепенно подходили солда-ты из соседних батарей и из взвода управления. Девушек и было то человек шесть, но потанцевать с ними удавалось всем, кто на это осмелился.
Особенно хорошо плясали девчата, но нашлись и из солдат отменные плясуны.
Праздник окончился, когда стало совсем темно, и наш ком-бат, передав на руки солдату баян, вытирая носовым платком потное лицо, тепло поблагодарил девушек за то, что они пришли и доставили солдатам такую редкую в их воинской жизни ра-дость.
Должен сказать, что последующие дни после этого вечера настроение у солдат было приподнятое, они оживлено обсуждали буквально свалившееся на них веселье и на лицах их были улыбки.
С неожиданной стороны мы увидели и своего командира, и теперь он стал прямо-таки кумиром всех солдат батареи, а улыб-ка не обошла стороной и его обычно всегда строгое лицо.
120 мм гаубица - это орудие, предназначенное для стрельбы с закрытых позиций, а это требовало от меня, наводчика орудия, новых дополнительных знаний и практических навыков.
Занятия в батарее проводились ежедневно по нескольку ча-сов. Все действия орудийного расчета доводились до автоматиз-ма в максимально короткое время. Все у меня получалось ладно, все новое давалось мне легко и быстро.
Кроме занятий у орудий, мы также несли караульную служ-бу по охране различных объектов нашего артиллерийского полка.
Один из таких объектов был на станции Фаянсовая. Нужно сказать, что самой станции как таковой в то время не было, она была разрушена, и было только место, на котором она когда-то располагалась. Был только железнодорожный путь, накануне вос-становленный нашими железнодорожными войсками. Немцы, отступая, взрывали станции, мосты, все пристанционные поме-щения и службы, рельсы же рвались толовыми шашками на по-лутора-двухметровые куски, а шпалы посередине разрезались пополам специальным мощным режущим устройством, смонти-рованным с этой целью в двадцатитонном двухосном грузовом вагоне, утяжеленном металлическими болванками. Такой вагон прицеплялся к паровозу и, двигаясь по пути, опуская с помощью специального приспособления острое стальное режущее устрой-ство, оставлял за собой шпалы рассеченные пополам. Делалось это с той целью, чтобы затруднить нашим наступающим войскам быстро восстанавливать железнодорожный путь, а от этого зави-село многое:  доставка боеприпасов, продовольствия, боевой тех-ники, живой силы, а также затруднялось маневрирование вой-сками. Нужно отдать должное нашим железнодорожным и строи-тельным войскам, которые очень быстро проводили восстанови-тельные работы.
Так вот на месте бывшей станции было сейчас всего два пу-ти, а на бывшей пристанционной площади возвышался огромный “курган”, в котором, наверное, было не менее тысячи, а может быть и больше, тонн мяса. Этот “курган” состоял из огромного количества замороженных бараньих туш. Охрана этого “кургана” осуществлялась специальным караулом, в который периодически направлялись и солдаты нашего подразделения. Караул этот был “хлебным”, все об этом знали от рядового солдата до командира части. Знали что солдаты, с молчаливого согласия своих непосредственных командиров, позволяли взять себе из “кургана” тушу - другую баранины для того, чтобы приготовить себе “царский” обед. Часть приобретенной баранины, как правило, передавалась затем старшине или командиру батареи.
Выпало и нам с Анатолием счастье попасть в этот “хлеб-ный” караул. Но мне в жизни всегда не везло, и в этот раз, только мы добыли тушу баранины и начали было готовить себе обед, как нагрянули проверяющие из штата полка, и хотя вопрос о приобретении баранины решался всем караулом коллективно, ответственность пришлось взять на себя нам двоим.
И вновь мы с Анатолием получили по десять суток ареста с содержанием на гауптвахте. Обидно было не за наказание, а за не состоявшийся “царский” обед. Следует сказать, что кормили нас очень плохо. Квашеная капуста и мороженый картофель были постоянно в рационе нашего питания. Иногда удавалось, правда, купить лепешку на “хитром” рынке, небольшом базаре у станции Фаянсовая. Лепешки были наполовину из отрубей, наполовину из вареного картофеля, с прилипшим с пода капустным листом. Так пекли их на капустных листах за неимением масла. И вновь нас на гауптвахту не посадили, и даже дрова на кухне не пришлось пилить. А баранину, которую мы добыли, забрали себе проверяющие.
Снег уже совсем было растаял, как неожиданно похолодало, и разыгралась пурга. Снег шел дня два и насыпал такие сугробы, что мы ели успевали расчищать дороги, орудия и другую военную технику.
Прибыло новое пополнение, теперь уже откуда-то из Запад-ных районов Украины, недавно освобожденных от врага.
У новобранцев были солидные мешки с хлебом и салом, и наши голодные солдаты окружили их, как осы мёд. Офицеры и особенно один еврей - младший лейтенант из взвода управления, все пытались нас разогнать, не подпуская к новобранцам.
Не знаю почему, но ко мне он настойчиво привязался, а ко-гда я стал огрызаться, он выхватил из кобуры наган и стал мне им угрожать. Я, конечно, тоже не сдержался и сказал ему, что оружие ему лучше было бы применить по назначению, а именно против врага, а я, наверное, не враг, а солдат Красной Армии. Поскольку этот диалог происходил в присутствии многих солдат, которые к тому же подняли на смех этого младшего лейтенанта, он все больше распалялся, а потом вдруг неожиданно исчез.
Ничего не подозревая, я стоял с Анатолием и разговаривал с одним из новобранцев, который говорил, что лично он и многие из его товарищей, только что прибывших с пополнением, по религиозным мотивам оружия в руки не возьмут.
- Подчиняясь власти, в бой мы пойдем, но оружие в руки не возьмем и убивать не будем, - говорил он. - Нам не позволяет этого сделать наша вера.
Какую веру он исповедовал, я не знаю, но знаю, что многие солдаты были верующими, однако таких заявлений с их стороны я никогда не слышал.
Неожиданно перед нами появился тот младший лейтенант еврей и с ним рядом невысокого роста солдат с винтовкой, тоже еврейчик. Офицер скомандовал солдату:
- Арестовать его!
И солдат, щелкнув затвором и направив в меня винтовку, сказал, чтобы я следовал перед ним.
Солдаты кругом загалдели на офицера и солдата с винтов-кой, но офицер, схватив меня за рукав и выхватив вновь наган, потащил меня в направлении взвода управления.
Я не стал сопротивляться и с улыбкой, подчиняясь силе и не чувствуя за собой какой-то вины, спокойно отнесся к этому разыгранному офицером спектаклю.
Меня привели во двор дома, в котором размещался взвод управления, и офицер скомандовал солдату, чтобы он снял с меня ремень и обмотки и охранял меня на улице. 
- Будешь стоять, пока не окоченеешь, - сказал он мне и уда-лился в помещение.
Я стоял, стоял и мой часовой. И если я особенно не чувст-вовал холода, то он постоянно постукивал ногой об ногу и ежил-ся. Похоже, он был теплолюбивым человеком, это было видно по его беленькому, а сейчас посиневшему лицу и покрасневшему большому горбатому носу. Выглядел мой охранник довольно жалко, обняв винтовку, похлопывая руками и притопывая нога-ми.
Постепенно мы с ним разговорились, хотя в начале он недоверчиво и злобно отвечал мне, а затем, не чувствуя в моих словах враждебности, стал как бы оправдываться передо мной, говорил что он солдат такой же, как и я, и ему командир приказал, вот он и выполняет приказ. Я сказал, что понимаю его, а также высказал ему сочувствие в том, что ему тоже приходиться мерзнуть на улице вместе со мной.
Постепенно тон нашей беседы становился все теплее и теп-лее, а лицо моего часового все синее и синее, и, наконец, я сказал ему, что никуда не сбегу, и что он может пойти погреться в ка-зарму (в дом).
Вначале он недоверчиво с подозрением воспринял мой со-вет, но через некоторое время видимо холод заставил его вос-пользоваться моим предложением.
- Ну ты смотри, не убеги, - сказал он мне, – я пойду немно-го погреюсь.
Меня же он видимо считал деревянным, а значит морозо-устойчивым, так как предположение погреться и мне вместе с ним с его стороны не последовало. Часовой мой неуверенно на-правился в дом и скрылся за дверью. Я стоял на своем месте, не двигаясь, еще несколько минут, как вдруг дверь дома открылась, и в ней появился вновь мой часовой. Видимо испугавшись, как бы я не убежал, он вернулся, и увидев, что я стою на прежнем месте, успокоится. Я сказал ему вновь, чтобы он не беспокоился и что он может спокойно обогреться.
- Я сейчас чайку попью горяченького и вернусь - сказал он мне, и дверь за ним закрылась.
Теперь и я посчитал, что и мне пора обогреться, что я ведь тоже живое существо и околевать на холоде мне совсем ни к че-му. Стремглав преодолев короткое расстояние, отделявшее взвод управления от дома, где размещалась наша батарея, я прибежал в свою казарму. Меня тут же окружили солдаты нашей батареи, которые были в курсе события, так как многие из них присутст-вовали во время спектакля моего ареста. Я рассказал, как мне удалось удрать, и высказал предположение, что за мной вот-вот должен явиться мой охранник.
Солдаты единодушно выразили решительное мнение, что своего батарейца они в обиду не дадут.
Дневальному тут же дали команду с винтовкой стать у вхо-да в казарму и никого постороннего не впускать.
Я разулся, разделся и лег на верхние нары, а ребята позабо-тились о горячем чае для меня.
Все обсуждали случившееся и возмущались хамством, гру-бостью и даже жестокостью поведения младшего лейтенанта - еврея из взвода управления.
А такое отношение к солдатам проявлялось неоднократно и ранее.
Следует сказать в связи с этим, что общее отношение солдат к взводу управления, командиром которого  был этот младший лейтенант-еврей, а среди рядового состава этого взвода также почему-то были в основном евреи, было неприязненно враж-дебным. Эта враждебность усиливалась еще и тем, что все солда-ты и офицеры говорили о том, что взвод управления находился на “особом” положении. И заключалось это в том, что если рядо-вой состав и офицеры других подразделений являлись как бы пе-ременным составом и после очередной формировки отправлялись на фронт, то взвод управления был “неприкасаемым”, оставаясь как бы постоянным составом запасной воинской части.
Через некоторое время на батарею прибежал мой “охран-ник” - еврейчик. Он кричал, ругался, грозился убить меня, щелкая затвором винтовки, но наш дневальный, стоявший у входа в казарму, преградил ему путь штыком, щелкнув затвором винтовки. Жалкий и посрамленный “охранник” покричал, покричал и со слезами на глазах вынужден был оставить двор нашей казармы под улюлюканье и смех солдат нашей батареи.
На этот раз скандал разразился грандиозный. На следую-щий день меня с Анатолием (опять-таки почему-то с ним  вместе, хотя он не принимал участие в этом эпизоде), в сопровождении нашего командира батареи старшего лейтенанта Абаева вызвал к себе командир дивизиона.
В присутствии младшего лейтенанта, командира взвода управления, командир дивизиона, пользуясь его односторонней информацией, буквально орал на нас. В его истерическом крике звучала угроза отдать нас под суд.
Досталось и нашему командиру батареи, который высказал возмущение неуставными действиями младшего лейтенанта. В итоге получасового крика и угроз нам было объявлено с Анато-лием по пятнадцать суток ареста с содержанием на гауптвахте. В этот раз наказание нас не миновало.
После завтрака старшина батареи лично сопроводил нас на гауптвахту, которая находилась около штаба полка в лесу, кило-метрах в трёх от расположения нашего дивизиона. Гауптвахта находилась в тесной землянке, где кроме нас не было ничего.
Была оттепель, и в землянке было очень сыро, и грунтовая вода постоянно заполняла приямок перед входом в помещение землянки, специально сделанный для стока воды. Эту воду пе-риодически вычерпывали из приямка содержащиеся на гауптвах-те солдаты.
Не успели мы с Анатолием разместиться на нарах, как часо-вой у входа на гауптвахту попытался заставить нас вычерпывать воду из приямка.
Но мы уже “оборзели” и наотрез отказались выполнить эту работу, заявив, что у нас строгий арест, а при содержании на строгом аресте арестованные к работе не привлекаются. Резуль-татом этого нашего протеста явилось то, что в этот день мы не получили никакой пищи и даже воды.
- Ну что ж, коли так, то в этом случае нам ничего не остает-ся, как объявить голодовку, - заявили мы.
Часов в двенадцать ночи нас подняли с нар и вывели из по-мещения гауптвахты, где нас поджидал старшина нашей батареи. Чертыхаясь и беззлобно поругивая нас за то, что мы доставили ему столько хлопот, из-за которых он даже лишен сна, он, между прочим, объявил нам, что наш дивизион отправляется на фронт.
Погрузка в эшелон назначена на шесть утра на станции Фа-янсовая.
Обратный путь на батарею в связи с этим мы вынуждены были проделать бегом.
В пять часов утра наш дивизион был уже на станции, а при-мерно через полчаса наш эшелон подали под погрузку.
Я часто вспоминаю этот короткий период моей службы в 59-ом артиллерийском полку, в котором за месячный период пре-бывания я получил тридцать пять суток гауптвахты, из которых всего двенадцать часов находился под арестом.

В 1946 году, осенью, в Тамбове, будучи уже курсантом Си-вашского Гвардейского, Краснознаменного танкового училища, я неожиданно встретил в городе нашего бывшего старшину бата-реи. Встреча была дружественно теплой, наполненной воспоми-наниями о пережитой нами войне, вспомнили и о 159-ом артил-лерийском полку. Старшина был хорошим человеком, и мы его всегда уважали за то, что, в отличие от многих других наших ко-мандиров, которых я повидал за свою службу в Армии, он всегда стремился облегчить трудности службы солдата, тогда как неред-ко и особенно младшие командиры, упиваясь своей властью, не-оправданно усложняли её, а порой просто издевались над солда-тами.

 
КУРИЛИНЫ

Через несколько дней наш эшелон, следуя через разрушен-ную до основания Вязьму, через Смоленск и еще какие-то стан-ции, которые мы и не знали, не видели, находясь в теплушках, остановился прямо на перегоне, где не было ни станции, ни какого-либо населенного пункта.
Последовала команда выгружаться.
Местность была пустынной, холмистой, покрытая глубо-ким, уже слегка подтаивающим, рыхлым снегом. Температура была близкой к нулю, и в воздухе ощущались запахи весны. Не-стройной колонной, выглядевшей на фоне белого снега длинной змеей, солдаты подчинялись командам уже новых, принявших их командиров, двигались молча теперь уже к своему фронтовому причалу, за которым непосредственно находился враг, с которым им очень скоро предстояло вступить в бой.
Подразделение, в составе которого нам предстояло воевать, именовалось 1437 самоходно-артиллерийский полк, первого Краснознамённого танкового корпуса, который после зимних боев 1943-1944 года находился на формировке в лесном районе у бывшей деревни Курилины между городом Невелем и Городком в Белоруссии.
В составе теперь уже нашего 1-го Краснознаменного танко-вого корпуса было три танковых бригады: 159-я танковая брига-да, 89-я и 117-я танковые бригады. Два самоходно-артиллерийских полка: один наш - 1437-САП, имел на вооруже-нии самоходно-артиллерийские установки САУ-120, то есть сто двадцати миллиметровые пушки на шасси танка Т-34, а второй САП-1545 имел самоходно-артиллерийские установки на шасси танка Т-70 с 76-миллиметровыми пушками. Самоходки САУ-76 имели очень тонкую броневую защиту, причем их боевое отделе-ние не имело сверху вообще никакой брони, просто был натянут брезент, и называли их солдаты “русский Фердинанд” или “рус фанера” - так называли их немцы. Впоследствии приходилось наблюдать, как малоэффективны они были в бою, как горели эти самоходки, двигатели которых работали на бензине, как гибли их экипажи, совершено незащищенные от воздействия вражеской авиации. Кроме этого, в состав корпуса входили: механизированная бригада, несколько зенитно-артиллерийских дивизионов, а также подразделения гвардейских минометов – “катюши”. Возможно, были и еще какие-то подразделения, но я этого не знал, так как был всего лишь рядовым солдатом.
Наше пополнение из числа артиллеристов 30 ОЗИПТД пол-ностью влилось в 1437 самоходно-артиллерийский полк, кото-рый, как я уже говорил, в составе танкового корпуса находился на формировке. Ожидалось со дня на день поступление новой боевой техники. Причем, как нам говорили солдаты - “старики”, за получением самоходок в Челябинск отправляли из полка не-сколько механиков водителей и одного из командиров батарей.
Нас разместили в землянках побатарейно. Землянки были большие и хорошо оборудованы и обустроены. Землянки эти строили немцы и теперь достались они нам.
Первые несколько дней мы, можно сказать, ничем не зани-мались, а поэтому бесконтрольно болтались по округе, по местам только что прошедших боев в районе бывшей деревни Курилины, где проходила линия обороны немцев.
Я говорю “бывшей” деревни, потому что деревень в этом районе почти не сохранилось. Одни из них были сожжены нем-цами, а деревня Курилины была разобрана немцами на обустрой-ство блиндажей и других оборонительных укреплений. От этой деревни после боев сохранилось одно единственное дерево - большой тополь. Несколько человек, жителей этой деревни, чу-дом уцелевших после жестоких боев, жили теперь в немецких блиндажах.
О том, что здесь проходила линия обороны немцев и о ха-рактере проходивших здесь боев говорило и то, что вся окру-жающая нас местность сплошь была изрыта траншеями и всякого рода другими оборонительными сооружениями. Перед этой те-перь уже бывшей линией обороны немцев по всему полю валя-лись множество незахороненных трупов наших и немецких сол-дат. В большом количестве валялось всевозможное оружие: вин-товки, автоматы, пулеметы и боеприпасы к ним. То здесь, то там возвышались горки немецких противотанковых мин, с выверну-тыми взрывателями. Всего-то прошло не более двух недель, как здесь прошли ожесточенные бои, и мы, солдаты, несмотря на строгий запрет выходить за территорию дислокации нашей части, подолгу иногда болтались на еще не остывшем после сражения поле боя.
Подбирали оружие, стреляли по воронам, тучами кружив-шимся над трупами убитых.
Особенно запомнилось мне одно место. В лощине, рядом, как в строю, лежали десять трупов наших солдат, а неподалеку труп немецкого солдата со спущенными штанами. Видимо смерть настигла его во время отправления естественных надоб-ностей. Чуть подальше валялся труп нашего летчика, голенища его хромовых сапог кто-то срезал.
В один из таких походов на поле сражения произошло сразу два происшествия, одно из которых окончилось трагедией.
Группа солдат, в которой был и я, разбрелась по бывшей линии обороны немцев. Подобрав станковый пулемет “Максим” и несколько коробок со снаряженными лентами к нему, мы ре-шили поразвлечься стрельбой из него. Целью избрали гору про-тивотанковых мин. Стреляли все по очереди, забавлялись, как дети, этой смертельной игрушкой. Уже почти окончились патро-ны, и последняя пулеметная очередь вдруг оглушила нас силь-нейшим взрывом, потрясшим всю округу. То ли одна из мин ока-залась с взрывателем, в который угодила пуля, то ли одна из пуль оказалась разрывной, но именно эта последняя пулеметная оче-редь вздыбила в небо большую кучу противотанковых мин. Мы испугались и врассыпную кинулись перелесками в расположение части. Вот тут-то одного из наших солдат подстерегла беда. На бегу он напоролся на противопехотную железобетонную мину, в изобилии встречавшихся по всей местности перед бывшей линией обороной немцев.
Произошло это буквально у меня на глазах. Солдат упал по-сле относительно несильного взрыва, и мы, сразу прекратив свой бег, остановились в замешательстве. Солдат лежал на грязном подтаявшем снегу, и у него на левой ноге не только не оказалось сапога, но и оторвало полностью стопу. В месте, где была стопа, торчала кость голени с отставшими от ней мелкими тканями. Крови не было. Лицо у солдата стало каким-то бледно-серым, но он, видимо находясь в шоке, даже не стонал.
Соорудив подобие носилок, мы доставили солдата в распо-ложение части. Здесь уже была тревога, вызванная сильным взрывом, поэтому наше появление с раненым солдатом не было неожиданностью для наших командиров. Тут же подошел и ко-мандир нашего полка подполковник Волошин с санинструкто-ром.
Солдат сидел на снегу, держа в руках свою левую  ногу, у которой не было стопы. На сером лице его было удивление и боль одновременно. Он слегка стонал.
Подполковник Волошин подошел к нему посмотрел и не-строгим, отеческим голосом, подбодряя солдата сказал:
- Ну что? Отвоевался брат. А с ногой - сделают тебе протез, и никто не заметит, что нет у тебя ноги, плясать еще будешь во всю.
После этого случая, получив строгий нагоняй от своих ко-мандиров, мы уже на бывшую линию обороны не ходили.
Первый танковый корпус, а в его составе и наш полк, как я уже говорил, после зимних боев стоял на формировке. Оставшие-ся после боя самоходки (а их осталось всего четыре), были пере-даны в пятый танковый корпус. Со дня на день ожидалось посту-пление в  полк новых боевых машин. 
Решительно и по-хозяйски пришла весна, ярким солнцем растопившая снег, зазеленела молодой травой, распустила вербу серыми шелковистыми “зайчиками”. Зазвенела пением птиц, за-журчала многочисленными ручейками. Проснувшаяся от зимней спячки природа все больше и больше наполняла окружающий мир теплом, светом и неповторимым ароматом пробуждающейся жизни. Неведомое нами волшебство обновления и любви звало к жизни, к миру и созиданию. И мы солдаты, но люди, как часть этой прекрасной земной природы, под воздействием этого необъ-яснимого волшебства тоже как бы оживали, расцветая улыбками и расправившимися морщинами обычно суровых и озабоченно-задумчивых молодых и пожилых лиц.
После безделья и праздного бесцельного времяпровожде-ния, как-то стихийно солдаты стали приводить в порядок и обу-страивать свои землянки, оборудовать столы и скамейки около них, стирать обмундирование в холодной, хрустально прозрачной воде журчащего рядом ручья, бриться, умываться, одним словом, приводить себя в божеский вид.
В полк прибыло пополнение – рота автоматчиков. Это были украинцы из Харьковской области, призванные в армию после её освобождения от фашистских оккупантов, можно сказать мои земляки.
Вечерами солдаты часто собирались около землянок и пели украинские песни. Эти песни мне напоминали мое детство, мою родину. Белгород ведь находится на границе с Украиной и насе-ление самого города и окружающих районов смешанное, а язык его состоит из смеси украинских и русских слов, хотя в самом Белгороде, да, я бы сказал, и в Харькове в основном говорят на русском языке. В сельских же местностях превалирует украин-ская речь. Естественно, украинские народные песни, особенно хоровые были широко распространены в нашей местности.
Безделье всегда порождает какие-то шалости и вольности, особенно среди молодежи, которые не всегда бывают безобид-ными. Как-то утром наша землянка наполнилась желтым ядови-тым дымом. Оказывается, кто-то из солдат соседской землянки набросал через дымовую трубу нашей печки толовых шашек. Эти шашки, по форме и цвету напоминавшие хозяйственное мыло, в изобилии валялись вокруг. Такая шашка взрывается от детонато-ра, а в огне она плавится и горит, выделяя большое количество желтоватого и ядовитого дыма. Так вот, этот шутник видимо ре-шил таким образом выкурить нас из землянки, чтобы прервать наш затянувшийся утренний сон. На другой день кто-то из наших солдат отплатил соседям тем же.
Но все когда-то кончается. Кончилась и наша короткая праздная жизнь. Из корпуса прибыла группа саперов для разми-нирования участка бывшей немецкой обороны в зоне расположе-ния нашей части, после чего мы занялись захоронением трупов погибших воинов, в большом количестве валявшихся по всей линии этой обороны. Это было тяжелое, неприятное, но святое для нас солдат дело. Захоронение было торжественным, был установлен временный памятник, а в заключение произведен ружейный салют.
Вся эта церемония захоронения как бы вернула сознание солдат из весенней идиллии к суровой действительности войны, войны за освобождение нашей Родины, значительная территория которой все еще находилось в руках оккупантов и которую мы должны были освободить, в ближайшее время вступив в сраже-ние с ненавистным врагом.
 
УЧЕБНЫЕ БУДНИ. ПИСЬМО

Долго мы не видели никого из местных жителей, создава-лось впечатление, что их нет вообще, и вдруг в один из дней в наше расположение пришли две женщины. Были они очень плохо одеты, а лица и особенно глаза их несли на себе печать горя и страдания. Солдаты их окружили, расспрашивая о том, где они живут, (так как по близости мы не видели ни одного жилого дома), много ли здесь мирных жителей, как им живется и чем мы можем помочь им. Женщины рассказали, что в деревни Курили-ны, в которой они жили, сейчас нет ни одного дома, так как нем-цы часть домов сожгли, а часть разобрали на сооружение оборо-нительных укреплений. Рассказали они также, что жителей из их деревни осталось всего человек тридцать, что во время боев они скрывались в лесах, что из мужчин у них остался всего один ста-рик, а живут они сейчас в блиндажах буквально на линии бывшей обороны немцев. Рассказали также, что есть у них картофель и зерно, которое они сумели спрятать в ямах.
Женщины попросили провести их к командиру части, но командир полка уже узнал об их визите и поспешил к ним на встречу.
Женщины просили командира полка оказать помощь жите-лям их села в разминировании той территории, где они жили, и участка земли, на котором им нужно было вести полевые работы - вспашку и посев зерновых и картофеля. Они также просили оказать им помощь, если возможно, вспахать поле под посев, так как у них нет ни лошадей, ни техники. Есть только плуги, в которые они сами впрягаются, а старик идет за плугом, и таким образом они пытаются вести вспашку, но сил на это у них не хватает. Попросили они также авиационного масла, которое использовалось в танковых двигателях, а им необходимо было, чтобы испечь лепешки.
Рассказ этих женщин вызвал у солдат и командира не толь-ко сочувствие и боль за их переживания, но вновь еще с большей силой всколыхнул в их душах и сердцах ненависть к врагу, при-несшему на нашу землю горе и страдания миллионам советских людей.
Трактора в нашем полку не было, а на танке небольшим плугом не вспашешь поле. Но наш боевой командир полка под-полковник Волошин был фигурой авторитетной в 1-м танковом корпусе, и недаром в корпусе нас именовали не иначе как “воло-шинцы”, он все организовал. Прислали из корпуса саперов, кото-рые в течение нескольких дней занимались разминированием территории проживания сельчан, а также пахотного поля, нашли и трактор и даже необходимые к нему плуги, и даже сеялку, по-могли жителям крупой, сахаром, мукой.
Слезы благодарности и радость местных жителей вызвали и наши слезы и небывалый патриотизм и желание помочь в их го-ре. И наши солдаты не только помогли в пахоте и севе, но также заготовили им леса на строительство домов и даже оказали по-мощь в их строительстве. Но мы готовились к боям и большего сделать для них не могли. Кроме того, командир полка распоря-дился отпускать им горячую пищу на полковой кухне.
Вскоре поступила новая боевая техника: колона из двадцати одной, только что с конвейера Челябинского завода самоходных установок САУ-85. С грохотом и лязгом в один из майских дней, вздыбливая огромные клумбы пыли, прибыла она в расположение нашего полка. Начались учебные будни. Техника для нас была новой, и нам предстояло быстро её освоить. Меня и моего друга Анатолия Иванова назначили наводчиками в  1-ю батарею САУ. Теперь характер нашей службы коренным образом изменился. С утра и до темна мы занимались вокруг своих боевых машин.
Первое, что мы сделали, это отрыли для каждой самоходки окоп, оборудовали его и замаскировали. Затем начались практи-ческие занятия по изучению боевой техники, её обслуживанию, вождение, боевые стрельбы. Я очень быстро осваивал все и пер-вые же боевые стрельбы по движущейся мишени сходу, из-за ук-рытия, с короткой остановки, выполнил на «отлично». Я поразил цель первым снарядом, за что получил благодарность командира полка и очередные лычки на погоны. Я стал сержантом.
Теперь тактические занятия, марш-броски, боевые стрель-бы, вождение, обслуживание в дневных и ночных условиях про-водились исключительно интенсивно. Через некоторое время  списали из экипажа заряжающего  Сенькова. Он не переносил запаха пороховых газов, в большом количестве выбрасывающих-ся из орудия в боевое отделение самоходки. Во время стрельбы его систематически рвало. Вместо Сенькова заряжающим в наш экипаж был переведен из автоматчиков Эмиль Калиш, с ним  и с механиком водителем Виктором Аксёновым, а также командиром танка младшим лейтенантом, фамилию которого я так и не запомнил, мне предстояло идти в бой. Экипаж был у нас интернациональный: я и механик-водитель Виктор Аксенов – русские, Милька Калиш и командир самоходки – евреи.
Кстати, евреев в полку было несколько человек. Один из них был начальником, так называемого, особого отдела – “осо-бист”, так коротко его именовали солдаты. Был он в звании старшего лейтенанта, молодой, лет тридцати, с довольно непри-ятным выражением лица. Постепенно, по одному он вызывал солдат к себе в землянку, где находилась его резиденция. Все те, кто побывал у него, никогда ни о чем не рассказывали и о харак-тере беседы с ним не делились.
Вызвал он и меня. Расспросив меня о моей семье, о моей службе до прибытия в полк, он давящим тоном, исключающим какой-либо протест, предложил мне стать осведомителем, объяс-нив необходимость этого тем, что практика войны говорит о том, что в среде солдат и даже командиров бывают случаи внедрения вражеской агентуры, предательства на почве классовой принад-лежности или просто трусости. А также бывают случаи неиспол-нения должным образом своего воинского долга. Он говорил, что среди солдат, особенно последнего пополнения много таких, которые долгое время находились на оккупированной террито-рии, и некоторые из них могли быть завербованы врагом. Он делал упор на то, что я комсомолец и мой долг информировать особый отдел обо всем подозрительном что, по его словам, могло снижать или подорвать боеспособность нашего подразделения. Он также говорил, что в мою обязанность будет входить систематически информировать его в письменной или устной форме обо всем подозрительном. Когда, наконец, я смог выразить свое отношение к его требовательному предложению, я твердо ему сказал, что осведомителем я не буду, что да, я комсомолец, и если я стану свидетелем предательства или уклонения от выполнения воинского долга кем-либо, я сразу же открыто заявлю об этом командованию, и если это будет возможно, то и в особый отдел, но письменных донесений писать не буду. Начальник особого отдела принудительным тоном все же продолжал настаивать на своем предложении, но я его твердо отклонил, вызвав с его стороны откровенное неудовлетворение, которое имело для меня определенные последствия. Закончилась наша беседа тем, что я подписал обязательство о неразглашение характера нашей беседы, причем на неукоснительность соблюдения этого обязательства было указано строго и в угрожающей форме.
Все это было так неприятно, что я естественно возвратился в подразделение расстроенным.
Ну, а у солдат все, как говорится, на виду, и хотя никто ни о чем не расспрашивал, но мне казалось, что кое-кто из них и особенно те, которые побывали уже у особиста, смотрят на меня вроде бы с подозрением.
Состояние мое было отвратительным, что естественно отра-зилось и на моем лице и на моем поведении, тем более что я по натуре вообще не умел врать и даже держать что-то в себе, а здесь был вынужден что-то неприятное мне держать в себе под страхом запрета. Думаю, такое состояние знакомо многим. Еще один еврей и тоже старший лейтенант был начальником химиче-ской защиты “начхим”. Поваром нашей полковой кухни был тоже еврей - лет двадцати пяти, рослый и физически сильный мужик, в прошлом видимо спортсмен, он часто устраивал на досуге борцовские баталии, из которых всегда выходил победителем, бросал своего противника через себя.
Как я уже сказал, евреи были и в моем экипаже - это коман-дир машины и заряжающий. Скажу откровенно, к евреям я отно-сился с неприязнью, и не потому что я был антисемитом - нет, а потому видимо, что первый мой отрицательный контакт с евреем произошел в Харьковской спецшколе ВВС, курсантом которой я был до службы в армии, и где командиром роты у меня был младший лейтенант Гильштейн, человек не только отвратитель-ный внешне, но и отвратительный в морально-нравственном от-ношении, о чем я довольно подробно описал в своей первой кни-ге.
Совсем иное отношение у меня было к Миле Калишу, мо-ему заряжающему. Был он детдомовцем, родом из Николаевской области, ему было, наверное, около тридцати лет. Он уже был женат и имел двух детей. До войны работал токарем на Никола-евских судоверфях. И что поразительно, был совершено негра-мотным. Жена у него была русская. В первое время нашего зна-комства он рассказывал о семье и переживал за нее, зная, что немцы уничтожают евреев. Он беспокоился, что на жену могли донести немцам, сообщив, что её муж еврей. Но еще до того, как мы вступили в бой, он получил письмо от жены, из которого уз-нал, что жена и дети живы, и был очень счастлив. Почему, я ду-маю, он был неграмотным? Вывод этот следовал из того, что письмо, которое он получил от жены, читал я ему по его просьбе, и ответ на это письмо по его просьбе писал также я. Я очень до-верчивый человек, а тогда мне и было всего семнадцать лет, и был я не просто доверчивым, а наивным пацаном. Но я не хочу думать, что Милька (так мы его звали) мог все это делать из ка-ких-то тактических или иных соображений.
Механиком-водителем у меня был Виктор Аксёнов, очень серьезный лет 23-25 мужчина, умный, я бы сказал даже мудрый, угрюмый и немногословный человек. До прибытия в наш полк он был механиком регулировщиком на Челябинском танковом заводе, куда попал после госпиталя, в котором находился на излечении после ранения. Механик-водитель он был опытный и, как говорится, уже обстрелянный.  В его твердости, опыте и  мудрости я неоднократно убеждался в боях на Белорусской земле и Прибалтике.
В боях с ним мне посчастливилось благополучно пройти немалый и трудный путь от прорыва немецкой обороны между Витебском и Оршей до города Утена Литовской ССР, в бою за который мы оба одновременно были ранены.
Заметной фигурой, единственной в полку женщиной, была санинструктор Кольцова, врача в полку не было. Лет 20-22, сред-него роста, худощавая, стройная блондинка, в хорошо подогнан-ной военной форме с погонами старшины, была фактически вто-рым по званию лицом в полку, после его командира.
И если сам командир полка был эдаким разухабистым, ве-селым и простым в обращении с подчиненными, за что младшие офицеры и рядовые танкисты называли его просто “батя”, то эта дама была зловредным и опасным существом.
В полку все знали, что она фактически являлась походной женой командира или, как называли таких женщин на фронте, ППЖ (полевая, походная жена). Она не только этого не скрывала, а, наоборот, нагло афишировала.
Солдаты и офицеры полка ненавидели её за то, что она, пользуясь попустительством со стороны командира полка, очень часто вмешивалась  в неподведомственные ей области. Особенно возмущались офицеры. Однажды мне довелось быть свидетелем конфликта между нашим комбатом капитаном Поповым и санин-структором. Я не помню причины этого конфликта, но тон, кото-рым разговаривала эта дама с комбатом, был непозволительно высокомерен и оскорбителен для капитана, и он, не сдержавшись, вдруг побледнев, сказал:
- Старшина Кольцова, смирно, кругом! Прошу покинуть расположение батареи и напоминаю вам о недопустимом с вашей стороны тоне при обращении к старшему вас по званию офицеру.
Эта сцена произошла в присутствии экипажей всей батареи. Это прозвучало громкой пощечиной. Мне показалось, что лицо этой женщины вдруг исказилось злобной гримасой, а из глаз брызнули слезы. Она развернулась и буквально бегом покинула расположение батареи.
Я слышал как комбат в след убегающей в полголоса, но внятно сказал:
- Суконная подстилка!..
После этого случая все ожидали грозу, но тучи были, а мол-ния и гром не состоялись.   
Комбат побывал в штабе полка, видимо объяснился, и гово-рили, что даже написал рапорт. Долго мы не видели после этого “крысу”.
До этого старшине Кольцовой в лицо никто не осмеливался высказать свое возмущение таким её поведением, опасаясь гнева командира полка, но за спиной она всегда слышала в свой адрес едкие замечания и шуточки, после которых, рассказывали, неред-ко устраивала истерики “бате”. Иногда эти истерики и жалобы оборачивались кое для кого серьезными неприятностями.
Старые, служивые солдаты рассказывали, что до этой ры-жей “крысы” (так они называли командирскую ППЖ) была дру-гая женщина санинструктор, которая не легла в постель команди-ра, а дружила с механиком-водителем. Так вот её командир быст-ро отправил в резерв, откуда могли отправить в другую часть и даже в пехоту. Нужно сказать, что быть санинструктором в тан-ковом подразделении и в пехоте далеко не одно и то же.
Если в пехоте санинструктор постоянно в бою и под огнем противника оказывает медицинскую помощь раненым, то в тан-ковом подразделении, и, в частности, в нашем полку я ни разу не видел нашего санинструктора оказывающим помощь раненым непосредственно в бою.
Очевидно, было всем, что в полку Кольцова была на приви-легированном положении и, кстати, когда мы прибыли в полк, она уже красовалась орденом “Красной Звезды”, в то время когда у многих офицеров, я уже не говорю о солдатах, орденов не было.
Война войной, а жизнь была и на фронте со всеми её быто-выми издержками и сценами.
Опережая события, сразу скажу, что как только командир полка получил травму на марше, по пути на исходные позиции перед наступлением, и был отправлен в госпиталь, принявший командование полком его заместитель майор Бурсо, человек серьезный и строгий, немедленно отправил “рыжую крысу” в резерв.
Я уже писал, что на все мои многочисленные письма к себе на родину, в Белгород, ответа я не получал. Либо мои письма не доходили до адресата, либо ответ на них не доходил до меня. И вдруг, о радость! С очередной почтой я получил письмо. Случи-лось это где-то в первых числах июня, буквально накануне всту-пления нашего корпуса в бой. Письмо было от мамы. Невозмож-но передать то мое состояние, ту радость, которую я испытал, по-лучив это письмо, первое за последние почти три года со времени моего отъезда из дома в сентябре 1941 года в город Харьков в спецшколу ВВС.
Казалось временами, что совсем уже утеряна надежда на то, что кто-либо из моих родных жив. И вдруг эта весть, как яркий луч света в темноте, не только осветивший, но и согревший мою душу непередаваемой радостью – мои родные живы! Но радость моя была неполной и омрачена она была тем, что в письме ни слова не говорилось об отце. Где он? Жив ли? Что с ним про-изошло? Все это надолго еще оставалось для меня неизвестно.
И все же сознание, что в этом жестоком, клокочущем мире я не одинок, что живы мама, брат и сестры, наполнило мою душу радостью и оптимизмом.
Многие мои боевые товарищи и особенно Анатолий Ива-нов, мой побратим и боевой товарищ, радовались за меня, но бы-ли и такие, которые, радуясь за меня, остро переживали свое го-ре, так как их родные и близкие все еще находились на оккупированной врагом территории, и о их судьбе они ничего не знали.
Не знал о своих родных ничего и Анатолий Иванов, роди-ной которого была Калининская область.
Я тут же написал письмо маме, главным в нём, прямо-таки кричащим был вопрос - “А что же с отцом? Где он? Жив ли?”
Но мы уходили в бой, и вновь надолго связь с домом была прервана, так как огненные фронтовые дороги не только не обес-печивали надежную почтовую связь, но и саму нашу жизнь, ко-торая в любой момент могла быть оборвана или же в лучшем случае прервана пребыванием в госпитале.
Приближался день, к которому я стремился всем своим су-ществом, день к которому я прошел долгий и неимоверно тяже-лый путь.
Этот день лично для меня был высшим достижением мечты, когда я, теперь уже хорошо подготовленный воин, член экипажа грозной боевой машины, должен был вступить в смертельный бой с врагом, в бой за освобождение моей Родины. Я был горд тем, что судьба подарила мне эту возможность, это право быть воином, защитником своей Страны, своей Родины, и это не красивые слова, не преувеличение. Я действительно искренне радовался и гордился этим.
Может быть, сегодня кем-то будет не понято это мое со-стояние, а в то грозное военное время такое чувство, такой ду-ховный и патриотический подъем испытывали и проявляли по-давляющее большинство моих сверстников, таких, как и я, моло-дых солдат. Этому было множество примеров, свидетелем кото-рых я был лично.
Я очень ждал письмо из дома и теперь, когда, потеряв вся-кую надежду, получил вдруг его и узнал, что мама, брат и сестры живы, меня очень обеспокоило чувство тревоги за отца. 
Почему в письме матери не сказано ни слова об отце? Что с ним случилось? Этот вопрос больной занозой застрял в моем соз-нании, но судьбе было угодно надолго отсрочить ответ на этот вопрос. Я уходил в бой, а это означало не только отсрочку, но и саму возможность получения ответа.
Я благодарен судьбе, что она в этот непростой для меня момент сложилась именно так, ибо известие, которое я с нетер-пением ждал и которое надолго задержалось, нанесло бы мне возможно тяжёлую моральную травму и, бог знает, как эта трав-ма могла отразиться на мне.
 
ОПЕРАЦИЯ «БАГРАТИОН»

В середине июня, а вернее во второй декаде был получен приказ о выдвижении нашего танкового корпуса на рубежи нака-пливания для наступления. Мирная передышка, повседневность которой заключалась в напряженной ежедневной учебе  по ос-воению боевой техники и вооружением, а также тактических учениях, приближенным к боевым условиям, заканчивалась. Те-перь нам предстояли бои за освобождение Белоруссии и Прибал-тики в крупной наступательной операции под кодовым названием “Багратион”.
Возможно, название этой операции было обусловлено тем обстоятельством, что командующим нашим 1-м Прибалтийским фронтом был в это время генерал армии Иван Христофорович Баграмян.
На рассвете 20-го июня наш полк, вытянувшийся в колонну, выступил на марш. Настроение у всех было лихорадочно–приподнятое. Все понимали, что буквально часы отделяют нас от того момента, когда мы вступим в смертельную схватку с врагом. Чувствовалось это во всем: в выражениях лиц, в резкости подаваемых команд, в четкости и подтянутости солдат и командиров. Наш экипаж выступил не в полном составе, командир машины младший лейтенант (еврей), фамилии которого я так и не запомнил, “заболел”, так что мне как командиру орудия фактически пришлось исполнять и обязанности командира САУ (позже выяснилось, что этот командир машины якобы заболел малярией). Скорость движения нашего полка, а также видимо и всего корпуса была высокой, так как двигались  мы на марше со скоростью 40 километров в час.
Короткие остановки делались для осмотра ходовой части боевых машин и их обслуживания и уточнения маршрута движе-ния. Радиосвязь поддерживалась только на прием. Днем движе-ние полка было приостановлено, а самоходки замаскированы в лесу. С наступлением сумерек продвижение полка возобнови-лось. В общей сложности наш марш продолжался в течение 12-14 часов и закончился на рубеже накапливания для атаки. Вся опе-рация по переброске нашего корпуса в район предстоящих бое-вых действий прошла быстро и скрытно. Во всяком случае, вра-жеская авиаразведка видимо не обнаружила переброски такого крупного соединения, каковым был наш танковый корпус.   
Я сужу об этом по тому, что за время нахождения на марше мы не подверглись воздействию со стороны вражеской авиации.
Рубеж накапливания для атаки, на который прибыл наш полк, находился на окраине леса примерно в километре, а может быть и меньше от линии обороны противника.
Наш полк был придан на период наступления 159-й танко-вой бригаде, входящей в состав нашего корпуса. На марше во время движения полка на исходный рубеж, при обстоятельствах мне неизвестных, получил травму ноги (якобы, перелом) наш ко-мандир полка подполковник Волошин. Командование полком принял на себя его заместитель майор Бурсо.
По прибытии на исходный рубеж атаки, еще до занятия ис-ходных позиций произошел, на мой взгляд, интересный эпизод, который я оценил уже теперь, вспоминая былое.
Наш полк неожиданно вновь вытянулся в колонну и сделал как бы почетный марш по кругу на большой поляне в лесу. А по-ка мы совершали этот “почетный марш”, юркий чернявый фото-корреспондент с кинокамерой запечатлел на кинопленку грозные боевые машины, устремившиеся в атаку на врага. Так что где-то в архивах кинолетописи запечатлена и моя фигура, которую те-перь я и сам не узнал бы. Во время этого почетного марша я на-ходился на броне самоходки над люком механика водителя. За-тем наш полк выдвинулся на исходный рубеж. Самоходки и тан-ки были размещены по кромке леса, перед которым открывалась безлесная пересеченная местность, на которой хорошо просмат-ривалась линия обороны противника.
После технического обслуживания и дозаправки боевых машин командир полка и начальник штаба провели с командира-ми машин и командирами батарей рекогносцировку, а политра-ботники провели беседу с рядовым и сержантским составом. Был отдан приказ на поддержание постоянной  радиосвязи, позывной нашей самоходки был “Орел-2”.
На удивление, противник вел себя безмятежно спокойно вплоть до начала нашей атаки. Вопреки принятому в этот период войны правилу, массированной артиллерийской подготовки пе-ред началом наступления на нашем участке не было. Артилле-рийская обработка переднего края обороны противника  началась одновременно с началом нашей атаки.
22 июня 1944 года, в годовщину начала войны наш 1-й Краснознамённый танковый корпус, по обозначенным проходам в минных полях в предполье вражеской обороны, на большой скорости ринулся в атаку на врага. Наша артиллерия по мере продвижения корпуса переносила огонь в глубину обороны про-тивника, главным образом ведя огонь на поражение заранее раз-веданных огневых точек противника. Танки, двигаясь на большой скорости, вели огонь из орудий схода. Наши самоходки, двигаясь в боевых порядках танков, вели прицельный огонь по огневым точкам противника с коротких остановок, а зачастую и схода. При стрельбе схода командир орудия согласовывал каждый выстрел с механиком водителем особым отработанным знаком. На момент выстрела механик-водитель выжимал главный фрикцион, оберегая тем самым коробку перемены передач и двигатель.
Противник был буквально ошеломлен внезапностью мощ-ного танкового удара, в результате оборона его была прорвана на участке нашей атаки без серьезных потерь для наших войск. Дос-таточно сказать, что наш полк во время прорыва обороны не по-терял ни одной боевой машины.
С началом атаки наша авиация буквально доминировала в воздухе, подвергая бомбардировке оборону противника на всю её глубину. Волна за волной на большой высоте пролетали над нами знаменитые “ИЛ-2” штурмовики или как их еще называли воздушные танки. Мощным гулом сопровождались залпы батарей гвардейских минометов, которые солдаты именовали нежным женским именем Катюша.

Я был, всего лишь командиром орудия самоходной уста-новки, и все виденное и испытанное мною в этой моей первой боевой атаке было предельно ограничено моей ролью в ней и тем более моими возможностями. А возможности эти видеть поле боя действия наших войск и войск противника были настолько ничтожны, что описывать их мне предельно сложно. Что может видеть наводчик орудия самоходки или танка, когда эта брониро-ванная махина движется с максимально возможной скоростью по пересеченной местности в огне и дыму непрерывно взрывающихся мин, снарядов и бомб атакующей авиации противника? А видит он то вздыбленную землю в огне, то небо, как бы постоянно напоминающие ему о том, что каждое мгновение пылающая земля готова принять его тело, а небо ду-шу.
Танки в атаке всегда ведут неприцельный максимальный огонь схода из орудий и пулеметов. Самоходные установки, дви-гаясь в боевых порядках танков, по уставу должны вести при-цельный огонь с коротких остановок по огневым точкам и танкам противника с целью их подавления, обеспечивая успех продолжения танков с наименьшими потерями. В бою и особенно во время атаки переднего края обороны противника подобное правило соблюдается не всегда, ибо остановка, хотя бы и короткая, - это “услуга” артиллерии врага. Цель в движении менее уязвима, чем неподвижная. Поэтому мы старались вести огонь схода, причем момент выстрела условным сигналом я согласовывал с механиком водителем, который по моему сигналу выключал главный фрикцион.
Прорыв обороны врага на всю его глубину был осуществ-лен сравнительно легко, можно даже сказать, как на тактических учениях. Дальше танковая группировка 1-го Краснознаменского танкового корпуса в составе 159-ой танковой механизированной бригады нашего самоходно-артиллерийского полка и других приданных средств на большой скорости устремилась в глубину территории, занятой врагом. Здесь мы двигались колонной по дорогам, на которых открылись нашим глазам результаты действия нашей штурмовой авиации. Дорога местами была загромождена разбитой вражеской техникой и трупами убитых лошадей. Но вот, что следует отметить, трупов убитых немецких солдат не было, несмотря на то, что отступали немцы стремительней, чем мы наступали, так как в соприкосновение с организованными силами противника нам длительное время не удавалось войти. Что-что, а это видимо у немцев соблюдалось строго. Трупы своих солдат они успевали подбирать и предавать земле. Такого строго правила, к сожалению, у нас не было. Я уже не говорю о том периоде, когда мы отступали. Тогда это было сложно неимоверно, но это всегда своевременно делали мы и те-перь, когда наступали. 
Движение нашей танковой группировки, стремительно рвущейся в глубину территории Белоруссии, все еще занятой врагом, не встречало сколько-нибудь серьезного сопротивления  со стороны противника. Маршрут нашего движения был известен лишь нашему командованию, а для нас рядовых это были то хорошее шоссе, то проселочные дороги, а то и полное бездорожье, когда наши боевые машины, утонув по башню в грязи, утюжили её своим брюхом. В этом случае управление рычагами танка было возможно только для боевых машин, идущих в голове колоны. Все же идущие следом машины были в своем движении подчинены колее проложенной ведущими.
Вот в этих не простых условиях во многом проявились мас-терство и смекалка механиков-водителей. Кстати, каждая боевая машина была снабжена так называемыми самовытаскивателями, по два на каждый танк. Самовытаскиватель - это обыкновенное ровное бревно диаметром 25-30 сантиметров, длиною чуть боль-ше ширины танка. Использовались эти самовытаскиватели в слу-чае, если танк или самоходка, забуксовав, застревала в распутицу в глинистых или болотных грунтах, нередко, особенно в Белоруссии, встречавшихся на пути движения. В походном режиме самовытаскиватели крепились тросами на боковых крыльях танка, расположенных над ходовой частью. В случае, если танк застрял в болоте или грязи, самовытаскиватели последовательно крепились либо спереди, либо сзади (в зависимости от направления движения) тросами к гусеницам, после чего механик водитель, осторожно двигаясь, как бы упирался этим бревном-самовытаскивателем в грунт, на котором своим брюхом сидел танк. По мере продвижения танка самовытаскиватели, опять таки последовательно, снимались по мере их высвобождения из под брюшной части танка, снимались, переносились и вновь крепились к гусеницам со стороны направления движения. И так до тех пор, пока  танк выбирался из участка с зыбучим или глинистым грунтом и способен был двигаться в нормальном режиме. Наша самоходка, несмотря ни на какие дорожные хляби, а погода в то время превратила все грунтовые дороги в сплошное грязевое месиво, ни разу не забуксовала, и самовытаскиватели наши остались сухими. Наоборот, мы оказывали помощь другим, вытаскивая их подчас по пушку зарывшиеся в грязи машины.
В этом была безусловная заслуга нашего механика-водителя Виктора Аксенова, механика-водителя высшего класса, равного которому, я уверен, не было в нашем полку.
По пути нашего движения по Белоруссии я не помню ни одного случая, когда бы нам встретился хотя бы один целый дом в каком-либо населенном пункте. На месте деревень и других населенных пунктов пылали пожары. И весь горизонт по пути нашего движения озарялся этими пожарищами. Немцы, отходя, оставляли нам в буквальном смысле слова выжженную землю. Не встречали мы и ни одной живой души из числа жителей этих населенных пунктов. 
Какую же нужно иметь наглость, когда сегодня мы выводим свои войска с территории бывшей ГДР, и правительство этой самой Германии предъявляет нам многомиллиардный счет за якобы нанесенный им нашими войсками экологический ущерб в период пребывания на территории ГДР. К этому следует еще добавить, что репарации по итогам 2-й мировой войны Германия нам так и не выплатила.
Танки буквально ревели, извергая из выхлопных труб дви-гателей огонь и клубы черного дыма, продираясь через заболо-ченную, объятую огнем Белоруссию к границам Латвии и Литвы. Двигались мы и днем и ночью без сна и отдыха. Короткие остановки делались только для дозаправки горючим, пополнения боеприпаса и технического обслуживания боевых машин и вооружения, а также для уточнения маршрута движе-ния. Первые дни наступления мы даже не получали горячей пищи, питаясь на ходу сухим пайком.
В дневное время периодически я и заряжающий подменяли механика-водителя, разумеется, на несложных участках пути, для того чтобы дать ему хотя бы минимально отдохнуть, так как в ночное время механик водитель не мог быть заменен. Все мы бу-квально валились с ног от усталости, а механики водители, были случаи, засыпали за рычагами, и тогда неуправляемый танк ока-зывался либо в кювете, либо в болоте, а то и взбирался на остано-вившуюся вдруг впереди идущую боевую машину.
Нельзя сказать, что наше продвижение по территории заня-той врагом было чем-то вроде парада или тактического учения и проходило безмятежно и без боя. Бои были и были потери, прав-да, незначительные, но наш полк, двигающийся где-то в середине группировки, почти не участвовал в этих боях. Как правило, головные части танковой разведки и боевого охранения, а также авиация сопровождения сходу подавляли и опрокидывали периодически встречающиеся очаги сопротивления врага. Все это происходило таким образом, что темп и скорость продвижения, взятые вначале, оставались для нас неизменными. В первые дни нашего наступления мас-сированных, активных действий вражеской авиации против нашей группировки не было. Это, видимо, объяснялось тем, что главные силы и средства противника были заняты на других участках фронта, где развернулись основные сражения, и на противодействии мощным танковым “клиньям”. А их, таких группировок, как наша, было несколько, поэтому у противника просто не хватало сил.
Теперь мы научились воевать и били немцев так, как они нас били в 1941-м году. И соотношение в технике в той же про-порции изменилось в нашу пользу. И моральный дух нашей ар-мии к этому времени был исключительно высок, а ненависть к врагу буквально жгла наши сердца. И не политбеседы замполи-тов, а фашисты своими злодеяниями на нашей земле, а также павшие в боях наши боевые товарищи и не угасающая боль утрат тех, у кого были родные и близкие были или оставались на окку-пированной врагом территории, многократно усиливали эту не-нависть к врагу, что делало её самым, пожалуй, главным и самым мощным оружием возмездия. Враг это понимал и реально чувст-вовал, а потому и спешно отступал.
Но нужно знать немцев и немецкую военную машину с её сверхдисциплиной. 
Приведу один эпизод, свидетелем которого я был лично. Относительно легкий прорыв обороны противника и стремительное наступление наших войск не позволили немцам на нашем участке сколько-нибудь организовано отвести свои войска и особенно с передовых оборонительных рубежей, в результате большое количество немецких солдат и офицеров в первые же часы нашего наступления попали в плен.
Как сейчас помню, первая наша короткая остановка где-то в районе глубины третьей линии обороны немцев для пополнения боекомплекта совпала с пленением большой группы немцев. Ошеломленные, обречено-понурые со страхом в глазах, побросав оружие, они с поднятыми руками сбились в довольно плотную группу, как стадо баранов. Кто-то из командиров отдал распоря-жение автоматчикам, следовавшим в атаке на броне танков и са-моходок, сопроводить их в тыл. Один наш солдат в гневе хотел разрядить автомат в пленных немцев, но ему не дали этого сде-лать. Видно жестко пострадал он или его близкие от фашистов, коли в своем бессильном гневе он буквально рыдал.
Из группы пленных наши разведчики выделили трех немецких офицеров и отдельно сопровождали их в штаб. Когда они проходили мимо наших боевых машин, танкисты окружили их, разглядывая с интересом. Многие из нас были не только молоды, но и впервые в бою, впервые в жизни видели вот так, глаза в глаза, живого пленного врага. В нашей группе, окружившей немецких офицеров, проявлений враждебной агрессивности не было, но было простое человеческое любопытство. Солдаты вели себя, как победители, и то немногое, что они могли сказать этим трем немцам на их языке, было:
- Ну что, Гитлер Капут?
Реакция каждого из трех немцев на этот возглас-вопрос бы-ла различной. Я как будто сегодня хорошо вижу этих немецких офицеров и не только вижу их форму, одежду, знаки отличия, я хорошо помню и вижу их глаза.
Один из них был лет сорока, низкий, коренастый в звании капитана, и на мундире был у него значок “за Крым”, с изобра-жением Крымского полуострова. Я понял так, что он был участ-ником боев за Севастополь - это был матёрный вояка. Держался он спокойно, не выражая никаких эмоций, лицо его было угрю-мым.
Другой, в звании лейтенанта, похоже только что из военно-го училища. На мой взгляд, ему было не более восемнадцати лет. Среднего роста худощавый блондин с какими-то белесыми, пус-тыми глазами, в которых отчетливо видна была жестокость и фа-натизм. Держался он высокомерно.
Третий был каким-то растрепанным, жалким и дрожащим, возрастом постарше белобрысого.
Так вот  на возглас-вопрос нашего солдата - “Гитлер Ка-пут”, молодой белобрысый лейтенант, вытаращив еще более по-белевшие глаза, выкрикнул:
- Нихтc Капут!
И сразу же  без дальнейшей полемики получил сильнейший удар русского кулака между глаз. Удар был настолько сильным, что хриплый офицер с окровавленным носом наверняка оказался бы в горизонтальном положении, если бы он не упал в объятия наших солдат, плотно окруживших немцев. Солдаты тут же по-ставили его на ноги. Неизвестно, как бы закончилась эта “бесе-да”, уж больно  отчаянно нагло повел себя пленный лейтенант. И это, безусловно, возбудило бы победителей, доведя их благород-ный гнев до кипения, если бы сопровождавшие пленных развед-чики решительно не встали на их защиту, предчувствуя, что раз-гневанные солдаты могут лишить их награды. За языков развед-чики, как правило, удостаивались боевой награды. Разорвав кольцо солдат, разведчики буквально вырвали немцев из окруже-ния, заявляя, что это офицеры немецкой части, и им строго при-казано доставить их целыми и невредимыми в штаб корпуса.
На этом первое наше знакомство с живыми немцами закон-чилось. Позже я познал и немцев в бою. В бою немец бьется упорно и до последнего патрона. Для себя последний патрон не оставляет. И только тогда, когда он выпустит последний патрон и окончательно убедится в безвыходности своего положения, он поднимет руки вверх. Он знает, что плен это уже конец войны, и жизнь его в плену гарантирована нашим советским гуманизмом. И это несмотря на ту жесткость и зверства, которые они творили над нашими советскими военнопленными, да только ли над военнопленными. А сколько замучили, постреляли, отправили и сожгли они мирных советских граждан, скольких угнали в рабство в Германию. Плен, конечно же, не курорт, но содержание военнопленных немцев у нас в тылу и наших военнопленных в Германии разнились, как небо и земля. Наших военнопленных, не согласившихся идти во Власовскую армию, они либо уничтожали сразу, либо постепенно лишали жизни на каторжных работах, после чего их трупы сжигали.
Вскоре раздалась команда “по машинам”. Взревели моторы и мощный выхлоп газов и огня их выхлопных труб, впереди рва-нувшего с лязгом с места танка вместе с грязью из под его гусе-ниц, ударил мне в лицо. Наша танковая группировка стремитель-но рванулась на запад. Впереди была Белоруссия всё ещё занятая врагом.
Я не могу определить сегодня точно маршрут нашего про-движения по территории Белоруссии, Латвии и Литвы, а затем по территории восточной Пруссии, так как в этих боях крупных городов освобождать нам не пришлось. Знаю я только, что прорывали оборону немцев мы где-то на участке между Витебском и Оршей. Участвовали в боях за освобождение Двинска. Освобождали города в Литве - Паневежис, Камаяй, Новое Место, Шяуляй, Ионикис, Купишкис и другие. В бою под городом Утяны я был ранен в руку.
Я уже упоминал о том, что продвижение наше было на-столько стремительным, что в течение  первых пяти-семи дней мы не имели остановок для отдыха и приема пищи. Остановки одна или две были только с целью дозаправки горючим, техниче-ского обслуживания машин и пополнения боеприпасов. Мы бук-вально валились с ног и засыпали на ходу. На пятые или шестые сутки наша танковая группировка приблизилась к границам Лит-вы. У станции Глубокое колонна наша задержалась не более часа. Два эшелона с боевой техникой, другим военным имуществом и продовольствием немцы не успели отправить. Установилась су-хая, солнечная погода, и в связи с этим во время движения коло-ны наших войск, растянувшейся стальной анакондой не на один километр, пыль поднималась мощными клубами на протяжении всего движения на несколько десятков метров ввысь. Зрелище это было довольно впечатляющим.
Во время короткой остановки у станции Глубокое наш за-ряжающий Миля Калиш вместе с танкистами и самоходчиками из других экипажей на нескольких танках побывали на станции. Результатом этого его визита у нас появились свежевыпеченный немецкий хлеб, два ящика консервов, один из которых был за-полнен банками с консервированным зеленым горошком, но зато в другом были мясные консервы, а также коробка (блок) оваль-ных французских сигарет. Ящик с зеленым горошком тут же был выброшен, так как в довоенные годы, а тем более в войну мы по-нятия не имели ни о его вкусе, ни тем более о его пользе. А вот сигареты для нас были самым желанным трофеем, тем более что они были очень приятные и резко отличались от сигарет немец-ких, которые похоже наполнялись либо бумагой, пропитанной никотином, либо еще каким-то эрзацом типа нашего табака. Во всяком случае, наша махорка была во сто крат лучше немецких сигарет, от которых при курении во рту было настолько против-но, что создавалось впечатление, что вдыхаешь не дым от табака, а от гнилой соломы. Нашу махорочку, кстати, и немцы уважали. Особенно хороша была махорка Бийская, но ее давали редко, больше Моршанскую.
Только мы приняли на борт Мильку и его трофеи, как по колоне разнеслась команда “воздушная тревога”. Все обратили свой взор в небо, а там на значительной высоте проплыл немец-кий “Фоккер” (Фоккер Вульф–190) разведчик. Теперь нужно бы-ло ожидать нам “хорошую” встречу, уж больно далеко мы забра-лись в тыл немцам, и цель для их авиации была более чем при-влекательная.
Без дальнейшего промедления наша бронированная армада двинулась на Двинск. Двинск был километрах в 150-ти, и мы без труда овладели бы им схода, но перед нами стала непреодолимая в сложившихся обстоятельствах преграда - река Западная Двина. Единственный в то время целый большой железнодорожный мост немцы не взорвали, и командование предполагало, что он заминирован. Средств для форсирования такой водной преграды в нашей танковой группировке не было.
Продвижение наше было настолько стремительным и не-ожиданным, что когда на рассвете, на пути к Двинску, мы на большой скорости проходили через какие-то населенные пункты, сонные немцы выскакивали из домов в нательном белье, беспо-рядочно вели огонь из автоматов и укрывались в лесу. Мы не за-держивались в таких случаях ни на секунду, ведя огонь сходу, скорее больше для усиления паники у врага.
При приближении к Двинску масса отступающих войск противника становилась все больше и больше, а уже когда наши танки выходили к реке, здесь мы буквально давили немцев гусе-ницами. Кстати я говорю немцев, а ведь среди отступающих не-мецких войск было большое количество власовцев.
Мы наступали с открытыми люками, и поэтому панораму этого боя я видел четко. Видел, как перед надвигающейся махи-ной нашей самоходки падали живые, не сраженные еще огнем, с перекошенными от ужаса лицами немцы, а тех, которым удава-лось попасть между гусениц и остаться в живых, добивали из ав-томатов наши автоматчики, следовавшие с нами на броне. Очень много здесь полегло немцев. Кто-то из них пытался переправить-ся на противоположный берег, но, думаю, что если это и удалось, то только единицам. Во время этого боя буквально уже у реки был взят в плен немецкий генерал. Пленных было много, и как я уже упомянул, среди них было много власовцев.
Бой этот был скоротечным, а водная преграда остановила наше стремительное продвижение. Командование распорядилось рассредоточить и замаскировать боевые машины, и сделано это было своевременно.
Наш самоходный полк замаскировал свои боевые машины, разместив их в широком кювете около шоссе. По краям кювета были уже довольно взрослые деревья, образовавшие своего рода аллею, причем кроны деревьев сходились вверху, как бы образуя зеленый тоннель. Одним словом, условия для маскировки наших машин были самые выгодные. Не у всех были такие условия. К примеру, танкисты 159-й танковой бригады оказались на откры-том поле, засеянном пшеницей, высокорослой с тяжелым, уже почти созревшим, колосом. Только-только вползли наши само-ходки в зеленый коридор кювета, как раздалась по радио команда “воздушная тревога”. Теперь, когда двигатели боевых машин бы-ли заглушены, мы все ясно услышали гул приближающихся са-молетов. Гул всё нарастал и был он каким-то грозным и надрыв-но-тяжелым. Я вспомнил вражеского воздушного разведчика, встретившего нас  в районе станции Глубокое; уже тогда я поче-му-то подумал, что нам не миновать мощной атаки врага с возду-ха. Теперь, когда я не только слышал, а уже совершено отчетливо видел большую армаду немецких “Юнкерсов”, идущих на не-большой высоте, я как бы мысленно подтвердил это свое предви-дение. Это был уже мой первый боевой опыт, обретаемый и ис-пытываемый на собственной шкуре каждым солдатом.
С приближением вражеских самолетов гул нарастал, теперь уже отчетливо были видны кресты на фюзеляжах Юнкерсов. Мы все с каким-то интересом следили за их приближением. Вот они уже почти над нами, и тут же раздались мощные взрывы бомб, много взрывов, которые вдруг разорвали относительную тишину земли, наполнив всё окружающее сплошным грохотом. Земля задрожала и как бы  заколыхалась, как во время землетрясения. Мы сразу же закрыли люки, но тут же их открыли, так как услышали крики и стук о броню. Это наши автоматчики стучали прикладами в люк и просили впустить их в танк под защиту брони. Вначале они попрятались под днище танка, но когда началась бомбежка, они видимо решили, что надежнее переждать её внутри танка. В боевом отделении танка жизненное пространство для экипажа ничтожно, в самоходной установке его еще меньше, но люди обладают невероятным свойством уплотнятся, как селёдки в бочке. Трое наших автоматчиков ящерицами втиснулись в боевое отделение самоходки.
Я обратил внимание на испуганное  лицо одного из них, уже пожилого солдата, и по мальчишеской глупости ляпнул:
- Ну что, перетрусил, батя, под брюхом танка.
Надо думать, лицо моё в этот момент выражало насмешли-вое геройство желторотого петуха, потому что солдат тут же от-ветил мне в сердцах:
- Эх ты, пацан, погоди, вот поцарапает тебя разок другой, я посмотрю какой тогда из тебя будет герой.
Позже я не раз вспоминал слова этого солдата, помню их и сегодня, их глубокую, я бы сказал, философскую мудрость. А то-гда воспринял их с ухмылкой. Я действительно не испытывал страха в этот момент. Юнкерсы не пикировали, а, следуя на не-большой высоте несколькими эшелонами, в первом из которых я насчитывал около 30 самолетов, вели бомбометание с горизон-тального полета. Огненный смерч разрывов бомб градом оскол-ков ударял в броню, земля качалась, а вместе с ней качалась три-дцатитонная машина самоходки, перекатываясь взад и вперед на гусеницах. Я не обиделся на пожилого автоматчика, ибо по воз-расту он годился мне в отцы, и позже не раз вспоминал этот, ка-залось, незначительный, но очень поучительный эпизод. Нашей группировке в числе других средств были приданы дивизион гвардейских минометов Катюш и зенитно-артиллерийский диви-зион. Пока первый эшелон Юнкерсов был еще только на подходе, зенитки немного постреляли, а затем смолкли, и я не видел, чтобы хотя бы один вражеский самолет был сбит, уж больно мощный боевой удар они нанесли по расположению наших войск. Не могу сказать, сколько времени продолжалась бомбежка 30-40 минут или час, но мне показалось, что она длилась довольно долго.
Сбросив свой смертоносный груз, облегченные Юнкерсы спешно развернулись на запад. Я обратил внимание в самом на-чале, что немецкие бомбардировщики шли на бомбежку без ис-требителей сопровождения и то, что отбомбились они с горизон-тального полета, говорило о том, что это были уже не те немцы, что в 1941, 1942 годах и в 1943 году, когда их авиация не только бомбила, а буквально перепахивала расположение наших войск, поливая затем огнем из пушек и пулеметов с бреющего полета все то, что еще оставалось живым после бомбежки. Сейчас же создавалось впечатление, что немцы разгрузили свой бомбовой груз и спешно ретировались, боясь, преследование наших истре-бителей, которые, появись в этот момент, безусловно, могли на-нести им огромный урон, ибо бомбардировщики, не имеющие охранного сопровождения своих истребителей, беззащитны перед истребителями противника. Но наших истребителей в данный момент не было.
Смертоносный бомбовый ураган также мгновенно прекра-тился, как и начался. И поначалу установилась звенящая тишина, затем вновь запукали наши зенитки вслед быстро удаляющимся, теперь уже налегке, крестатым стервятникам. Но вот замолкли и зенитки, и теперь в расположении наших войск, как бы замерших перед бомбежкой, всё зашевелилось, заскрежетало, заурчало, раздались стоны раненых. Повыскакивали из танков и самоходок экипажи и автоматчики, осматривали и приводили в порядок боевую технику, оценивали нанесенный бомбёжкой урон, оказывали помощь раненым. Мимо наших самоходок по шоссе в сопровождении автоматчиков двигалась колонна пленных немцев. И вдруг очередной артиллерийский минометный огонь из-за реки мгновенно уложил на землю и немцев, и сопровождающую их охрану. Колонна в связи с этим как бы задержалась около нас. Наши солдаты прямо на дороге снимали с немцев добротные яловые сапоги, отдавая им взамен свои ботинки и обмотки. Ведь все наши солдаты и сержанты, в том числе и танкисты, были в ботинках и обмотках. Мне не повезло, ни одни сапоги, которые я примерял, не подошли мне из-за того, что стопа у меня подъемистая, а таких сапог у немцев я не встречал.
Все чаще стали напоминать о себе немцы с  другого берега, из города. Участился артиллерийский и минометный огонь. Наша артиллерийская разведка быстро засекла их огневые точки, которые в короткое время были подавлены огнем из танков и самоходок. “Сыграли” и наши Катюши, позиции которых были недалеко от нас, на пригорке у населенного пункта.
Залп дивизиона Катюш - зрелище впечатляющее. Вначале раздаются звуки, чем-то напоминающие гул пара или продувку паровозных котлов из нескольких кранов “Эверластинга”. Этот шум создают ракетные снаряды при их запуске. Затем эти снаря-ды, очень хорошо видимые невооруженным глазом, летят по вы-сокой траектории, обгоняя друг друга. Через несколько десятков секунд канонада взрывов в стане врага оповещает нас, что снаря-ды достигли цели. Оружие это очень эффективное, так как одним залпом поражает очень значительную площадь. Кроме того, оно исключительно воздействует на моральное состояние противника и особенно при его применении в ночное время. Однако, нередки были случаи, когда наши Катюши по ошибке обрушивали свой смертоносный огонь по нашим же войскам. Случилось такое и здесь под Двинском, когда во время атаки наши передовые подразделения танкистов вышли к реке Западная Двина. Правда, вреда какого-то существенного они нашим танкам не нанесли, но раненые, а возможно и убитые среди наших автоматчиков были.
Объявился вдруг наш командир машины - младший лейте-нант, еврейскую фамилию которого я не запомнил. Встреча его не была отмечена восторгом, и с этого времени отношения в на-шем экипаже установились не простые. Я и механик-водитель относились к командиру с внутренней неприязнью. Мы рассуж-дали примерно так:
- Какая такая лихоманка колотила нашего командира, пока наш полк участвовал в прорыве обороны противника, и что это за болезнь, которая вдруг прошла за неделю?
Вывод наш был однозначным - мудрый это человек, налим. Конечно, у таких больше шансов выжить и на войне. Ну, а Миль-ка Калиш был между нами по понятной причине. Командир наш это понимал и чувствовал, что авторитет его в экипаже равен ну-лю, а посему решил, видимо, что ему достаточно того, что он ко-мандир, а мы его подчиненные, и его власть над нами вполне за-менит авторитет. Но это было его глубокое заблуждение, уж очень небольшая была у нас семья: экипаж, батарея, полк, в кото-ром царили не только личная, но и боевая дружба и взаимовы-ручка, даже ценой самопожертвования.
Этот неписаный закон боевого братства сделал танковые войска, я бы сказал, особым родом войск. Исключительно тяже-лые условия, в которых находятся танкисты, а также специфиче-ские особенности самого этого рода войск, характер их примене-ния в бою - все это вырабатывало особый, неписаный, кодекс по-ведения танкиста не только непосредственно в боевой обстанов-ке, но и в промежутках между боями, в быту, во всем комплексе взаимоотношений в экипажах между подчиненными и команди-рами всех рангов и званий.
Думаю, что степень боевого братства, боевого содружества и взаимовыручки в танковых войсках была очень высокой. Я не знаю обстановки в других родах войск в боевых условиях, но в не боевых (был я и в пехоте, и в артиллерии, и среди шоферов) ни с чем подобным я не встречался. Танкисты в этом плане наследовали, как мне кажется, лучшие традиции русского во-инства.
Атмосфера взаимоотношений, сложившаяся в экипаже на-шей самоходной установки со своим командиром с этого момен-та, не соответствовала этому Кодексу боевого братства танки-стов, и это уже предвещало недобрые последствия.
Успех и выживаемость в бою каждого экипажа боевой ма-шины во многом, если не во всём, зависел от мастерства каждого члена экипажа, от способности их заменить и защитить при необ-ходимости друг друга даже ценой жизни. На фронте было много примеров подобного боевого братства. Были такие примеры и в нашем танковом корпусе, и в нашем полку, когда в горящую ма-шину, только что покинутую, бросались вновь чтобы спасти воз-можно раненого, не способного самостоятельно выбраться из нее товарища и гибли, сгорая вместе в стальном гробу. Такие и мно-гие другие эпизоды героического самопожертвования превраща-лись в легенды, распространяясь по госпиталям и фронтам оче-видцами событий.
Командир нашей самоходки понимал, что его взаимоотно-шение с экипажем и действия не соответствовали Кодексу боево-го братства. Он либо не понимал его, либо не способен был по-нять, либо считал для себя необязательным следовать ему и соот-ветственно вел себя.
Вначале эти его действия почувствовал на себе я. Механи-ка-водителя он побаивался, так как по возрасту они, вероятно, были одногодки, а возможно механик даже был старше команди-ра, был уже бывалым солдатом, имел ранение и к тому же был самым опытным, самым авторитетным механиком-водителем в нашей батареи, а возможно и в полку.
Пусть читатель не поймет мои откровения, как проявление антисемитизма или просто неприятие евреев, нет, этого ни в моем сознании, ни тем более в моем поведении тогда не было. На протяжении всей моей последующей жизни, да и здесь на фронте у меня были среди товарищей и даже друзей евреи. И даже в нашем экипаже заряжающий Миля Калиш был для меня больше, чем просто товарищ.
Поэтому, когда некоторые люди и особенно из среды евреев кричат об антисемитизме, я их понимаю. Эта не защитная форма протеста, а своего рода акция агрессивности, призванная таким образом не только оправдывать свою агрессивность, но и утвердиться в своих притязаниях на исключительность своей нации. Сегодня я знаю, что собой представляет международный сионизм, его идеологию, она эта их идеология ничем не отличается от идеологии фашизма. Я знал честных, порядочных евреев, искренне ненавидящих своих собратьев, но высказать это вслух при евреях или не выполнить какое-либо поручение и даже требования местной сионистской организации не отважится ни один еврей. У этой организации на этот счет законы не просто жёсткие, а жестокие. Все это я познал уже в зрелом возрасте, а тогда, на фронте под Двинском или еще раньше в Харьковской спецшколе ВВС я все это чувствовал интуитивно, реагируя на их конкретные действия.
 
БОЕВОЕ ОХРАНЕНИЕ

На ночь  наш полк не изменил своего расположения. Пред-стояла, можно сказать, первая ночь с того дня, когда мы пошли в наступление, и мы не были в движении. Не было и непосредст-венного боевого соприкосновения с противником, активно воз-действующим на наши вынужденные остановиться войска. Вы-пала первая возможность с начала нашего наступления каким-то образом отдохнуть, сомкнуть глаз. Я уже упоминал о том, что мы буквально валились с ног, а нам еще требовалось дозаправить боевые машины топливом и маслом, пополнить боекомплект и провести техническое обслуживание двигателя, коробки переме-ны передач, ходовой части и вооружения. Впервые с начала на-ступления нас накормили горячей пищей, но вместо обычных супа и каши нам приготовили отварное свиное мясо и чай (трофеи были, в том числе и живые свиньи). Ели мы уже в темноте, после того, как все работы, связанные с обслуживанием боевой техники, были завершены. Ели можно сказать с жадностью, ибо сухой паек, каким бы хорошим он ни был, не способен утолить голод, постоянно испытываемый солдатом, тем более, если учесть, что горячей пищи мы не принимали уже не меньше недели.
И вот, когда все силы казалось уже израсходованы, и по-следний удар по нам был нанесен сытным обедом, командир ма-шины объявил:
– Всем спать, наводчик Мальцев в боевое охранение!
У меня чуть было слезы не брызнули из глаз. Но это был приказ и приказ боевой, который никогда, ни при каких обстоя-тельствах не обсуждается. Он беспрекословно выполняется. Да и что здесь обсуждать? Мы находились в глубине территории, все еще занятой противником. По пути нашего движения немцы где-то отступали, а где просто разбегались по окрестным лесам, пы-таясь группами выйти из окружения, и поэтому совершено не исключалась возможность нападения таких групп, особенно в ночное время. Такой порядок охраны боевой машины и экипажа в ночное время существовал всегда во время коротких остановок для отдыха, приема пищи и подтягивания тылового обеспечения, так что кто-то из нас четверых должен был охранять самоходку и экипаж во время сна. Другое дело, что в этом приказе командира была подспудно заложена несправедливость, несправедливость осознанная и направленная против “оппозиции”, если можно так выразиться.
Механик-водитель отреагировал сразу, но корректно:
- Командир ты несправедлив, наводчик не выдержит и часа.
Командир, вызывающе вскинув голову, ответил:
- Я так понял, что старший сержант Аксенов не согласен с моим приказом?
- Да командир, ты понял меня почти правильно, - ответил механик, – я не согласен с таким твоим решением, а вот с твоим приказом не согласиться не позволяет мне Устав. Но, если ты ду-маешь, что вот такими своими приказами повысишь боеспособ-ность нашего экипажа, думаю что ты, командир, глубоко заблуж-даешься.
- Так может быть ты, механик, изъявишь желание заменить наводчика Мальцева или считаешь, что экипаж и самоходки но-чью охранять не следует? - ответил командир на замечание меха-ника-водителя.
Мы с Калишем молчали, наблюдая за непростой словесной дуэлью между командиром и механиком. Каждый из нас пони-мал, что и мы, хотя и молча, участвуем в этой дуэли. Я был, без-условно, на стороне механика, думаю, что и заряжающий не был сторонником командира, но проявить в какой-либо форме свое несогласие с ним он не мог, да видимо и не хотел. Молчал и я, хотя мое молчание было внешне предельно откровенным.
- Я выдержу, командир и готов подменить наводчика, - ска-зал механик, – но я думаю, что не все мы последнюю неделю провели в боях и без сна и потом, если мне или наводчику быть в охранении эту ночь, то завтра за рычагами придется наверняка быть тебе, а стрелять из пушки Калишу.
Здесь было сказано все предельно откровенно. Внутренний протест и неприязнь обязательно когда-то прорываются наружу, прорвались они и в нашем экипаже. 
- Надеюсь, вы отдаете себе отчет, что мы не на колхозном собрании? - сказал командир, после чего последовала команда, - Всем спать, Мальцев, бери автомат и в боевое охранение.
У командира было несколько комппромиссных вариантов выхода из этого “конфликта”, но он предпочел силовое решение. Никто из нас не знал подлинную причину такого поведения ко-мандира, но, как позже мы узнали, причина эта была, и я к ней имел непосредственное отношение. Как механик-водитель ска-зал, что наводчик не выдержит и часа, так и произошло; я не вы-держал. Это был конец июня, когда ночи, как вы знаете, самые короткие, а воздух напоен запахами еще свежей зелени, которые особенно ароматичны в этот первый месяц лета.
Высунувшись по пояс из главного верхнего люка самоход-ки, с автоматом в руках, я потихоньку в рукав покуривал трофей-ную сигарету. Установилась какая-то неестественная для нашей повседневности тишина, и только легкий ветерок слегка шуршал в ветвях, раскинувшихся над нами деревьев, да изредка раздава-лись звуки работающего двигателя какого-то танка или автома-шины, то ли выполнявших только им известную команду, то ли экипажи все еще были заняты их обслуживанием, не успев его выполнить засветло. Постепенно с течением времени звуки эти становились все реже, а восприятие их становилось все более да-леким и глухим. Наконец, звуки, все еще исходящие от огромно-го боевого моторизованного организма нашей танковой группи-ровки, стихли окончательно и вместе с этой тишиной как-то естественно и незаметно весь мой организм, несмотря на предпринимаемые мною меры, чтобы как-то заставить его бодрствовать, погрузился в сонное небытие.
И вдруг сквозь сонное оцепенение я почувствовал, что ка-кая-то сила как бы пытается меня извлечь из самоходки за шиво-рот гимнастерки, но сон видимо так сильно затормозил мое соз-нание, что я не сразу вышел из состояния глубокого оцепления. Теперь же не только  сознанием, но уже всем своим существом я почувствовал физическое воздействие и услышал приглушенные бранные мужские голоса. Первая моя реакция была схватиться за автомат, но автомата в моих руках не оказалось. На какое-то мгновение я оказался буквально парализованным страхом, но те-перь я уже окончательно вышел из состояния сонного оцепене-ния.
В предрассветных сумерках я увидел над собой разъяренное лицо командира батареи капитана Попова, а рядом с ним стоял его ординарец. Страх сразу прошел, но теперь меня стала бить какая-то нервная лихорадка.
- Вылазь, сволочь, - зло сказал капитан приглушённым го-лосом.
Я выбрался из самоходки.
- Иди вперед, подлец! - скомандовал он. – Расстреляю, как собаку сейчас!
Я молча и обреченно, еле переставляя “ватные” ноги по-плелся. Нервная лихорадка продолжала меня трясти, отчего все мои движения были какими-то конвульсивными.
Мы вышли на дорогу, затем перешли через посадку. На другой стороне дороги прошли еще несколько метров в поле. Комбат скомандовал:
- Стой, раздевайся, сейчас расстреляю как собаку!
Я стоял перед комбатом и его ординарцем, жалкий трясу-щийся и все еще не способный произнести ни слова. И вдруг ка-кая-то горечь обиды и страха волной поднялась от сердца к голо-ве, к глазам, из которых буквально потоком хлынули слезы.
Комбат, казалось, все более разъярялся, а его злое лицо вы-ражало решимость привести свой приговор в исполнение. Рядом с ним отвратительное, мерзкое лицо его ординарца было также перекошено злорадством и злобой и он что-то тоже говорил в тон капитану. 
Теперь я постепенно стал осознавать все, что со мной про-исходит.
- Где твой автомат? – спросил капитан.
Я уже заметил, что мой автомат был у ординарца за правым плечом на ремне, а свой он держал в левой руке, но я ответил:
- Не знаю.
- Так вот, ты будешь расстрелян за утерю боевого оружия! - сказал он, и это прозвучало как окончательный приговор.
– Раздевайся!!! - крикнул он на меня.
Теперь я уже постепенно стал соображать, что со мной про-изошло и что происходит. Слезы ручьем лились из моих глаз, вы-тирая которые грязными масляными руками, я видимо “разрисо-вал” свою физиономию до такой степени, что она стала похожа на рожу индейца, нанесшего боевую ритуальную раскраску, с той лишь разницей, что она не была украшена перьями и имела не свирепый, а жалкий плачущий вид.
Мне почему-то вспомнились материнские порки отцовским ремнем, которым она меня не редко наказывала за мои шалости или непослушание. Прежде чем приступить к порке, она требова-ла от меня, чтобы я снял штаны:
- Снимай штаны, негодник!
И в состоянии сильного нервного возбуждения и негодова-ния, жестоко порола меня. От её жестоких побоев я всегда стре-мился спрятаться под кровать, тогда она бежала в кладовую, бра-ла лыжную палку и теперь уже палкой выковыривала меня из-под кровати.
Я не понимал тогда, почему мать от меня требовала, чтобы я снял штаны. Ведь даже тогда, когда она лупила меня ремнем через штаны, мне было так же больно, как и без штанов.
И вот  теперь я не мог понять злую волю комбата, когда, он прежде чем расстрелять меня, требовал от меня, чтобы я разделся.
Что ему нужны были мои насквозь пропитанные газойлем, маслом и пылью гимнастерка и брюки?
Или это был некогда испытанный метод перед тем, как убить человека физически, еще и унизить, раздавить его мораль-но. Теперь, выходя из состояния шока и потрясения всем проис-ходящим, я постепенно обретал способность мыслить, и где-то в глубине моего сознания поднималась волна протеста. Неожидан-но даже для себя самого во мне из морально раздавленного и ско-ванного страхом существа вдруг заговорил человек, протестую-щий, нет, не против смерти, которой мне угрожали - против мо-рального унижения. Слезы теперь уже перестали литься из моих глаз, и я чувствовал, что и лицо мое покинуло жалкое выражение обреченности. И я как-то встряхнулся, и во мне как бы распра-вился внутренний стержень. Неожиданно громко, и как мне показалось твердым голосом, я сказал:
- Комбат, я конечно виноват, но я не преступник и не предатель, я просто не выдержал, а вернее не выдержал мой организм, ведь я не спал фактически все эти дни, что мы в наступлении и ты, комбат, знаешь это.
Комбат как бы отрезвел после сказанных мною слов, он продолжал, но уже не так свирепо поносить меня последними словами, в которых звучали уже теперь нотки упрека, а не обви-нения. Он говорил, что меня могли взять живьем немцы, что мой сон на посту мог стать причиной не только гибели нашего экипа-жа, но и батареи и даже всего полка. Нужно было видеть рожу его ординарца, который, поддакивая своему шефу, с неприятной мне злобой и ненавистью перебивая комбата также выкрикивал в мой адрес нелестные выражения. Комбат вдруг удивлено посмот-рел на своего ординарца и как-то недовольно и резко сказал:
- Мерзликин, замолчи!
И я вдруг вспомнил до мелочей всё, что было отмечено в моей памяти в связи с совместной службой с солдатом Мерзли-киным. Впервые мое внимание этот солдат привлек еще тогда, когда мы проходили службу в Забайкалье в 30-м отдельном ис-требительно-противотанковом дивизионе в Дацане.  Уже тогда в моем подсознании почему-то сложилось к нему неприязненное отношение.
Был он выше среднего роста, какой-то нескладный. На не-померно тонкой и длиной его шее была посажена яйцеобразная голова с редкой рыжеватой растительностью. На безбровом его лице, сплошь покрытом веснушками, были какие-то водянисто белесые глаза, обрамленные такими же редкими и рыжевато-белесыми ресницами, маленький курносый нос и очень широкий рот с тонкими бледными губами, из-за которых проглядывали мелкие, редкие и острые зубы, которые почему-то никак  не при-крывались полностью его губами. Маленький подбородок его как-то плавно переходил в резко выступающий и очень подвиж-ный кадык на шее. По бокам этой физиономии были маленькие, тоже очень конопатые, заостренные и как-то по особому вывер-нутые и прижатые верхней своей частью к голове уши.
Был этот солдат настолько тупой, что на занятиях по мате-риальной части винтовки, я уже не говорю о пушке, он был не только не способен что-то выучить или понять, но даже не мог повторить только что сказанное.
Естественно, все солдаты над ним как-то беззлобно подшу-чивали, не подозревая, что в этом тупом, недоразвитом человеке очень злая и даже жестокая душа. В любом коллективе всегда есть, как ныне принято говорить, неформальные лидеры, были они и в среде солдат. Так вот Мерзликин, заискивая и подхалим-ствуя, стремился заручиться покровительством, униженно при-служивая и поддакивая начальству по поводу и без повода. Был он в нашей батареи ездовым. В те годы 45 мм артиллерия была на конной тяге.
Вспомнил я и ехидно ядовитые взгляды Мерзликина, когда  я возвратился в землянку после вызова к начальнику особого от-дела полка, который вызывал всех нас по очереди в первые дни нашего пребывания в полку. Он кстати был на беседе у особиста после меня, и впоследствии я не раз замечал злобные взгляды и настороженное прислушивание каждый раз, когда возникала бе-седа между солдатами.
И теперь, вдруг вспомнив все это, я почему-то подумал, так вот откуда тянется за мной эта серая ядовитая змея.
Мне как-то вновь стало страшно и больно от осознания то-го, что все происходит со мной в эти минуты несправедливо, и что судьба моя и сама жизнь возможно зависит сейчас от злых людей, один из которых ничтожество, которое я всеми фибрами своей души ненавижу. И эти мои мысли как-то непроизвольно выразились в одном моем слове. 
- Змея, - произнес я негромко.
- Что ты сказал?! - вновь взъерошился комбат.
- Я сказал, что меня сейчас ужалила змея.
- Какая змея, кто эта змея? - в бешенстве заорал капитан.
- Змея, которая ужалила сейчас меня, рядом с тобой, комбат, и эта змея может ужалить и тебя, - сказал я.
У меня теперь уже не было никакой обиды по отношению к комбату. Он был моим командиром, и он был прав, когда ругал меня последними словами, так как при всех, как мне казалось, оправдывающих меня обстоятельствах, я был, безусловно, вино-вен. Крайне возбужденное состояние комбата было в определен-ной степени обусловлено тяжестью совершенного мною и пусть неумышленного, но проступка, в непростых условиях конкретной боевой обстановки.
Я не мог только понять, почему злорадство и ненависть по отношению ко мне, простому солдату, так откровенно торжест-вующе проявил такой же солдат, единственными качествами ко-торого были лесть и подхалимское преклонение перед всеми, кто был выше его по званию, по положению, либо просто сильнее или умнее.
И я вдруг понял почему. Сейчас я был морально и нравст-венно раздавлен, унижен и выглядел ничтожным, а он, ординарец комбата, чувствовал сейчас, может быть впервые за свою жизнь, этакое превосходство, которое как бы щекотало самолюбие этого ничтожного человека. Во все время, пока я стоял рыдающий перед разъяренным комбатом, размахивающим у меня перед носом пистолетом я почему-то видел только лицо солдата Мерзликина. Лицо это я помню по сей день. На нем ярко выражено было особое, какое-то жестокое злорадство, и я уверен, подай ему команду капитан – Мерзликин с наслаждением разрядил бы в меня автомат. Я подумал, вот из таких ничтожеств готовят палачей.
- …И потом, комбат, - сказал я, - я думаю, что лишить меня жизни могут и немцы, а ты свой патрон побереги для врага, а я не враг, - теперь уже с чувством достоинства, глядя ему прямо в глаза, сказал я.
- Я вижу, что у тебя настолько высохли сопли, что ты даже разговорился, - сказал капитан как-то умиротворенно. - Возьми автомат и иди, продолжай нести свою службу. Надеюсь, ты те-перь не уснешь на посту до конца войны. И потом, приведи в по-рядок свою физиономию, а то перепугается экипаж, когда спро-сонку увидят тебя в таком виде.
Взяв автомат, я пошел к самоходке, на ходу вытирая лицо промасленной грязной тряпкой, смачивая её слюной. Обычно этой тряпкой я протирал прицел и казенник пушки. Мерзликин, как-то съежившись, притих. В его глазах я теперь заметил испуг. Уже рассветало. Когда я вернулся в самоходку, экипаж спал бо-гатырским сном, и это очень обрадовало меня, ибо они не были свидетелями всего, что произошло за эти минуты, в течение ко-торых я стал как бы старше на несколько лет. Да, именно с этого момента все во мне как бы заново переформировалось и окрепло и  я, пережив это очень трудное испытание, как бы переступил порог возмужания, за которым осталось позади детство и юноше-ство. Я почувствовал себя морально и нравственно мужчиной, ибо во мне было ощущение, что из этого испытания я вышел дос-тойно, по-мужски.
Да, на этой жестокой войне жестокость царила во всем, и мое поколение, поколение семнадцатилетних мужало рано, а многие, сгорая в ее огне, так и уходили из жизни оставаясь деть-ми, не успев стать мужчинами.
 
ОПАСНАЯ ВСТРЕЧА

Ребята спали, похрапывая, кое-как приспособившись в са-моходке, где условия не позволяли даже разогнуться, не говоря уже о том, чтобы лечь.
Я закурил. Жадно вдыхая дым, я разумом и душой все ещё тяжело переживал, вновь прокручивая в своем сознании всё только что случившееся со мной. Не проходила всё ещё боль в душе, как будто действительно меня в сердце ужалила змея, и её яд вызывал эту неутихающую боль.

Капитан Попов, командир нашей первой батареи самоход-ных артиллерийских установок САУ-85, среднего роста, плот-ный, темноволосый мужчина лет тридцати пяти, был, как мне показалось впервые, когда мы прибыли на пополнение в полк, угрюмым и строгим командиром. По рассказам “старых” солдат был он кадровым артиллеристом и воевал в полку с начала его сформирования. Солдаты отзывались о нем с большим уважени-ем, но одновременно отмечали его исключительную строгость. Говорили, что родом он из Орловской области,  а его семью яко-бы, в период оккупации не то сожгли, не то расстреляли фаши-сты, и это обстоятельство солдаты связывали с его угрюмостью и строгостью. Говорили солдаты, что в бою комбат отличается умом, мужеством, исключительной находчивостью и везучестью, так как из офицеров батареи после зимних боев 1943-1944 годов в строю остался он один.
С началом операции “Багратион”, когда наш первый Крас-нознаменный танковый корпус вступил в бой, наш экипаж, как я уже упоминал, оказался в неполном составе из-за болезни коман-дира машины.
Комбата это обстоятельство естественно беспокоило и он, беседуя с нами перед боем, в основном полагался на механика-водителя Виктора Аксенова, который был и по возрасту среди нас старшим и в боях побывал. Но обязанности командира все же поручить ему он не мог, так как его роль механика в боевой ма-шине не позволяла ему выполнять эту обязанность. Поэтому, не-смотря на то, что я был очень молод, фактически пацан, и впер-вые в самоходной артиллерии и впервые вступал непосредствен-но в бой, больше поручить обязанности командира машины ему было некому.
Успешные действия нашего экипажа в боях с начала проры-ва обороны и до самого Двинска, у ворот которого мы сегодня стояли, комбат не только заметил, но и отметил, и это позже мы узнаем.
К командиру же нашей самоходки, только что появившему-ся в батареи под Двинском, как мы заметили, комбат относился, по меньшей мере, с неуважением. И то, что он назначил меня по-сле недели непрерывных боев в боевое охранение, а сам после отдыха в санчасти спал в это время, думаю, было им отмечено в своем сознании.
Выкурив с жадностью две сигареты подряд, я несколько ус-покоился, но боль где-то в душе не проходила, а мозг мой не в состоянии был освободиться от только что пережитого, пронизы-вая все мое существо каким-то нервным током, чем-то напоми-нающим приступ лихорадки. Нужно было чем-то заняться, чтобы отвлечься от переполняющих мое сознание мыслей. Уже совсем рассвело. Я обошел вокруг самоходки и только теперь обратил внимание, что траки гусениц были сплошь забиты окровавлен-ным человеческим мясом. Я вспомнил, как вчера во время атаки мы давили немцев, и ком тошноты подкатил к моему горлу. Мне трудно сейчас передать то мое состояние, но, преодолевая брезг-ливость и тошноту, я острым осколком немецкой мины, попав-шимся мне под руку, стал выковыривать из фигурных углубле-ний траков уплотнившееся в них кровавое месиво.
Это было не последнее потрясение для моей юношеской души, закаляющейся, крепнущей и мужающей в огне войны. Все, что мною было пережито за истекшие сутки, наверное, сделало меня старше на много лет. Во мне окреп и сделался негнущимся внутренний стержень, в котором, если сравнить его с металлом прошедшим процесс закалки, как бы перестроилась кристалличе-ская решетка.
Продолжая все еще осмысливать только что случившиеся со мной, я с радостью отметил про себя-то обстоятельство, что экипаж спал и не был свидетелем моего позорного, униженного состояния, но подспудно меня беспокоила мысль, что Мерзликин разнесет не только по батарее, но и в полку эту неприятную для меня историю.
Но в последующем я понял, что комбат видимо очень стро-го предупредил Мерзликина о том, чтобы он не смел этого де-лать, ибо позже никто никогда не упоминал об этом. Несмотря на полученный жестокий урок, уважение мое к комбату еще более возросло, я также заметил, что отношение комбата ко мне не из-менилось в худшую сторону и даже наоборот, как мне показа-лось, стало отечески заботливым.
Уже совсем рассвело, и вместе с ночью куда-то ушла тиши-на. Вновь заскрежетало, заурчало, залязгало вокруг. Невдалеке разорвалось несколько мин. Немцы стали изредка обстреливать из минометов расположение наших войск.
Командир машины проснулся, но механик и заряжающий все еще спали, их не могли разбудить даже разрывы мин.
Лицо мое горело. Горело оно не только от того, что я усиле-но пытался привести его в порядок, вытирая изнанкой гимнастерки, смоченной слюной, но и от только что пережитого, ну и конечно же от того, что и в эту ночь, седьмую или восьмую я уже не помню, мне не удалось поспать.
Командир заметил это и спросил:
- Почему у тебя такое лицо?
Я грубовато и с вызовом ответил ему в свою очередь тоже вопросом:
- А какое оно у меня?
- Красное! - зло сказал командир, почувствовав мой тон.
- Наверное, оно покраснело от бессонницы, - ответил я ему в том же тоне.
В это время прибежал посыльный и сказал, что комбат вы-зывает всех командиров машин. 
- Поднимай экипаж! - бросил мне, уходя, командир. - И мо-жешь отдохнуть.
Я разбудил механика-водителя и заряжающего и стал при-спосабливаться в машине, чтобы хотя бы полчаса поспать, мыс-ленно предполагая, что это мне не удастся.
Отдохнуть мне не пришлось. Не прошло и несколько минут, как прибежал командир и сказал, что нашей батарее приказано выдвигаться к реке Западная Двина и подавить огнем из орудий огневые точки противника, так как немцы усиливали минометно-артиллерийский огонь по расположению наших войск.
Было приказано в связи с этим пополнить боекомплект до максимальной вместимости, а это значило, что все лишнее вплоть до котелков и шинелей мы должны были сдать в хозвзвод. Из приказа комбата гласило, что после выполнения боевого задания наша батарея возвратится на прежнее место. Быстро сдав всё лишнее имущество в хозвзвод и пополнив боекомплект, наша батарея, рыча моторами, выползла из своего зелёного укрытия и колонной направилась в сторону реки.
До реки было не более 2-х километров. Двигались мы по полю засеянному пшеницей, как утюги. Вслед за нами на поле с высокорослой и с уже созревающим колосом пшеницей образо-вывался как бы коридор с хорошо утрамбованной дорогой. Война несла с собой смерть и разрушения не только людям, а всему живому на земле. И я подумал, ну а в чем же провинились цветы, трава, деревья и даже хлеб так необходимый для жизни на земле. Война несла смерть всему живому, но в то же время, как ни парадоксально, во имя жизни. Как все сложно в этом противоречивом беспокойном и жестоком мире.
Через несколько минут наша батарея прибыла на указанную нам позицию и развернулась для ведения огня. Мне была указана цель – церковь в центре города, с колокольни которой немецкие минометчики обстреливали расположение наших войск. В моло-дости у меня была дальнозоркость, и то, что другие рассматрива-ли в бинокль или прицел, я видел невооруженным взглядом, к тому же у меня был выработан четкий глазомер.
Видимо, по этому (а может быть случайно) я поразил цель пятым снарядом, при этом следует учесть, что расстояние до цели было не менее полутора километров.
После пятого выстрела командир отдал команду:
- Прекратить огонь, цель поражена.
После выполнения боевого задания наша батарея не возвра-тилась к месту своего прежнего расположения, как это было пре-дусмотрено приказом.
В связи с этим возникла необходимость от каждого экипажа направить по одному человеку в расположение полка для того, чтобы взять то имущество, а это и шинели, и котелки, и другое имущество, которое мы сдали в хозвзвод перед выходом на боевое задание, а также получить продовольствие, так как наступило время обеда.
От нашего экипажа командир машины направил меня. До расположения полка было не более полутора километров через пшеничное поле, на котором мы проутюжили широкую дорогу.
Как всегда, проблемы происходят неожиданно и, как правило, начитаются с мелочей. Прибыв в расположение полка, мы, несмотря на наши усилия, не смогли разыскать наше ранее сданное имущество; хозвзвод куда-то передислоцировался. Самое главное, что кухня была на месте, можно было получить продукты, но не было котелков. Немало времени ушло, пока мы с помощью начальника штаба Протанкевича добыли котелки. Мне дали два котелка, наполненных отварным свиным мясом, кроме того, из захваченных у немцев трофеев выдали мёд, сливочное масло, хлеб и… сигары, о существовании которых до этого времени я только слышал или видел в кино, как их курили буржуи. Все, кроме мяса в котелках, я уложил в узел, который соорудил из куска домотканого полотна, который дал мне повар. Получилось так, что пока я разыскивал котелки, солдаты остальных экипажей оказались более проворными и, получив продукты, ушли, поэтому возвращаться мне пришлось одному. Нагруженный, как верблюд, с двумя котелками в одной руке и довольно объемным узлом в другой я возвращался обратно прежней дорогой.
Стало смеркаться, и я вдруг как-то почувствовал себя не-уютно, и холодок страха мурашками побежал у меня вначале по спине между лопатками, а затем овладел всем моим организмом. Пока мы слонялись в расположении полка в поисках котелков и своего имущества, наслушались разговоров о том, что масса нем-цев разбежалась по окрестности во время нашего стремительного наступления. Говорили о том, что многие тыловые подраз-деления отступающих немцев неожиданно появляются перед расположением нашей танковой группировки. Кстати, трофейное масло, мёд и сигары попали к нам из немецкого обоза, который захватили наши автоматчики. Постоянно группы наших автоматчиков прочёсывали окрестные перелески и населенные пункты, приводили толпы военнопленных немцев, которые даже в этой ситуации не всегда сдавались без боя. Несколько наших автоматчиков были убиты и ранены.
И вот теперь, топая по пшеничному полю, я с ужасом по-нял, что допустил непозволительную беспечность, не взяв с со-бой пистолет. Дело в том, что по штату в экипаже всем нам было положено личное оружие. Командир, механик-водитель и навод-чик имели пистолеты ТТ, а заряжающий - автомат ППС. По-скольку пистолет всегда мешал, когда мы, как ящерицы, то ныря-ли в люк, то из люка, мы его не носили при себе, а держали в ма-шине, да и кобуру нам не выдавали, а в кармане носить такое оружие всегда неудобно. Постоянное отсутствие личного оружия при себе и привело к тому, что я забыл о нём, уходя за вещами и продуктами, а детское легкомыслие привело к тому, что я не оце-нил и того обстоятельства, что мы находились на территории, где везде вокруг нас были немцы. Не напомнил мне об оружии и  командир.
Предчувствие беды редко обманывает меня, и вот сейчас оно овладело всем моим организмом. Я как бы ожидал, что вот-вот немец появиться на моём пути. Я ускорил шаг, а голова моя вертелась, как у летчика (осматривайся, осматривайся - учили нас в военно-воздушной спецшколе). И вдруг в метрах пяти, впереди по ходу, в пшенице кто-то резко начал двигаться. Кто был этот “кто-то” у меня не было сомнений. С перепугу, даже неосознан-но, я заорал истерическим голосом:
- Cтой, стрелять буду!!!
А затем сразу же перевел команду на немецкий язык:
- Хенде Хох!
Котелки и узел я сразу же выронил на землю. И вдруг из пшеницы вышел с поднятыми руками, в одной из которой был автомат, немецкий солдат.
Я вновь, все тем же истерическим голосом заорал на немца:
– Бросай автомат!!!
Немец бросил автомат на дорогу, и, стоя с поднятыми рука-ми, что-то жалобно и нервно говорил мне на немецком, завершив свою фразу умоляющим голосом:
- Nicht schissen...
Я, как кошка бросился вперед и, схватив автомат, вновь от-прыгнул назад. В какое-то мгновение мне показалось, что немец корпусом резко двинулся вперед, но я уже был в трех шагах от него, держа в руках его автомат. Думаю, что состояние немца в этот момент мало чем  отличалось от моего состояния.
А мое состояние было таким, что даже держа в руках авто-мат, я не смог бы в этот момент им воспользоваться, если бы это стало необходимым. К моему счастью немец был скован страхом не менее, чем я, а в страхе мысль всегда запаздывает, а потом он видимо не мог предположить, что перед ним стоит русский сол-дат без оружия, а когда понял, было уже поздно.
Уже через мгновение я пришел в себя и, держа на изготовке автомат, попятился назад к узлу с котлом, вспомнив о том, что в экипаже ждут меня с едой.
Немец все время что-то говорил, пытаясь использовать ко-верканные русские слова, из которых можно было понять, что он умолял меня не убивать его, но я почти не улавливал своим соз-нанием смысл его слов. Я думал о том, как мне поступить, ведь я не мог держать наготове в руках автомат и нести котелки и узел с едой.
В конце концов, я сообразил, что мне делать. Я отошел еще назад и жестами и словами стал говорить немцу, чтобы он взял узел и котелки.
Немец почти сразу меня понял. Закивал головой с готовно-стью и произнес:
- Котельки, котельки…
Подошел к ним с опаской, нагнулся, глядя на меня, стояще-го с автоматом, направленным на него, и, взяв в руки котелки и узел, как мне показалось, с удивлением смотрел на меня, нако-нец-то поняв, что я был без оружия.
Но теперь я был вооружен. Страх все же еще не прошел, да и неуверенно я чувствовал себя с немецким автоматом. Я ско-мандовал немцу, чтобы он шел вперед (жестами и словами). Он как-то неуверенно повернулся, с опаской оглядываясь на меня, и пошел вперед. Следом, метрах в 6-7 за ним следовал я с автома-том на изготове. Теперь я уже поглядывал на свое оружие, пыта-ясь разобраться, как привести его в действие, если потребуется. Метров 200-250 шли мы, таким образом, по пшеничному полю. Немец всё время оборачивался, что-то говорил очень взволно-ванным голосом. Из его слов я понял, что он просит его не уби-вать, что у него есть “Киндер кляйн”. Я ведь еще совсем недавно в школе изучал немецкий язык, правда, очень плохо, но все от-дельные слова этого, теперь уже пленённого мною немца я пони-мал. Кончилось пшеничное поле, и мы вышли на открытый высокий берег реки в расположение нашей батареи.
Нас ожидали так, как все в экипаже во главе с комбатом стояли вместе, глядя в нашу сторону, можно предположить, что они ожидали меня с беспокойством, и когда мы подошли уже близко, я заметил на их лицах изумление. Комбат стоял впереди всех, и лицо его было очень строгим, а это не предвещало для меня ничего хорошего. Кто-то из солдат закричал:
- Ну, Мальцев дает, привёл нам пополнение.
- Да какое там пополнение, - сказал другой солдат. - Он приобрел себе носильщика. 
Подошли к комбату. Я скомандовал немцу, чтобы он поста-вил котелки и узел. Немец вновь стал что-то горячо с мольбой в голосе говорить, теперь уже обращаясь к комбату,  видя, что пе-ред ним офицер со строгим и суровым лицом. Я доложил комба-ту, что задание выполнил, а попутно и немца в плен взял.
Комбат, не меняя выражения лица, выслушал меня и сказал:
- За то, что взял в плен немца, выполнил задание и, кстати, за отличное поражение огневой точки немцев объявляю тебе бла-годарность, сержант Мальцев, а вот за то, что на выполнение боевого задания, проявив непозволительную беспечность, ушел без оружия, на первом же отдыхе или формировке отсидишь на гауптвахте десять суток, - и, немного помолчав, добавил. - Если конечно будешь жив. C такой бесшабашной головой, думаю, тебе трудно рассчитывать на долгую жизнь, - сказал комбат каким-то уже другим, отечески обеспокоенным голосом.
Теперь я могу сказать, что в своем прогнозе комбат ошибся. Я не понял, почему он меня назвал сержантом, ведь я пока еще был младшим. Но понял я, что доставил немало беспокойства и командиру батареи, и своему экипажу, потерявшим уже надежду на мое возвращение и, естественно, и на обед, который теперь уже превратился в поздний ужин.
Думаю, что немец понял смысл и моего доклада и смысл слов офицера, обращенных ко мне, потому что стал что-то горячо говорить, обращаясь к комбату, и в его словах я понял, было что-то хвалебное в  мой адрес. Он постоянно поворачивал лицо ко мне. И я понял, что он этим как бы благодарит меня за то, что я в такой драматической ситуации не убил его. Я подумал - нам по-везло обоим: и немцу и мне. Пока повезло!
На фронте всякое бывало, и не случайно по госпиталям и фронтам в солдатской среде ходили разного рода легенды, но они, этим легенды, рождались из таких вот случаев из всей нашей фронтовой жизни, который случился и со мной.
 
ПОЛОМКА.

У меня уже нет времени до деталей описать всё, что я ви-дел, пережил, испытал и осознал за время участия в этой Великой войне, но тезисно и самое главное, на мой взгляд, я постараюсь выразить в этой своей рукописи, если конечно судьба отведет мне достаточно для этого времени.
   
Я не был свидетелем лично сам, но слышал от своих това-рищей из других батарей, что немцев, среди которых было нема-ло власовцев, расстреляли. Сделано ли это было по приказу или потому, что наша группировка фактически находилась в тылу немцев, а средств для охраны и сопровождения для военноплен-ных у нас не было, я не знаю. К тому же поступил новый приказ, и наше танковое соединение, изменив направление, устремилось дальше в глубину территории занятой врагом, и если Двинск это Латвия, то теперь мы развернулись на Литву.
По пути нашей стальной Армады теперь панорама резко изменилась. По сравнению с Белоруссией, объятой пожарами и разрушенной почти дотла, на территории Литвы нам представи-лась, можно сказать, идиллическая картинка. Ухоженные домики хуторов и почти не тронутые войной небольшие населенные пункты, засеянные поля с уже созревшей пшеницей, на которых кое-где уже шли уборочные работы.
Правда, бедность Литвы по сравнению с Латвией, была бо-лее чем очевидной. Здесь и жилища были бедные, и бытовая культура чем-то напоминала нашу Белоруссию, и даже дороги, почти повсеместно асфальтированные в Латвии, с переходом границы Литвы становились просто грунтовыми. Но отсутствие разрушений и пожаров и сохранившийся налаженный быт жите-лей Литвы говорили о том, что с немцами они жили в дружбе, и потому, отступая, фашисты здесь ничего не жгли и не разрушали, как это они делали на территории России, Белоруссии и Украины, где они оставляли после себя сплошные разрушения и пожары.
Стояла теплая, солнечная погода. Наш полк в составе тан-ковой группы вновь находился в непрерывном движении, не встречая серьезного сопротивления со стороны противника, хотя спокойным и без потерь это продвижение не было. В относитель-но спокойной боевой обстановке, как правило, допускается бес-печность и расслабление. Местность в этих местах лесистая и до-рога, по которой мы двигались, пролегала через лес. Впереди был небольшой Литовский городок Камаяй. Следовавшая впереди танковая разведка нарвалась на засаду. Самоходка была подбита, а экипаж взят в плен. Пленных самоходчиков немцы тут же повесили на деревьях у дороги. Нашим политработникам не нужно было проводить беседы и поднимать боевой дух солдат, это за них делали немцы и их пособники из числа местных коллаборационистов, которые своими зверствами и вандализмом постоянно подпитывали нашу ненависть  к врагу. Ни у кого не было сомнений, что наша разведка нарвалась на засаду именно литовских националистов. Почерк их был не немецкий.
После небольшого боя был взят городок Камаяй, на подсту-пах к которому три немецких истребителя–бомбардировщика, зайдя из-под солнца, совершено незамеченные нами сбросили несколько бомб на нашу колонну.
Двигаясь в колоне по лесистой дороге с открытыми люками и с автоматчиками на броне, мы, как я уже упоминал, не встречая серьезного сопротивления противника, допускали определенную беспечность. И результат этой беспечности нередко бывал пла-чевным.
Во время налетов вражеских самолетов одна из бомб упала прямо перед впереди идущей машиной, на которой находились на броне заместитель командира полка по технической части, зам. комполка по политчасти и трое автоматчиков, а заряжаю-щий, оседлав пушку, сидел на её шаровой установке.
Бомба была не менее 200 килограмм и взрывом смела всех кто находился на броне самоходки, причем от заряжающего оста-лись болтаться по бокам пушки только ноги, а остальные полу-чили множественные осколочные ранения.
Колонна остановилась, раненым была оказана помощь. Я видел, как перевязывали замполита, он был тяжело контужен, из ушей его текла кровь, а на голове было несколько касательных осколочных ранений. Во время движения он сидел на самоходке за спиной заряжающего, который и принял основной удар на се-бя, как бы защитив собой замполита. 
Во время боя за город Камаяй вновь произошло недоразу-мение, если можно так выразиться. Давая команды на движение механику водителю, наш командир умудрился посадить самоход-ку в болото и фактически вывел её из боя. При разборе этого слу-чая после боя командир пытался возложить вину за это на меха-ника-водителя, чем вызвал возмущение не только экипажа, но и командира батареи капитана Попова. Состоялся нелицеприятный разговор между комбатом, командиром машины и механиком-водителем. Механик-водитель был серьезно возбужден и возму-щен нечестным объяснением командира случившегося, и заявил комбату, чтобы он перевел командира в другой экипаж:
- Наш экипаж без такого командира будет более боеспособ-ным, - заявил он.
Комбат знал о ненормальных отношениях нашего команди-ра с экипажем. Он полностью возложил вину на командира ма-шины и предупредил его о том, чтобы он изменил свои отноше-ния с экипажем.
- Это мое последнее предупреждение, - сказал комбат ко-мандиру, - мы с тобой уже беседовали по этому поводу, ты выво-ды для себя не сделал. Не сделаешь их и теперь - пеняй на себя!
Вскоре жизнь в острой обстановке поставила окончатель-ную, но теперь уже кровавую точку в этом затянувшемся кон-фликте.
Характерно, что во всех случаях, когда мы занимали какие-либо населённые пункты или небольшие города в Литве (боль-ших на нашем пути не было), местное население в них всегда от-сутствовало. Во всяком случае, мы их никогда не видели. В Бело-руссии, а также на территории Литвы, заселённой поляками, кар-тина была иной: здесь нас часто встречали со слезами радости и даже пытались угостить солдат тем немудрёным и возможно по-следним, что у них было.
Особенно запомнился мне один эпизод, когда наш полк с боем ворвался в один из населенных пунктов Белоруссии, где-то уже на границе с Литвой. Короткая остановка в селе, где осталось всего-то три хаты, кругом разрывы снарядов, а мы на одном из дренажных рвов зачерпнули пушкой грунт. Хорошо я каким-то чудом это заметил сразу и, выскочив из машины, быстро собрал штангу и ёрш для прочистки ствола пушки. И в это время, когда я чистил пушку, откуда-то из подвала разрушенного дома выскочила маленькая, сухонькая пожилая женщина с кувшином молока. Падая на землю при разрывах снарядов, она подбежала к нашей самоходке и со слезами на глазах, которые излучали и горе и безмерную радость, обнимала, целовала и крестила наших солдат, угощая их молоком.
Мы пили это молоко, возможно последнее, что было у этой женщины, пили не потому, что нам хотелось молока, нет. Мы пили его, совершая как бы какой-то священный обычай или ритуал. Принимали мы это молоко из трясущихся рук исстрадавшейся, очень долго с надеждой ожидавшей нас матери, как благословление на бой и на жизнь. А она, эта женщина - мать одного из миллионов таких, как мы, мальчишек, наша мать, чудом выжившая в фашистской неволе, видела в каждом из нас своего сына, воина освободителя.
Наливая в кружку молока и подавая его солдату, она каж-дый раз приговаривала:
- Пейте детки, пейте родимые, и будьте живы, храни вас господь.
И каждого из нас крестила. Наши солдаты, вывернув свои вещевые мешки, отдавали женщине хлеб и консервы.
- Мы сыты, мать, нас накормят, а тебе это пригодиться.
   
Всего несколько минут отвела война на этот эпизод, но в моей памяти он живет всю мою жизнь, и когда я вспоминаю о нём, на моих глазах появляются слезы и я вспоминаю свою маму, очень похожую на ту женщину. Мою мать убила война, а я - её сын еще жив, но сегодня меня ежедневно, ежечасно убивает наша сегодняшняя подлая власть, ограбившая свой народ и отнявшая у него всё, что было им завоевано в неимоверном испытании большой кровью. Будь проклята эта власть! Сегодня мне не хочется жить. У меня такое впечатление, что я существую в условиях вражеской оккупации, в условиях, когда на шее у моего народа, на моей шее, нынешние наши т. н. “демократические” правители все сильнее и сильнее затягивают удавку, и при этом ещё услужливая и продажная армия радио и телебрехунов поливают наши головы потоками лжи и клеветы за героическое прошлое нашего народа, за его титанический, созидательный и ратный подвиг.

    «Но есть, есть суд, наперсники разврата,
    Есть грозный судия, он ждет.
    Он не доступен звону злата,
    А мысли и дела он знает наперед.
    Тогда напрасно вы прибегните к злословью,
    Оно вам не поможет вновь,
    И вы не смоете всей вашей черной кровью
    России праведную кровь!»      
 (М. Ю. Лермонтов)
Пусть простит меня Лермонтов за одно изменённое слово, но будь он жив, сегодня он понял бы меня.
 
Когда мы пересекли границу Литвы, то видимо попали в те её районы, которые были населены поляками. Здесь нас тоже встречали радушно и не только местное польское гражданское население, но и польские партизаны. Дороги, по которым мы следовали, были сплошь загромождены завалами из спиленных вековых деревьев. Партизаны объяснили нам, что этим они хоте-ли создать трудности отступающим немецким войскам, но полу-чилось так, что немцы отступали другими путями, а по этим до-рогам пришлось наступать нашим войскам.
Правда, теперь поляки срочно освобождали дороги от зава-лов и, нужно сказать, очень оперативно и довольно быстро это сделали, так как в дальнейшем, по пути нашего следования, эти завалы были ликвидированы.
В одном из польских селений была короткая обстановка с целью дозаправки горючим и обслуживания боевой техники. Ме-стные жители окружили самоходки и здесь сразу же проявились их  видимо природные коммерческие наклонности.
Они стали предлагать нашим солдатам самогон, сало, варё-ные яйца в обмен на вещи. У танкистов были кое-какие трофей-ные вещи вроде немецких одеял, обмундирования, рулоны домо-тканого полотна и другое.
Правда, командиры вскоре это мероприятие взяли под кон-троль, ибо были обеспокоены тем, чтобы танкисты не злоупотре-били сивухой, и их обеспокоенность была вполне оправдана, ибо последствия этого торга вскоре привели к довольно трагическим последствиям.
Наша танковая группировка продвигалась со значительной скоростью и с начала наступления находилась практически уже около 2-х недель на марше. Пока потерь в боевой технике по тех-ническим причинам не было, но всё чаще и чаще были остановки по случаю мелкого ремонта. Особенно требовала внимания ходо-вая часть боевых машин. Изнашивались пальцы траков и сами траки, а это требовало подтягивания гусениц и даже за счет уда-ления секции траков. Мы внимательно следили за состоянием ходовой части своей машины, и в этом тоже сказался опыт нашего механика-водителя, который всегда, даже на самой короткой стоянке находил время обслужить её, поэтому специально по такому поводу у нас не было остановок, а вот у других экипажей такие остановки были. У одной из самоходок нашей батареи даже произошёл разрыв гусеницы из-за сильного её ослабления и несвоевременного технического обслуживания.
Разрыв гусеницы потребовал значительного времени на её восстановление, и по этой причине самоходка отстала от общей колонны. Восстановив гусеницу, экипаж устремился  вдогонку колонны, но перед широкой, но с высокими берегами речушкой, через которую был переброшен старенький на тонких сваях мос-тик, не заметил съезда, по которому колонна проследовала через речку вброд.
Экипаж, как стало известно, также совершил бартерную сделку с местными жителями, пока занимались восстановлением гусеницы. В числе приобретенного, естественно, был и самогон. Выпили все, кроме механика-водителя.
Когда самоходка подъехала к мосту, механик остановился и выразил сомнения в том, что он способен выдержать тридцати-тонную машину самоходки, но сидящий над люком командир самоходки, будучи под хмельком, оказался не в состоянии пра-вильно оценить обстановку. Он посчитал, что самоходка на мак-симальной скорости проскочит короткий мостик, и приказал ме-ханику-водителю двигаться по мосту.
Механик водитель подчинялся приказу. Машина взревела максимальными оборотами двигателя и на 4-й скорости устреми-лась на мост.
Танк, казалось, проскочил мост, его передние катки уже достигли противоположного берега, и в это время хилый мостик рухнул под тридцатитонной машиной.
Эпизод из кинофильма: «Парень из нашего города», когда (Крючков) танк преодолел такой мостик, не повторился, не тот вес был у СУ-85.
Самоходка, падая назад, опрокинулась, похоронив под со-бой вместе с обломками моста командира машины и заряжающе-го, спавшего на надмоторном люке.
Механик водитель и наводчик отделались травмами и уши-бами, так как находились внутри танка, и после случившегося с трудом выбрались из самоходки через люк механика-водителя.
Таковы оказались последствия незрелости и безответствен-ности командира машины, но судить оказалось некого, он погиб. Окажись он живым, думаю, ему не миновать бы суда и штрафной роты.
На следующий день, когда стало известно о происшедшей трагедии, на короткой очередной остановке, командир полка сде-лал исчерпывающий разбор случившегося. Командирам машин и особенно нашему комбату досталось, как говориться “по первое число”. Комбат наш в этот день  был мрачнее тучи. Была прове-дена тотальная ревизия в экипажах и всё приобретенное по “бар-теру” уничтожено на глазах у солдат, наблюдавших с сожалением за тем, как уничтожалось столь желанное для них и особенно самогон. Это был жестокий урок; потеряна была боевая машина и погибли люди без боя. Думаю, что для командования полка это событие не прошло бесследно, ибо скрыть его было невозможно, так как “недремлющее око” было всевидящим и всезнающим.
Не миновала поломка и нас, но уже более серьезная, вышел из строя двигатель.
Двигаясь по дороге, в одном из населенных пунктов, меха-ник-водитель заметил по аэротермометру резкое повышение тем-пературы масла в системе и сразу же съехал с дороги на обочину.
Минутный осмотр двигателя и системы смазки и механик водитель поставил точный диагноз – «полетел» масляный насос. Моторесурс нашего танкового двигателя был 220 моточасов, он же составлял уже свыше 500 моточасов.
Командир машины по рации сразу сообщил комбату. Вско-ре подъехал на летучке заместитель командира полка по техниче-ской части, осмотрел двигатель и приказал снимать надмоторную броню и демонтировать двигатель с целью его замены. Прошло не более часа или полтора, как к нам подъехал специальный бро-нированный кран с новым двигателем. К этому времени мы вы-полнили все подготовительные работы по демонтажу двигателя. Не более двух часов потребовалось для замены двигателя, и бро-нированный кран с неисправным двигателем уехал. Всю осталь-ную работу по монтажу двигателя вели мы сами.
Было установлено, что вся неисправность заключалась в разрушении паразитной шестерни масляного насоса. Какой же мудрый был у нас механик-водитель – он точно предсказал неис-правность.
Полк наш продолжал безостановочное движение, и нам предстояло, закончив монтаж двигателя, опробовать его “обка-тать”, как это принято у технарей, и продолжать движение. И не только продолжать, но и догнать полк. А ведь все это было не на учениях и не в мирной обстановке, а в боевой и, что особенно важно, мы находись в глубине территории всё еще занятой вра-гом.
Одно дело, когда мы все вместе и нас много, другое - когда полк ушёл далеко вперед, а мы остались в одиночестве. Кругом лес, дорога, всего несколько домов и полное угрожающе–молчаливое безлюдье.
Командир машины как-то это всё почувствовал и оценил сразу и приказал заряжающему Мильке Калишу взять автомат и внимательно вести наблюдение за окрестностями, пока мы зани-маемся монтажом двигателя.
Наконец монтаж был окончен. Механик водитель завёл двигатель и после нескольких минут  опробования его работы на различных оборотах сказал, что можно закрывать броню.
Вся эта большая работа была выполнена настолько быстро и так четко и качественно, что даже вызвала у нас какой-то эмо-циональный подъем. И здесь следует сказать, что главным дейст-вующим лицом и руководителем в этой работе был всё тот же многоопытный и мудрый механик-водитель Аксенов Виктор. Умная голова, золотые руки и большой опыт в сочетании с от-крытой и честной жизненной позицией сделали его моим куми-ром. Признаюсь, мне очень хотелось походить на него, и я ста-рался это делать и следовал его советам во всем. И, должен ска-зать, что ко мне он относился хорошо, по-дружески, как старший брат.
И вот мы снова в пути. Нам нужно двигаться быстро, чтобы догнать полк, но новый двигатель греется и не позволяет дать ему полную нагрузку. И поэтому мы “ползём”. Механик говорит, что это нормально. Обойдется. Обошёлся (обкатался) двигатель и мы, следуя принципу “тише едешь, дальше будешь”, вскоре догнали полк.
 
ЛИТВА. МЕДСАНБАТ

Литва. Установилась тёплая солнечная погода. Середина лета. Немцы стремительно отступают. Продвижение наших войск можно сравнить с триумфальным шествием. Пока.   
Нужно сказать, здесь, в Литве, немцы ничего не жгут. Не-большие городки, хутора (т. н. МЗ) малоземельные поместья, чистенькие, ухоженные, нетронутые войной. Видимо, они для немцев свои. Территориально Литва соседствует с Восточной Пруссией, у них одна вера с немцами, и в эту войну Литва актив-но сотрудничала с фашистами. Поэтому, когда мы занимали тот или иной населенный пункт, он, как правило, выглядел безлюд-ным, а на освобожденной территории в тылу наших продвигаю-щихся на Запад войск действовали диверсионные партизанские группы так называемых “Лесных братьев”, а леса в Литве боль-шие.
Конечно, когда я говорю о Литве, я не имею в виду её бед-ный, в буквальном смысле этого слова, простой хуторской народ, который его зажиточная, пронемецкая националистическая, пря-мо следует сказать, фашистская верхушка, держала в страхе и по-виновении. И не на добровольной основе шли молодые хуторяне в эти лесные банды, их туда загоняли под дулами автоматов, а потом у них, уже замаранных кровью, не было другого выхода.
Немцы не бежали. Они спешно отступали на заранее подго-товленные позиции. И поэтому, когда мы очень уж энергично стали наступать им на пятки, они наносили мощные контрудары по нашим наступающим войскам и тем самым сбивали скорость и темп нашего наступления, позволяя тем самым своим войскам организованно отступить.
Наш полк  в составе танкового корпуса наступал в направ-лении города Утена, где немцы оказали организованное сопро-тивление.
Здесь, на подступах к городу Утена, на исходной позиции, буквально перед атакой по расположению нашего полка немцы нанесли мощный артиллерийско-минометный удар. Экипаж наш весь находился вне машины.
В результате четверо автоматчиков, я и механик-водитель Виктор Аксенов были ранены осколками мины, разорвавшейся в нескольких метрах от нашей самоходки.
Я не сразу понял, что ранен, так как по приказу комбата наша батарея срочно меняла позицию, выходя из зоны обстрела. Я почувствовал что-то вроде удара по правому плечу и, не придав этому значению, сразу же “нырнул” в боевое отделение самоходки. Механик-водитель уже был в боевом отделении за рычагами. Когда я схватил правой рукой рукоятку маховика подъемного механизма пушки, с тем чтобы перевести её в походное состояние, я почувствовал, что рука моя как бы обессилена и не подчиняется мне. Одновременно я почувствовал, а затем увидел, как потекла кровь по кисти правой руки, а рукав гимнастерки буквально прилип к руке, обильно пропитанный кровью. Теперь я понял, что ранен. Пушку перевел в походное состояние левой рукой. Все это происходило в считанные секунды, поэтому осознание происходящего запаздывало. Наша батарея, а также и  весь полк, сменив позицию, расположились метрах в 300-500 от предыдущей, за небольшой рощей у богатой усадьбы. Здесь всем раненым оказали первую помощь и раз-местили в большом доме, чем-то напоминающем старинные рус-ские помещичьи дома. Еще во время движения заряжающий Милька Калиш оторвал пропитанный кровью рукав гимнастерки и пытался сделать мне перевязку. Когда самоходка остановилась, заняв теперь уже новую, указанную нам позицию, я увидел, что механик водитель, открыв свой люк, с трудом выбирался через него из машины. Сиденье механика водителя было буквально наполнено кровью, пропитаны кровью были и его брюки.
Во время перевязки я увидел, что у механика водителя на правой ягодице осколком мины был буквально вырван изрядный кусок мягкой ткани. Мне осколок мины попал в правое плечо. Четверо автоматчиков получили осколочные ранения различной степени тяжести. Особенно тяжело был ранен один из них - ук-раинец лет 35-ти из Харьковской области, запевала на вечерних песнопениях на формировке в районе деревни Кадницы.  Ему осколок попал в бок.
В доме, где нас рядком уложили на полу, были большие за-пасы различных продуктов, в том числе соков и варенья. Находи-лось всё это в подвалах.
Солдаты принесли раненым мед, яблочный сок и ещё какие-то соки и сухари. Есть ничего не хотелось, у всех была жажда, которую мы утоляли яблочным соком.
Очень скоро всех нас погрузили на автомашину (Студебек-кер), которая наполовину была загружена ящиками, заполненны-ми стреляными гильзами от снарядов.
Везли нас в медсанбат. Тяжелораненый в бок автоматчик стонал и постоянно просил пить. На ухабах нас бросало из сторо-ны в сторону по кузову автомобиля, что доставляло нам немалые страдания. Особенно страдал автоматчик, у которого осколок, похоже, проник в легкое. Как могли, мы с Виктором пытались из фляги напоить его, но он умирал. В один из моментов, когда мы вновь попытались его напоить, он уже не раскрыл рта. В медсан-бат мы его привезли мертвым. В медсанбат мы приехали на исхо-де дня. Виктора сразу же в числе многих других, которым не тре-бовалась срочная операция, отправили в тыл, в госпиталь. Мед-санбат, в который нас доставили, был 159-й танковой бригады, которой мы были приданы. Я был легко ранен, осколок от немецкой мины застрял в мягких  тканях правой руки в области плеча. Раненых было много, и моя очередь  на операционный стол дошла только на следующий день, к утру.
Хорошо помню, как лежу на операционном столе в палатке. Хирург скальпелем разрезает ткань моего плеча, и я слышу хру-стящий звук врезающегося в мясо скальпеля. Затем звякнул в судке удаленный  осколок. Обработав рану, медицинская сестра делает мне перевязку. Врач вручает мне торжественно осколок и говорит:
- Возьми, солдат, на память и храни,  как талисман, он тебя в этот раз пощадил.
Осколок был корявым, продолговатой формы, весом около 100 граммов. Не помню, где и когда его потерял. В то суровое время сложно было сохранить не только осколок.
Раненые размещались в палатках без всякого соблюдения санитарных норм, а многие вообще размещались в сарае на ват-ных матрасах, а то и просто на сене. Медицинского персонала, похоже, не доставало, поэтому раненые солдаты, кто был спосо-бен двигаться, обслуживали и себя, и тех, кто на это не был спо-собен. После перевязки я выглядел довольно-таки героически. Часть моей грудной клетки и плечевая часть правой руки были плотно забинтованы, а в области раны на белоснежной поверхности бинта расплылось алое кровавое пятно. Рукава у моей гимнастерки не было, да и в остальной части она была разодрана еще во время перевязки сразу после ранения. Я ходил по медсанбату эдаким “инвалидом”, левой рукой разнося раненым пищу, судна или просто обыкновенные консервные банки из под американской тушенки. Помню, один солдат - казах, тяжелораненый со стоном, никем не слышимый, взывал к санитарке:
- Цистра, цистра, один консервной банка, полный кутак ба-да.
На пятый день моего пребывания в медсанбате я обратился к командиру медико-санитарного батальона, который был в зва-нии капитана, с просьбой выписать меня в часть. Не знаю, каким чувством я руководствовался в то время, но хорошо помню, что очень боялся отстать от своего полка, от своих боевых товари-щей.
Командир медсанбата категорически мне отказал, но я на-стойчиво просил меня выписать и заявил, что если меня не вы-пишут, я сбегу в часть. Моя настойчивость возымела силу, и ка-питан сдался. Мне выдали потрепанную гимнастерку и справку о ранении, в которой было сказано, что я выписываюсь в часть по выздоровлению (и это на пятый день после удаления осколка).
Добирался я в полк то на попутных машинах, то пешочком. Стояла, как сейчас помню, тёплая солнечная погода и по мере того, как фронт боёв продвигался на запад, в тылу наших насту-пающих войск постепенно оживали литовские хутора. В одном из таких хуторов молотили уже только что скошенный хлеб. Обыкновенная молотилка приводилась в движение паровым котлом на колесах (локомобилем). В молотьбе принимали участие видимо и жители соседних хуторов. Крестьяне коо-перировались, а техника у них была либо общая, на несколько хуторов, либо арендовалась ими коллективно. Крестьяне – литовцы, с которыми мне пришлось общаться по пути в полк, были приветливы и гостеприимны и на мое приветствие и добрые пожелания отвечали своим традиционным “Лаба дёна”.
Убыв из санитарного батальона рано утром, к вечеру я при-был в штаб полка. Начальник штаба полка майор Пратанкевич встретил меня вопросительно удивлённым взглядом. И, когда я ему объяснил мотивы своего досрочного возвращения, он, как бы задумавшись, сказал:
- Ну, ладно, иди в ГСМ, побудешь там с шофёрами, пока подживет твоя рана, а там будет видно. 
ГСМ – это горюче-смазочные материалы для всей техники полка. Подразделение это имело в своем составе несколько бен-зовозов, бортовых машин, загруженных бочками с газойлем, во-домаслогрейками, авиационным маслом, солидолом, констали-ном и многими другими материалами необходимыми для беспе-ребойного обеспечения работы боевых и колесных машин полка в боевой обстановке. Командир подразделения ГСМ, к которому я прибыл с распоряжением начальника штаба полка, направил меня к одному  из водителей бортовой машины (вроде бы это был Студебеккер). Я уже не помню точно, день, два или три я пробыл в этом подразделении, но точно помню, что дни эти были для меня просто пыткой. Я не знаю, все ли шофера, такие как тот, в обществе которого мне довелось пробыть эти дни. Но этот, имени которого я не только не помню, но не убежден, что вообще его знал, был каким-то нелюдимым человеком. А слово бирюк, думается, очень точно выражало его натуру. Он был молчалив, необщителен, а на мои попытки вызвать его на разговор отвечал односложно и недружелюбно. Так и просидели мы в кабине Студебеккера эти день или два, молча. А я эти дни ходил к начальнику штаба и всё просил, чтобы он меня определил куда-нибудь в экипаж. Рукой я мог, хотя и ограничено, работать. И я начальнику штаба объяснил, что рана моя пустяковая и что я вполне справлюсь  с обязанностями наводчика, но он направил меня к санинструктору полка и после полученной от него информации строгим тоном выпроводил меня из штаба, заявив мне вслед, что я должен долечится и что раненый в руку наводчик в экипаже обуза. Я ушел расстроенный.
На следующий день меня вызвали в штаб  полка, и майор Протанкевич сказал мне:
- Тебе можно сказать повезло, сержант, освободилось место наводчика в вашей батарее.
Я чуть не подпрыгнул от радости.
- И… даже в твоем экипаже, - сказал он.
Ну, это было вообще счастье. Люди все спорят и гадают, что такое счастье, а оно может быть самым, что ни на есть, про-стым и повседневно незначительным, и даже парадоксальным, но все же счастье. Дело в том, что счастье - это такое состояние души, когда твоё желание сбывается. Неважно, какое это желание. Пусть даже самое маленькое, лишь бы оно было сильным, искренним и добрым, а осуществление его сопряжено с большими трудностями, и чем эти трудности серьезнее, тем сильнее счастье и радость их преодоления.
 
БОЙ ПОД БИРЖАЕМ

К вечеру этого же дня я на Студебеккере, груженом снаря-дами для самоходок, прибыл в расположение полка. Наш полк в “связке” со 159-й танковой бригадой был всё время в непрерыв-ном наступательном движении. В экипаже меня встретили с удивлением и если не с радостью, то, во всяком случае, по-дружески приветливо.
В нашем экипаже наводчик после моего ранения в результате неосторожного обращения с автоматом ранил сам себя в грудь и был отправлен  в госпиталь, поэтому мое возвращение было как нельзя кстати.
В экипаже произошли изменения: выбыл в госпиталь меха-ник водитель Аксенов Виктор, которого ранили вместе со мной, командир машины – еврей, с которым  у нас не сложились отно-шения, был переведен в другую батарею, в связи с этим в нашем экипаже были новыми механик-водитель и командир.
Очень рад был моему возвращению Милька Калиш и мой боевой друг Иванов Анатолий – наводчик, которого в моё отсут-ствие по какой-то причине перевели во вторую батарею.
Во время пополнения боеприпасов, дозаправки горючим и техобслуживания боевой машины, в которые я сходу включился по прибытии в экипаж, мне удалось накоротке поговорить и по-делиться новостями с Анатолием и Милькой.
- Что-то ты быстро вылечился, – сказал Анатолий.
- Сейчас в войну все происходит быстро, на то она и война, - ответил я уклончиво.
Пока я таскал и загружал в боеукладку снаряды и заправлял машину, рана моя растревожилась, лопнула, на ней была под-сохшая корка и она стала обильно кровоточить. Милька уже на ходу в самоходке сделал мне перевязку. Делая перевязку он по-отечески ворчал:
- Рановато ты, друг, сорвался из госпиталя, рана твоя так и не заживет никогда.
- Заживет до смерти, - глупо пошутил я.
- До свадьбы, ты, наверное, хотел сказать, - с укором сказал Милька.
- Ну, наверное, до свадьбы, если она когда-нибудь состоит-ся, - сказал я.
- Состоится, состоится, я ведь знаю ты - оптимист, - вновь с каким-то покровительственным укором сказал Милька. – Я-то ведь уже отец двух детей, это я мог выразиться по-твоему, а тебе это ещё предстоит...
И вновь я иду в бой в своей родной самоходке, рядом с моими боевыми друзьями и в первую очередь с Милькой и Ана-толием, с которым я неразлучно “шагаю” (если не считать моего десятидневного отсутствия из-за раны) по дорогам войны из да-лекого Забайкалья, от границы с Манжурией почти до западной границы нашей Великой Родины.
Не верится! Но мы все же “шагаем”. Пока вместе.
Новое место, Паневежис, Радвилишкис мы проходили на небольшой скорости, не встречая серьезного сопротивления вра-га.
Почти бездействует вражеская авиация. От Нового места до Паневежиса широкая дорога с гравийным покрытием. Временами на спидометре стрелка приближается к цифре 70. С такой скоростью мы продвигаемся к западной границе нашего государства, возвращая утраченные в 1941-м году земли, свободу, честь и независимость своей Родине нашему многостра-дальному народу.
Настроение приподнятое. Под рёв двигателя я пою в пол-ный голос для себя, для души, а вернее поет душа. Меня никто не слышит. Невероятно? Да. Но это было, это правда. И даже рана моя не болит.
От Радвилишкиса мы резко меняем направление на Север. Рядом, совсем рядом Шяуляй, а мы отворачиваем на Север, на Биржай.
Офицеры в разговорах сетуют, солдаты тоже:
- Не везет. Ни одного большого города нам не доверяет ос-вободить командование, вышестоящее, конечно.
- Воюем всё по хуторам и поселкам.
- Ну, что поделаешь, не всем брать крупные города и столи-цы, но какое-то участие в их освобождении мы, безусловно, при-нимаем, может быть нам Берлин доведется брать, - успокаивает нас замполит полка.
И хотя наш танковый корпус краснознаменный, все мы от командующего до рядового солдата мечтаем о гвардейском зна-мени.
Невероятно? Сегодня да. А тогда это было истинной прав-дой.
   
Мы мечтали. Мечтали освободить крупный город или даже столицу, мечтали попасть в приказ Верховного Главнокоман-дующего, мечтали о гвардейском звании, мечтали дойти до Бер-лина, мечтали остаться в живых, мечтали о том, какая счастливая жизнь будет после войны.
Это сегодня нас отучили мечтать, а тогда, даже когда над нами постоянно кружил ангел смерти, мы мечтали.
И вот я думаю: что такое мечта? И пришел к выводу, что мечта это не просто какое-то большое желание. Это, по-моему, состояние души – хорошее состояние! Это состояние, при кото-ром в душе накапливается огромная энергия, освобождающаяся в ситуациях, когда человек, люди или общество в целом, ступают на “лунную дорожку” мечты с твердой верой, что она осущест-вима и не только осуществима, а  исполнение её совсем близко! Нужно только ещё одно усилие.
 
Все разговоры о предстоящих боях в этот период, как среди командования, так и среди младших офицеров и рядовых танки-стов ориентировались на выражениях: «Под Биржай», «в направ-лении на Биржай».
Здесь немцы сопротивлялись ожесточенно, и скорость про-движения наших войск в связи с этим значительно снизилась.
Утром наша батарея заняла огневую позицию у дороги, в зоне небольшого оврага, заросшего кустарником и молодыми де-ревьями.
Батарея наша была в резерве и прикрывала тыловое обеспе-чение наступающих основных сил нашей группировки и полка.
Вместе с нами в овраге расположились подразделения ГСМ, боепитания, хозяйственные, ремонтные и другие. Бой шёл впереди, примерно в километре от нашего расположения. Канонада боя выразительно говорила об ожесточенном сопротивлении немцев. Снаряды и мины нередко разрывались в нашем расположении. Впереди по фронту то здесь, то там в небо выбрасывались черные клубы дыма. Мы знали, что это горят наши танки, а сильный выброс черного дыма говорил о том, что это взрываются их масляные баки. Анатолий Иванов был там, в бою и я как-то невольно за него переживал. В бой он уходил каким-то невесёлым.  Чувствовалось, что страх или предчувствие чего-то недоброго поселилось в его душе. В моей же душе царил какой-то подъем и бесшабашность. И вообще во мне была уверенность, что со мной ничего серьезного не случится. Какая-то необъяснимая уверенность настолько прочно поселилась в моем сознании, что не только я сам чувствовал себя легко и без страха, но и, казалось, заражал этим чувством своих товарищей по экипажу. Перед тем, как Анатолий ушёл в бой, у нас с ним состоялся короткий разговор. С его стороны он нёс в себе смысл как бы прощания со мной. Ведь наша дружба была очень по-мужски сильной, верной и довольно долгой, если учесть непредсказуемость, скоротечность и непрочность обстановки, в которой мы жили. Как сейчас помню, я сказал Анатолию:
- Не горюй, друг, выше нос! Мы с тобой будем жить после войны, в этом я убежден и хочу, чтобы и ты в это верил.
Он как всегда улыбнулся своей, по-детски, застенчивой улыбкой и скрылся в стальной утробе самоходки, вдруг взревев-шей мотором и залязгавшей гусеницами. Все-таки сердце моё в этот момент почему-то сжалось.
По всему было заметно, что бой принимал всё более ожес-точённый характер, усилилась артиллерийско-миномётная кано-нада. Вражеские мины и снаряды все чаще разрывались и в рас-положении нашего резерва.
Мы все находились в машинах в состоянии готовности в любую минуту вступить в бой. Из люка я наблюдал, как груже-ный ящиками со снарядами Студебеккер двигался по склону ов-рага, подминая кустарник и даже молодые деревья, крутизна  склона оврага была градусов тридцать - тридцать пять. Да, поду-мал я, ну и машина, как танк. В это время как из-под земли перед нами появился “Виллис”, из которого выскочил в расстегнутой шинели, в состоянии сильного возбуждения офицер, на полевых погонах которого я как-то не сразу различил генеральские звез-ды. Да и не приходилось мне за всю мою предыдущую службу не только общаться, но даже и видеть генерала. А тут вдруг сразу генерал, как из под земли. Да я, быть может, и не понял бы сразу, что это генерал, так как его форма одежды почти не отличалась на первый взгляд от формы любого другого офицера, но коман-дир машины, смотревший из своего люка рядом со мной, сказал:
- Генерал Будков.
Генерал-майор Будков командующий 1-м краснознаменным танковым корпусом был высшим воинским начальником крупного танкового соединения (корпуса), в состав которого входил и наш 1437 самоходно-артиллерийский полк, в первой батарее которого, под командованием капитана Попова я проходил службу и учувствовал в боях в качестве командира орудия САУ-85 (наводчика).
Мгновенно рядом с генералом появился наш комбат капи-тан Попов, кстати, в одном из боев он был ранен в голову, и по-этому из-под танкошлема у него красноречиво просматривался бинт с небольшими кровоподтёками. Помимо комбата, перед ко-мандующим вытянулись во фронт, отдавая честь, и другие офи-церы, командиры подразделений обеспечения.
Генерал был возбужден и, в раздражении обращаясь к капи-тану Попову, сказал:
- Почему вы здесь и что вы здесь делаете?
Всё это действие происходило буквально в нескольких мет-рах от наших боевых машин, поэтому мне было слышно каждое слово, произнесенное и генералом и нашим комбатом.
Капитан Попов, представившись генералу, доложил ему, что 1-я батарея 1437-го самоходного полка по приказу командира полка и командира 159 танковой бригады, которой предан полк, находится здесь в резерве; помимо 1-й батареи здесь также нахо-дятся с техническими неисправностями 5 танков 159-й танковой бригады, а также подразделения служб обеспечения: хозяйствен-ное, ГСМ и агснабжения.
Генерал, выслушав доклад капитана, вдруг спросил:
- Вы, что ранены?
- Да, несерьезно, так царапина, - сказал капитан.
Генерал вдруг не просто отдал распоряжение, а как бы про-кричал:
- Вперед, капитан, и никаких неисправных танков, вперед в бой!!!
Командир батареи, вытянувшись и отдав честь генералу, громко произнес:
- Есть вперед, в бой!
И повернувшись лицом к боевым машинам, отдал приказ экипажам:
- Заводи!
Все мы слышали отданную генералом команду, поэтому по приказу комбата одновременно взревели двигатели всех боевых машин. Генеральский “Виллис”, как появился неожиданно, так неожиданно и растворился на серой ленте дороги, уходящей в сторону противоположную фронту. Наша батарея, вытянувшись в колонну, устремилась по дороге в сторону, где горели наши танки и шел бой с врагом.
Трудно объяснить такой приказ генерала через голову непо-средственных командиров, но мы не знали всей боевой обстанов-ки. И всё же в любом случае даже для нас рядовых он был непо-нятен.
Думаю, что этот приказ был непонятен  и комбату, и он, на-верняка, доложил по рации о полученном от командующего кор-пусом приказе командиру полка.
Наша машина была в колонне головной и комбат в этот раз был на нашей машине. Всё явственнее ощущалось дыхание боя. Похоже, немцы уперлись. Волна за волной на небольшой высоте с рёвом проносились в сторону боя эскадрильи штурмовиков “ИЛ-2”. Клубы дыма, поднимающиеся во многих местах впереди за перелеском, красноречиво говорили о жестокости сражения. И вдруг впереди на обочине дороги выросли фигуры двух наших солдат. Я не сразу понял, почему комбат отдал приказ остано-виться, но теперь, когда наша самоходка резко остановилась и осела пыль отнесенная ветром, я вдруг увидел: прямо около на-шей машины на обочине стояли мой боевой товарищ и друг на-водчик Анатолий Иванов и его заряжающий. В руках у Анатолия был пустой котелок. Короткая, на несколько секунд остановка, и мы получили информацию из первых рук: самоходка, в которой был Иванов, сгорела, из экипажа остались в живых только он и заряжающий. Сгорела не только их машина; видели они и другие горящие машины. Немцы сопротивляются остервенело, продви-жение наших войск на этом участке застопорилось.
Я только успел перекинуться несколькими словами с Толей, как по команде комбата взревели самоходки, и мне показалось уже сквозь рёв мотора и лязг гусениц, что мой друг и побратим с поднятой рукой прокричал:
- Удачи вам, ребята, будьте живы!
Колонна наша, вздыбив до небес клубы пыли, ускорила свой бег туда, где смерть столкнула огонь, металл и человеческие  жизни.
Своё место в бою нашей батарее пришлось занимать в сложнейших условиях. Небольшой перелесок, на кромке которо-го нам предстояло занять огневой рубеж, да и все территории во-круг представляло собой сплошной огненный смерч. Немцы бук-вально нас накрыли сплошным огнём артиллерии, минометов и танков. Особо остервенелый фон артиллерийскому обстрелу при-дал огонь немецких шестивольтных минометов, прозванных на-шими солдатами “Ванюша”, по аналоги с “Катюшей”. Огонь этих минометов помимо мощного поражающего имел и огромное психологическое воздействие, ибо представлял собой на большом пространстве сплошной огненный ураган, сопровождающийся каким-то ядовито-пронзительными звуками разрывающихся на мелкие осколки мин. Эти осколки, градом посыпающие наши машины не позволяли даже на миг открыть люк, чтобы осмотреться на местности, и это создавало нам большие трудности при занятии огневой позиции.
Кроме нашего полка, как позже я узнал, по кромке этого пе-релеска занимала огневой рубеж и рота танков 159-й танковой бригады, в составе которой три танка были без пушек, а вернее с отбитыми стволами.
Потерять в бою ствол орудия можно по разным причинам. То ли это посторонний предмет - пуля, осколок снаряда или мины попадает в ствол во время выстрела, а то и просто бывали случаи, когда танки в походном состоянии неожиданно вынуждены были выступить в бой, а экипаж забывал снять чехол со ствола орудия, а снаряд заряжался осколочный, и такое бывало. Пушку заменить дело несложное, но, как позже комбат говорил, пушек запасных в этот момент не было и поэтому в условиях успешного наступления, в ожидании подхода запасных стволов эти танки участвовали в составе танковой роты, как бронированные боевые единицы, вооруженные двумя пулемётами.
Сейчас же, по мере того, как боевая обстановка резко ос-ложнилась и похоже стало, что немцы готовят на нашем участке контрудар, танки с отбитыми орудиями  один за другим стали разворачиваться и по дороге на большой скорости отходить в тыл. За этим последовала паническая реакция, экипажи других танков не обратили внимания или не заметили того, что отходят танки без пушек, и восприняли это, как отход. Короче, все танки в  конечном итоге обратились, попросту говоря, в паническое бегство. Деталей этого обстоятельства я не знаю, но после этого боя, когда картина прояснилась, в экипажах подробно обсуждали происшедшее. Командование нашего полка было на месте и мы, конечно же, этой паникой не были увлечены, хотя в двух экипа-жах наших самоходок, я уже не помню каких батарей, два коман-дира машины, оба младшие лейтенанты, недавно прибывшие на пополнение в период самого сильного напряжения боевой обста-новки, покинули свои экипажи.
Как позже выяснилось, скрывались они на огневых позици-ях наших минометчиков, располагавшихся примерно в километре от передовых позиций.
Штаб нашего полка размещался примерно в километре от передовых позиций, в молодом лесочке у дороги. Когда началось бегство танкистов, на дороге срочно была организована преграда с целью остановить растерявшихся паникёров. Самоходное ору-дие командира полка было немедленно выдвинуто на дорогу с приказом остановить танки. Экипажу был отдан приказ при не-обходимости открыть огонь из орудия на поражение.
Впереди самоходки на дорогу вышел с пистолетом в руке начальник штаба майор Протанкевич, который знаками требовал от приближающихся танков остановиться. Понимание было дос-тигнуто не сразу. Головной танк без пушки сократил скорость до минимума, но не останавливался. Майор Протанкевич передал танкистам приказ командира корпуса занять огневой рубеж на линии расположения штаба самоходно-артиллерийского полка, а командиру танковой роты войти в подчинение командира само-ходного полка.
Вначале это не воспринималось танкистами, и танки про-должали движение, тогда майор Протанкевич размахивая писто-летом, вначале выстрелил вверх, а затем произвел выстрел в от-крытый люк танка уже надвигающегося на него. Головной танк остановился, так как механик-водитель был ранен майором.  Вна-чале страсти, было, закипели, и майор Протанкевич рисковал жизнью, но угрожающе наведённое для стрельбы орудие само-ходки, а также настойчивое требование майора подчиниться при-казу командующего корпусом занять в указанном месте огневые позиции возымели своё действие, и танки стали занимать огневые позиции вдоль кромки молодого перелеска. Я не был свидетелем этого эпизода, но всё это впоследствии после боя не только обсуждалось в полку, но и были осуждены военным трибуналом некоторые офицеры танкисты, а также оба наших младших лейтенанта, командиры машин, покинувшие во время боя свои экипажи. Я уже не помню, то ли они были осуждены к расстрелу, то ли приговор трибунала был заменён отправкой их в штрафной батальон.
Бой продолжался. Теперь наш самоходно-артиллерийский полк, оказавшись без поддержки танков, оставивших огневые позиции, принял на себя весь удар контратакующих сил врага. Немцы бросили в контратаку тяжёлые танки и самоходные ору-дия с целью сломить наше сопротивление и нанести поражение на этом участке фронта, с тем, чтобы остановить слишком стре-мительное наступление наших войск. Этот контрудар немецких войск был скоординирован с другими его контрударами, по сути, по всему прибалтийскому фронту. В этот же момент крупные немецкие танковые группировки нанесли контрудары по нашим наступающим войскам в районе Шяуляй и Добеле.
Особенно тяжелые бои были под Шяуляем. Здесь немцы ввели в бой крупные соединения тяжелых танков и нанесли на-шим наступающим войскам большой урон и, по сути, остановили дальнейшее наше триумфальное наступление. Впоследствии бои в Прибалтике носили тяжёлый позиционный характер.
Но вернемся к бою под Биржаем. Какое-то время мы сдер-живали наступающего противника, но когда он усилил свои контратакующие силы тяжелыми танками и самоходками, наш полк, потеряв ещё две боевые машины, по приказу командующе-го корпусом оставил свои огневые позиции и переместился на новый огневой рубеж у перелеска в районе расположения штаба полка. На этом рубеже уже заняли огневые позиции танки 159-й танковой бригады, остановленные начальником штаба полка майором Протанкевичем. Поэтому наш отход проходил под при-крытием орудийного огня этих танков. Во время отхода враже-ский снаряд настиг танки и нашу самоходку. Снаряд угодил в правую гусеницу сзади, в результате чего наша машина, частично развернувшись (механик водитель мгновенно среагировал на разрыв гусеницы), удачно сползла в широкую дренажную канаву, которые повсеместно здесь на определенном расстоянии имелись на местных полях. Нам в определенной степени повезло, так как самоходка оказалась в укрытии, хотя вести огонь по противнику мы не могли, ибо орудие было направлено в противоположную сторону от фронта. Мы оказались в состоянии, когда боевая бронированная машина оказалось небоеспособной, к тому же подбита наша машина была на участке между прежней и новой огневой позицией наших войск. Иными словами, мы оказались как бы на нейтральной полосе между немцами, занявшими только что оставленные нами позиции, и новой огневой позицией, занятой нашими танками и самоходками.
Во время отхода на нашей самоходке находились три пехо-тинца со станковым пулеметом из числа приданого нам пехотно-го подразделения. Поэтому, как только мы свалились в дренаж-ный ров, по приказу командира машины пехотинцы заняли обо-рону со своим пулеметом, а экипаж занялся восстановлением гу-сеницы. Хорошо, что не было повреждено ведущее колесо, а только была разорвана гусеница, расстелившаяся метрах в пятна-дцати позади самоходки.
Артиллерийско-минометный огонь со стороны врага не ос-лабевал.
Гусеницу натянуть было непросто, да еще под огнем врага. Тридцатитонная махина катками правой стороны изрядно забу-рилась в грунт. Постепенно подкапывая грунт под катками, мы подтаскивали разъединенную на части гусеницу, соединяли от-дельные её части уже под катками, а затем, зацепив тросом за ко-нец гусеницы и за правое ведущее колесо, механик водитель ак-куратно натянул гусеницу на катки сверху, периодически на ма-лых оборотах двигателя включая правый фрикцион. Соединив, таким образом, гусеницу, добавив дополнительно одну или две секции траков, мы затем стали её натягивать, уже разъединив гу-сеницу под “ленивцем” (направляющим колесом).
Вся эта страшно тяжелая работа проводилась под сильней-шим огнём врага, и к тому же мы ждали с минуты на минуту, что немцы будут пытаться развить свое контрнаступление. Но судьба оказалась к нам благосклонной. Не решились немцы преодоле-вать открытое поле между двумя перелесками, понимая, что здесь их встретит уничтожающий огонь наших танков и самоходок, занявших новый огневой рубеж. Это нас и спасло. В сумерках, уже завершив восстановление гусеницы, мы буквально выбившиеся из сил, а я тем более, ибо моя рана, начавшая чуть-чуть подгнивать, совсем разорвалась, сильно болела и кровоточила. Перевязывать её было некогда. Собрав инструмент и погрузив на броню пехоту, “поползли” на малых оборотах прямо по дренажному рву в сторону расположения наших войск. Возвращение наше завершилось благополучно, а встретившие нас командир полка майор Бурсо и начальник штаба майор Протанкевич выразили экипажу благодарность за мужество и организованность при восстановлении боевой машины. Это было особенно важно, так как в последних боях наш полк потерял тридцать процентов своих боевых машин. Но, как говорится, беда никогда не приходит одна. Что-то произошло в системе охлаждения, она разгерметизировалась, и теперь нам, как говориться, нужно было жить не отходя от воды. Систему охлаждения необходимо было всё время подпитывать водой.
Немцы вдруг ослабили, а затем и прекратили артиллерий-ско-миномётный огонь. Что-то на нашем участке фронта резко изменилось, и на следующее утро мы получили приказ выступить в новом направлении, которое на определенном участке было как бы движением в обратном направлении. Нашей машине было необходимо отремонтировать систему охлаждения. Сделать это могли только на ПРБ (полевой ремонтный батальон), который размещался на этот момент в городе Радвилишкис. Это совсем недалеко от Шауляя.
 
ПРОИСШЕСТВИЕ В РАДВИЛИШКИСЕ. КУПИШ-КИС. ПОЛОЦК

Я уже не помню, где и на каком участке пути мы отдели-лись от полка, но, наверное, на следующий  день в первой поло-вине дня, периодически пополняя систему охлаждения, мы при-были в город Радвилишкис.
Небольшой, очень уютный и нетронутой войной город, в центре мощёная булыжником площадь, с одной стороны которой возвышался костёл. Территория вокруг костёла огорожена. Гро-хочущая стальная махина разбудила идиллически-спокойное со-стояние маленького провинциального городка, война который по счастливой случайности обошла стороной. Как я понял, Полевой ремонтный батальон размещался где-то в глубине территории, около костёла. Мы въехали на территорию костёла через главные ворота, прямо к его центральному входу. Дорога, по которой мы въезжали, шла на небольшой подъем.
Перед костёлом мы остановились, и чтобы зафиксировать остановку, механик водитель применил горный тормоз, иначе машина покатилась бы назад. Служба в костёле не велась, и жи-телей тоже вначале мы не видели.
Командир, я и заряжающий вышли из самоходки, а механик водитель оставался в машине. Что он там делал, я не знаю. Воз-можно, что либо регулировал, либо ремонтировал в системе управления.
Только мы вышли из самоходки, командир, предупредив нас, направился в дом, расположенный за костёлом в глубине территории двора. Мы осматривали ходовую часть самоходки, и только я собрался подняться в боевое отделение, как увидел при-ближающихся к нам мужчин. Нам до этого момента не приходи-лось встречаться, а тем более общаться с местными жителями, а тут вдруг они сами, по собственной инициативе подошли к на-шей самоходке. Трое молодых парней, литовцев, дружелюбно настроенных подошли к нам, и у нас завязалась с ними неприну-жденная дружеская беседа. По возрасту они все трое были моими ровесниками. В беседе они рассказали, что буквально назавтра им надлежит явиться в местную управу в связи с призывом в ар-мию. Литовцы угостили нас табачком, мы все вместе закурили, а они с мальчишеской завистью смотрели на меня и Мильку в за-масленной, запыленной и прокопченной форменной одежде и танкошлемах, как на своих кумиров. С уважением поглаживали руками по броне нашей грозной боевой машины.
Я стоял сзади самоходки, упершись задом в левую гусени-цу, рядом со мной стоял мой заряжающий Калиш Эмиль (Миль-ка). Напротив стояли парни - литовцы.
И вдруг самоходка поползла назад. Я еще ничего не успел осмыслить, как моя левая нога оказалась под гусеницей. Я закри-чал и упал. Закричали все, но я уже не кричал - я орал от жуткой боли раздавливаемой ноги. Механик-водитель конечно сразу же  услышал этот крик и мгновенно вновь применил горный тормоз, который он, видимо, на мгновение выключал для чего-то. И это меня спасло от неминуемой гибели.
Самоходка надвигалась на меня, грозя  раздавить меня сво-ей гусеницей, и раздавила бы, если бы на этот момент работал двигатель и механик-водитель мог бы не услышать нашего крика.
Но если меня не раздавило, то стопу мне все-таки сломало. Её как бы пригнуло к голени - голеностопной части левой ноги. Стопа мгновенно стала красно-бурой, сильно опухла. Установи-лась неимоверная нестерпимая боль.
Тут же прибежали командир самоходки вместе с команди-ром ПРБ, разобравшись, в чем дело и оценив обстановку, немед-ля отправили меня на ремонтной летучке в полевой госпиталь.
К вечеру меня привезли в эвакогоспиталь, который располагался в это время в городке не то Ионешкеис, не то Купишкис, точно уже не помню, но или то, или это точно. Госпиталь был буквально переполнен. Помимо раненых в нём оказалось много солдат и офицеров, отравившихся спиртом.
Давно это было и теперь мне трудно вспомнить детали. Но хорошо помню, как эти отравившиеся солдаты рассказывали, что когда передовые части наших наступающих войск, а это оказался главным образом разведывательный батальон, вошли в город Шяуляй, в котором был крупный кожевенный завод, а следова-тельно был и спирт для выделки кож, они конечно “полакоми-лись” трофейным спиртом, оказавшимся отравленным.
Несколько случаев отравления оказались смертельными, а в большинстве своём испившие зелья слегли. Помню, дня через два командир нашей самоходки приехал в госпиталь навестить меня. Он привез две головки сыра, много сахара рафинада и хлеб. Я угощал всех солдат, лежащих рядом со мной, но, увы, им это всё было противопоказано.
Нога моя меня страшно мучила. Практически мне не оказы-вали никакого лечения. Единственно, что мне сделали, это нало-жили проволочную шину, изогнутую под углом 90°,  и забинто-вали. Нога меня так беспокоила, что я не находил себе места и не мог спать.  Продолжались мои мучения довольно долго. Ходить я не мог даже с использованием костылей, ибо опустить ногу было не в моих силах. Наоборот, некоторое облегчение приходило, когда нога находилась в приподнятом состоянии. Сильнейшая боль разрывала изнутри мою ногу. Все это видимо происходило вследствие мощного внутреннего разрыва сосудов и кровоизлия-ния.
На вторые или на третьи сутки в числе других раненых ме-ня эвакуировали. Вначале доставили на машинах на какую-то железнодорожную станцию, затем погрузили в обыкновенные грузовые вагоны (теплушки, и через сутки или двое наш эшелон прибыл в город Полоцк.
Госпиталь, в котором мне предстояло пройти лечение, рас-полагался не в самом Полоцке, а в пригороде с красивым назва-нием Зеленый Городок, расположенном по другую сторону реки Западная Двина в редком сосновом бору. Бор был старинный о чем говорили вековые сосны. Простые одноэтажные бараки, в которых отдельно проходили лечение раненые младшие офице-ры, сержанты и рядовые, располагались вместе. Рядом находился еще один госпиталь специально для старшего офицерского соста-ва.
Двигаться я очень долго не мог, так как невозможно было наступать на ногу. К тому же долго не спадала опухоль, вследст-вие чего я не мог надеть ботинок на травмированную ногу.
Так и не зажившая на фронте рана  на плече постепенно здесь заживала. Ниоткуда ни каких писем. Снова я затерялся в сложных лабиринтах войны. Теперь, когда я прикован к койке и вынужден вести пассивный образ жизни, вновь одолевают мыс-ли. Мысли о доме, о родных. Об отце – что с ним? Где он? Жив ли? Пишу письмо домой, в котором сообщаю, что я жив, нахо-жусь в госпитале, что серьезного со мной ничего не случилось. И вновь задаю тревожащий меня вопрос – “Что с отцом? Где он? Жив ли?”
Мысли одолевают разные, в том числе и такие, что как-то интересно складывается моя судьба. Вот я все время рвался на фронт. Дорвался, наконец, но какая-то неведомая сила, имя кото-рой “судьба” как бы берет меня вначале за руку и выталкивает в тыл. Я опять рвусь в бой, эта самая “судьба” вновь, но теперь не за руку берет, а по ногам бьет и снова выпроваживает в тыл. Ин-тересная и непознаваемая  эта штука – Судьба.
Лечения я не получал никакого, лечило меня время и силы собственного молодого организма. Лежал на койке, ел, пил и с трудом посещал туалет, расположенный неподалеку от барака. Первое время для меня эти посещения были просто пыткой. Вре-мя “убить” было нечем. Я уже не говорю, что не было книг, что-бы почитать, не было даже газет. Полоцк ведь был освобожден недавно. Единственное занятие для нас, имеющих здоровые руки, было разглаживание и свертывания в рулончик бывших уже в употреблении стираных бинтов, которые потом сте-рилизовались и вновь использовались.
Итак, я был “лежачим”, но лежали не все. Сосед по койке старшина Заварыкин был “ходячий”, мало того, я даже не знаю, было ли у него ранение или нет. Внешне он был абсолютно здо-ровым человеком, и я не видел у него никаких забинтованных участков его тела.
Он куда-то всё время отлучался и неоднократно приходил под хмельком. Был он намного старше меня, и чувствовалась в нём какая-то приблатнённость и хитрость.
Однажды он спросил у меня, есть ли у меня деньги. У меня были какие-то деньги, я уже не помню, сколько, и я ему об этом откровенно сказал. Тогда он признался мне, что в лесу в укром-ном месте солдаты и офицеры играют в карты на деньги, играет и он в этой компании. Игра, по его словам, в последние два дня сложилась неудачно для него, он проигрался. Он попросил меня занять ему деньги, а он отыграется обязательно и возвратит долг.
Я по природе всегда был доверчивым, наивным и бесхитро-стным человеком, тем более в те годы не знал цены деньгам, так как их и истратить было негде. Поэтому я без колебаний “занял” Заварихину (позже я узнал, что его зовут Василием) свои деньги, чем несказанно его обрадовал.
В этот же день он с сожалением, как мне показалось, сооб-щил, что ему вновь не повезло.
Таким образом, он постепенно проиграл часы в позолочен-ном или даже золотом корпусе, которые я добыл в качестве тро-фея, а также десять неразрезанных немецких носовых платков, которые мне привезли в медсанбат командир машины в первое же посещение в городе Купишкис.
Когда он все это проиграл и перестал посещать “игорное за-ведение”, он, видимо оценив мое бескорыстие, стал проявлять ко мне дружеское расположение.
Однажды он откуда-то принес бутылку эфира и предложил мне выпить с ним,  затем он принес бутылку самогона и вновь предложил мне выпить. До этого, можно сказать, я не употреблял это зелье и, признаться, прикасался к нему с большой опаской и отвращением, но неписаные законы окружения как бы подчиняли мою ещё неокрепшую или не сформировавшуюся волю. Надо полагать, чтобы выработался иммунитет к чему-либо, следует вначале заразиться этим “чем-либо”, переболеть этой заразой и выздороветь.
Денег теперь не было ни у Василия, ни у меня, но самогон старшина иногда приносил. Из его слов я понял, что самогон продавали в близлежащей деревне по 500 рублей за бутылку, из какого сырья его готовили мы не знали, но был он невозможно вонючим.
Позже Заварыкин вынужден был признаться мне, что он ночью, накинув шинель, проникал в соседний офицерский барак, надевал там чьи-либо сапоги, а ботинки прятал под шинель и вновь выходил как бы в туалет. Дремлющие сестры этого не мог-ли заметить, ибо все мы были серого цвета.
Затем эти сапоги он относил в деревню, где они шли в уплату за самогон.
 И хотя я без желания прикасался к этому зелью, но всё же прикасался, а поэтому старшина Заварыкин считал, что он, таким образом, как бы частично компенсировал мне свой долг.
Постепенно моя нога обретала свои первоначальные очер-тания и внешний вид. Давно уже сняли с неё ничего не дающую шину, и я стал пробовать как-то всунуть её в ботинок, но, увы, мне еще долго это не удавалось и я был вынужден быть привя-занным к койке и костылям. Но время шло, и моя нога наконец-то влезла в ботинок. И хотя я его еще не мог зашнуровать, а нога в ботинке нестерпимо болела, отвыкшая от кожаной тюрьмы, я постепенно начинал пробовать ходить с палочкой, а диапазон моих прогулок становился все шире и шире.
В одну из таких прогулок мы вместе с Заварыкиным и ещё одним раненым в руку солдатом познакомились на территории соседнего госпиталя с девушками медсёстрами.
Госпиталь был полевой, младший и средний медицинский персонал размещался в обыкновенных воинских палатах.
Так вот представьте: три молоденькие девушки – медицин-ские сестры, разумеется, в военной форме, расположились около своей палатки и шутки ради свернули кое-как цигарки и со сме-хом обратились к нам, когда мы приблизились к их палаточному “дому”, с просьбой дать им огонька.
Думаю, что у них были спички, и это обращение к нам было лишь поводом завязать разговор и познакомиться.
Мы были молоды, а молодость в любых условиях жизни, в том числе и на войне, всегда живёт по законам природы.
У нас, конечно, не нашлось зажигалки, мы познакомились, поговорили, пошутили и прежде чем разойтись, уж если не влю-бились в этих девчонок, то во всяком случае увлеклись. Думаю, что с их стороны отношение к нам  не было равнодушным.
Все три эти девушки были очень разные и не только внеш-не. Старшая - Дуся отличалась неброской внешностью, но была какая-то уравновешенно-спокойная. Она была старше меня на два года, и у меня, можно сказать, с первых минут сложились от-ношения с ней, как со старшей сестрой. Две другие девушки име-ли одинаковое имя Саша. Одна из них обладала шикарной, пыш-ной огненно-рыжей прической, и обе они юные были прекрасно сложены, а хорошо подогнанная военная форма особенно под-черкивала достоинства их фигур. Рыжая Саша была одного воз-раста со мной, а другая Саша Колесникова с пепельными волоса-ми и голубыми глазами была 1925 года рождения. 
Вначале я как бы больше уделил внимания и ухаживал за рыжей Сашей, а Саша Колесникова показалась мне какой-то гор-дячкой и недоступной, хотя она мне понравилась сразу больше других девушек. Но уже в следующую встречу меня какая-то не-ведомая сила как магнитом подтянула к Саше Колесниковой. Хо-тя наши дружеские отношения складывались вначале непросто, так как мне долго не прощалось первое ухаживание за рыжей Сашей, в конце концов, мои настойчивые ухаживания были оце-нены и приняты благосклонно, но это произошло уже накануне моей выписки из госпиталя. 
Вначале выписали из госпиталя старшину Заварыкина, а где-то дней через десять после него выписали и меня. На меди-цинской комиссии её председатель, осмотрев мою ногу, сказал:
- Ну что, сержант, ты ведь не пехота, а танкист, поэтому проблем с ногой у тебя не должно быть, так как пешком тебе не ходить. Определяю тебе еще десять дней БВ (батальон выздорав-ливающих) и надеюсь, после этого срока нога и ботинок привык-нут друг к другу.
На следующий день нас, выздоровевших солдат, должны были отправить в батальон выздоравливающих. Все мы получили новое обмундирование накануне. Вечером у нас с Сашей Колесниковой состоялось свидание наедине в сосновом лесу, в стороне от госпиталя. На свидание Саша пришла в платье и в туфлях на высоком каблуке. Выглядела в этой скромной гражданской одежде она поразительно эффектно. Свидание наше прошло можно сказать по-детски. Я даже боялся её поцеловать. Разговор наш сводился главным образом к будущим нашим отношениям, которые я лично рассматривал, как очень серьёзные.
Насколько серьезно можно было строить планы на будущее в то время, я не знаю, ведь я вновь уходил на фронт, и кто мог гарантировать, что судьба и дальше будет благосклонна ко мне, но я почему-то, по непонятной и поныне мне причине был твердо уверен, что со мной ничего серьезного не случится.
Поэтому Саше я говорил, что наша дружба должна полу-чить серьезное основательное продолжение. Я просил её писать мне письма на фронт. Утром следующего дня, буквально за час до моего убытия в БВ, Саша прибежала в расположение нашего госпиталя, была она взволнована и провожала меня уже как близ-кого ей человека. Я даже видел слёзы на её глазах, и это особенно тронуло моё сердце.
Во все эти дни нашего короткого знакомства Саша была очень сдержана в отношениях со мной и, хотя я вел себя очень корректно, она всегда как бы держала определенную дистанцию. А в этот последний час, когда истекали последние минуты, за которыми начиналась разлука и должно было осиротеть только, что родившиеся чувство, она как бы потеплела. Её глаза, губы, всё её существо выплеснули в эти минуты на меня такой сгусток девичьих ласковых чувств, которых до этого я никогда не испытывал. Я всем своим существом почувствовал, как девичья ласка и нежность, обволакивая меня, проникают мне в самую душу и даже в самое сердце.
Она знала, что провожает меня, возможно, навсегда и даже возможно на смерть, поэтому отдавала мне в эти последние ми-нуты все свои девичьи чувства, на которые только были способ-ны её сердце и душа.
Как бы, между прочим, она сказала мне, что сегодня узнала, что у них на лечении находится офицер - старший лейтенант из 1-го Краснознаменного танкового корпуса, фамилию которого она не запомнила. Я сразу же очень остро отреагировал на это её сообщение и спросил её о возможности увидеть  этого офицера, подозревая, что он мог быть из нашего полка. Саша сказала, что это возможно, что корпус, в котором он лежит совсем недалеко.
Мы с Сашей быстро направились в расположение их госпи-таля и уже через каких-то 2-3 минуты были у цели. Когда мы во-шли в госпитальную палату, Саша подвела меня к койке, на кото-рой лежал человек с болезненным лицом совершенно мне незна-комым. Я спросил его, из какой он части, он ответил мне, что из 1-го Краснознаменного танкового корпуса, 159-й танковой бри-гады. Я как бы с сожалением ответил ему, что я тоже из этого корпуса, но 1437-го самоходно-артиллерийкого полка, который был придан 159-й танковой бригаде.
Когда я это сказал, лицо раненого как-то прояснилось и на нём появилось подобие улыбки:
- Я тоже из 1437-го самоходного полка, - сказал он, - а по-скольку мы были приданы 159-й танковой бригаде, то и эвакуи-ровали меня через медсанбат 159-й танковой бригады, так и чис-люсь теперь за этой бригадой. Я старший лейтенант Журавлев, комбат четвертой батареи.
Когда он это сказал, я сразу же вспомнил командира чет-вертой батареи нашего полка старшего лейтенанта Журавлева - розовощекого, круглолицего, пышущего здоровьем и жизнелю-бием человека. Здесь же передо мной лежал худой, жёлтолицый человек со следами тяжёлого страдания на лице.
Я вспомнил, как в бою под Биржаем сгорела его самоходка, и он был ранен уже вне машины осколками мины в обе ноги, то-гда его и других наших самоходчиков мы помогли эвакуировать в тыл на одной из самоходок в условиях жесточайшего артилле-рийско-минометного огня противника.
Теперь мы узнали друг друга, хотя он меня узнал, по-видимому, раньше. Мы коротко, как очень близкие, как родные, поговорили с ним. Он рассказал мне о своём довольно сложном состоянии. Ещё в медсанбате ему хотели ампутировать обе ноги, но он наотрез отказался, сказав, что лучше расстанется с жизнью, чем с ногами. Подняв рукой простынь, он показал мне свои упа-кованные в гипс ноги, от которых исходил тяжёлый гнойный запах. Он с какой-то очень вымученной улыбкой сказал мне, что одна нога у него живая, так как он может пошевелить пальцами, а вот вторая его беспокоит, но в лице, и глазах особенно у него промелькнуло выражения надежды на благополучный исход.
Я постарался, как мог поддержать эту его надежду, выразив твердую уверенность, что всё у него будет хорошо. Время моё истекало, к тому же вошел врач и досталось и сестрам и мне за то, что я находился в палате прямо в шинели и без халата.
Врачу объяснили исключительность ситуации и он, повор-чав, заставил-таки меня накинуть халат, который тут же принесла медсестра.
Но халат был уже не нужен. Я сказал, что время моего пре-бывания в госпитале истекло и через несколько минут я убываю на фронт. Мы пожали с ним друг другу руки и пожелали друг другу счастья. У обоих нас оно было под вопросом, и не только счастье, но и сама жизнь.
Попрощавшись, мы с Сашей поспешили к штабу госпиталя. Дорогой Саша мне сказала с горечью, что положение комбата Журавлева очень плохое. Приятные мгновения проводов, пода-ренные мне Сашей, были омрачены этим неожиданным горест-ным обстоятельством.
Пришли мы вовремя. Все выздоровевшие солдаты были уже построены. Прежде чем стать в строй, я обнял Сашу и мы с ней поцеловались. Поцеловались впервые за все время нашего знакомства, и этот поцелуй я лично воспринял не только, как поцелуй прощания, но и как акт нашей помолвки. Я не знаю, как восприняла это Саша, но о себе я могу сказать одно: мне не нужно было давать какие-то заверения в верности, тем более клятвы, достаточно было того, что я сам себе давал слово или просто принимал какое-то решение мысленно. И уже этому моему мысленному решению или обязательству я был всегда и остаюсь по сей день безукоризненно верен. Так уж я устроен от рождения, таким и оставлю этот мир.

Молодые редко врут, выражая свои чувства, они чаще оши-баются, принимая увлечение или эмоциональный настрой за под-линное чувство. В минуты нашего прощания я разумом и сердцем видел и чувствовал искренность и чистоту подлинных чувств, проявленных Сашей ко мне. И эти её чувства решающим образом повлияли на моё отношение к ней. Поэтому, когда я упоминал о том что наш поцелуй я воспринял как акт помолвки, это действительно соответствовало моему состоянии души в то время.
 
Всего нас выздоровевших набралось человек пятнадцать. Сопровождал нас прибывший из батальона выздоравливающих старшина. Старшина сказал нам, что до расположения БВ всего каких-то семь километров и в связи с этим есть возможность про-верить качество “ремонта ходовой части”, у кого таковая ремон-тировалась.
Шли мы гуськом, а впереди бодро вышагивал невысокого роста худощавый старшина. Я хромал, так как моя нога всё ещё плохо чувствовала себя в ботинке. Потихоньку я стал отставать, старшина это заметил и, обращаясь ко мне, сказал:
- Ну что, сержант, плохо ходуля ходит?
- Я ведь танкист и видимо не привык ходить пешком: вот и не получается у меня как у пехоты - прошёл пятьсот и ещё охота! – ответил я старшине с улыбкой.
- Да…, - с тонким юмором протянул старшина, - пехота она такая, она даже без ног бегом бегает...
И выразительно постучал себя по правой ноге ниже колена. Звук был деревянный. Теперь мы все вдруг увидели, что у стар-шины вместо правой ноги короткий протез. Мне как-то сразу стало стыдно, и я преодолевая боль, старался теперь уже не от-ставать.
 
СОПРОВОЖДЕНИЕ ЭШЕЛОНА
ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩИХ

В батальоне выздоравливающих мне не пришлось побыть определенные мне медицинской комиссией десять дней.
На следующий день я был включен в группу из трех чело-век для сопровождения эшелона выздоравливающих солдат и сержантов в 145-й запасной полк, который дислоцирован в то время был в городе Паневежисе.
Старшим группы сопровождения был назначен лейтенант Юрченко Николай, кроме меня в группе был еще и сержант Смирнов Саша.
В эшелоне, который нам приказано было сопровождать, было не менее семисот человек солдат и сержантов, в числе кото-рых были и три женщины. В нашу задачу входило обеспечить порядок и дисциплину в эшелоне в пути следования, а также дос-тавить в пункт назначения всю эту ораву, которая в этой обста-новке была не совсем организована и недостаточно дисциплини-рована. В каждом вагоне был старший, как правило, из сержан-тов, но их мало кто признавал. Народ был уже побывавший в бо-ях, а кое-кто и не раз был ранен. И теперь, когда солдаты вновь ехали на фронт, сознавая, что не всем судьба остаться в живых, они не только считали возможным, но и позволяли себе опреде-ленные вольности. Вагоны, в которые нас погрузили, были обыкновенными “теплушками”, в которых не было никаких нар и было так тесно, что еле хватало места, чтобы разместиться сидя на полу. Женщин мы держали около себя, так как в такой обстановке они не могли быть в безопасности. Как я уже сказал, женщин было трое, две из них были молоденькие симпатичные хохлушки, которых за какие-то провинности списали из авиа-части, где они были связистками, а одна несколько постарше воз-вращалась на фронт из госпиталя после ранения. Лейтенант и старший сержант сразу начали основательно ухаживать за хохлушками, а мне вроде бы пришлось в силу обстоятельств ухаживать за той, которая была постарше, хотя я был самым молодым из них.
Одну из хохлушек, как сейчас помню, звали Оксана, и была она чертовски хороша, но, несмотря на то, что она мне уж очень сильно нравилась, шансов на взаимность у меня не было никаких, за ней прочно ухаживал лейтенант. А он был старше и симпатичней, по сравнению с замухрыженным желторотым солдатиком, каким выглядел в то время я.
Татьяна была старше меня на пять или шесть лет. У меня к ней как-то не особо лежала душа, но в разговоре с ней выясни-лось, что она моя землячка, откуда-то из Корочанского района или из самой Корочи, и это, представьте себе, сыграло решаю-щую роль в моём отношении к ней. Ведь я за все мои военные мытарства ни разу не встречался ни с одной землячкой. Как же так, это же землячка, она же почти родная! Она рассказала мне, что буквально за месяц до войны вышла замуж и вскоре мужа взяли в армию; где он и что с ним она ничего не знает.
При, казалось бы, внешней несимпатичности она оказалась исключительно откровенной, сердечной и ласковой, покорившей моё юношеское мужеское начало, ещё не достаточно созревшее по отношению к женщине. Она и стала первой в моей жизни женщиной.
В то время все мы жили мгновениями, ибо жизнь многих из нас была исключительно скоротечна.
Сопровождение эшелона оказалось для нас делом непро-стым. Дорогой кто-то из солдат отставал, кто-то наоборот при-ставал, а во время стоянки на станции Двинск, в боях, за освобо-ждение, которого я участвовал, вообще произошёл довольно серьёзный инцидент. Эшелон наш прибыл на станцию Двинск.
В освобожденном городе уже налаживалась жизнь. Солдаты нашего эшелона разбрелись в районе станции, а кое-кто направился в город. В городе уже действовала военная комендатура, а улицы патрулировались военными патрулями.
Расхристанные и отвыкшие от дисциплины солдаты, воз-вращающиеся на фронт после госпиталя, вели себя вызывающе, не признавали никаких ограничений в этот период и где-то во-шли в конфликт с военными патрулями. В результате несколько солдат из эшелона были задержаны патрулями и посажены на гауптвахту.
Ну, а кто смог удрать  от патруля, явившись в эшелон, под-няли на дыбы солдат. «Братва, наших ребят краснопогонники в городе хватают и сажают на «губу».
Невозможно передать, что произошло в это время. Солдаты, оставив вагоны, хлынули всей массой на станцию и в город. Вы-лавливали патрулей, отнимали у них винтовки и выдернув затворы выбрасывали. Толпа солдат разгромила гауптвахту, освободив своих сверстников, которых уже заставили работать по уборке территории города.
Военный комендант станции забаррикадировался у себя в кабинете и приказал начальнику станции немедленно отправить эшелон на перегон на закрытый разъезд и там уже собирать сол-дат, с тем чтобы отправить эшелон дальше.
Огромные усилия пришлось нам приложить, чтобы собрать солдат в эшелон, который теперь стоял на закрытом разъезде в пяти-шести километрах от Двинска. Слава богу, ещё обошлось без жертв, а всё могло быть значительно хуже.
В Паневежис мы прибыли, можно сказать, благополучно и к удовлетворению нашего старшего лейтенанта Юрченко потери, за счет отставших значительно, были компенсированы солдата-ми, приставшими по пути. Такое явление в то время было естест-венным. Одни отставали, другие приставали. Солдаты стреми-лись попасть в свою часть. В течение двух дней все формально-сти, связанные с передачей солдат нашего эшелона командова-нию 145-го запасного полка, были завершены. Последними на третий день мы передали девчат.
Все эти два дня мы - Лейтенант Юрченко Николай, я, стар-ший сержант Сашка Смирнов и три девушки располагались на окраине территории, занятой запасным полком, в доме литовца.
Сдав девчат, тепло и сердечно с ними распрощались, вече-ром мы отправлялись обратно в Полоцк. От Паневежиса нам предстояло ехать до станции Пабрадья по узкоколейной желез-ной дороге.
Поезд ещё не подали, но пассажиров на него было очень много. Главным образом это были молодые ребята литовцы, ко-торых призвали в армию, но почему-то отправляли в тыл. Среди призывников были и гражданские пассажиры. Лейтенант где-то познакомился с двумя молодыми девушками, одна из них была хохлушка, а другая полячка, ехали они до Новосвинцан - это не доезжая станции Пабрадья. Я тоже познакомился с девушкой, но русской, которая ехала тоже до станции Новосвинцан (тепереш-нее название Швенченеляй). У неё оказалось очень много вещей, и она просила помочь ей сесть в поезд и погрузить вещи.
В отличие от хохлушки с полячкой, которые, как потом вы-яснилось, ездили в Паневежис с коммерческими целями (спеку-лировали мылом), русская девушка, имя которой я не помню, ра-ботала на станции Новосвинцаны стрелочником, куда она была командирована из Смоленской области. Местным литовцам, ра-ботникам железнодорожного транспорта работу в прифронтовой зоне на транспорте не доверяли, поэтому с этой целью и были командированы сюда наши русские девушки. Везла она из Пане-вежиса в Новосвинцаны спецодежду, продукты и другие вещи для работников станции.
Естественно, мы помогли всем девчатам погрузиться в ва-гон, что сделать, надо сказать, было непросто. Вагоны были на-биты битком людьми. Достаточно сказать, что лейтенант вместе с полячкой, звали её Зосей, ехали в вагонном туалете.
В Новосвинцаны поезд прибыл в 3 часа ночи. В благодар-ность за помощь девушки (хохлушка и полячка) пригласили нас к себе в гости. Приглашение лейтенантом было принято, ну а мы - люди подчиненные.
По приезду в Новосвинцаны в первую очередь пришлось помочь нашей русской девушке – стрелочнице, у которой было много вещей, с которыми одна она, безусловно, не справилась бы.
Казарма (дом), в которой она жила была недалеко и мы вме-сте с Сашкой Смирновым, взяв её мешки с вещами, быстро со-проводили её до порога её жилища. Лейтенант нас с девушками ожидал у вокзала.
По пути к домам наших новых знакомых мы разделились и, как я понял, это было согласовано лейтенантом с Сашкой без ме-ня. Сашка ушел с хохлушкой, которая жила где-то на хуторе, а мы с лейтенантом в сопровождении Зоси направились к ней в гости.
Ночь… Ещё совсем недавно освобожденная от врага терри-тория, и в эту ночь мы, не имея никакого личного оружия (у лей-тенанта был, правда, Парабеллум), вели себя по-мальчишески беспечно.
Ну ладно, мы с лейтенантом были вдвоем, и у него был пистолет, а Сашка ушёл на какой-то хутор, неизвестно куда, не имея никакого оружия.
Дом, к которому мы подошли, ночью выглядел небольшим и невзрачным.
Зося постучала в дверь, что-то проговорила по-польски и нас из кромешной тьмы впустила в дом средних лет, невысокая женщина, по-видимому, мать Зоси. Она, еще толком не разглядев нас, как-то скороговоркой заверещала, захлопотала, выражая доброжелательность и гостеприимство.
После короткого совещания мать с дочерью определили нам место для ночлега. Нам предложили умыться, после чего меня сопроводили в спальню, где в мое распоряжение была предоставлена двуспальная кровать с пуховыми периной и подушками. Лейтенанта поместили в гостиной (Зося будет рядом с Вами, лейтенант, сказала её мама). Я уже не помню, спал ли я когда либо на такой кровати, поэтому как только моя голова коснулась подушки, я уснул безмятежным крепким сном молодого солдата, который, как известно, всегда хочет есть и хочет спать, ибо всего этого ему отпускается очень мало.
Уснул я мгновенно, как будто какой-то выключатель от-ключил мой организм на сон.  Проснулся я также мгновенно, как будто этот выключатель теперь уже включил мой организм на бодрствование.
У изголовья кровати было окно, и хотя оно было закрыто шторой, уже довольно высокое солнце, пробиваясь сквозь мате-рию шторы, напоминало о том, что утро уже переходит в день.
Я повернул голову в сторону окна. На внутреннем наличнике окна, на гвоздике, висели на золотой массивной цепочке карманные золотые часы с римским циферблатом. Время на часах было одиннадцать.
Я сладко потянулся всем своим изнеженным непостижимо роскошной кроватью телом и только посмотрел на дверь, как она тут же приоткрылась и хозяйка дома ласковым голосом прогово-рила на чисто русском языке:
- Вы уже проснулись? Пожалуйста, вставайте мы ждем вас завтракать.
У меня создалось такое впечатление, что она уже не один час дежурила у двери спальни, не решаясь меня разбудить, в ожидании, когда я проснусь сам.
Я быстро встал. Хозяйка предложила мне умыться (в то время я ещё не брился) и сказала, что пора уже завтракать.
Лейтенант видимо давно проснулся, и когда я вышел из спальни, он и Зося, глядя друг на друга влюбленными глазами, ворковали сидя на диване в гостиной.
- Ну, брат, тебя и четвёртые петухи не разбудили! - сказал он, - мы уже решили, что солдат должен хоть раз за всю войну выспаться.
Я быстро умылся и к этому времени стол в гостиной был уже накрыт. Умывшись и войдя в гостиную, я неожиданно уви-дел, что народу в доме значительно прибавилось. Появились мужчины: хозяин дома невысокий худощавый мужчина, отец Зо-си и парень примерно моего возраста, как выяснилось позже, он был 1926 года рождения - брат Зоси. Мы познакомились.
Хозяйка разместила всех нас за столом, откуда-то из тайни-ка извлекла бутылку самогона, дождавшегося не столь уж боль-шого, но все торжества, и мы принялись за еду. Все было очень вкусно и даже красиво. За столом шла непринужденная беседа, в ходе которой мы познакомились более обстоятельно. Хозяин (имени отца, матери и брата я не запомнил) оказался не очень разговорчивым человеком, но зато хозяйка ему была полной про-тивоположностью. Еще не старая (лет около 38-40) женщина приятной наружности, очень подвижная, она не умолкала ни на минуту.
Во время завтрака мы узнали, что хозяин дома (отец Зоси) портной и что учился он своей профессии во Франции, в Париже, что подтверждалось дипломом, вывешенным в рамке под стеклом в рабочем кабинете хозяина.
Брат Зоси буквально на днях должен явиться  в военкомат с вещами.
Война продолжалась. Сколько еще этот кровавый молох по-глотит человеческих жизней, никто не знает, и поэтому в осво-божденных районах страны молодежь призывного возраста сразу же призывалась в армию.
За завтраком, естественно, главной темой беседы была вой-на. Сколько ещё она продлится? Хозяйка и хозяин считали, что война ещё продлится не менее двух лет. Я же твердо был уверен, что война завершится очень скоро, и до нашей Победы осталось не более года.
Лейтенант откровенно ухаживал за Зосей, а её мама активно этому способствовала. Она рассказала, что Зося была уже помолвлена, но её жених, который жил и работал слесарем в депо на станции Падрадье, совсем недавно трагически погиб: на ходу поезда соскочил с проножки паровоза и попал под поезд. Зося, невысокого роста с симпатичной мордашкой и пышной гривой волос, была уже созревшей невестой и естественно её мама очень хотела видеть в лейтенанте будущего зятя.
После завтрака хозяин с сыном пригласили нас на мужскую половину дома (именно так у них было устроено и помещение, и построен их быт).
На мужской половине дома был рабочий кабинет и мастер-ская хозяина, а также его спальня и спальня сына. Хозяин, глядя на наши мешковатые шинели, предложил нам подогнать их по фигуре. На женской половине дома были: кухня, комната Зоси, гостиная и спальня хозяйки дома, в которой я провел прошлую ночь.
Стояла теплая осенняя погода. Было решено идти в гости к Зосиной подруге на хутор, где гостил Саша Смирнов.
После завтрака лейтенант, я, Зося и её брат отправились на хутор, который, по словам Зоси, располагался в двух километрах от её дома. Мы все были слегка под хмельком, и лейтенант по пути на хутор даже позволил Зосиному брату пострелять из “Парабеллума”.
На хуторе, похоже, нас ждали. Метров за сто от дома нас встречали Саша и его подруга. Саша был изрядно пьян и встречал нас уже на правах хозяина.

Война! Все в ней скоротечно и жизнь и любовь, а рядом с жизнью смерть. Поэтому на Войне мы естественно жили жизнью, не укладывающейся в морально-нравственные нормы мирного времени. У Войны свои нормы, свои законы, но жизнь продолжается и на войне. Только здесь она скоротечна. Сегодня ты жив, а завтра тебя нет, и сколько таких нецелованных, не познавших близости и ласки женщины, не успевших еще обрести пушок над верхней губой молодых парней ежечасно, ежедневно, вот уже четвертый год сотнями, а, может быть, и тысячами уходят из жизни, поглощаемые беспрецедентной мясорубкой невиданной до селе в истории Войны.

На хуторе к нашему приходу был организован  прекрасный стол, на котором еда и самогон были в изобилии.
Я в то время был, можно сказать, непьющим. Мне удава-лось всегда избежать употребления этого зелья, к которому не только я, но и весь мой организм относился с отвращением. Я никогда не отказывался, но только прикасался или же делал не более глотка.
В силу этого обстоятельства, когда все были изрядно пьяны, я, можно сказать, был почти трезв. Пили и ели мы весь день.
Кто-то предложил остаться на хуторе на ночевку, а по-скольку лейтенант и Саша на положении женихов имели невест, то мне и Зосиному брату делать в их компании было нечего. Мы просто там были лишними, поэтому уже в сумерках я и Зосин брат отправились “домой”.
Три дня продолжалась эта отпущенная нам военной судьбой возможность пожить в обстановке мира, а для некоторых и любви.
Вечером третьего дня мы, сопровождаемые “невестами”, отправились на станцию и буквально уже через два часа были на станции Пабрадье, на которую добрались с  первым же грузовым поездом. Кстати, наши шинели теперь не выглядели мешками, а были искусно подогнаны по фигуре. На станции Пабрадье нам пришлось провести весь день, прежде чем удалось отправиться до станции Полоцк. На станции Пабрадье местные жители рас-сказывали нам, как в 1941 году немцы расстреляли несколько эшелонов советских военнопленных в местечке Пабрадье и зары-ли их в котловане какого-то строящегося завода. Не знаю, есть ли сейчас там мемориал.
По прибытии в Полоцк  в батальон выздоравливающих лейтенант отчитался перед командованием, сдал документы и на этом наша командировка закончилась.
 
СНОВА В СТРОЮ

Через сутки в таком же эшелоне я уже следовал тем же пу-тем в 145-й запасной полк.
В 145-м запасном полку меня почему-то зачислили в артди-визион, и это меня страшно расстроило.
Я пытался объяснить командиру батареи и старшине, что меня по ошибке зачислили в артдивизион, что я танкист, само-ходчик и должен быть зачислен в 26-ю роту, в которую зачисля-лись, как мне сказали, младшие штатные командиры нашей бата-реи, танкисты, самоходчики и шофера. Но меня слушать никто не хотел. Мне ни оставалось делать ничего другого, как обратится в штаб полка, что являлось нарушением устава и могло повлечь за собой для меня серьёзные неприятности.
Нужно сказать, что нижнее и среднее звено командования запасного полка, и думаю, не только 145-го, отличалось свире-пым отношением к переменному составу, что резко контрастиро-вало с взаимоотношениями командиров и подчиненных в боевых частях, тем более в танковых, где утвердилось так называемое «боевое братство». По этой причине в подразделениях запасного полка царил произвол, и это естественно создавало гнетущую атмосферу в среде переменного состава, особенно рядового и сержантского.
Но я решил-таки обратиться в штаб полка и нужно сказать мне повезло.
Неожиданно для себя в штабе я попал прямо к командиру полка. Командир полка в чине подполковника оказался челове-ком добродушным, веселым и даже в определенной степени с юмором.
- Разрешите обратиться, товарищ подполковник!– сказал я.
- Разрешаю, сержант!
- Мальцев Михаил Павлович, – доложил я.
Выслушав меня внимательно, он неожиданно весело сказал мне:
- Что же ты, танкист, плачешь?
Я ответил ему, что я не плачу, но, видимо, выражение моего лица достаточно красноречиво выражало мое состояние, что позволило полковнику выразиться  именно так. 
- Добро, сержант! - сказал подполковник. – Мне нравиться твоя настойчивость и приверженность своему роду войск. Скажи командиру дивизиона, что я приказал перевести тебя в двадцать шестую роту.
- Товарищ подполковник, - сказал я, - так меня же никто не послушает, а ещё и накажут за то, что обратился не по инстанции.
- Да, сержант, ты прав, - сказал он. - Тогда поступим так: иди в свою батарею, а я отдам распоряжение начальнику штаба полка, чтобы он отправил с рассыльным в штаб дивизиона мой приказ о твоем переводе в двадцать шестую роту.
Видимо, выражение моего лица резко изменилось, и коман-дир полка сказал:
- Ну вот, танкист, теперь я вижу, ты уже не плачешь.
- Благодарю Вас, товарищ подполковник, – сказал я, – раз-решите идти.
- Иди, сержант, и счастливой тебе судьбы! Вот только дай запишу твою фамилию и инициалы.
- Спасибо, товарищ подполковник, - сказал я, и теперь уже действительно слёзы засверкали на моих глазах.
Полковник подошел ко мне и, положив руку на плечо, по-отечески тепло сказал:
- Ну, всё в порядке. Я тебя понимаю, у меня у самого сын танкист и можно сказать такой же, как и ты.
Проводив меня к выходу из кабинета, он резко изменил вы-ражение лица и, отдавая честь, сказал:
- Воюй, сержант, и будь живой!
- Служу Советскому Союзу! - отдавая честь, сказал я и до-бавил, - Спасибо, товарищ подполковник.
На следующий день после обеда старшина батареи вызвал меня в каптерку и злым голосом сказал:
- Ты что обращался к командиру полка по поводу твоего перевода? 
- Что Вы! Я и не знаю, где штаб полка, - сказал я.
- А почему же поступил в штаб дивизиона приказ команди-ра полка о твоем переводе в двадцать шестую роту? Что коман-дир полка твой родственник или сержант-танкист является лич-ной креатурой комполка?
- Не знаю, - с искренней физиономией сказал я старшине.
- Ну и хитер ты, Мальцев, ладно собирайся, пойдем, я сдам тебя в двадцать шестую роту.   
Через час меня как живую физическую единицу в соответ-ствии с приказом комполка старшина передал в распоряжение командования двадцать шестой роты.
После того как старшина перевел меня в двадцать шестую роту, я на прощание шепнул ему на ухо:
- Ну и, гады, же вы - запасники, отрабатываете целостность своей шкуры.
Утром, после нежирного завтрака (в запасных полках кор-мили мерзко) явился “покупатель” и уже к вечеру я и еще пять человек солдат после довольно продолжительной тряски в кузове Cтудебеккера прибыли в расположение стоящего на формировке отдельного 1051 самоходно-артиллерийского полка.
Определен был я наводчиком в первую батарею САУ-85.
Командир машины Юрий Соловягин 1920 года рождения был родом из Ленинграда. В армию он был призван еще до вой-ны, в боях уже учувствовал, был награжден орденом “Красной Звезды”, но ни в воинском звании, ни в должности почему-то не рос. Мать его, пережив блокаду Ленинграда, осталась чудом жи-ва. Был он холост, были ли у него кроме матери родственники,  я не знаю. Человек он был замкнутый, неразговорчивый и, можно сказать, не интересовался ни нашей судьбой, и не делился своей. Всё о нём я узнал значительно позже.
Механик-водитель сержант Иван Найденов был из Моло-товской области (ныне Пермская), сельский паренек 1925 года рождения и, как ни странно, был уже женат. Странного здесь  не было ничего, конечно, мне-то он о себе рассказал все подробно. Отец у него погиб на фронте в первый месяц войны, а следом умерла и мать. В их семье было пятеро детей, и среди них он был старшим. И вот в шестнадцать лет он оказался главой семьи. Что он мог в шестнадцать лет, имея на руках четверых братьев и сес-тер, мал мала меньше, а это же деревня, хозяйство? Вот родст-венники его и оженили. Жена у него была старше его на пять лет. Но в 1943-м пришел и его черед, и, оставив теперь своих братьев и сестер на попечение своей жены, бывший тракторист, уже в 1944-м  воевал за рычагами самоходного орудия.
Заряжающим был молодой паренек, такой же желторотый, как и я, Коля Шевцов, москвич.
Полк наш располагался, как я уже говорил, на формировке, на территории Литвы, в районе городка Тришкляй.
Полк ещё не имел полного состава боевой техники, и она ожидалась со дня на день.
Через неделю или полторы на пополнение в полк прибыло несколько боевых машин САУ-85 из капитального ремонта из Звенигорода, где-то из под Киева.
Одна из этих машин досталась нашему экипажу.
Самоходка, доставшаяся нам, была в плохом состоянии, без вентилятора и электроспуска. Времени довести её до ума не бы-ло, так как наш полк с поступлением недостающей техники без промедления был направлен к линии фронта на северо-запад к границе с Латвией.
На марше мы измучились со своей машиной. Очень мучила нас коробка перемены передач - не  переключались скорости (вернее переключались с большими затруднениями).   
Один раз на повороте в результате отказа переключения скорости на нижнюю передачу мы оказались в кювете. Затем стал постоянно глохнуть двигатель. Почему-то очень быстро забивались топливные фильтры. Было такое впечатление, что машина в своё время горела, и во время её ремонта баки не были очищены и промыты.
Установилась промозглая прибалтийская осень с непрерыв-ными мелкими дождями. Наш полк буквально полз по обочине плохой грунтовой дороги. Машины иногда по пушку зарывались в зыбкую грязь.
И вот в районе станции Луше наша самоходка окончательно сдохла. Заглох двигатель и, несмотря на все наши усилия, завести его мы не смогли.
Командир полка подполковник Варава приказал лейтенанту Соловягину привести в боевое состояние самоходку и догонять полк. Легко отдать такой приказ. Но как его выполнить?
Машина наша остановилась на обочине дороги, погрузив-шись в жидкую грязь на всю высоту гусениц.
Чтобы промыть фильтры в баках, необходимо было подоб-раться под днище танка, отвернуть броневые заглушки, вывер-нуть пробки топливных баков, вытащить фильтры и промыть их, а, как я уже сказал, самоходка сидела глубоко в грязи.
Но приказ есть приказ, и обсуждать его тем более на фронте в боевой обстановке - это прямой путь под трибунал.
Лейтенант приказал нам рыть под днище  самоходки тран-шею и вычерпывать грязевую жижу.
Нам казалось, что сделать это будет невозможно, но двое суток непрерывного каторжного труда позволило нам все же до-браться до броневой заглушки правого бокового топливного бака (передний был выработан).
Открыв после долгих мучений по шею в грязи броневую за-глушку, мы столкнулись с новой проблемой: как извлечь топлив-ной фильтр и сохранить в баке горючее?
Фильтр мы изъяли, но выпустили все горючее. Грязи в виде мелкой окалины было в баке очень много, и мы никак не могли сохранить хотя бы часть горючего.
Голодные, насквозь пропитанные грязью и газойлем, мы безусловно подохли бы там под самоходкой, если бы командир не принял решение направить в ближайший хутор, который вид-нелся на пригорке метрах в пятистах от нас, заряжающего с це-лью разведать возможность для экипажа обсушиться, обогреться и поесть.
Заряжающий Николай Шевцов, взяв автомат, ручную гра-нату (территория, на которой мы находились, была освобождена нашими войсками всего лишь неделю - полторы) отправился на хутор. Минут через сорок он возвратился и сообщил, что хутор обитаем, что его встретил на хуторе довольно дружелюбно муж-чина, представившийся работником хозяина хутора. Сам хозяин уехал с немцами, а ему поручил охранять его имущество.
Лейтенант оставил заряжающего охранять самоходку, а мы (лейтенант, механик-водитель и я) отправились на хутор.
На хуторе нас уже ждал хозяин. Он дал нам хлеба, молока и сала. Мы попросили его истопить печь для того, чтобы обсу-шиться. Обмундирование нам пришлось прополоскать в холод-ной воде, после чего, отжав его хорошо, мы развесили свои гим-настерки, брюки и обмотки на печи. Ботинки и сапоги лейтенанта тоже отмыли от грязи и разложили на тёплой лежанке. Хозяин, по просьбе лейтенанта, нашел нам кое-какую одежду, так как смены у нас естественно не было.
Затем мы поели, выпили горячего чая, после чего лейтенант попросил хозяина отнести еду и горячий чай заряжающему и пе-редал ему записку, в которой приказал охранять самоходку до того времени, пока его сменят.
Хозяин вскоре возвратился и обратился с просьбой к лейте-нанту дать ему железную бочку (не помню, по какой причине и для чего, но у нас на броне была закреплена двухсотлитровая же-лезная бочка).
Хозяин объяснил лейтенанту, что бочка ему нужна для того, чтобы отварить сахарную свеклу, которая в большом количестве находилась в поле вокруг хутора. 
- Я приготовлю для вас самогон, - сказал хозяин.
Лейтенант разрешил хозяину взять бочку, и тот не долго думая, запряг лошадёнку и отправился за ней.
Вскоре у этой бочки было вырублено дно (мы это сделали быстро при помощи топора и молотка), хозяин отмыл бочку, ус-тановил её наподобие плиты, пристроенной к печи, и тут вдруг появилась и его хозяйка, испуганный вид которой говорил о том, что она где-то пряталась всё это время.
Хозяин и хозяйка стали чистить свеклу и наполнять ею боч-ку. Мы делали все, чтобы как можно быстрее высушить своё об-мундирование. Лейтенант, между прочем, стал расспрашивать хозяина, нет ли поблизости здесь какой-либо воинской части, где можно было бы достать солярки, ведь горючее из бака мы выпус-тили полностью, и теперь наша боевая машина оказалась в не-боевом состоянии.
Хозяин сказал, что о расположении воинских частей он не знает ничего, но на станции Луше, которая была в шести кило-метрах, он видел бочки с горючим. Теперь, когда баки нашей са-моходки были пусты, но фильтры всё же очищены, мы не имели возможности даже попробовать завести двигатель.
Мы с механиком-водителем заснули, а лейтенант бодрство-вал, охранял нас.  Доверять хозяину хутора у нас не было основа-ния, ибо был он личностью довольно несимпатичной.   
Часа через три лейтенант разбудил меня и приказал сменить заряжающего. Я надел еще  не высохшее окончательно обмунди-рование и пошел на смену.
Заряжающий встретил меня чуть ли не со слезами:
- Вы там пригрелись в тепле, а я весь в грязи чуть ли не околел здесь, - сказал он мне с обидой. - Какой черт тронет эту самоходку, она ведь даже недвижима, - ворчал он.
- О чем ты говоришь, - сказал я, - это приказ командира и обстоятельства. Мы ведь с тобой на войне.
Заряжающий ушел, продолжая ворчать на ходу, а я, взяв у него автомат и облачившись в шинель, которая лежала в машине и поэтому была сухой, закурив махорочки, уселся поудобнее на сиденье механика-водителя, предварительно закрыв все люки, кроме люка механика.
Была промозглая осеняя ночь. Кромешная тьма, ибо небо было затянуто сплошной пеленой облачности, которая периоди-чески, с небольшими перерывами, сбрасывала очередную пор-цию мелкого дождя. В такую погоду спать бы на печи, но и здесь в стальном “гробу”, пригревшись, я потихоньку погрузился в по-лудремотное состояние.
Утром командир с заряжающим отправились на станцию Луше с целью узнать, можно ли там достать горючее. Как и сле-довало ожидать, дизельное топливо на  станции было, но полу-чить его оказалось делом проблемным.
Лейтенант походил по станции, всё рассмотрел и пришел к выводу, что можно достать горючее и без официального разре-шения, одним словом, стащить. Он даже присмотрел, что в одном месте было, по его мнению, горючее не в двухсотлитровых бач-ках, а в танковых бачках, что было в определенном смысле удоб-но, так как такой бачок нам было под силу утащить ночью, и ле-жали эти бачки в отдалении от поста охраны. Бачок же вмещал в себя всего 70 литров, а этого было достаточно, чтобы добраться до наших тылов.
Ночью, несмотря на протесты хозяина, командир велел ему запрячь лошадь, и мы отправились на станцию. Нам довольно легко и просто удалось стащить бачок с горючим, оттащить его от склада ГСМ подальше, затем подогнали телегу и через час мы уже были у своей самоходки.
Командир наш был в радостном возбуждении в связи с тем, что нам так легко удалось решить, казалось бы, нелегкую про-блему.
Когда мы открыли пробку бачка и механик-водитель по-пробовал на руку его содержимое, оказалось, что притащили мы не дизельное топливо, а что-то непонятное. 
Командир машины внимательно исследовал содержимое бачка и точно определил, что в бачке не газойль, а огнемётная смесь (некоторые танки были оборудованы огнеметными уста-новками, но я никогда не видел их), и сразу же радость померкла на его лице.
После короткого совещания было решено, что лейтенант должен решить вопрос заправки горючим самоходки официаль-ным путем, ибо рисковать жизнью, а это могло стоить жизни, так как охрана склада ГСМ на станции осуществлялась солдатами нацменами, которые, как известно, службу свою несли исключи-тельно ревностно. В армии в те годы среди солдат в ходу было такое шуточное выражение, которое характеризовало часового: узбека, киргиза или казаха – «Стой, кто идот, свой-чужой - са-рамно стрелять буду». Эсли знаешь пропуск «мушька», «праха-ды».
В своем служебном рвении они были настолько упорны, что это в свое время было отмечено и учтено нашим высшим командованием. В последние годы, начиная с 1942-1943 годов, подразделения по борьбе с танками противника в пехоте (ПТРщики), вооруженные противотанковыми ружьями, формировались в основном из узбеков. И тоже ходила в среде солдат такая уважительная шутка “ПТР большой, большой -  один узбек. Катэлёк маленький, маленький – два человек”.
Одним словом, лейтенант утром отправился на станцию и к обеду на Cтудебеккере привез две двухсотлитровые бочки с га-зойлем. Как он решал этот вопрос, мы не знаем.
Теперь машина была заправлена и предстояло еще одно ис-пытание - удастся ли нам завести двигатель? Все ли зависело от чистоты фильтров.
Должен сразу сказать, что первая попытка завести двига-тель так и не удалось и закончилась она тем, что окончательно разрядили аккумуляторы.
Теперь мы вновь взялись за регулировку и промывку топ-ливной системы и особенно топливного насоса. У нас оставалась одна возможность завести двигатель с помощью сжатого воздуха. Как известно танкистам, в танках Т-34 предусмотрена конструк-тивно такая возможность, для чего в танке у ног механика-водителя установлены два баллона со сжатым до 90 атмосфер воздухом.
Не знаю, то ли механик водитель был недостаточно опытен в проведении такого запуска воздухом, то ли подзабыл что, ведь случай был исключительный, но в конечном итоге двигатель “чихнул”, заявив о том, что  он готов завестись, но так и не завел-ся. 
Возможно, давление воздуха в баллонах было недостаточ-ным. Одним словом, последняя возможность завести двигатель закончилось неудачей, и лейтенант Соловягин, до этого как бы приободрившийся, теперь как-то посуровел лицом. 
Мы-то не представляли пока, чем всё это может закончить-ся для нас и особенно для командира, но он ясно представлял, что ему придется объясняться за все случившееся у “особиста”. Бесе-да же у начальника особого отдела не сулила ничего хорошего. 
Была даже такая песня в ходу у танкистов: “После боя вы-звали в особый нас отдел, почему ты с танком вместе не сгорел? Ну а я на это говорю, в следующей атаке обязательно сгорю”, “Любо братцы, любо, любо братцы жить, в танковой бригаде не приходиться пожить” (2 раза припев). 
Вот такая невеселая перспектива ожидала наш экипаж, ко-гда мы, наконец, догоним свой полк.
Ну а пока мы прочно “заглохли”. 
Командир приказал мне:
- Бери баллоны и любым путем на попутных машинах или пешком, но догоняй полк, заряжай баллоны и возвращайся как можно быстрее. Объясни всё в штабе полка и не забудь насчёт жратвы.
Сухой паек, который был у нас как “НЗ” (неприкосновен-ный запас), мы съели.
Двое суток я, где пешком, где на попутных машинах, шед-ших к фронту с боеприпасами и продовольствием, добирался до тылов полка. 
За время моего пути колона автомашин с боеприпасами по-пала под бомбежку, и пока мы прятались в лесу за обочиной, ав-томашина, на которой я ехал, была выведена из строя попавшими в нее осколками. Благо, что она не сгорела, а то и баллоны пропа-ли бы. 
В конечном итоге я добрался до штаба полка, где мне заря-дили баллоны сжатым воздухом, выдали на трое суток сухой паёк на экипаж, и начальник штаба грозно приказал передать командиру самоходки, что если он не хочет попасть в штрафной батальон, то должен в течение трёх суток догнать полк. Все мои объяснения не были приняты во внимание.
Обратно я добрался довольно благополучно и быстро, так как, на мое счастье,  несколько автомашин нашего полка шли на станцию Луше за боеприпасами. С ними я довольно легко пре-одолел обратный путь.
Командир с механиком водителем и заряжающим за время моего отсутствия вновь проверили всю топливную систему, и когда я привез баллоны с  воздухом, всё для запуска двигателя было готово. Я добрался ночью, и командир мудро решил ночью двигатель не запускать, а сделать эту важную работу в светлое время.
Погода стояла мерзкая, почти все эти дни с короткими пе-рерывами шёл мелкий осенний дождь. Дорога, по которой танкам категорически запрещалось  двигаться, превратилась  в сплошное грязевое месиво, по которому даже такие автомашины, как Студебеккер, двигались на пониженных скоростях с трудом. Нам же предстояло, если конечно нам удастся завести двигатель, двигаться по обочине, которая была проутюжена не одним десятком танков и самоходок и представляла собой ужасное зрелище. И тут уже нужны были большой опыт механика-водителя. Кстати, вся дорога сплошь была забита застрявшими автомашинами и другой техникой, и только Студебеккеры способны были еще двигаться.
Ночью, закончив, наконец, всю подготовительную работу, мы пришли на хутор. Хозяин к этому времени уже гнал самогон. Тонкая струйка мутноватой вонючей жидкости лилась из аппара-та, сделанного из бензобака немецкой автомашины.
Хозяйка напекла в печи пирогов с варёной свёклой и хлопотала над сервировкой стола.
Вареная картошка, пироги, сало и консервы из нашего сухого пойка украсили “праздничный” стол, который должен был завершить наши многодневные мучения. Ровно неделя прошла с того дня, как мы заглохли, и  назавтра, как мы надеялись, должны были двинуться в путь к фронту по дороге нашей непредсказуемой судьбы. 
Командир разрешил нам употребить самогона, можно ска-зать, символически, я же с отвращением, но все же сделал один глоток. Хозяин наш с явным удивлением наблюдал за тем, как мы пили самогон. Вначале ему казалось, что мы боимся отравиться, и он, чтобы исключить наши подозрения в отношении качества напитка, первым выпил полстакана самогона, после чего очень уж его расхваливал.
Командир сказал хозяину, что нам предстоит очень серьез-ная и ответственная работа, а посему мы должны быть трезвыми.
Плотно поев, мы улеглись спать. Все спали, кроме коман-дира, который до утра не раз навещал самоходку, беспокоясь за её сохранность. 
Утро на счастье выдалось без дождя. Быстро поев и попив горячего чая (кипятка) со свекольным сиропом, похожим на виш-невое варенье, мы, попрощавшись с хозяином и хозяйкой и по-благодарив их за приют, отправились к самоходке.
На этот раз запуск двигателя механик-водитель осуществ-лял под руководством командира. Вначале двигатель как-то не-хотя “чихал”, а затем вдруг загремел, загрохотал всей своей же-лезной утробой, извергая из выхлопных труб чёрные клубы дыма.
Не сговариваясь, мы все разом заорали «Ура!», и наши лица впервые за все эти последние, мучительные дни засветились ра-достью. 
Неимоверный, казалось, невозможный труд и упорство, в конце концов, принесли нам победу. Мы заставили-таки забиться сердце нашего железного боевого коня. 
Хозяин - работник хутора пришёл нас проводить и, стоя в стороне, наблюдал теперь уже за ожившей и сразу ставшей гроз-ной боевой машиной.
Механик водитель включил передачу и тридцатитонная стальная машина нехотя, со скрежетом, дрожа всем своим желез-ным корпусом, извергая из выхлопных труб дым пополам с ог-нем, медленно поползла, выбираясь из своего грязевого ложа.
Хозяин помахал нам на прощанье рукой, и мы ему ответили тем же. 
Долго мы ползли и, можно сказать, всё время на первой и второй передаче.
Я уже не помню, сколько времени мы были в пути, но толь-ко до штаба полка мы так и не добрались.  Двигатель вновь за-глох, воздуха сжатого не было, а аккумуляторы полностью разря-дились, но теперь до штаба полка оставалось всего шесть-семь километров.
Теперь уже сам командир самоходки на попутной автома-шине отправился в штаб. Часа через два командир возвратился с тягачом, и нас на буксире вскоре приволокли  в ПРБ (полевой ремонтный батальон).
Здесь на нашу самоходку высадился целый десант ремонт-ников. Была промыта вся топливная система, включая топливные баки, отрегулирована коробка перемены передач, а молоденький младший лейтенант - артиллерийский техник, регулируя орудийный прицел, сорвал хомутик его крепления и в результате закрепил его проволокой.
 
«БЕСЕДА» У «ОСОБИСТА». ЗАМПОТЕХ

Пока наша машина подвергалась ремонту и регулировке нас - всех членов экипажа по очереди вызывал на “беседу” начальник особого отдела.
Разговор у особиста вначале шел спокойно, как у следова-теля, с предложением курить. Особист, довольно молодой блон-дин – старший лейтенант вначале поинтересовался, кто я, откуда родом, где семья, комсомолец ли я и т. д. 
Затем беседа была направлена в русло события, связанного с нашим отставанием, причём старший лейтенант не спрашивал у меня о случившемся, о том что произошло с нами в пути, о неисправности самоходки.
Он сам дал оценку и свою трактовку всему происшедшему с нами, которая сводилась к тому, что экипаж нашей самоходки - и главным образом он делал упор на командира машины лейтенанта Соловягина - сознательно вывел из строя самоходку с тем, чтобы уклониться от выполнения своего воинского долга. 
Беседу он со мной вёл именно в таком плане, чтобы я при-знал этот его сценарий события. Я в процессе изложения им сво-ей версии стал резко возражать против такой трактовки случив-шегося и обвинений в адрес экипажа и особенно командира ма-шины.
И тут-то спокойная «беседа» вдруг превратилась в крики и угрозы. Старший лейтенант психологической атакой надеялся сломать мою волю, принудив к самооговору.
Сроду я не терпел, чтобы на меня орали, и очень болезнен-но воспринимал всякого рода несправедливости, так как всегда в своей жизни был законопослушным человеком, честно испол-нявшим любое порученное мне дело, тем более приказ.
По мере того, как особист орал на меня, угрожая штрафной ротой в случае,  если я не “признаюсь”, в моей душе всё сильнее и сильнее закипало возмущение и протест против такой неспра-ведливости. В конечном итоге это возмущённое кипение с неви-данной силой вдруг прорвались наружу.
Повышенным тоном, который возможно был воспринят старшим лейтенантом как крик, я заявил ему:
- Ты не справедлив, старший лейтенант, хочешь, чтобы я совершил подлость, оговорив командира и себя заодно. Как при-кажите оценивать ваши действия, принуждающие меня под стра-хом штрафной роты совершить такую гадость? Этого я не сде-лаю, несмотря ни на какие ваши угрозы. Кстати, вы угрожаете мне штрафной ротой, но Родину защищать я буду и в штрафной роте, это для меня не наказание. Наказание - это ваша несправед-ливость. А на фронт я попал не по призыву, а добровольно при-бавив себе годы. Это мой окончательный ответ вам.
Такая моя “контратака”, по-видимому, оказалась для особи-ста полной неожиданностью, ибо он вдруг изменился в лице, и мне показалось, что он сейчас в порыве бешенства либо ударит меня, либо тут же прикажет арестовать за недопустимо прояв-ленную мною грубость.
Но он, видимо, решил изменить тактику, заговорил со мной сразу вдруг каким-то спокойным тоном.
- Ну ладно, сержант, давай рассмотрим этот вопрос иначе. Ты - честный молодой парень, но откуда ты знаешь, что двига-тель у вас заглох по причине, как вы утверждаете, неисправности топливной системы? А не думаешь ли ты, что командир самоход-ки лейтенант Соловягин в сговоре с механиком-водителем могли всё это сделать специально, не посвящая во все это тебя и заря-жающего?
- Нет, товарищ старший лейтенант, не нужно здесь приме-нять обходной манёвр то, что вы говорите - неправда, а вот то, что мы всё же сумели догнать полк, в этом заслуга нашего ко-мандира, и не обвинений и наказаний, а хотя бы уважительного отношения заслуживает он.
- У меня есть тоже свои обязанности и свое понимание дол-га, а, по-твоему, вы - герои и вас наградить нужно, – сказал стар-ший лейтенант. - Ладно, иди в экипаж и имей в виду, о содержа-нии нашей беседы никому ни слова. Ясно?
- Ясно товарищ старший лейтенант. Разрешите идти?
- Идите.
Не знаю, какой характер носил разговор особиста с другими членами экипажа, мы между собой это не обсуждали, да и не было у нас на это времени, так как мы все были по горло заняты обслуживанием самоходки с тем, чтобы привести в боевое состояние нашу “гробину”.
Закончили мы ремонт и обслуживание машины, когда уже совсем стемнело, и тут же лейтенант Соловягин получил приказ немедленно выдвинуться на передний край к месту расположения боевых машин полка, так как намечалось наступление наших войск.
Ночью, естественно, было очень сложно ориентироваться на местности, которая  в этом районе была лесистой и изобилова-ла минными полями и всякого рода противотанковыми препятст-виями, поэтому сопровождал нас к переднему краю заместитель командира  полка по технической части. Фамилии я его не пом-ню, но воинское звание его было капитан.
Зампотех сел на левое переднее крыло у люка механика во-дителя. Включить фары мы не могли, так как, во-первых, находи-лись в зоне действия немецкой авиации. Их  ночные бомбарди-ровщики типа наших “У-2” постоянно ворчали у нас над головой во всё время пути нашего следования, а, во-вторых, у нашей ма-шины фары вообще отсутствовали.
В связи с этим зампотех взял в руку “переноску” (перенос-ной фонарь, получающий питание от аккумулятора) и, периоди-чески включая её, подсвечивал дорогу. Тьма была кромешная, и эти его периодически включения вообще ослепляющее действо-вали на механика-водителя, о чем он неоднократно говорил зам-потеху, но тот на его слова не реагировал. Не буду описывать все эти мытарства, так как ехали мы можно сказать ползком, на ощупь. 
Но судьба видимо не благоволила нам, а может быть наобо-рот, трудно сказать. В результате мы свалились-таки в противо-танковый ров.
Я находился  в самоходке на своем сидении, когда неожи-данно вдруг заревел двигатель и машина резко “нырнула” вниз. Пушку сорвало с подъемного механизма, и она казенником упер-лась в днище самоходки, превратив в лепёшки ведро и все наши котелки, которые обычно мы хранили в походе в гильзоулавливателе.
Во время провала самоходки мы все оказались в шоке и по-лучили различной степени ушибы.
Из шока нас вывел резкий крик. Это зампотех кричал нече-ловеческим, душеразрывающим криком, по пояс вдавленный в грунт левой гусеницей. Выбравшись из самоходки в темноте, мы стали лопатами откапывать капитана, он уже потерял сознание.
Немедленно командир по рации передал в штаб полка о случившемся и запросил для оказания медицинской помощи и транспортировки пострадавшего заместителя командира полка санлетучку. Он также сообщил, что самоходка самостоятельно из противотанкового рва не выберется и её нужно вытаскивать.
Мы не далеко отъехали от тыловых частей полка, поэтому очень быстро примчалась санитарная летучка, на которую мы по-грузили зампотеха, он был ещё жив, но, думаю, что жизнь его была под вопросом. Санлетучка уехала, и мы приступили к ос-мотру машины.
85-и миллиметровая пушка самоходки довольно длинная, поэтому, когда самоходка сходу провалилась в ров, пушка перед-ней своей частью оказалась на грунте противоположной стороны рва. По этой причине её и сорвало с подъемного механизма, и она своей казённой частью упёрлась в днище танка.
В остальном самоходка была в порядке, если не считать, что были сорваны и изуродованы передние крылья гусениц. Задняя часть самоходки находилась вровень с передней кромкой рва.
- Ну и судьба у нас, - с горечью сказал после осмотра маши-ны лейтенант Соловягин. -  Она нас и без боя убьёт. Ну ладно, - сказал лейтенант, -  нам нужно, пока придет помощь, подкопать переднюю кромку рва и подготовить буксировочные тросы.
Измученные, голодные, страшно перенервничавшие, мы всю ночь заняты были подкопом под заднюю часть самоходки. О полученных ушибах и травмах нам некогда было даже подумать.
Опять над нами витал страх “Особого отдела”, и мы молили бога, чтобы был жив заместитель командира полка по техниче-ской части, ибо он был свидетелем случившегося и мог подтвер-дить, что не по своей воле мы попали в этот ров. Начальник осо-бого отдела полка мог вновь обвинить нас в случившемся.
Слава богу, не было дождя.
Командир по рации передал в штаб полка, что мы подгото-вили самоходку к буксировке, и передал также, что одним тяга-чом нас не вытащить, необходимо как минимум два тягача, а мо-жет быть и три.
С рассветом прибыла ремонтная летучка и три мощных американских трактора с лебёдками.
Первая попытка вытащить нас из рва не увенчалась успе-хом. И только после того, как мы вновь еще часа два рыли под заднюю часть днища самоходки, освобождая его от грунта, дружный рывок трех тракторов и помощь нашей машины позво-лили, наконец, нам выбраться изо рва.
Вновь пришлось возвращаться в тыл полка. Ремонтники вновь занялись восстановлением нашей машины.
Двигатель был в порядке. Необходимо было отремонтиро-вать подъемный механизм пушки, вновь сорванный прицел, а также приварить крылья гусениц. Прицел вновь арттехник укре-пил проволокой.
   
Возвращаясь памятью в прошлое, должен сказать, что бое-вая судьба в этом полку, моя лично и всего нашего экипажа сло-жилась очень сложно и трагично. Разумеется, насколько можно считать эту судьбу трагичной на войне. Складывалось всё в на-шей боевой жизни очень не просто, и даже я сказал бы, необыч-но.

Во второй половине дня нам на моторное отделение погру-зили бочку с газойлем, два катка и  в самоходку втиснулись трое ремонтников и отправились вновь на передний край боя в распо-ложение боевых машин полка.
Бочка с горючим предназначалась для дозаправки самоход-ки, подорвавшейся на фугасе. Для этой же самоходки предназна-чались и катки. На восстановление подорвавшейся самоходки отправлялись и ремонтники.
Дорога, по которой, рыча, ползла наша машина, почти всё время тянулась среди леса. Лес был дикий, пугающий неизвест-ностью. А если учесть, что сплошной линии фронта на этом уча-стке не было, можно было в любую минуту ожидать из глубины этого темного леса нападения врага.
Неожиданно лес с правой стороны оборвался, перейдя в большую поляну. Здесь уже стреляли. Участок дороги здесь был открытым, и немцы интенсивно его обстреливали из артиллерии и миномётов. Тут же в зоне интенсивного огня стояла наша само-ходка, которая подорвалась на фугасе, и для которой мы везли горючее и катки.
С появлением нашей самоходки интенсивность огня про-тивника увеличилась.
Ремонтники долго не хотели выходить из нашей самоходки под таким огнем, но мы не могли здесь задерживаться, ибо немцы могли уничтожить нашу машину, поэтому лейтенант можно сказать силой заставил их покинуть боевое отделение самоходки. Мы сбросили также катки и бочку с горючим.
И только ночью экипаж и ремонтники восстановят ходовую часть подорвавшейся машины. Об этом мы узнаем позже, когда эта машина присоединится к нам. Узнаем мы и о том, что двое из трех ремонтников, а также и заряжающий были ранены во время восстановительной работы.
 
БОЙ БЛИЗ ПОМЕСТЬЯ ЛАЧИ

Прибыв  в расположение полка, мы заняли указанное нам место, и облегчено вздохнули.
Командир машины доложил командиру батареи старшему лейтенанту Фунштейну о всех перипетиях, случившихся с нами, и получил боевой приказ в соответствии с которым утром в 10.00 была назначена атака на М.З. Лачи (малоземельное поместье).
Бой за это малоземельное поместье и затем двухнедельные напряжённые бои за его удержание стали значительным эпизо-дом в нашей боевой биографии и особенно тяжело дались эти бои нашему экипажу. Опережая события, скажу, что в этих боях погиб наш командир машины лейтенант Соловягин и был ранен заряжающий Николай Шевцов.
Перед атакой на М.З. Лачи боевые машины занимали пози-ции  по обе стороны дороги – просеки, скрытые от воздушной разведки кронами деревьев. 

  20.10. 91г.
Ты прости меня, моя отрада
Что нечаянно доставил боль тебе
Богом данная ты мне награда 
Крест святой на сердце и в душе

Не вернуть того, чего уж нету
Не пройдет испытанная боль,
Не возможно возвратить зимою лето
И судьбы неправедную роль
 
Ты прости меня, моя отрада
Что нечаянно задел струну твоей души
Богом данная тебе и мне награда
Яркий луч несбывшийся мечты

Для нашей самоходки такого места не нашлось, и поэтому мы заняли позицию прямо на просеке, чуть слева, рядом с само-ходкой комбата.
Незначительное поместье Лачи, обозначенное разве что на самой подробной карте, в данный момент приобрело особое зна-чение для противника, так как располагалась на большой рокаде, идущей вдоль линии фронта. Поэтому наше командование полу-чило приказ атаковать хутор, перерезать тем самую важную для противника дорогу и любой ценой удержать над ней контроль, лишив тем самым врага возможности маневрировать, тем более, что дороги здесь, в этих лесах были редки.
Ночь прошла спокойно, утром разведка доложила, что на выходе из просеки замаскированы в засаде два самоходных ору-дия “Фердинанд”.
Сведения эти были очень важны, так как немецкие само-ходки сразу же в начале нашей атаки сожгли бы наши головные машины и, тем самым, заперли бы нас в просеке.
Командир полка подполковник Варава, внимательно изучив обстановку и особенно расположения стоящих в засаде Фердинандов, отдал приказ нескольким самоходкам открыть беглый огонь по замаскированным самоходкам, с тем чтобы их ослепить, а остальные машинам на большой скорости должны вырваться из просеки на поляну, уничтожить опорный пункт противника перед просекой и “оседлать” дорогу.
Как только наши самоходки открыли огонь, Фердинанды не выдержали стояния и, поняв, что их обнаружили, стали задом пятиться в глубину опорного пункта.
Следует сказать, что в числе наших наступающих войск был пехотный батальон численностью неполной роты, батарея противотанковых 76-и миллиметровых пушек ЗИС-3 и наш самоходный полк полного состава.
После короткой артподготовки наш полк с пехотой на броне ворвался на территорию М.З. Лачи и занял немецкий опорный пункт, который располагался метрах в пятистах от хутора. Сам хутор из нескольких жилых домов и хозяйственных построек находился в глубине большой поляны, у дороги, уходящей в глубину леса.
Опорный пункт также располагался у дороги, но с противо-положной стороны поляны, у кромки леса. Два дзота, несколько блиндажей и наблюдательный пункт на высоченной сосне, разнесённой в щепки прямым попаданием снаряда - такая картина представилась мне, когда мы заняли опорный пункт и стали выбирать огневые позиции для своих самоходок, готовясь к предстоящему бою. А то, что бой предстоял, так как немцы не могли смериться с потерей контроля над очень важной для них дорогой, мы были уверены, и последующие события эту уверенность подтвердили.
Мы с командиром выбрали, на наш взгляд, очень удачную позицию, загнав свою самоходку задом в лес как раз у сосны, на которой располагался немецкий наблюдательный пункт. Сосна эта была расщеплена прямым попаданием снаряда, и на её ветвях болтались окровавленные останки немецкого наблюдателя.
Удачно занятая позиция позволяла нам держать под обстре-лом, выходящую из леса дорогу. Далее эта дорога проходила за лесом несколько вправо и вновь уходила в лес. Сектор обстрела и наблюдения у нас был ограничен, так как справа от нас вдоль дороги находились огромные штабеля заготовленных дров в виде двухметровых поленьев. Наша позиция была на самом левом фланге полка, остальные машины расположились правее, вдоль дороги, под прикрытием штабельных дров. Мы ожидали немецкую контратаку и готовились к ней.
Подъехал Cтудебеккер и выгрузил у кромки леса, метрах в ста от нашей самоходки ящики со снарядами. Сейчас они нам были нужны больше, чем хлеб, ибо боекомплект самоходки всего сорок пять снарядов, а это, как показал опыт, очень мало. Поэто-му мы с жадностью набросились на снаряды, загружая ими бое-вое отделение до предела, позволяющего нам лишь только втис-нуться затем в самоходку.
Снаряды были в обильной смазке, напоминающий густой тягучий клей, и мы, проклиная тех неумных людей, которые их так обильно смазывали, вынуждены были все их протирать вето-шью с газойлем, попутно ослабляя пассатижами колпачки на фу-гасных снарядах, чтобы при необходимости использовать их как осколочные.
Ругаться были причины, так как никто и никогда и не поду-мал выдавать нам какую-либо ветошь, поэтому в ход шли наши портянки.
Простите меня за такие подробности, но у меня большое желание донести до читателя, если таковой будет, все мелочи солдатского боевого быта.
Теперь, когда мы заняли огневую позицию и пополнили боекомплект, можно было осмотреться и “заправить” желудки.
Я обратил внимание, что комбат, еврей, старший лейтенант Фунштейн расположил свою самоходку прямо позади нашей, в связи с чем, он совершено не имел сектора наблюдения и обстре-ла. А ведь батарея - не полк; хотя в танковых войсках батальон имеет численный состав боевой техники более, чем наш полк, командир танкового батальона идет в атаку в боевых порядках батальона.
Воевать, оказывается, тоже можно по-разному, этот и дру-гие подобные примеры в моей боевой практике подтверждают эту мою мысль. Это что-то напоминает о “кривом ружье”.
Пехотинцы окапывались, а некоторые уже побывали на ху-торе и, обнаружив там бочку с пивом, прибежали к нам за ве-дром.
Впереди в метрах трехстах заняли огневую позицию артил-леристы.   
С разрешения командира машины я пристрелял дорогу, то её место, где она выходила из леса. Это было тем более необхо-димо, если учесть, что  пушка и особенно её прицел, привязан-ный проволокой, ремонтировались и выверялись. Нужно было проверить качество выверки прицела. 
Отличный сектор обстрела и наблюдения, отличная пози-ция, занятая нашим экипажем, и четко положенные по отмечен-ным мною ориентирам три снаряда принесли полное удовлетво-рение мне – наводчику и командиру тоже. Теперь мы готовы бы-ли встретить врага.
Неожиданно подъехала машина хозвзвода, и двое солдат и один сержант, доставившие в термосах горячую кашу с тушенкой и чай, быстро наполняли котелки самоходчиков, нюхом учуяв-ших хозвзводовскую машину и мгновенно сбежавшихся к ней. 
Обычно заряжающий или наводчик брал котелки и достав-лял еду всему экипажу.
Солдатская еда - без премудростей: суп, каша, чай, хлеб, а очень часто супа не было, а была просто одна каша, но калорий-ная, как в этот раз, с тушенкой. В этот раз нам выдали и «боевые сто грамм». Обновили мы и котелки. Старые котелки, раздавлен-ные в лепешки во время нашего провала в противотанковый ров, возможно создадут проблему разгадки будущим археологам.
Четыре пехотинца, бывшие у нас на броне во время атаки, быстро с нами подружились, они даже помогали нам таскать сна-ряды и теперь пришли со своими котелками с просьбой, если это возможно, и им получить немного каши.
Нужно сказать, что со снабжением горячей пищей у них де-ло обстояло скверно, и в связи с этим в последующем они не раз к нам обращались с такой просьбой, и каждый раз нам удавалось помочь им в этом.
Наш командир полка, подполковник Варава, строго требо-вал от хозяйственников в любой боевой обстановке в обязатель-ном порядке обеспечивать экипажи горячей пищей. Кстати при-шлось к обеду и пиво, добытое пехотинцами.
Опустились сумерки, а затем и полная кромешная тьма. Кругом лес и мы на территории, только что отвоеванной у врага, находились в состоянии напряженного ожидания его ответной контратаки. Мы были уверены, что немцы предпримут отчаянные усилия, чтобы вновь овладеть занятым нами участком шоссе. Вскоре наша уверенность оправдалась.
В ожидании ответных действий со стороны врага за ночь никто из нас не сомкнул глаз.
Видимо, немцы не сразу узнали о том, что мы оседлали до-рогу у М.З. Лачи. Поэтому где-то вскоре после того, как мы заня-ли огневые позиции, на дороге вдруг появился мчащийся на большой скорости немецкий бронетранспортёр. Одна из наших самоходок, в секторе обстрела которой он оказался, одним снаря-дом остановила его. Выстрел этот был настолько удачным, что бронетранспортёр остался абсолютно целёхоньким, а водитель и двое солдат, находившихся в нём, были убиты. Правда, было раз-бито ветровое стекло.
Бронетранспортёр тут же отбуксировали самоходкой в тыл нашей позиции, а затем, значительно позже, после долгой возни его завели (вначале он никак не хотел заводиться), и он стал тро-фейной боевой единицей нашего полка.
В бронетранспортёре наши солдаты обнаружили чиненые немецкие сапоги, несколько штук уже обработанных куриных тушек, несколько рулонов домотканого литовского полотна, а также конверты с вложенными в них листками бумаги. Все это было тут же по-братски разделено между экипажами, и наш за-ряжающий принес доставшуюся нам курицу, кусок полотна, так необходимого нам, и несколько конвертов.
Заряжающий решил развести небольшой костёр, где-то раз-добыл воды и принялся варить курицу. Вода уже закипела в ко-телке, когда комбат неожиданно обнаружил “повара”. Костёр был немедленно погашен, а “повар” угощал нас полусырой курицей.
Когда напряжённое ожидание врага было на пределе, пред-рассветную тишину леса вдруг огласил резкий возглас – “Внима-ние, танки!”
Кто произнес эти слова, я не знаю.
Всё моё внимание было направленно к дороге, пристрелян-ной мною еще вечером.
И вдруг - резкая вспышка в виде двух зажженных стрел, расходящихся в стороны, именно там, куда было приковано всё моё внимание.
Выстрел немецкой пушки сразу нарушил мирную тишину леса. Было еще темно, но инстинктивно я понял, что стрельбу ведет немецкий танк, да и по форме вспышки это стало понятно.
“Заговорила” наша батарея 76-и миллиметровых орудий.
- Заряжай фугасным! - скомандовал я заряжающему.
Но почему-то вместо заряжающего стал заряжать орудие сам командир машины. Я произвел первый выстрел, второй, тре-тий, не изменяя ранее установленного прицела.
Теперь уже стрельба велась со всех сторон, но не прицель-ная, а беспорядочная. И вдруг после очередной зарядки орудия не закрылся его затвор.
Секундное замешательство и я возмущено крикнул коман-диру:
- Что у тебя силы не хватило дослать снаряд?!
Я предполагал, что недостаточно хорошо удаленная смазка могла помешать дойти снаряду до места при слабой его подаче. Я вырвал снаряд из патронника и сам с силой его дослал, но затвор вновь не закрылся. Мысль сработала мгновенно – в патроннике посторонний предмет. А это может быть только колпачок фугас-ного снаряда. Ведь мы их ослабляли.
Поскольку снаряд заклинило, вытащить его просто руками было невозможно. Я схватил гаечный ключ и молоток и, наставив ключ к кромке гильзы снаряда, ударом молотка ослабил, а затем и извлек сам снаряд. Тут же, запустив руку в патронник, я нащупал колпачок, извлек его и дослал снаряд. Затвор закрылся.
И в это время корпус самоходки потряс сильнейший удар, и красная полоса искр прошла под днищем боевого отделения са-моходки.
Что это? Прямое попадание немецкого снаряда? Тогда по-чему мы живы?
Все это длилось какие-то секунды, и я, нажав на спуск, про-извел очередной выстрел.
Но тут новая беда настигла нас.
Шел бой, беспорядочная, бессистемная артиллерийская стрельба велась всеми самоходками. Но только наше орудие мог-ло вести действенный огонь по пока ещё невидимому противни-ку, ибо огонь он вёл в секторе нашего орудия, а также батареи 76 мм орудий.
После того, как я произвел выстрел, вновь не закрылся за-твор после досылки в патронник снаряда, но теперь этому была другая причина.
В горячке и суете вызволения заклинившего снаряда я по-сле его извлечения машинально положил ключ на пушку, а вер-нее на накатник. После выстрела, когда произошел откат орудия, ключ провалился между штоками накатника, в результате про-изошёл неполный накат, вследствие чего и не закрылся затвор.
Что было делать? В противооткатном устройстве веретён-ное масло, и нужно огромное усилие, чтобы произвести откат орудия без выстрела - руками этого не сделать.
Командир заволновался, растерялся и поспешил уведомить комбата о случившемся. В ответ мы  все по рации услышали брань и обвинения со стороны комбата.
Но не прошло и нескольких секунд, как мною было найдено решение проблемы. Я крикнул механику, чтобы он развернул машину влево и медленно направил её прямо на стояще впереди  огромное дерево. Я направил ствол пушки по центру сосны, после чего механик аккуратно подъехал до момента, пока ствол уперся в дерево, и слегка газанул.
Пушка, преодолевая сопротивление веретёнки в противоот-катном устройстве, подалась немного назад, и этого момента хва-тило мне, чтобы извлечь теперь уже изогнутый ключ из про-странства между штоками накатника.
Орудие вновь обрело боеспособность.
Механик дал задний ход и занял прежнюю позицию.
Уже рассвело и я, глянув в прицел, увидел немецкий танк. Впереди перед самоходкой пробежали несколько солдат артилле-ристов. Они кричали, что их батарея полностью разбита немец-кой самоходкой Фердинанд, а также кричали, что наша самоход-ка подбила этот Фердинанд, угодив ему в гусеницу, и его теперь нужно добивать.
Оказывается, последний выстрел, произведенной мною по-сле извлечения заклинившего снаряда, оказался результативным: снаряд угодил Фердинанду в гусеницу. Это видели и артиллери-сты, и пехотинцы.
Вначале немцы, по-видимому, не сразу заметили, что им в гусеницу попал снаряд, и продолжали вести огонь по батарее 76-и миллиметровых пушек и по нашей самоходке.
Специфически фыркающие звуки летящей “болванки” (вид немецкого бронебойного снаряда) не раз звучали вокруг нашей самоходки, а одна, как я уже говорил, угодила нам в нижнюю скошенную, переходящую в днище часть лобовой брони, но не пробила, а срекошетила, сделав вмятину в броне глубиной до пятнадцати миллиметров. Это попадание и вызвало красную по-лосу в боевом отделении, которую мы вначале приняли за снаряд, пробивший нашу броню.
Нам повезло. Попади немецкая болванка чуть выше, и мы вместе с нашей самоходкой сгорели бы, а наши души отправи-лись бы к праотцам.
В этом боевом эпизоде самоходка комбата могла бы под-держать нас огнем, займи комбат правильную огневую позицию, но его самоходное орудие буквально спряталось сзади нашей машины и вести огонь вообще не могло. Об этом я говорил не раз, что на фронте тоже кое-кто умел воевать с “кривым ружьем”, закрывая себя телами других.
После того, как наше орудие вновь обрело боеспособность, я произвел первый выстрел, не изменяя прицела, но теперь уже глядя в прицел, я ясно увидел немецкую самоходку.   
- Заряжай бронебойным, - скомандовал я, и заряжающий чётко отправил снаряд в патронник.
Немецкая самоходка, начав движение, развернулась бортом, так как её левая гусеница была разорвана нашим снарядом. Я произвел выстрел, и бронебойный снаряд точно угодил в борт немцу. Фердинанд вспыхнул, а его экипаж стал покидать само-ходку.
Дружной возглас радости и одобрения раздался впереди в окопах  пехотинцев “Горит немец! Конец гаду!” - кричали солда-ты.
В этом боевом эпизоде я записал на свой боевой счет пер-вый боевой сожженный танк и не какой-нибудь, а грозное само-ходное орудие Фердинанд, лобовая броня которого была 220 миллиметров. Ни один танк в мире в это время не имел такой мощной брони и, естественно, наше орудие не способно была пробить её, но вот его бортовая броня была нам “по зубам”.
Фердинанд пылал, и полыхала в наших душах радость, осо-бенно эта радость бурно проявлялась у пехотинцев и оставшихся в живых артиллеристов, ведь Фердинанд буквально разнес “в щепки” батарею противотанковых пушек ЗИС-3, которые не смогли его поразить. Многие из артприслуги были убиты и ране-ны.
Но это было только начало, как бы разведка боем. Впереди нас ожидали тяжелые бои за удержание контроля над этим Ла-чинским участком дороги.
   
За период этой войны были грандиозные сражения и круп-ные боевые операции, такие, как Сталинградская битва, Курская («огненная») дуга, оборона Севастополя или Брестской крепости и многие, многие другие. Но почти у каждого по-настоящему участвовавшего в боях солдата в обыденных боевых сражениях, не получивших громкой боевой славы, был свой не менее жесто-кий бой, мало чем отличающийся от тех боев, которые мною на-званы выше и которые затем войдут в историю Великой Отечест-венной войны нашего народа как бои особой исторической зна-чимости, а участники этих боев как герои, овеянные легендарной славой. Мы, правда, в то время не страдали честолюбием и не мечтали о славе, но желание получить нашему полку гвардейское знамя жило в душе каждого солдата и офицера.
Мне не довелось быть под Сталинградом, не пришлось и воевать на родной Курской земле, но я сам танкист–наводчик орудия понимал и представлял всю жестокость этих битв.
Мне кажется, что несмотря на несоизмеримость масштабов сражений: этого - у неизвестного малоземельного поместья Лачи и названых выше, бои за его удержание были не менее жестоки-ми.
Достаточно сказать, что в течение двенадцати дней немцы одиннадцать раз бросали в контратаки крупные силы танков и пехоты, с тем чтобы восстановить контроль над этим участком дороги, и каждый раз их атаки были отбиты с большими для них потерями. В тыл расположения нашего полка просачивались не-мецкие автоматчики при поддержке танков. Сплошной линии фронта не было, не было и соседей ни справа, ни слева. Часть са-моходок с автоматчиками на броне бросали на отражение этих атак с тыла.
Огромные потери нёс и наш полк, да и не только наш полк. Я уже говорил, что батарея 76-миллиметровых орудий была пол-ностью разнесена в “щепки” немецким Фердинандом в первом же бою. Немногочисленная пехота ещё более поредела.
 
ГИБЕЛЬ КОМАНДИРА

На третий день мощная контратака немцев при поддержке десяти танков и бронетранспортеров захлебнулась. Оставив на поле боя десятки трупов, три танка и два бронетранспортера, немцы отступили. В этом бою я из своего орудия уничтожил еще один немецкий танк. В этом же бою был ранен в грудь осколком, проникшим через шаровую установку орудия, заряжающий.
Рана у него оказалась не очень серьезной, и как только ко-мандир машины лейтенант Соловягин успел его перевязать, к нашей самоходке подошла самоходка командира батареи. По по-яс высунувшись из люка, комбат старший лейтенант Фунштейн прокричал в грохоте разрывов вражеских снарядов и ведущих огонь наших самоходок, что он отходит в тыл, из кисти его левой руки хлестала кровь. Командование батарей он возложил на на-шего командира лейтенанта Соловягина.
Бой был исключительно напряженный и жестокий. По рас-положению наших войск немцы вели сильнейший артиллерий-ско-миномётный огонь. Осколки от снарядов и мин осыпали са-моходки, как град. Поскольку люки самоходок были открыты, многие члены экипажей получали различной тяжести осколочные ранения. Мелкий осколок попал мне в подбородок, причём мною это было замечено не сразу. Часть верхней губы осколком оторвало и механику-водителю.
Лейтенант Соловягин попросил комбата, чтобы они взяли в тыл с собой для эвакуации и нашего заряжающего, которого мы тут же переправили на самоходку комбата.
Огонь немецкой артиллерии и минометов не ослабевал, но потеряв несколько танков и бронетранспортёров, немцы отступили.
Лейтенант Соловягин засуетился, ему почему-то необходи-мо было связаться с командиром пехотного батальона. Команд-ный пункт пехотинцев размещался невдалеке в блиндаже, где до этого был КП немцев.
Я несколько раз его удерживал, когда он пытался вылезти из самоходки.
- Куда тебя несёт? - говорил я, – Что ты не видишь, что ос-колки сыпятся, как град?!
В какое-то мгновение, когда я вел огонь из орудия, лейте-нант всё же выскочил из самоходки, прокричав:
– Мальцев, останешься за меня, мне необходимо связаться с пехотой!
Предчувствие беды сжало мое сердце. В ответ я только ус-пел ему крикнуть:
- Лейтенант, куда тебя понесло?!
Я смотрел в свой люк и понял, что лейтенант увидел коман-дира пехотного батальона в окружении трех солдат - связных. Они стояли недалеко от своего командного пункта на поляне у вековых елей.
Лейтенант Соловягин стремительно подбежал к ним. Какое-то мгновение я видел их стоящих вместе. И в это же мгновение откуда-то издалека прилетевшая со специфическим свистом тяжелая немецкая мина разорвалась точно в том месте, где стояли наш командир лейтенант Соловягин, командир пехотного батальона и его трое связных. Раздался сильнейший взрыв.
Когда пыль от взрыва улеглась, никого из стоявших на том месте не было.
Я крикнул механику-водителю:
- Командир погиб!
И меня, как мощной пружиной, выбросило из машины. Следом за мной выскочил из самоходки и механик.
Когда мы подбежали к месту взрыва, то увидали у неболь-шой воронки лежащего нашего командира. Глаза его медленно закатывались. Он был весь целый, и даже его обмундирование было совершенно целым. И только маленькая тонкая полоска на правом виске выше уха, из которой сочилась кровь, говорила о том, что он получил “свой” осколок. От командира пехотного батальона и трех его связных не осталось ни малейшего следа. Они как бы испарились вместе со взрывом.
Мы с механиком схватили своего командира и потащили его в самоходку в надежде, что он только ранен. Но уже в боевом отделении самоходки мы убедились, что наш командир мертв.
Я тут же по рации передал командиру одной из самоходок нашей батареи младшему лейтенанту Степанову, что наш коман-дир лейтенант Соловягин погиб. Коротко я сообщил ему обстоя-тельства его гибели.
- Где тело лейтенанта Соловягина? - спросил младший лей-тенант.
- Мы с механиком-водителем забрали его в самоходку, -  ответил ему я.
Младший лейтенант Степанов сказал мне, что командова-ние нашей батареей он принимает на себя, а мне приказал испол-нять обязанности командира самоходной установки.
- А с телом лейтенанта решим после боя, - сказал он.
Немцы отступили, но огонь их артиллерии и миномётов всё ещё не ослабевал. Мы вели ответный огонь. Снаряды были на исходе, и это нас беспокоило, ибо мы не знали планов врага, а он мог вновь возобновить атаку.
День уже клонился к вечеру и постепенно ослабел огонь вражеской артиллерии, а затем и вовсе прекратился. У нас оста-лись только подкалиберные снаряды, а их в боекомплекте было положено всего пять штук.
Условным шифром я передал по рации об этом исполняю-щему обязанности командира батареи младшему лейтенанту Степанову.
- Хлеб вы знаете где, - сказал младший лейтенант, - сейчас уже темнеет, поближе подгоните самоходку и наполняйте “утро-бу”. Если есть пехотинцы рядом, подключите их.
Пехотинцев рядом не было.
Снаряды в первый день, когда мы заняли М.З. Лачи, как я уже говорил, привез нам Студебеккер и выгрузили их на опушке у кромки леса,  метрах в ста от нашей первоначальной позиции. Теперь же мы находились значительно правее, в зоне, где до это-го были штабеля дров, теперь уже разметанные немецкими сна-рядами и минометами и проутюженные нашими самоходками. Поэтому расстояние до них от  нас было теперь не менее двухсот метров. В ходе боя, о котором я веду речь, были подбиты и три наши самоходных орудия, а поскольку снаряды были нужны и другим экипажам самоходок, то получилось так, что с наступле-нием сумерек все самоходки заурчали, двигаясь в направлении к штабелям ящиков со снарядами. Это мы с механиком поняли сра-зу и, поскольку были ближе других к снарядам, оказались у них раньше других. В этот момент мы не думали ни о хлебе, ни о во-де, нам нужны были снаряды.
Каково же было наше огорчение, когда мы обнаружили, что почти все снаряды оказались изрешечёнными осколками враже-ских мин и снарядов. Нам с механиком ещё удалось выбрать сре-ди поврежденных снарядов десятка два неповреждённых, осталь-ным же, подошедшим позже нас, досталось буквально по не-скольку снарядов.
Положение сложилось более чем серьезное, так как немцы в любой момент могли возобновить свои атаки.
Командование полка, оценив обстановку, уже ночью обес-печило подвозку снарядов, а заодно и доставили нам горячую пищу. Опять каша ячневая с тушенкой. Которая уже ночь без сна. Пополняли боекомплект, протирали снаряды, ослабляли колпач-ки (теперь уже аккуратно).
Нас теперь в экипаже осталось двое, а значит и нагрузка вдвое большая. Правда, младший лейтенант Степанов прислал своего заряжающего помочь нам таскать снаряды, но и только, а всё остальное - на двоих.  По сто грамм нам в этот раз не дали, но у механика-водителя был “резерв”. Перед кашей помянули лей-тенанта Соловягина. Обратно со Студебеккером, который нам привёз снаряды, отправили мы в штаб нашего боевого командира - лейтенанта Соловягина Юрия.
А тут еще машина наша была дрянь: то двигатель заглохнет, то скорость не переключается, не было вентиляторов  для вытяж-ки пороховых газов, не было электроспуска. Одним словом, больная старуха, а не самоходка, еще среди самоходчиков их на-зывали «стальной гроб». Лейтенант Соловягин уже не сгорит, его похоронят по-божески, но без гроба. На память о своём боевом командире я взял его пистолет «ТТ», теперь их у меня было два.
Теперь нас в экипаже двое - я и мой механик водитель Ва-нюшка Найденов. Он на год старше меня, сельский парень – тракторист, а теперь танкист из Молотовской, ныне Пермской области.
Машина от машины стояли в пятидесяти - семидесяти мет-рах. Ночь – хоть глаз выколи. Темень страшная. Днём в бою не страшно - видишь противника. Он перед тобой.
Ночь, темень, кругом лес и кругом враг. Не страшно, а жут-ко.
Ведь нет так называемого переднего края с траншеями за-нятыми пехотой, проволочных загорождений, минных полей.
Подберется так вот ночью немец, бросит свою “деревян-ную” гранату, а потом бутылку с зажигательной смесью на трансмиссию, и запылает стальная махина, а потом еще и взо-рвётся собственными баками с горючим и маслом, а затем и сна-рядами.
Немец ночью, да ещё в лесу - трус, но мысли в голове такие кружатся, а поэтому я, высунувшись из люка с автоматом в ру-ках, кручу головой, как лётчик. Механик на месте командира у рации - на связи. Сейчас не заснёшь, как было однажды.
Младший лейтенант Степанов - здоровенный, долговязый, сельского склада мужик, не спит. Периодически выходит на связь:
- «Гром–2», я «Гром–3». Как слышите меня приём?..
- Я «Гром–2», вас слышу хорошо, приём, - отвечает меха-ник-водитель.
- Ну как самочувствие, ребята? - говорит и. о. комбата.
- Самочувствие железное, - отвечает механик, - но слёзы ка-пают.
- Вас понимаю, - отвечает младший лейтенант,  у нас тоже капают, но поберегите эти капли, впереди у нас серьёзные испы-тания. Пока вы молодцы. Будьте внимательны.
- Вас поняли, будем! - отвечает механик.
Я всё слышу.
- Давай, Вано, кимарни минут сто двадцать, - говорю я ме-ханику, - а потом я, а то ведь, кто его знает, удастся ли нам ещё поспать на этом свете.
Механик мгновенно впадает в забытье. А я все кручу голо-вой. “Осматривайтесь, осматривайтесь” - учили нас в Харьков-ской спецшколе ВВС, и я, следуя этой мудрой науке, осматрива-юсь.
Двигатель заглушен, тишина. Ещё тепло. На аэротермомет-ре 60°С. Хватит на два часа этой температуры. Потом механик прогреет двигатель.
Потихоньку покуриваю, запрятав цигарку в рукав шинели.
Где-то в лесу, с противоположной стороны поляны урчат немецкие танки. Звук их работающего двигателя специфичен, он резко отличается от звука нашего работающего двигателя. Он ка-кой-то звеняще-сверлящий. У них ведь танковые двигатели рабо-тают на бензине, а наши на солярке. Наши двигатели рычат.
- Готовятся гады к новой атаке, - думаю я, - завтра будет опять горячо. Мне достанется особенно. Теперь мне и вести на-блюдение, и заряжать, и стрелять, и команды подавать механику. Это ведь не танк, а самоходка.
У младшего лейтенанта Степанова ранило наводчика, да и другие экипажи были не полными, так что помочь нам никто не мог. Да и желания, думаю, ни у кого такого не было. Но не это беспокоило сейчас меня. Тревожила ночь.
Впереди, со стороны немцев, периодически взлетают осве-тительные ракеты, иногда то тут, то там постреливают из пулемё-тов. Тоже, гады, боятся темноты, грозной тишины ночного леса. Все боятся, и все по-разному преодолевают страх. Поэтому и по-стреливают.
Уже глубокая осень, небо чистое и какое-то особенно звёздное. На поляну садится легкий туман.
И вдруг метрах в пятидесяти я вижу силуэт движущегося человека.
- Стой, кто идёт!!! - заорал я что есть силы и дал очередь из автомата, но не в человека, а в пространство между ним и нашей самоходкой.
Силуэт мгновенно “испарился”.
Предчувствие редко меня подводит. Сразу как-то вокруг всё зашевелилось, зашумело, и даже, кажется, зашумели деревья. Напряжённая тишина мгновенно сменилась тревожным шумом. Подхватился уснувший было механик-водитель:
- Мишка что там такое, что случилось, почему стреляешь?
Взволнованным голосом я говорю ему:
- Человек какой-то шляется между машинами.
Младший лейтенант Степанов уже по рации вызывает нас:
- «Гром-2», я «Гром-3», что случилось? Почему стрельба?
Механик отвечает:
- Наводчик увидел двигающегося между машинами челове-ка и дал предупредительную очередь.
- Понятно, - ответил комбат, - будьте бдительны.
Сразу же по рации комбат вызвал все экипажи и предупре-дил их об особой бдительности.
Поспать механику и мне в эту ночь не удалось. Оставшаяся часть ночь прошла в напряжённой тревоге, исключающей даже желание уснуть.
Рассвет в это время года наступает поздно. К утру туман усилился, и от этого ещё больше усиливалось нервное напряже-ние. Казалось, что где-то в душе сжимается до предела пружина. Теперь уже стоящие неподалеку друг от друга самоходки не вид-ны. Видимость почти нулевая. И это еще больше усиливает тре-вогу.
   
Немцы молчат. Казалось, что и они погрузились, как и мы, в состояние вязкого напряжённого ожидания. Ожидания чего? Жизни, смерти, победы или поражения? И это состояние посто-янно присутствует на протяжении всей войны и в наших душах, и в душах наших врагов. Только теперь, сегодня, в наших душах оптимизм и уверенность взяли верх над пессимизмом и неуве-ренностью. Теперь мы уверены в победе, тем более что мы на своей земле.
Немцы же все больше и больше понимают обречённость своего положения, им неуютно на чужой земле и эта обречён-ность усиливает их ожесточённость. С немцами вместе власовцы, их здесь очень много. Предатели понимают, что загнаны в угол и пощады им не будет, поэтому ожесточённо сопротивляются.
Но земля вертится, и как это ни медленно у неё получается сейчас, всё же ночь уходит и наступает утро.

С рассветом всё как бы просыпается. Все заскрежетало, за-шевелилось. Вновь то тут, то там спорадически возникает пуле-мётная стрельба. Проснулись и ангелы смерти, зашуршали бол-ванками, завыли минами и снарядами, выискивая свои жертвы. С оглушительными взрывами унося их души на небо, они оставляют тела своих жертв на земле.
Душа человеческая - это что-то энергоёмкое, а тело - это её оболочка. И не освобождаемая ли энергия человеческих душ вы-зывает землетрясения, цунами, войны, не она ли вращает планеты вселенной?
Туман редеет, и в стальной коробке нашего “гроба”, как в могиле сыро и холодно. Эта сырость и холод вызывает дрожь во всём теле.
- Ваня, у тебя ничего не осталось в “резерве” для сугрева? - спросил я механика.
- Нет, Миша, “резерв” исчерпан.
- А ты по сусекам поскреби, по коробу помети, может быть, грамм по пятьдесят и наскребешь.
- Нет, Миша! Покойник наш, друг, боевой командир и това-рищ Юра Соловягин всегда говорил: “На войне, как и в любой другой приближенной по значению ситуации, без резерва никак нельзя, а использовать этот резерв всегда нужно с умом, в нуж-ный момент, только при таком его использовании он выполняет свое предназначение”.
- А разве сейчас не такой момент? - сказал я.
- Я не могу сказать, такой он или не такой, но только мой “резерв” уже использован, остался только “резерв” нашего ко-мандира, - сказал механик.
- Обязанности командира исполняю сейчас я, значит, и “ре-зерв” в моём распоряжении. Наливай по пятьдесят грамм! - ска-зал я.
Механик нехотя, как мне показалось, извлёк из укромного места немецкую флягу в суконном чехле, которую я как-то видел у лейтенанта Соловягина, когда он перед боем перебирал своё имущество, и, покачав ею, сказал:
- Что-то есть, булькает.
- Давай, сообрази что-нибудь закусить, а то ведь, кто его знает, как дальше будет складываться обстановка, может ведь сгореть наш “резерв”.
Механик достал банку тушенки, хлеб, порезал его, открыл консервы и, аккуратно открыв флягу и понюхав её содержимое, сказал:
- То, что надо.
Кружки не было, но у хозяйственного механика оказалась необходимая ёмкость, увидев которую, я воскликнул:
- Ну и мудрец же ты, Ваня, ну и молодец, догадался же!
В руках у механика я увидел баллистический наконечник от 85-миллиметрового бронебойного танкового снаряда, выполненный в форме полого конуса, который и сослужил нам роль “справедливой” кружки.
Выпив по сто граммов и закусив хлебом с консервами, мы тем самым как бы подбросили дровишек в полузатухшую топку “печи”. Сразу потеплело, дрожь прошла и наша с механиком жизнь в данный момент как бы повеселела.
- «Гром-2», я «Гром-3», как слышите меня прием! - раздался в наушниках танкошлема голос младшего лейтенанта Степанова.
- «Гром-3», я «Гром-2», вас слышу хорошо, прием.
- «Гром-2», я «Гром-3» приказываю: уточните свою огне-вую позицию, определите ориентиры и пристреляйте их, а также примите меры по маскировке машины и будьте на чеку. Да, к то-му же вам нужно занять прежнюю огневую позицию у КП, где вы находились в первый день.
- «Гром-3», я «Гром-2», вас понял, будет исполнено.
Это решение комбата было верным, нужно было рассредо-точить самоходки, ибо их теперь было меньше, так как одна  из четырех машин батареи сгорела во вчерашнем бою. 
Я передал механику команду комбата, которую он слышал и сам по радиосвязи. Механик завёл двигатель и, постепенно пя-тясь задом и маневрируя по моим командам, направил самоходку в сторону бывшего немецкого КП, на позицию занимаемую нами в первый день, когда мы заняли Лачинский участок дороги.
Место это было удобнее, так как позволяло держать под прицельным огнем хутор и значительный участок дороги, уходя-щей от хутора в лес. Здесь мы как бы находились на самом левом фланге нашей батареи и полка в целом. Здесь же были и идеаль-ные условия для маскировки машины, так как самоходка распо-ложена была под кронами вековых сосен.
Напряженное ожидание немцев затянулось. Они молчали. То ли завтракали, то ли зализывали раны, полученные вчера, то ли накапливали силы для такого удара, который бы позволил им вновь установить контроль над участком дороги. В том, что они  будут стремиться к этому, мы не сомневались.
- Ладно, Ваня, пока фриц молчит, я всё же, если это будет возможно, постараюсь немного отдохнуть, - сказал я.
Лицо мое горело, а воспалённые глаза, казалось, отказыва-лись сдерживать закрывающиеся веки.
- Давай, - сказал механик, - а я пока один повоюю.
Напряжённая боевая обстановка и бессонные ночи послед-них дней, а также употреблённые только что сто граммов мгно-венно переключили мой организм на сон. Казалось, что сил моих сейчас едва хватило на то, чтобы подстелить оставшуюся нам в наследство от погибшего командира шинель. Я скрючился в три погибели и буквально упал на пол боевого отделения, где и мес-та-то было только для ног.
Проснулся я от боли в правой ноге. Судорога, сопровож-дающаяся сильнейшей болью, стянула сухожилие правой ноги настолько, что, казалось, оно вот-вот разорвется. От боли я за-кричал и, корчась в попытке выправить ногу и подняться, вновь упал на пол.
Механик-водитель, стоя надо мной, пытался помочь мне подняться, и эта его помощь ещё больше усилила боль в ноге. Сухожия под коленкой были натянуты, как струна.
Боль не утихала, она овладела всем моим существом. Пре-возмогая боль и пытаясь вытянуть ногу, я растирал её руками.
Механик, с испуганным лицом наклонившись надо мной, спрашивал:
- Что с тобой Миша?
- Судорога, - сказал я, корчась от боли.
Механик снял мне ботинок и, размотав обмотку, стал рука-ми массировать мою ногу, отчего боль в ноге только усиливалась.
Наконец, преодолевая боль, я все же вытянул ногу, растяги-вая, казалось, готовое разорваться сухожилие. Теперь я почувст-вовал, что и рука моя правая не вполне слушается меня. Что это такое? - подумал я и вспомнил...

Вспомнил, как однажды судорога тоже свела мне ногу, ко-гда переплывал речку, но это было в детстве, в третьем или чет-вёртом классе, когда мы с ребятами на большой перемене бегали на реку, которая протекала неподалёку от школы. И устраивали соревнования по плаванию, в то время, когда на закраинах реки был уже лед. Тогда судорога не сопровождалось такой болью и была не столь продолжительной, как сейчас. Во всяком случае, я со стянутой судорогой ногой переплывал речку туда и обратно. Сейчас же, поднявшись с помощью механика-водителя, я не мог наступить на ногу, она подкашивалась от нестерпимой боли. Прошло какое-то время, когда боль несколько стихла, и я смог опираться на ногу. Постепенно отошла и рука.
- Да… - сказал механик. – Это ты перележал ногу и руку на холодном стальном полу. Ну, ничего, это пройдет.
Боль в ноге не проходила долго, и я  передвигался с трудом, сильно хромая. Проспал я часа два, и теперь проснувшись, я не только не чувствовал себя отдохнувшим, но, наоборот, помимо боли в ноге, во  всём моём теле была какая-то разбитость.
- Ну, что немцы? - спросил я механика, придя в себя.
- Что-то подозрительно молчат, гады, но мне кажется, вот-вот начнётся заваруха, - сказал  он.
- Знаешь, Ваня, сон мне приснился какой-то страшный: до-ма вроде бы я, мама, брат и сестры. И отец как будто откуда-то пришёл или приехал из поездки и принес мне новые полуботинки коричневые, красивые... И вот я их примеряю. Один вроде бы впору пришелся, а другой очень тесен, прямо-таки до боли. К чему бы этот сон?
- Да к чему, судорога свела тебе ногу, вот к чему, - ответил Иван, но в его ответе я почувствовал какую-то тревожную неис-кренность.
- Как бы мне по ноге не попало, - вслух подумал я.
- Да брось ты. Ты, похоже, ослаб и как бы постарел, что стал даже над снами задумываться.
- Наверное, - согласился я с ним, пытаясь избавиться от ко-пошащихся в моем мозгу неприятных мыслей. – А может, какое известие придет из дома, ведь в прошлом письме мама ничего не написала мне об отце.
- Не знаю, я не умею отгадывать сны, - сказал Иван. - Вот моя бабка по матери, та умеет. Приснился как-то матери сон, вскоре как отец ушел на фронт, не помню, правда, какой, так вот бабушка тогда сказала ей: “Знаешь, Марья, как бы с Петром, - от-ца моего звали Петром, - чего не случилось”. И случилось-таки, вскоре мы получили на него похоронку.
 
В ОБЪЯТЬЯХ СМЕРТИ

Я уселся на место командира машины и подключил свой шлемофон к рации.
- «Гром-2», я «Гром-3», как слышно меня, прием, - раздался в наушниках голос младшего лейтенанта Степанова.
- «Гром-3», я «Гром-2», вас слышу хорошо, прием, - ответил я.
- Вы что там позасыпали или поумирали, я уже гонца хотел к вам посылать! Почему на связи вас не было целых двадцать минут, если не больше? Ну, ты спал, а механик где был?   
Услышал я раздражённый голос младшего лейтенанта Сте-панова.
- Да нет, живы мы, товарищ комбат, судорога сильно свела мне ногу, а механик помогал мне оклематься. Сейчас все нор-мально, - ответил я.
- Ну ладно отдохнул немного, смотрите, похоже, немцы за-шевелились. Будьте внимательны и поддерживайте непрерывную связь, - сказал комбат.
- Понятно, товарищ младший лейтенант, - ответил я.
И тут же несколько мин и снарядов разорвались неподале-ку, в расположении позиций полка. За грохотом разрывов по-слышалось ядовитое завывание разлетающихся осколков, градом застучавших по броне самоходки.
- Начали, гады, - сказал я и бросился к прицелу орудия.
Механик переместился на место командира машины и под-ключился к рации, чтобы поддерживать постоянную связь и на-блюдение из командирского люка.
Мой люк был тоже открыт; в прицел всего не увидишь.
Я выглянул в люк и увидел, как несколько немецких танков и бронетранспортеров колонной вытягивались по дороге из леса правее хутора. Выйдя из леса на поляну, они развернулись по фронту и устремились по направлению на позиции нашего полка. В секторе моего обстрела и наблюдения я насчитал пять немецких танков и три бронетранспортера. Следом за танками, укрываясь за ними, двигались бронетранспортеры и пехота.
- Спокойно! - скомандовал комбат. - Подпустим поближе, бить наверняка, чтобы каждый снаряд в цель, а то они быстро тают.
В прицел я ясно теперь уже видел немецкую “Пантеру”, ко-торая, ведя огонь схода, двигалась примерно в направлении того места, где ранее наша самоходка занимала огневую позицию, и теперь новая наша позиция давала нам значительное преимуще-ство, так как немецкий танк двигался по отношению ко мне как бы полубортом.
Открыли огонь наши самоходки, расположившиеся правее.
Я держал перекрестие прицела на немецкой “Пантере” с не-которым упреждением и всё ещё медлил.
- Давай, Миша, давай!!! - прокричал механик. - А то уже слишком близко гад!
Я рванул за рукоятку спускового механизма, и мой снаряд точно угодил в правую ходовую часть “Пантеры”. Взрыв, за ко-торым последовал разрыв правой гусеницы и “Пантера”, сходу зарывшись правыми катками в грунт, развернулась к нам теперь уже левым бортом.
Механик уже дослал снаряд и следующим выстрелом я по-разил немца в борт. Пантера вспыхнула. Из открывшихся люков выскакивали немецкие танкисты.
- Молодец, Мальцев! - услышал я голос комбата. - Увеличи-ваешь счет.
- Осколочным! - скомандовал я.
И очередной снаряд всадил теперь уже в горящую “Панте-ру”, чтобы поразить мечущихся танкистов и автоматчиков, кото-рые залегли около горящего танка и вели огонь из автоматов.
Из траншеи около командного пункта по немецкой пехоте вели огонь из пулеметов и автоматов и наши пехотинцы.
Казалось, что немецкая атака вновь захлебнется, как и вче-ра, но немцы, похоже, решили окончательно сегодня выбить нас с занимаемых позиций и вновь установить свой контроль над дорогой. Оказалось, что немцы наносили удар крупными силами танков и пехоты с двух направлений, и удар этот главным образом наносился по правому флангу наших позиций, с тем, чтобы вытеснить нас с дороги обратно на просеку, где наш полк был бы лишен возможности маневра, а затем ударом с фланга окружён. Последствия этого их  замысла, при успешном его осуществлении, были бы для нас непредсказуемы.
Но наш командир полка разместил самоходки, таким обра-зом, что немецкие танки всё время попадали под фланговый огонь наших орудий и один за другим вспыхивали, как свечи.
Горели и наши самоходки.
Немцы усилили артиллерийско-минометный огонь. Оскол-ки мин и снарядов сыпались, как град, буквально ослепляя нас, так как мы вынуждены были то и дело закрывать люки, а с за-крытыми люками, можно сказать, ничего не увидишь.
Бой затягивался; теперь мы уже вели огонь непрерывно по всему периметру леса, окаймляющего поляну над дорогой, отку-да немцы бросали в бой всё новые силы.
Вновь в перекрестии моего прицела показался немецкий танк. Выплевывая схода одну болванку за другой, он двигался в направлении самоходки комбата.
Наступали сумерки и теперь особенно четко были видны по трассеру подчас причудливые полёты болванок, сопровождающиеся шурщаще-фыркающим звуком.
Снаряды были на исходе.
Очередным бронебойным снарядом, как мне показалось, я точно угодил в цель. Немецкий танк загорелся. Право на этот “трофей” было, правда, спорным, так как огонь по танку одно-временно вела и самоходка комбата, но в это же мгновение не-мецкая болванка угодила и нам в правый борт. Этот немецкий снаряд, похоже, вылетел из орудия одновременно с нашим.
Ощутив удар, я перевел на мгновение взгляд на механика водителя, который открывая люк, крикнул мне:
- Миша, горим! Следуй за мной в мой люк и выскользнул из машины, как ящерица. 
Схватив автомат, я последовал за ним. Самоходка уже горе-ла.
Метрах в двадцати пяти – тридцати от нашей самоходки на-ходился командный пункт, бывший когда-то немецким, а сейчас нашего пехотного батальона.
Мы с механиком полуползком, полубегом от дерева к дере-ву устремились к командному пункту и буквально кубарем сва-лились в траншею, ведущую в блиндаж КП.
Несколько секунд мы находились буквально в объятиях смерти, бушевавшей бесконечными разрывами мин и снарядов, которые извергали взрывной волной тысячи осколков. Но наш ангел смерти или не заметил нас, или пожалел нас, или не успел за нами. Уж больно мы были шустрыми в этой ситуации.
Попав в траншею, мы первым делом, не сговариваясь, по-вернулись в сторону только что покинутой нами самоходки. Она уже горела во всю; и только мы, пригнувшись, двинулись по траншеи к блиндажу, как раздался взрыв. Мы вновь выглянули. Теперь вся машина была объята пламенем, похоже, взорвался то-пливный бак.
- Сгорел наш гроб, - сказал механик, не то с сожалением, не то с радостью, что сгорел он без нас.
Я ответил ему:
- Ну что же, не всем же в гробу помирать, вон пехота обхо-дится без гробов.
Мне казалось, что наступил критический момент боя, так как судя по себе знал, что снаряды были у всех на исходе, а нем-цы всё атаковали.
Уже на подходе к входу в блиндаж мы с механиком вдруг увидели, как сумеречное небо по всему флангу над позициями немцев вдруг озарилось морем огня и как бы россыпями фейер-верка, сопровождающегося мощным продолжительным гулом разрывов.
Это наши гвардейские минометы – Катюши нанесли мощ-ный залповый удар по немцам. Должен сказать, что это было не-повторимое зрелище. Я видел не раз, как вели огонь Катюши, но каждый раз это случалось днём, и потом в этот раз были приме-нены термитные снаряды.
Мы вошли в блиндаж, на пороге которого нас встретил ав-томатчик, грязный, весь как бы закопченный рукав его шинели был разорван, из которого была видна забинтованная по локоть рука. Сквозь бинт густо проступали пятна крови.
- Откуда гости? - строго спросил автоматчик, правой рукой держа наизготове автомат.   
- Из лесу, вестимо, - ответил механик, – самоходка, видишь, рядом горит - вот мы из неё и к вам прямо в гости.
- А, понятно, - как-то по-особому уважительно сказал сол-дат. - А что же вас только двое? - с тревогой в голосе продолжил свой допрос он.
- Да, - сказал я, – двое в гости ушли ещё вчера: один в рай, кстати, за компанию с вашим комбатом и его связными, а другой в госпиталь.
При слабом свете коптилки за столом у рации на связи си-дел связист – сержант. У стены, на топчанах сидели и лежали ра-неные пехотинцы. Было их человек десять. Вошёл в блиндаж та-кой же расхристанный, грязный и закопченный сержант. Увидев нас, он как-то вымученно улыбнулся, подошел и по-дружески пожал нам с механиком руки.
- Ну что, Миша сгорел ваш утюг? Я видел, как загорелась ваша машина, и мысль мелькнула – как там ребята? Ну, слава бо-гу, живы. Ну, молодцы - три немецких утюга за вами, - как-то особенно выразительно с уважением сказал он.
Почему-то в разговоре он всегда называл танки утюгами. Видимо это была шифровка их радиопереговоров.
Сержант Петр Самойлов был командиром взвода в пехот-ном батальоне, в котором солдат было едва ли больше трех – че-тырех десятков. В первый день, когда мы заняли Лачинский уча-сток дороги Самойлов с солдатами, обследуя хутор, обнаружил там бочку с пивом и именно он прибежал к нам в экипаж с просьбой дать ему ведро. В тот день они угощали нас пивом, а мы их угостили горячей кашей. Поэтому сейчас, встретившись, мы были не просто знакомыми, а боевыми друзьями. Именно Петр нам принес во фляге двести грамм водки, которые лейте-нант Соловягин заначил в “резерв”.
- А немец сразу затих, – сказал Самойлов, - как только Ка-тюши сработали, так их как будто парализовало. Артиллерия с закрытых позиций ихняя ещё немного постреляла и тоже умолк-ла вскоре.
- А кто сейчас за командира батальона? - спросил я у Петра.
- Я, кто же еще, больше некому. А солдат знаешь сколько в батальоне? - пятнадцать человек, включая меня и радиста. Вот такие наши дела.
- Ну, поздравляю тебя, быстро растешь, - сказал я.
- Да, Петр, а у вас есть связь с экипажами? - спросил меха-ник-водитель.
- Ну а как же, а с кем же ты думаешь, мы по рации связыва-емся, с немцами что ли? Хотя и их слышим… Сейчас почти всё открытым текстом идёт, у нас даже с матом, а немцев мы правда плоховато понимаем, но где не понимаем там догадываемся. Они только на другой волне разговаривают.
- Так, может быть, связист передаст нашему комбату - младшему лейтенанту Степанову, что мы живы с Иваном, - ска-зал я.
- Ну а как же, сейчас организуем. Какой его позывной?
- «Гром-3», - сказал я.
Радист стал вызывать нашего комбата, а мы с механиком и сержантом Самойловым стояли рядом.
Радист передал по рации комбату, что ребята со сгоревшей рядом самоходки живы и сидят на КП.
- Скажи им, что они молодцы вдвойне, потому что и воева-ли хорошо, и живы остались. Пусть пока будут на КП, ждут моих распоряжений, - сказал комбат.
Мы все слышали. Похвала командира была приятна. Осоз-нание достойно исполненного долга, да ещё с таким боевым ре-зультатом и благополучным для нас исходом вызывало непереда-ваемое удовлетворение и какую-то мальчишескую гордость.
В этот момент почему-то я вспомнил Сашу, медсестру из госпиталя, вспомнил, как в последнюю минуту прощания она обняла меня и мы поцеловались. На глазах её были слёзы. Я сказал  ей тогда: “Саша, я буду тебе писать”. “Я буду ждать твои письма и прошу тебя только об одном - будь жив,” - сказала она.
Вспомнив об этих её последних словах, об этой её просьбе, я как бы вновь увидел её затуманенные  слезами голубые глаза и сказал про себя: “Саша, сегодня я выполнил твою просьбу и при первой возможности выполню свое обещание, напишу тебе письмо”.
Сержант Самойлов подошел к раненым солдатам, спросил каждого о самочувствии и сказал:
- Крепитесь, ребята, скоро мы вас отправим в санбат (сани-тарный батальон), - а затем, направившись к выходу, сказал. – Пойду к своим посмотрю, как там обстановка, немцы, похоже, угомонились. Надолго ли? Но, думаю, ночью не полезут.
На топчанах стонали раненые пехотинцы, те, кто был ранен легко, как могли, ухаживали за ними, пытаясь облегчить их стра-дания. Самым доступным всем болеутоляющим средством была цигарка из махорки. Курили почти все, отчего в блиндаже дым стоял хоть “топор вешай”. Особенно сильно коптил светильник, по традиции изготовленный из снарядной гильзы.
Мы вновь лишись всего, как погорельцы. Не было у нас ни шинели, ни котелков, ни даже курева.
Раненый в руку автоматчик, стоявший у входа, поделился с нами махоркой.
- Закурите, ребята, может быть, согреетесь, а то вид у вас такой, навроде вы замерзаете, - сказал он.
Мы действительно ощущали озноб, ибо были раздеты, а гимнастерка и брюки, насквозь пропитанные газойлем и маслом, не согревали душу. Сказывались как спад нервного напряжения, которое всегда присутствует в бою, последние бессонный ночи, а также урчащие пустые желудки.
Мы с механиком вышли из блиндажа. Захотелось глотнуть свежего воздуха, а также посмотреть, что там творится на белом свете. Было уже темно и неестественная, после недавнего боя тишина нарушалась лишь рычанием наших самоходок. Ни одного выстрела, ни одной ракеты, ни с нашей, ни с немецкой стороны.
Наступала ночь, очередная тревожная ночь, не сулящая солдату ни сна, ни отдыха.
Линии фронта в обычном её понимании нет, пятнадцать че-ловек пехотинцев - это считай что ничего, а самоходки в ночное время беззащитны, по сути.
Пехотинцы рассказывали, что ночью их разведчики ходили в “поиск” в расположение немцев. Думаю, что и немецкая раз-ведка могла свободно проникнуть в расположение наших войск. Кстати, силуэт, оказавшийся прошлой ночью в поле моего зре-ния, был наш разведчик, и хорошо, что очередь из автомата, про-изведённая мной не была направлена непосредственно в него. Это выяснилось позже в беседе с сержантом Самойловым.
Выглядывая из траншеи, мы с механиком обменивались тревожившими нас мыслями, а холод и отсутствие чего-либо съе-стного особенно гнетуще действовали на нас.
Было холодно и сыро.
- Пойдем в блиндаж, - сказал я, - там теплее.
Мы уже были у входа в блиндаж, когда услышали рычание и лязг гусениц приближающейся к командному пункту самоход-ки. Мы остановились. Самоходка подъехала к самому блиндажу, из её верхнего люка показалась голова танкиста.
- Эй, есть тут кто живой? - раздался голос младшего лейте-нанта Степанова.
- Есть! - радостно заорали мы одновременно с механиком.
- А из пехоты в блиндаже есть кто? - спросил комбат.
- Есть, есть, - сказал механик.
Младший лейтенант Степанов выбрался из люка, соскочил с самоходки и, спрыгнув в траншею, по-братски обнял нас обоих и сказал:
- Ну что, молодцы, небось, продрогли и проголодались?
- Надо думать, - сказал я.
- Ну ничего, сейчас подкрепимся. Вот-вот должны подвести нам снаряды и жратву.
- Да у нас ни котелка, ни ложек нет! - сказал механик води-тель.
- Ничего как-нибудь выйдете из положения, у пехотинцев возьмёте на прокат. Пока мы будем загружать снаряды в само-ходки, вы покушаете затем на этой же  машине, которая привезет снаряды, отправитесь в штаб полка в резерв. Заодно с этой маши-ной отправим убитых и раненых своих и пехотинцев. Где пехот-ный командир?
- Здесь я, - сказал подошедший сержант Самойлов.
- Понял, о чем я вёл речь? - сказал младший лейтенант.
- Понял, - ответил сержант.
- Ну раз понял, значит действуй, подготовь раненых и на-корми своих из нашей кухни, думаю, что всем хватит. Сколько у тебя осталось народу?
- Пятнадцать человек, - ответил сержант, - в строю, а ране-ных двадцать, из них четверо тяжело.
Мы все гуртом вошли в блиндаж. Все раненые, за исключе-нием тех, которые не могли подняться, сгрудились у входа, ус-лышав рыканье и лязг подошедшей самоходки. Они сразу окру-жили младшего лейтенанта, видя в нём как бы своего “ангела спасителя” и, загалдев все сразу, забросали его вопросами.
- Спокойно, хлопцы, я коротко отвечу на все ваши вопросы. Сейчас прибудут машины с боеприпасами и кухней. Подкрепитесь, а затем всех раненых отправим в тыл. Лица солдат просветлели, и это было заметно даже в потемках.
- Вот это порядок, как в танковых войсках, - загалдели сразу солдаты теперь уже повеселевшими голосами.
Вскоре подъехали к КП батальона два Cтудебеккера, из од-ного из них солдаты хозвзвода выгружали термосы с горячей ка-шей, а затем стали выгружать ящики со снарядами. Выгрузив часть снарядов около командного пункта и наполнив солдатам котелки кашей и чаем, а также выдав на всех несколько буханок свежего хлеба, машины отправились в сторону расположения  самоходок, занимающих позиции правее, у дороги.
В этот раз нам ещё выдали по сто граммов водки.
Минут через тридцать машины вернулись на КП пехотного батальона. На одну из машин солдаты погрузили убитых, среди убитых были и наши танкисты, на другую погрузили всех ране-ных. С этими машинами отправились в штаб полка и мы с меха-ником-водителем.
В штабе полка нас встретили радушно, выдали шинели, ко-телки, ложки, опять покормили, предварительно вновь налив нам по сто грамм водки, и после расспросов отправили нас со старшиной хозвзвода в землянку на отдых.
В землянке уже были такие, как мы, “погорельцы” - меха-ник-водитель, наводчик и два заряжающих. В этой землянке на-ходился так называемый резерв. Ребята окружили нас, расспра-шивали о прошедшем бое, но мы уже были не в состоянии не только отвечать на все вопросы, а даже держаться на ногах. Бук-вально свалившись на нары, мы уснули мертвецким сном.
 
В «РЕЗЕРВЕ». НОВЫЕ ПОТЕРИ

В резерве мы “прокантовались” целых три дня. Отоспались, отъелись, в общем, как на курорте побывали. В нашей землянке посередине была установлена “буржуйка” и ребята постоянно поддерживали в ней  хороший огонь. Мы буквально разомлели от тепла и регулярного трехразового горячего питания. Кроме нар и печки, в землянке был ещё и большой стол с лавками по обе стороны. На столе лежали письма, не востребованные солдатами и офицерами, погибшими или ранеными в боях. Среди этих писем было и письмо на имя лейтенанта Соловягина, нашего командира, погибшего в бою под м/з Лачи.
На второй день нашего пребывания в резерве мы с механи-ком водителем посетили могилу лейтенанта Соловягина. Захоро-нен он был на опушке леса у дороги. На совсем свежем холмике могилы был установлен деревянный обтесанный столбик, заост-рённый вверху, на заострённой верхней части столбика была ук-реплена металлическая звезда, окрашенная красной краской. Краска ещё не высохла.
Рядом с нашим командиром было ещё несколько захороне-ний, но только без звёздочек.
Сопровождающий нас офицер штаба сказал нам, что звёз-дочку для нашего командира смастерил его земляк, помощник командира хозвзвода.
Я вспомнил как перед последнем боем, в котором погиб наш командир, он перебирал свои личные вещи, документы и награды; кстати, у него был ужё орден “Красной звезды”, и часть своих вещей и документов он передал своему товарищу в хозвз-вод.
Теперь, – я подумал, – видимо командир предчувствовал приближающуюся смерть.
В этот же день мы с механиком водителем встретились с помощником командира хозвзвода, был он в звании старшего сержанта, примерно одного возраста с Юрием, может быть чуть помоложе. Мы рассказали ему о том, как  погиб Юрий, а также передали ему те личные документы, которые мы нашли при нём после его гибели. Взял я себе только фотографию Юры, которую храню по сей день. Офицерскую книжку Юрия мы передали в штаб полка.
Мы обсудили также со старшим сержантом (фамилию его я не помню) как нам ответить на письмо, пришедшее на имя Юрия Соловягина, которое мы увидели на столе в нашей землянке “ре-зерва”.
Вечером этого же дня мы втроем ломали головы, как нам сообщить такую страшную весть родственникам Юрия, но поду-мав о том, что “похоронку” они получат всё равно, мы описали в письме всё то доброе, что запечатлелось в нашей памяти о Юре, описали обстоятельства боя, в котором он погиб, а также сооб-щили место его захоронения.
Наконец-то появилась возможность у меня написать письмо Сашеньке. Я жив, я помню тебя, я тебя люблю. На тон моего письма, конечно же, наложили отпечаток события последних дней, но в нём были мои юные чувства и выражалась надежда и даже уверенность на встречу.
На четвертый день нашего отдыха в резерве в полк для по-полнения прибыло три самоходки. Самоходки были новенькие, чуть ли не прямо с конвейера.
Мы с механиком получили новую машину, дали нам заря-жающего, но командира машины не было. Офицеров не хватало, уж очень быстро они выходили из строя. И опять у нас экипаж неполного состава. Начальник штаба полка сказал мне:
- Ты Мальцев, опытный парень, мы тебе доверяем командо-вание экипажем. Доверяем! 
Приятна такая оценка, но ведь за этим доверием стоит на-грузка и ответственность, требующие две головы, четыре руки, четыре глаза и две жизни.
Опробовав машину, механик с заряжающим хлопотали в боевом отделении, что-то регулировали, что-то проверяли, одним словом, осуществляли техническое обслуживание. Затем опрес-совали все фрикционы, добавили масло, дозаправились топли-вом, пополнили до максимальной вместимости боекомплект.
Меня и командиров двух других самоходных установок в это время вызвали в штаб полка, где нас заместитель командира полка и начальник штаба познакомили с обстановкой в районе м/з Лачи и приказали немедленно, по готовности, выступить в район боевых действий.
Выступили мы на исходе дня и вновь проделали путь, кото-рый в прошлый раз в самом начале закончился в противотанко-вом рву. Но теперь ров мы проследовали засветло и я, проезжая это злосчастное место, отметил в своем сознании, что стоило оно нашему экипажу очень дорого. Но это всё мысли мгновенно про-ходящие, не задерживающиеся в сознании, ибо жизнь наша в боевой обстановке не позволяла задумываться, предаваться вос-поминаниям, тем более связанным с потерями на нашем  жесто-ком, часто мгновенно обрывающемся боевом пути.
Теперь у нас и экипаж был неполным и самоходное орудие новое, а та самоходка, наверное, сошла с конвейера под трина-дцатым номером. Машины так же, как и люди рождаются с раз-ной судьбой. Какая судьба будет у нашей новой самоходки? А от её судьбы зависит и наша, так же, как и её – от нашей.
   
Благополучно, без каких-либо препятствий мы прибыли на место исходной позиции перед атакой на м/з Лачи. Теперь здесь разместились передовые службы ГСМ, боепитания и хозобеспе-чение (кухни).
Так случилось, что к нашему прибытию после очень тяже-лого боя самоходки, находившиеся на огневом рубеже у дороги м/з Лачи, вынуждены были отойти сюда на исходный рубеж по-сле того, как полностью были израсходованы боеприпасы, а дос-тавить боеприпасы на огневой рубеж не смогли.
Шла интенсивная дозаправка машин горючим и боеприпа-сами. Живой, непробиваемый, наш комбат, младший лейтенант Степанов, заросший и как будто закопчённый, но всё же живой мотался вокруг машин, подгоняя измученных непрерывными многодневными боями самоходчиков с тем, чтобы как можно бы-стрее вновь выступить на огневые позиции, только что оставлен-ные батареей. Уже ночь опустила на землю своё чёрное покрыва-ло.
А каково положение у дороги на огневых позициях, остав-ленных нашими самоходками? Может быть, немцы заняли их уже, установили свой контроль над дорогой.
Командир полка, подполковник Варава буквально орал на командиров батарей за то, что они без приказа оставили огневой рубеж. И приказ его был жестоким, как меч отсекающий головы: немедленно занять прежние позиции. Любой ценой и немедленно установить контроль над дорогой.
И вот колона самоходок, рыча и лязгая, поползла в ночь по просеке на поляну к злосчастной Лачинской дороге.
Наша самоходка ползла следом за самоходкой комбата. Я всё время смотрел за ходом движения через открытый люк. Ночь непроглядная, враждебная, тисками сжимала наши грешные из-мученные души страхом перед неизвестностью.
А вдруг немцы заняли наши только что оставленные пози-ции.
Но, случилось так, что наши самоходки отошли, а немцы, видимо не поняв причины отхода, и подозревая в этом какой-то подвох, (так мы думали потом, обсуждая эту ситуацию с млад-шим лейтенантом Степановым) не отважились занять наши пози-ции.
И вот мы на рычащих и лязгающих машинах выползи на свой огневой рубеж. Я поставил свою самоходку точно на преж-нюю огневую позицию, предварительно получив на это “добро” от комбата. Рядом маячила в темноте обгоревшим корпусом наша старая машина.
Одна за другой самоходки занимали прежние огневые позиции и последовательно глушили двигатели. Заглушили мы свой двигатель первыми, так как наша позиция была на самом левом фланге, и теперь я прислушивался как остальные самоходки, занимая каждый свой огневой рубеж, также глушили двигатели. Теперь я четко ощущал, как колотится моё сердце и какая-то лихорадочная дрожь заставляла стучать зубы.
Не знаю, что это было, страх или какое-то необъяснимое состояние организма, но продолжалось оно довольно долго.
- «Гром-2», я «Гром-3», - раздался в наушниках голос ком-бата, - как слышите меня?
- «Гром-3», я «Гром-2», вас слышу хорошо, приём, - ответил я.
Комбат осведомился о том, как мы заняли огневую пози-цию, а также о нашем самочувствии.
Я ответил, что позиция занята нами прежняя, а самочувст-вие почти в норме.
Комбат, похоже, был сейчас главным нашим воинским на-чальником. Сделал я это своё заключение из того, что, как Юра Соловягин, после того, как его оставил за себя командир батареи, так и младший лейтенант Степанов то же самое мне передал по рации – что намерен установить контакт с пехотой, и я должен при этом сопровождать его.
- Жди меня, я сейчас буду у твоей машины, - сказал комбат.
Я вооружился пистолетом “ТТ”, вылез из машины, преду-предив механика-водителя и заряжающего о том, чтобы они на всякий случай готовы были прикрыть нас огнём из автоматов.
Я выскользнул из машины как раз  в тот момент, когда ком-бат был уже рядом. Вместе с ним мы, пригнувшись, с большой осторожностью стали продвигаться между деревьями к команд-ному пункту стрелкового батальона. В руках у меня были писто-леты “ТТ” - мой и доставшийся мне “по наследству” после гибе-ли моего командира Юрия Соловягина.
Младший лейтенант Степанов был с автоматом.

Не буду описывать самочувствие наше во время этой, мож-но сказать, разведочной вылазки, скажу коротко: было оно отвра-тительным. Представьте себе: только что был жестокий бой, са-моходки отошли, оставив свои позиции, ночь, кругом лес, рядом немцы и полнейшая неизвестность последствий этого отхода.
С большой осторожностью, как разведчики, пробирались мы к командному пункту пехотного батальона, спустились в траншею. Предстояло войти в блиндаж. Никаких признаков того, что на КП есть кто-либо из пехотинцев, не было. Нужно было убедиться в этом, а, следовательно, войти в блиндаж.
Младший лейтенант, наклонившись ко мне, буквально в ухо, шёпотом сказал мне:
- Я пойду вперед в блиндаж, входить буду ползком, а ты меня прикрой сзади, держись одной стороне траншеи метрах в 5-6 от меня.
Комбат буквально вполз в блиндаж. Освещения никакого. Я услышал, как он громко сказал:
- Есть кто в блиндаже?!
Я уже был рядом с комбатом. Темень и  мертвая тишина были красноречивым ответом на вопрос комбата.
В блиндаже не было никого. Комбат, возвращаясь в тран-шею, наткнулся на меня, и мне показалось, что мы оба вздрогну-ли от этого неожиданного столкновения в темноте. Младший лейтенант так и не вошёл в блиндаж.
- Чёрт его знает, что там. Я окликнул громко, но никто не отозвался, - сказал он. – Пошли к машинам, ночь переживем, ут-ром все будет ясно.
Ночь мы пережили, и всё стало ясно, пехотный “батальон”, можно сказать, прекратил своё существование. С рассветом отку-да-то появились солдаты, было их пять человек - это всё, что ос-талось от батальона.
Утром мы узнали, что сержант Пётр Самойлов погиб. Его, как и первого командира батальона, буквально на клочки разо-рвало прямым попаданием снаряда, он унаследовал от своего комбата не только должность, но и характер смерти.
Сержант-радист был жив, теперь он командовал батальо-ном, в котором было всего четверо солдат.
День прошёл относительно спокойно, немцы молчали. Молчали и мы, но это молчание врага нас тревожило. Солдаты собрали всё, что осталось от сержанта Самойлова и захоронили прямо около КП батальона, у расщеплённой сосны, на которой был немецкий наблюдательный пункт. Неподалеку стоял обго-ревший остов нашей самоходки.
Прошло всего несколько дней, а скольких людей мы поте-ряли и это только из тех, что были рядом. Мы с механиком ещё живы. Похоже, что очередь наша ещё не подошла, но ангел смер-ти витает рядом, вырывая из наших рядов то одного, то другого. Кто или что определяет его выбор?
 
ЛАТВИЯ, ЯУИЗЕМИС. «РАЗВЕДКА БОЕМ»

Что-то произошло, видимо, на соседних участках фронта, вследствие чего немцы, по-видимому, отказались от дальнейших усилий, направленных на восстановление своего контроля над Лачинским участком дороги. Атаки с применением танков немцы прекратили, но артиллерийско-минометный огонь средней интенсивности вели, в основном днем, с короткими перерывами.
Дня через три или четыре поступил приказ о передислока-ции нашего самоходно-артиллерийкого полка на другой участок фронта. Лачинский участок дороги теперь передавался прибыв-шим нам на замену пехотинцам и артиллеристам.
Наш 1051 самоходно-артиллерийский полк РГК (резерв главного командования) постоянно перебрасывали с одного уча-стка фронта на другой с соответствующими переподчинениями. За короткое время наш полк входил в состав четвертой ударной армии, второй гвардейской армии и сорок второй армии.
Наступила зима, а в Прибалтике она, должен сказать, пре-неприятная. Вначале подморозило, пошёл снег, затем оттепель, дождь. В танке холодно и, особенно, в сырую погоду, когда иней на внутренней стороне брони тает и вся наша одежда становится сырой.
К середине декабря 1944 года Белорусские и Украинские фронты вышли на государственную границу нашей страны, а местами и перешли её.
Мощная (почти миллионная) группировка немцев как бы нависала над правым флангом наших наступающих Белорусских фронтов. В связи с этим во второй половине декабря (22-го) си-лами 1-го Прибалтийского фронта была предпринята попытка ликвидации Курляндской группировки с выходом на Латвийский порт на Балтике – Либаву (Лиепая).
Я не знаю, возможно, это был какой-то стратегический ма-нёвр, направленный на дезориентировку противника с тем, чтобы немцы не перебросили значительные силы из Прибалтики в Восточную Пруссию. Как бы сковать немецкие силы в Курляндии.
Наступление продолжалось несколько дней, возможно не-делю. Силы задействованы в этой операции были большие. Именно в этот момент наш полк входил вначале в 4-ю ударную армию, а затем во 2-ю гвардейскую.
Наступление стратегического успеха не имело. За неделю жесточайших боёв наши войска продвинулись всего на семь – десять километров.
Немцы здесь зарылись в землю капитально. Сплошные леса, а редкие дороги и просеки сплошь заминированы.
Неожиданное наступление было приостановлено, и теперь по приказу Сталина все основные силы с первого Прибалтийско-го фронта были переброшены на другие фронты, успешно разви-вающие наступление в Восточной Пруссии и Польше.
Первый Прибалтийский фронт был оголён до предела, и при этом ему было приказано вести т. н. активную оборону.
В этот период наш полк был придан сорок второй армии. Эта т. н. армия чем-то напоминала пехотный батальон, который воевал с нами на Лачинском участке дороги. Достаточно сказать, что во всей армии было броневой техники всего два самоходно-артиллерийских полка неполного состава. Думаю, что и с осталь-ными средствами усиления было так же скудно. К примеру, в нашем самоходном полку на этот момент после боев в районе м/з Лачи оставалось всего восемь боевых машин из двадцати одной.
Тактикой активной обороны предусматривалось, что каждая дивизия или полк на своём участке фронта должны были проявлять постоянную активность и тем самым держать противника в напряжении. В этих условиях наш полк постоянно перебрасывался то на один, то на другой участок фронта, где проводились т. н. фальшивые наступательные операции. В этих операциях продвижения, как правило, не было, а вот потери наши войска несли значительные.
Бои в районе м. Яуиземис Пикеляй, в которых участвовал наш полк, были особенно кровопролитными. В первых числах января нового 1945 года или в конце декабря 1944, точно я уже сейчас не помню, особенно запомнился мне бой в районе местеч-ка Яуиземис. 
Установилась морозная погода. Мороз был градусов 15-17°С, ну а нам казалось, что было все - 30°С. В самоходке невы-носимо холодно, создавалось такое ощущение, что на улице было немного теплее, чем в самоходке.
Наш полк занял огневые позиции ночью в районе коптиль-ного завода. От коптильного завода в сторону переднего края обороны немцев, метрах в ста находились два огромных сарая. Сараи были очень длинные и высокие и предназначались, види-мо, для размещения скота и кормов.
Наша самоходка заняла огневую позицию у торцевой стены правого сарая.
Этой же ночью прибыл пехотный штрафной батальон. Сол-даты рассредоточились на снегу. Холодина. Не было блиндажей, чтобы как-то отогреть хотя бы душу. Боевая операция именова-лась как “Разведка боем”. Немцы должны были думать, что это наступление, а своим же не скажешь, что это наступление, так как изначально не ставилась задача прорыва обороны немцев, вот и придумали – “Разведка боем”. А для чего? В этом и заключался весь смысл этой т. н. “тактики активной обороны”. Пусть немцы думают, что мы наступаем.
Немцы капитально зарылись в землю, а их блиндажи имели до семи накатов из толстенных бревен, так что даже тяжелый снаряд не способен был разрушить такое прикрытие.
Часов в 11 ночи приехала наша кухня и расположилась в коптильном заводе. В этот раз была моя очередь идти получать ужин на экипаж. Я взял два котелка и две алюминиевые кружки. К ужину выдавали и по сто “боевых” граммов водки.
Накануне к нам в экипаж прибыл командир машины млад-ший лейтенант Дедов Семён. Был он худощавый, маленького роста и очень весёлый парень лет двадцати - двадцати двух.
Получил я на кухне два котелка каши и две кружки, почти полных, водки. Только я из-за кирпичной стены завода вышел, как раздался специфический свист летящего снаряда или мины и тут же раздались два взрыва метрах в 70 или 100 справа и слева от меня.
Я, держа в левой руке котелки, а в правой две кружки с водкой, попятился назад за стену завода. Переждал какое-то время; вроде бы тихо, не слышно летящих снарядов.
Только вышел из-за стены и прошел метров пятнадцать, и в это время вновь “ангелы смерти” запели свою песню. Назад бе-жать было поздно и я, стараясь не разлить водку, поставил круж-ки и котелки на землю, а сам упал, прижавшись к земле и закрыв голову руками. Вновь раздались совсем близко два взрыва. Каза-лось, прямо над головой провизжали осколки.
Я сразу же подхватился, схватил котелки и кружки и бегом направился к машине.
Я уже находился между сараем и самоходкой, когда вновь прозвучали взрывы очередных немецких снарядов, но теперь я был уже в относительной безопасности.
Кашу я принес в целости и сохранности, а вот с водкой по-лучилось худо. В каждой кружке её осталось почти по половине.
Вскоре немцы перестали вести огонь, надо же было им от-крыть огонь именно в тот момент, когда я нёс драгоценный напиток.
Младший лейтенант наблюдал всю эту картину, и когда я благополучно пришёл и с сожалением сказал ему, что расплескал водку, он с ноткой юмора сказал мне:
- Ну и чудак же ты, Миша, не мог её там выпить, а то ведь я представляю, что ты не столько себя берёг, сколько водку, нахо-дясь под  немецким огнём.
Поужинали прямо на воздухе около сарая; здесь теплее, чем в самоходке, да и свободнее.
Мороз усиливался. Теперь уже никто не стрелял. Заряжаю-щий, забравшись на самоходку, сказал:
- Посмотрите весь немецкий передний край как на ладони.
Мы все забрались на самоходку, и нашим взорам предста-вилась интереснейшая картина. Весь передний край немецкой обороны, а проходила она от нас в метрах в трехстах, обозначал-ся огненными столбами и искрами, вылетающими из печных труб. Это немцы, не жалея дров, топили “буржуйки” в своих блиндажах. На нашем переднем крае такой роскоши не наблюда-лось. Поэтому-то и не стреляли ни немцы, ни наши: слишком хо-лодно было. Мороз заставлял негласно заключить перемирие на ночь.
Подогрев себя изнутри водкой и горячей кашей, мы вроде немного повеселели, и наш командир запел песню, а мы его дружно поддержали. Наш новый командир знал очень много пе-сен, причём песен фронтовых, рождённых на войне неизвестны-ми авторами и распространявшихся очень быстро по всем фрон-там, и конечно же не через газеты и радио, которых мы и не ви-дели, и не слышали, а главным образом вследствие перемещения солдат и офицеров после лечения в госпиталях.
Сейчас я уже позабыл все эти песни, а в те военные годы и после войны я знал их много. 1945-47-е годы, когда я учился в танковом училище, я собрал целую тетрадь этих песен. Отдель-ные фрагменты некоторых песен я помню и поныне. (Тетрадь эта пропала в 1947 году. Младшая сестренка Галя куда-то её задева-ла).

“Прощай, ты рота номер восемь
И ты, «КВ», братишка мой
Тебя я больше не увижу,
Лежу с разбитой головой

А танки фронт врагу прорвали
И в направленьях тут и там
Артиллеристы поддержали,
Ударив фрицам по тылам.

Мы не по трусости бежали,
Мы не по трусости ушли
Нас санитары подобрали
В носилках в госпиталь снесли”.

Кроме песен были так называемые “Клятвы”. “Клятва тан-киста”, “Клятва артиллериста” и другие. Частично осталась в па-мяти “Клятва танкиста”.

“Клянусь поршнями, шатунами
Клянусь я частью ходовой,
Клянусь кулисой, рычагами
Люблю тебя, как танк родной

Глаза твои, как фары, блещут
И, как глушитель, дышит грудь
Так пламенно уста трепещут
Когда я к ним хочу прильнуть”.

Это был своеобразный народный фольклор войны.
И еще одна песня, которую я частично помню, а частично реконструировал. Песня эта на мотив Махновской песни “Любо братцы Любо”.

 
Припев

Любо братцы любо, любо братцы жить
В танковой бригаде не приходиться тужить!
Любо братцы любо, любо братцы жить
В танковой бригаде не приходиться пожить!

Пошли в атаку танки, в огне кипит земля.
Ревет мотор и скрежет металла и огня

Припев

Гляжу в прицел и вижу - то небо, то земля
Веду огонь меж ними, не ведая куда

Припев

Меня хранит покуда изменница Судьба
Но очень меток немец и подвела она

Припев

Болванка вдруг ударила и лопнула броня
И мелкими осколками поранила меня

Припев

Хватит ли силенки стальной покинуть гроб,
Пылающий,, как факел, не встретив пули в лоб

Припев

Сестра голубоглазая от смерти сберегла
И хрупкими ручонками в Санбат приволокла
Припев

А на утро вызвали в Особый меня отдел
Почему ты с танком вместе не сгорел?
Я ж ему на это твердо говорю
В следующей атаке обязательно сгорю

Припев

Любо братцы любо, любо братцы жить
В танковой бригаде не приходиться тужить,
Любо братцы любо, любо братцы жить
В танковой бригаде не приходиться пожить.

Пели мы долго и в полный голос и вдруг мы услышали, что нашу инициативу подхватили и экипажи других машин. От песни мы как-то раззадорились и, казалось, что мороз послабел. Это был незабываемый эпизод.
Несмотря на то, что мы орали песни во всю глотку, никако-го запрета от нашего командования не было. Думаю, немцы  на-верняка слышали и удивлялись этому нашему пению.
Разведка боем была назначена на 10 часов утра.
В нашу задачу входило поддержать артиллерийским огнем наступление пехотного штрафного батальона, подавить огневые точки противника, которые в ходе боя должны были себя обна-ружить.
Ровно в 10 часов утра по приказу командира полка мы от-крыли беглый огонь из орудий по переднему краю немцев. К хо-ру наших самоходок присоединились и артиллерийские батареи 70- миллиметровых орудий.
Пехота под прикрытием артиллерийского огня поднялась в атаку, вначале молча, а затем раздались крики “Ура”.
Немцы открыли уничтожающий огонь из пушек и миномё-тов. На наступающую нашу пехоту обрушился шквальный огонь. Пулеметный огонь из немецких дзотов буквально косой косил наших солдат.  Пехота, не достигнув переднего края немцев, за-легла, окрашивая чистейший белый снег своей кровью.
В прицел было всё хорошо видно, и всё мною виденное в этот момент сжало до боли сердце, но слёз не было. Ужасно. Но оценить этот ужас я могу только теперь, а тогда... Тогда мы об этом не думали и не способны были понимать бесценность чело-веческой жизни. Цена её тогда была ничтожной.
Мы усилили огонь по обнаружившим себя огневым точкам противника. Один дзот, затем второй я буквально разнёс в щепки. Гнев и боль за гибнувших наших солдат огненной ненавистью закипала во всём моём теле, лицо моё буквально горело и снаряд за снарядом я посылал в цель с каким-то особо ожесточением и этим хотелось хоть как-то помочь нашим пехотинцам, которые, истекая кровью, отползали назад, помогая тем, кто не мог самостоятельно двигаться.
Не знаю, на какие результаты от этого боя рассчитывало наше командование, но, на мой взгляд, эти результаты были очень плачевными.
Позже наш командир машины узнал и рассказал нам, что из батальона штрафников, в котором было шестьсот человек, в жи-вых осталось всего сто пятьдесят. Сколько было ранено и сколько убито, мы не знали, но то, что на нейтральной полосе остались и убитые, а возможно, и раненые, это мы не только знали, мы видели.
Это был жестокий урок в моей фронтовой жизни. Я видел, как совершенно напрасно, безжалостно были отправлены на убой наши солдаты. Да они были штрафники, но ведь они были наши советские солдаты. Мы все знали, что в условиях войны было очень просто попасть в штрафную роту и особенно нам танкистам, ибо зависело это часто не от совершённого тобою проступка, а от оценки его одним человеком – особистом.
Не знаю, возможно, такая жестокость в период войны, и особенно в её начале, когда наши войска не просто отступали, а беспорядочно в панике бежали, была и необходима. Но сейчас в 1945-м, когда мы успешно наступали, она была неоправданной.
После боя в районе местечка Яуиземис наш полк был пере-брошен под м. Пикеляй, а затем на другой участок фронта на на-правлении латвийского порта Либава (Лиепая).
 
ПИКЕЛЯЙ. ЛИБАВА

Под Пикеляй мы прибыли ночью. Полк разместился в не-большой роще, впереди которой метрах в двухстах проходил наш передний край обороны.
В этом районе проявляли активность, наоборот, немцы и довольно-таки значительную. Они вели непрерывный артилле-рийско-минометный огонь по нашим позициям и атаковали то на одном, то на другом участке нашей обороны с применением тан-ков.
Наша задача заключалась в том, чтобы усилить противотан-ковую оборону наших оборонительных позиций, а поскольку машин у нас было мало, то командование нашего полка исполь-зовало хитрую тактику.
Ночью из рощи, где мы расположились, наши самоходки выдвигались на передний край нашей обороны, где для самохо-док были подготовлены специальные окопы.
После очередной атаки, в которой немцы потеряли три тан-ка, они попытались атаковать наши позиции на другом участке обороны. Ночью нас вновь перебросили теперь уже на другой участок обороны, и вновь немцы понесли серьёзные потери. По-сле нескольких дней этой “шахматной” боевой борьбы немцы прекратили свои атаки, но усилили артиллерийский обстрел ро-щи, в которой располагался наш полк.
Через пять - шесть дней наш полк вновь перебросили. Роща, в которой  располагался наш полк, после того как мы её покину-ли, представляла собой удручающее зрелище. Редкое дерево в ней уцелело. В основном от деревьев остались расщеплённые пни.
Зима, холод. Сколько дней и ночей в непрерывных боях, а это значит, что мы не имели возможности даже на самый корот-кий отдых. Ведь, несмотря на то, что мы постоянно были в бое-вой обстановке, нам необходимо было обслуживать машину, за-правляться топливом, маслом, пополнять боеприпасы.
Вся моя одежда была пропитана газойлем и дизельным мас-лом. Руки были, как хромовые – чёрные, как у негров. Не отлича-лась белизной и физиономия. Всё время, которое мы находились в боях, мы ни разу не умывались, и не было у нас такой возмож-ности; не было у нас ни полотенца, ни мыла. Руки мыли мы га-зойлем (солярка).
И в этих условиях, как ни странно, у нас было невообрази-мое количество вшей. Как они уживались в нашей насквозь про-питанной соляркой одежде и откуда они брались вообще? Неве-роятно.
Накануне переброски полка на новый участок фронта все экипажи посетил командир полка подполковник Варава.
Он понимал, что мы устали. Мы не жаловались ни на что. Жаловались только на одно  - нас зажрали вши.
- Ладно, хлопцы, - сказал подполковник, - скоро вам орга-низуем короткий отдых и баню.
Был уже конец января нового 1945 года, года Победы, но мы как-то не чувствовали, что она уже близка. Здесь в Прибалти-ке мы как бы завязли в непрерывных оборонительных боях.
Мы, конечно же, знали, что на центральных фронтах наши войска успешно наступают, но здесь у нас ощутимых успехов не было, а немцы оборонялись с особым ожесточением.
На участке фронта, на который перебросили наш полк, на-ши войска в ходе боёв местного значения вклинились в оборону противника на несколько километров в направлении латвийского порта Либава, на Балтике. На остриё этого самого клина и перебросили наш полк, в котором к этому времени оставалось всего пять боевых машин.
Прибыл к нам наконец-то и командир батареи, хотя весь наш полк к этому времени и представлял собой всего лишь бата-рею. Новый комбат капитан Валиев – татарин прибыл к нам в середине января. Установилась морозная погода.
Пехотная рота, в расположение которой прибыл наш полк, занимала позиции на окраине леса, перед которым раскинулась большая открытая местность, переходящая, где-то вдалеке у го-ризонта вновь в лесной массив.
Местность эта была занята нашими войсками буквально на-кануне, поэтому никаких траншей и блиндажей пехота соорудить ещё не успела, да и не смогла бы, наверное, так как усилились морозы, и установился глубокий снежный покров. В связи с этим пехотинцы пилили лес, делали как бы бруствер из брёвен, который затем засыпали снегом и утрамбовывали его. Такие сооружения защищали в какой-то степени пехоту от оружейно-пулемётного огня и осколков мин и снарядов противника, но естественно именно “в какой-то степени”.
Радость пехотинцев, связанная с прибытием в их располо-жение нашего полка, затем обернулась для них настоящим бедст-вием.
Дело в том, что в условиях морозной погоды нам приходи-лось прогревать двигатели и тем самым поддерживать темпера-туру масла в системе. По сути, каждые 30-40 минут двигатель прогревался.
Как только мы заводили двигатели, немцы тут же открыва-ли сильный минометный огнь по нашим позициям, и это обвора-чивалось настоящим бедствием для нашей пехоты.
Бой здесь проходил совсем недавно, о чем говорило боль-шое количество трупов  убитых немецких солдат, валявшихся вокруг, ещё не подобранных нашими похоронными командами.
Убитые немцы, околевшие от мороза, были отлично экипи-рованы. На ногах у них были белые бурки, обшитые коричневой кожей и на кожаной подошве, а шинели их были на тёплой под-кладке, причём у офицеров эта подкладка была из меха.
Мы с завистью смотрели на эту их экипировку, ибо наши шинели были, как говорится, на «рыбьем меху», а ботинки на резиновой подошве, и замызганные, пропотевшие, часто промок-шие фланелевые портянки не защищали ноги от холода.
Не знаю, какой «мудрец» придумал для танкистов ещё и обмотки, ведь когда от вражеского снаряда загорался танк и наши танкисты, если им это удавалось, выскакивали из горящей машины охваченные огнём, будучи ранеными, они обгорали от собственной одежды, пропитанной соляркой. И особенно обгорали до костей их голени и именно  от обмоток.
На рассвете перед боем (наступление было намечено опять-таки на десять часов утра) хозвзводовцы принесли нам в термо-сах горячую пищу. На пути к нам они попали под немецкий пу-лемётный огонь, в результате один из них был убит. Убит был старший сержант, помощник командира хозяйственного взвода, друг нашего бывшего командира машины лейтенанта Соловяги-на. Пуля попала ему прямо в сердце, пробив комсомольский би-лет, но об этом я узнал позже, после боя.
Пришедшие хозвзводовцы не только принесли нам горячую пищу, но и приказ командира полка, в соответствии с которым я должен был вместе с ними отбыть в штаб полка. В связи с этим вместе с ними на замену прибыл другой наводчик. Командир ба-тареи, командир самоходки, да и я были немало удивлены этим приказом, да ещё буквально накануне боя, но приказ есть приказ.
Я стал расспрашивать нового наводчика, пытаясь узнать причину моего вызова в штаб полка.
Оказывается, наводчик до этого был ординарцем у началь-ника штаба полка и предположительно считал, что начальник штаба решил поменять ординарца и этим ординарцем, по мнению наводчика, видимо буду я.
Во мне это известие вызвало внутренний протест, ибо я ни-как не мог представить себя в роли ординарца.
Я высказал мнение командиру машины, что меня этот при-каз не обрадовал и, если это возможно, я мог бы явиться  в штаб полка после боя.
Это моё решение было благоприятно воспринято команди-ром машины и он, посоветовавшись с комбатом, дал добро на не-го. Наводчик, прибывший на замену, с радостью воспринял это решение.
Передний край немецкой обороны находился примерно метрах в трехстах от наших позиций, на слегка возвышающейся местности.
Задача наша заключалась в том, чтобы вместе с пехотой за-хватить передний край обороны противника, а затем боевое зада-ние будет нам уточнено в зависимости от обстановки.
В атаке из пяти боевых машин должно было участвовать четыре, а одна самоходка должна была поддерживать нас своим огнём из укрытия. Заряжающий остался в резерве, в машине было тесно. Роль заряжающего выполнял командир. Ровно в десять утра, без какой-либо артиллерийской подготовки, без криков “Ура”, пехота и в её боевых порядках наши самоходки устремились к переднему краю обороны немцев.
Атака наша была настолько неожиданной и стремительной, что, когда немцы “очухались”, мы были уже в расположении их переднего края.
Против нашей машины оказался немецкий дзот, который я сходу подавил тремя первыми снарядами . и в конечном итоге мы прямо разворотили его своими гусеницами.   
Выскочившие из блиндажей немцы, побросав оружие, под-нимали руки.
Но этот наш успех, по-видимому, был неожиданным и для нашего командования, так как команды на дальнейшие продви-жения нам не было. Мы, какое-то время, стоя на переднем крае немцев, вели огонь, и естественно опомнившиеся немцы тоже открыли интенсивный  огонь по нашим самоходкам и по пехоте.
Комбат в этой атаке находился на нашей машине.
По танковому переговорному устройству мы слышали переговоры комбата с заместителем командира полка, из которых можно было понять, что дальнейшего продвижения не будет, так как дальше были минные поля, а сапёров у нас не было. Не было приказа и на отход. Наш капитан смачно выругался матом, выра-зив своё отношение к такому неумному решению, в результате чего мы представляли собой открытую хорошую мишень для не-мецкой артиллерии.
Длилась такая прямо-таки дурацкая ситуация минут пять - семь.
Загорелась справа от нас самоходка. Наши пехотинцы, за-хватив несколько пленных немцев, начали отход.
Комбат дал команду механику-водителю, чтобы он отходил задним ходом. И в этот момент я почувствовал удар, и красная огненная полоса прошла левее моей головы над левой боковой боеукладкой, снаряды из которой мы израсходовали (слава богу). Немецкий снаряд оказался кумулятивным, и это было нашим сча-стьем. Снаряд, пробив моторную перегородку, угодил в масля-ный бак ,и это было опять таки нашим счастьем.
Попади он в снаряды или в топливный бак, сегодня я не писал бы этой книги, произошёл бы взрыв.
В следующее мгновение я увидел уже только ноги юркнув-шего в люк механика-водителя и устремился вслед за ним в его люк.
Одновременно вместе с нами покинули самоходку и комбат вместе с командиром машины.
Рядом с нашей горящей самоходкой, сразу же окутавшейся чёрным клубящимся дымом, оказался наполовину занесённый снегом окоп, в который мы тут же юркнули с механиком. В окопе можно было  в какой-то степени укрыться от пуль и осколков снарядов.
После того, как наша самоходка задымила, немцы усилили огонь по ней с целью уничтожения её экипажа. Особенно усилился миномётный огонь. Мины взрывались, вздыбливая вокруг снег, перемешанный с землёй.
Комбат с командиром, следом за нами покинувшие само-ходку, тоже ввалились к нам в окоп.
Пехота наша отходила ползком и перебежками.
В окопе было тесно, и мы с механиком решили двигаться вслед за нашей отходящей пехотой.
- Давайте, ребята! - сказал комбат. - Мы следом за вами.
Выбравшись из окопа, мы с Иваном, как ужи, ползком, ис-пользуя малейшую возможность укрытия от осколков мин, по-ползли в сторону нашего переднего края. Ползли мы с ним по следу нашей самоходки, которая оставила своими гусеницами в глубоком снегу две дорожки.
Ползли быстро, глотая разгорячёнными ртами воздух попо-лам со снегом.
Только бы добраться до своего переднего края, только бы преодолеть это открытое, смертоносное пространство. Ползли, не обворачиваясь, периодически, как только рядом рвались мины, вдавливали себя в снег.
Оставалось не более пятидесяти метров, когда мы, не сгова-риваясь, подхватились и побежали, пригибаясь к земле. И вот окраина леса и наши укрепления из бревен и снега, сооружённые пехотой. С разбега мы падаем в эти подобия окопов и прижима-емся к брёвнам не в силах перевести дух.
Опять нам с Иваном повезло, “ангелы смерти” миновали нас. Наверное, наша очередь ещё не подошла.
Сколько секунд нам потребовалось, чтобы преодолеть смертоносное пространство трудно сказать, но, думаю, что они были рекордными.
Механик, переведя дух, уже наблюдал вместе с пехотинца-ми за тем, как преодолевали пространство между смертью и жиз-нью наш комбат и командир машины.
Немного придя в себя, и я высунул нос из-за бруствера. Са-моходка наша уже горела во всю, периодически выбрасывая оче-редные клубы дыма и огня. Это рвались баки с горючим и бое-припасы.
Комбат и командир несколько задерживались в окопе в на-дежде на ослабление огня противника. Две оставшиеся целыми наши самоходки уже отошли на исходные позиции и теперь вели интенсивный огонь по огневым точкам немцев с целью их подавления.
Огонь немецких минометов ослабел.
Теперь всё наше внимание было приковано к командирам. Вот они выскочили из окопов и быстро поползли по нашему сле-ду. Метрах в ста от нашего переднего края они, так же как и мы, подхватились в полный рост и побежали. Маленький младший лейтенант Дедов Семен и высокий капитан Валиев бежали, при-гибаясь, рядом и вдруг капитан Валиев как бы споткнулся и упал. Младший лейтенант ещё бежал, затем тоже упал. Тяжело наблюдать, когда на глазах твоих гибнут боевые товарищи. Но нет, младший лейтенант ползком возвращается к месту падения капитана и тут же отделяется от него, и усилено работая руками и ногами, ползёт к нам. Последние метры он уже преодолевает бегом. Не добежав до нашего укрытия, он вновь падает. Мы мгновенно с Иваном выскакиваем из своего укрытия и ползком устремляемся к своему командиру. Неужели и он погиб почти у кромки своего спасения?
Нет, командир жив, но его уже оставили силы, он ранен в руку. Это видно из того, что снег у его правой руки окрасился кровью.
Подхватываем командира и волоком втаскиваем его за бру-ствер в укрытие.
Мы все раздеты, теплой одежды на нас нет никакой. Это за-кон: в атаку танкисты идут легко одетыми. Это как средство спа-сения от огня и минимальная скованность одеждой. Вместе с нервным напряжением покидает организм и тепло, и хотя резко потеплело, нам холодно.
Пехотинцы помогают нам делать перевязку нашему коман-диру. Он уже в норме, рана не очень серьезная - сквозное пулевое ранение в области правого предплечья, но кость не задета.
Комбат погиб, разрывная пуля угодила ему в затылок и ра-зорвала всю лицевую часть, в этом убедился командир машины.
Когда ослабнет огонь, ночью его подберут на нейтральной полосе наши солдаты, а уже завтра мы похороним его в районе расположения нашего штаба. Благополучно вышел из боя экипаж младшего лейтенанта Степанова. Он непробиваем!
Итак, можно подвести итоги. Из пяти самоходок осталось три, две сгорели сегодня. Это уже не полк и даже не батарея.
Зам командира полка собрал нас всех оставшихся в живых в подобии укрытия, за огневыми позициями пехоты метрах в двухстах. Раненых сразу эвакуировали на обыкновенных подводах (на санях).
Первым делом нам дали телогрейки и накормили. Замести-тель командира полка распорядился нам выдать водки. Возмож-ность выпить водки не была ограничена, поэтому мы сгоряча и горя выпили с механиком-водителем по полной кружке. До этого столько водки я никогда не пил, да и вообще употреблять её мне приходилось крайне редко.
Выпили, поели горячей каши с тушенкой, согрелись. Выпи-тое вино, ослабление нервного напряжения и систематическое в течение длительного времени нахождение в боях без сна и отды-ха сделали свое дело. Мы сильно опьянели.
Пришли подводы похоронной команды, на сани были по-гружены убитые солдаты, наши и немцы. И вот, вместе с этими уже замороженными трупами на сани погрузили и нас с Иваном.
Мы опьянели очень сильно, так что неспособны были пере-двигаться без посторонней помощи, но хорохорились.
Получилось так, что подводы с трупами направлялись в оп-ределённом для них направлении, а нам на одном из перекрёст-ков дороги нужно было несколько в сторону - в штаб нашего полка.
На перекрестке мы с Иваном слезли с саней и уселись на бревно, валявшееся у перекрёстка. Только на это и хватило у нас сил.
Не знаю, как бы мы добирались до штаба, до которого было не менее пятисот метров, если бы на наше счастье не подъехал на мотоцикле с коляской наш полковой почтальон Смирнов (кстати, раньше он был тоже наводчиком на самоходке). Он и подвёз нас до штаба полка. Доставил нас он не в самый штаб, а в хозвзвод, понимая, что в таком виде мы не могли предстать перед командо-ванием полка. В хозвзводе он прямо подкатил нас к кухне.
Нас окружили сразу со всех сторон, стали расспрашивать “как там наши гробы?” Поняв сразу, что мы не очень способны на разговор, нас накормили, не забыв  налить нам ещё по сто грамм, после чего устроили в пустующей землянке на отдых.
 
ПРИКАЗ

Проснулся я от того, что мне стало невыносимо холодно. Вся моя телогрейка и плащ-палатка, которой заботливо меня ук-рыли солдаты хозвзвода, были мокрыми. Я осмотрелся.
Блиндаж был низким, перекрытие его было слабым: не бо-лее чем в два наката из тонких брёвен, между которыми сейчас сочилась вода. На улице глубокая оттепель. Снег тает интенсив-но, и талая вода просачивается сквозь лёгкое перекрытие землян-ки.
Эти землянки делали наши, немцы оборудовали блиндажи более основательно.   
Механика-водителя рядом со мной не было. Я подхватился, пытаясь понять, сколько сейчас времени, и сколько я проспал.
На улице пасмурно, даже хмуро, моросит мелкий дождь.
Я направляюсь опять к кухне и не потому, что мне захоте-лось есть. Нужно было сориентироваться, найти механика-водителя, обогреться.
- Ну и здоров же ты спать, - сказали ребята, хлопочущие около кухни, - тебя уж тут из штаба приходили разыскивать, но ты спал, как праведник, и офицер штаба сказал: “Ладно, пусть выспится, он небось два месяца не спал”.
Меня накормили горячей кашей, показавшейся мне очень вкусной. Повар налил мне немного водки, и я, прислонившись прямо к котлу кухни, расположенной под навесом, обогревался изнутри и снаружи.
Время, оказывается, было около тринадцати часов, это зна-чит, что я проспал около 16-18 часов. Такого по продолжительно-сти сна в моей жизни не было ни до, ни после этого.
Приведя себя именно в порядок, и в первую очередь, впер-вые за последние два - два с половиной месяца умывшись, я на-правился в штаб полка. Механика-водителя я ещё не встретил, но мне сказали, что он проснулся раньше меня, покушал и вероятно пошёл в штаб.
В штабе полка меня встретили, я бы сказал, приветливо, с каким-то особым уважением. Офицеры штаба расспрашивали о прошедшем бое. Затем появился начальник штаба капитан Паш-ков.
- Здравствуй, сержант Мальцев, рад видеть тебя живым и здоровым, - сказал капитан и протянул мне руку.
Я с каким-то стеснением вложил в его руку свою, до ужаса грязную лапу. Капитан крепко пожал мою руку и, положив затем свою руку мне на плечо, сказал:
- Ты явился с некоторым опозданием, не выполнив мой приказ, но, в общем, ты молодец и заслуживаешь не только ува-жения. У нас с тобой будет серьёзный разговор, но немного пого-дя, а сейчас, товарищи офицеры, - сказал он, обращаясь к офице-рам штаба, стоявшим вокруг, - и ты, сержант, пойдем, отдадим последний долг нашим боевым товарищам, погибшим в послед-нем бою.
Хоронили капитана Валиева и ещё двух наших самоходчи-ков, погибших в последнем бою. На капитана Валиева было страшно смотреть. Разрывная пуля, попавшая ему в затылок, ра-зорвала всю лицевую часть головы, и её прикрыли марлей.
Захоронили наших боевых товарищей в общей могиле на опушке леса у дороги. Солдаты из охраны штаба произвели са-лют из автоматов. На холмике из талой земли солдаты установи-ли деревянный обелиск с табличкой, на которой были фамилии захороненных, их воинское звание, год рождения и дата гибели. Рядом был свежий холмик с таким же обелиском, здесь захоро-нен друг лейтенанта Соловягина. Затем все возвратились в рас-положение штаба. Офицеры штаба шушукались, говорили, что не грех было бы и помянуть погибших. Начальник штаба, видимо уловив их мысли, сказал:
- Это мы сделаем чуть позже.
Я шёл погружённый в свои мысли, а были они о погибших. Я всё ещё не знал, зачем меня вызвали в штаб. Начальник штаба пригласил меня в штабной блиндаж и, усадив за импровизиро-ванный стол, сооруженный из нетолстых оструганных сосновых брёвен, после некоторой паузы сказал:
- Так вот, сержант Мальцев, командование полка решило направить тебя в танковое училище. Образование у тебя прилич-ное, воевал ты отлично, за что командование полка представило тебя к высокой боевой награде, так что по всем статьям ты за-служиваешь стать офицером танкистом.
Сказанное капитаном было настолько для меня неожидан-ным, что я сразу как-то растерялся, а стоявшие рядом офицеры штаба стали меня поздравлять, полагая, что известие это должно меня обрадовать.
Но это известие не только не обрадовало меня, а должен сказать, прямо-таки разочаровало.
Нужно было понять мою психологию в то время. Я всё вре-мя неудержимо стремился в бой, а всякого рода обстоятельства (ранения, а теперь эта посылка в училище), как бы вытаскивали меня из боя вопреки моим стремлениям, к тому же каждый сол-дат мечтал дойти до Берлина. Это моё разочарование видимо яр-ко отразилось на моём лице, так как начальник штаба сказал:
- Ты что не рад этому?
Я сказал, что действительно это меня не радует и что я хо-тел бы остаться в полку.
Начальник штаба и присутствующие при нашей беседе офицеры были буквально ошарашены такой реакцией с моей сто-роны.
- Ну и чудак же ты, Мальцев, - сказал мне один лейтенант, - ты откуда родом-то?
- Из Белгорода, Курской области, - ответил я.
- А когда последний раз был дома? - спросил капитан.
- В сентябре 1941 года, - сказал я.
- А родители твои живы? Отец где, мать, братья, сёстры есть у тебя?
- Мать, две сестры и брат живы, а вот об отце я ничего не знаю. Получил единственное письмо от матери ещё в июне, они пережили оккупацию, а вот об отце не написала ни слова она. Наверное, погиб. Перед войной он был машинистом паровоза.
- Так вот сержант, училище, в которое тебя направят, веро-ятно, находится в городе Ефремове, Тульской области, а это не-далеко от Белгорода. Глядишь, и домой сможешь заскочить, род-ных повидать. Неужели не хочется?
Этот разговор как бы поколебал моё первоначальное непри-ятие сделанного мне предложения, если можно только считать это предложением.
- А что, разве меня одного только вы направляете в учили-ще? - сказал я.
- Если направите нас вместе с механиком-водителем, тогда я согласен, - сказал я, следуя укоренившейся в моём сознании со-лидарности со своим боевым другом, с которым мы чудом выжи-ли в последних боях.
- Нет, сержант, это невозможно. Нашему полку предписано направить только одного человека, да и у твоего механика, от-личного бойца, слабовато с образованием.
В конечном итоге, общими усилиями, всякого рода соблаз-нами, главным из которых была возможность повидать своих родных, меня уговорили.
В заключение начальник штаба  сказал:
- Ну ладно поговорили, уговорили, но в конечном итоге, сержант Мальцев, мы люди военные, а приказ есть приказ, его нужно выполнять.
- Ясно, товарищ капитан, - сказал я.
- Ну вот, теперь другое дело. Тебе ведь предстоит стать офицером, поэтому уже сегодня ты должен всеми своими потро-хами впитать одно непреложное положение Устава: приказ на-чальника – закон для подчинённого. Он должен быть выполнен безоговорочно, точно в срок.
- Понятно, товарищ капитан, - ответил я.
- Ну ладно, ты явился в штаб полка на сутки позже, в связи с этим ровно на сутки времени у нас меньше на всё связанное с твоей отправкой в училище. Прямо сейчас в штабе оформят всю необходимую документацию, для чего ты сообщишь все данные о себе, а потом я рекомендую тебе отмыться в бане. Мы тут не-подалеку в лесу организовали что-то наподобие бани. Сменишь бельё и обмундирование, а то ведь ты и не замечаешь уже, что по тебе целые полки вшей ползают.
Выйдя из штабного блиндажа, я сразу же встретил своего механика-водителя, который, похоже, ждал меня.
- Здравствуй, Иван, -  сказал я, где ты пропал?
- А ты где пропал? - ответил он мне, улыбаясь.
- Я-то не пропал, да и ты вижу живой и невредимый, просто мы с тобой где-то разбрелись в разные стороны.
- Да, похоже, так, - сказал он с какой-то сожалеющей улыб-кой. - Ну что тебе хорошего сказал начальник штаба? В каком ты теперь чине? Ординарец? - спросил с некоторым укором в голосе Иван.
- Хуже, - ответил я, и физиономия при этом моя видимо имела довольно кислое выражение.
- Ну и что? Какими пилюлями тебя накормили в штабе, что физиономия твоя так сморщилась? – сказал Иван.
Я рассказал Ивану всё подробно. Рассказал, как отказывал-ся, как меня уговаривали, как я просил, чтобы нас с ним вдвоём направили в училище.
Выслушав эту мою историю, которую я выпалил ему зал-пом, Иван с какой-то по-отечески тёплой улыбкой сказал:
- Ну и чудак же ты, Миша, это же хорошо. Что же ты ещё брыкаешься. Это же конец войны для тебя, наконец, и со своими родными повидаешься, живы же ведь. А я… Какой из меня офи-цер? Я крестьянин, да и образование у меня семь классов. Одним словом, тут ты зря хлопотал обо мне.
Мы с Иваном, потихоньку двигаясь к хозяйственному взво-ду, всё ещё продолжали обсуждать сложившуюся ситуацию и за-кончили обсуждение тем, что решили немедленно отправиться в баню.
 
БАНЯ

Старшина хозяйственного взвода выдал нам чистое белье и новое обмундирование, а также рассказал, как пройти в баню, которая располагалась в лесу, метрах в пятистах от штаба полка. Откуда-то вдруг появился солдат с машинкой и остриг нас наго-ло.
- Всё своё барахло сдадите там, его сожгут. Да, вот вам мешки, аккуратно сложите в них чистое обмундирование и смот-рите, не напустите в него своих насекомых, которых вы развели до ужаса много, - сказал старшина. – Посмотрите, вон ваши воло-сы аж шевелятся от этой гадости.
Мы как-то уже привыкли к вшам, да и они привыкли види-мо тоже к тому, что мы их почти не трогали, поэтому стаями пол-зали по нашей одежде, по голове, шее, лицу. Только что в рот не заползи.
Получив кроме белья и обмундирования ещё и по полотен-цу, размером чуть больше носового платка, а также по кусочку хозяйственного мыла, мы с Иваном направились в баню.
Баня располагалась на небольшой поляне в лесу и представ-ляла собой обыкновенный сарай, срубленный из свежеспилен-ных, неошкуренных сосновых брёвен. Крыша была в виде наката из таких же брёвен, а щели между  брёвнами уплотнены мхом.
Рядом с баней стояли две водомаслогрейки, в которых по-догревалась вода, которую ведрами таскали солдаты хозвзвода из небольшой речушки, протекающей поблизости.
Раздевались прямо на улице. Место, где мы раздевались, а также тропинки к бане и водомаслогрейкам были устланы ело-вым лапником.
Раздевшись, мы отнесли всю свою одежду в сторону, к мес-ту, где горел большой костер, и бросили её прямо в огонь. Такая была команда. После этого взяли обыкновенные танковые ведра (овальные, с прямыми стенками), набрали в них из водогрейных котлов горячую воду, она была чересчур горяча, поэтому разба-вили её снегом и направились в баню.
Благо, была оттепель. Приподняв брезентовый полог, слу-жащий дверью, мы с Иваном вошли в баню.
Пол в бане был тоже из лапника. В бане было почти темно, стоял теплый густой туман, остро пахнущий хвоей. Небольшое окошечко почти не давало света, но нас предварительно сориен-тировали.
Постепенно в тумане мы освоились и увидели  с правой стороны от входа большую кучу камней. Камни эти были до-вольно крупными и навалены были на какой-то железный каркас. Всё это устройство разогревалось специальной форсункой, видимо, такой же, как и в водомаслонагрейке, а топливом была солярка.
Нагретые достаточно сильно камни как бы аккумулировали тепло и обогревали баню.
Можете себе представить эту баню, но даже и такая сейчас она была для нас великим благом.
Мы не столько мылились, сколько скоблили ногтями на-мокшее и слегка распарившееся тело. Особенно старались мы от-скоблить свои руки, которые по цвету мало чем отличались от рук негра.
В бане уже мылись трое солдат, и когда мы раздевались, видели, как они мотались из бани к водомаслогрейке с пустыми ведрами. Поэтому технология мытья нам уже была понятна.
Намылив голову и лицо, поскоблив чуть-чуть руки и окатив себя водой с головы до ног из ведра, я тоже выскочил из бани к водомаслогрейке за очередной порцией воды.
Солдаты хозвзвода, обслуживающие баню со злом заорали на меня:
- Ты что?! Думаешь, здесь водопровод?! Не успел войти в баню и уже израсходовал ведро воды! Ты думаешь легко енту водичку таскать из ручья, да ещё мы её черпаем котелком!
Я огрызнулся:
- А ты думаешь воевать в самоходке легко?! - сказал я. - Я полгода, наверное, не то, что не мылся в бане, не умывался даже!
Солдат, пытавшийся было преградить мне путь к водяному крану, сразу как-то смягчился и сказал:
- Ну ладно, давай мойся, но водичку всё же аккуратней рас-ходуй.
Раза четыре мы с Иваном ходили по воду.
Солдаты периодически брызгали водой на камни, поддавая парку, что тоже запрещалось банщиками.
В общем, кое-как помылись. Оделись во всё чистое, и как-то сразу стало легко и приятно. Такое было впечатление, как буд-то мы содрали с себя не просто грязь, а какую-то грязную, лип-кую шкуру, плотно наклеенную на наше тело, и теперь, когда она содрана, создавалось ощущение комфортности и легкости.
Мы сразу же решили с Иваном, что завтра опять пойдем в баню.
Руки наши, несмотря на то, что мы подвергали их жестоко-му скоблению и  не только ногтями, но и камнями, так и не от-мылись.
На следующий день мы вновь посетили баню. На этот раз старшина то ли раздобрился, то ли команду ему такую дали, вы-дал нам с Иваном помимо полотенца с мылом ещё и почти новые кирзовые сапоги и по паре новых фланелевых портянок. Помимо этого мне выдали новую шинель и шапку, а телогрейку и тан-кошлем я сдал.
Теперь я был экипирован с иголочки.
В этот раз мы с Иваном помылись более тщательно. На вы-ходе из бани, после помывки, солдат предложил нам намазаться какой-то вонючей жидкостью в пахах и подмышках.
Теперь не только тело, но и ноги мои блаженствовали. Осо-бое удовлетворение я получил от сапог, ведь за всю службу в ар-мии я еще ни разу не носил сапог. Была возможность “поменять-ся” с пленными немцами, что многие наши ребята и делали, но для меня это была неразрешимая проблема, так как нога у меня подъемистая, а после того как левую стопу вообще поуродовало и она стала у меня не столько горбатой, но и кривой, ни о каких сапогах я и мечтать не мог. Кирзовые сапоги мне подошли хоро-шо, и это меня особенно обрадовало. Ничто, мне кажется, так солдата не унижает, как ботинки с обмотками.
Когда я надел сапоги, новую шинель, которая мне тоже пришлась в пору, старшина как-то крякнул и сказал:
- Ну, теперь нужен и ремень хороший.
И достав откуда-то из заначки кожаный офицерский ремень, сам подпоясал меня, сказав: 
- Не забывай, сержант, старшину, когда генералом станешь.
- Спасибо, товарищ старшина, не забуду, даже если и мар-шалом стану, - сказал я, и мы все дружно рассмеялись.
- Ну добро, иди, представляйся командиру полка, теперь ты одет по-офицерски, - сказал старшина, крепко пожав мне руку.
Поблагодарив еще раз старшину, мы с Иваном направились в штаб.
В штабе полка, к нашему удивлению, мы встретили млад-шего лейтенанта Степанова. Встреча эта была настолько по-дружески тёплой, что у меня даже на глазах выступили слезы.
- Какими судьбами, товарищ младший лейтенант, что там все закончилось? - спросил я.
- Это для тебя всё уже закончилось на этой войне, а нам с твоим механиком придётся повоевать, - сказал он, разглядывая меня со всех сторон. – Ну, брат выглядишь ты отлично. Я говорю начальнику штаба, какого хрена его посылать в училище, он ведь готовый командир, представляйте к офицерскому званию и всё. Грамотный парень, воюет отлично, да еще и живучий. Скольких ты офицеров потерял за последние месяцы боёв, троих? А сам живой. По сути, пять месяцев был командиром самоходки. Нель-зя говорит. Это тебе не первый год войны. Сейчас уже не то вре-мя. Я шучу, конечно, училище нужно закончить, чтобы стать полноценным офицером. Меня-то вызвали в штаб за тем, чтобы я характеристику боевую на тебя написал, да заодно, чтобы по-мыться в бане. Командование решило наконец-то хоть по очереди помыть нас, а то ведь мы окончательно закуржавели и завшивели. Я здесь с заряжающим. Сейчас сходим с ним помоемся, а потом забираю тебя, Иван, с собой. Подменишь моего механика, он с наводчиком помоется и отдохнет, и так по очереди все должны пройти через баню. Ты-то теперь отмылся и отоспался. Ну ладно, Миша, иди, начальник штаба тебя уже ждёт.
Я вошел в штабной блиндаж. Капитан Пашков встал из-за стола, отдал честь и бодрым солдатским голосом доложил:
- Товарищ капитан, сержант Мальцев после двойной по-мывки в бане и полной переобмундировки прибыл по вашему приказанию!
- Вольно, сержант, -  сказал капитан. - Теперь я вижу, ты в полном порядке. Документы на тебя готовы, завтра утром в со-провождении офицера штаба выедешь в город Митаву на сбор-ный пункт. Там соберут всех, таких же как и ты, со всего фронта, а оттуда уже эшелоном поедете.
Вошел в блиндаж командир полка подполковник Варава в сопровождении начальника особого отдела старшего лейтенанта Смирнова.
- Смирно! - Скомандовал капитан.
Офицеры штаба повскакивали, отдавая честь, я также отдал честь.
- Вольно, вольно - сказал подполковник и, оглядывая меня, сказал обращаясь к начальнику штаба, - ну что подготовили всё к отправке сержанта в училище?
- Так точно, всё готово, товарищ подполковник, - ответил начальник штаба.
Подполковник повернулся ко мне, подошёл и сказал:
- Поздравляю, товарищ сержант, слышал о тебе, знаю, что хорошо воевал, вот мы и решили направить тебя в военное учи-лище. Командование полка представило тебя к высокой прави-тельственной награде, с чем я тебя поздравляю ещё раз. Надеюсь, ты и в училище будешь учиться так же отлично, как и воевал, и станешь достойным офицером нашей славной Красной Армии.
Я был взволнован настолько, что казалось вот - вот слёзы хлынут из моих глаз. Вот ведь какая ерунда, ни в каких, как бы ни были они сложны, ситуациях ни одной слезинки не появляется у меня на глазах, а вот в такой обстановке, от радости что-ли, слёзы у меня всегда близки.
- Служу Советскому Союзу! - ответил я, отдавая честь.
Командир полка пожал мне руку. Затем поздравил и пожал руку старший лейтенант Смирнов. Пожимая мне руку, он сказал:
- Молодец, сержант, ты честный солдат и отлично воевал, желаю тебе успехов.
Моя душа не отозвалась на его рукопожатие дружелюбием, и мне показалось, что он это почувствовал. Затем подошли офи-церы штаба и, также поздравляя, пожимали мне руку.
Это событие было самым дорогим и самым ярким в моей боевой биографии.
Командир полка вместе с особистом прошел в соседнее по-мещение блиндажа.
Начальник штаба, обращаясь ко мне сказал:
- Собирай свои вещи и завтра в 9:00 утра чтобы был у шта-ба, а сейчас можешь быть свободен, отдыхай. Да, получишь су-хой паёк на дорогу у старшины хозвзвода, а утром придёшь чуть раньше, получишь денежное довольствие у начфина.
Я вышел из штаба и направился в сторону хозвзвода в ка-ком-то полуошалелом состоянии. Уж очень много приятного об-рушилось на меня за эти два дня.
Вдруг сзади откуда-то подбежал ко мне механик-водитель.
- Ну, что сказали тебе в штабе, когда отправлять будут? - переводя дух, спросил Иван.
- Завтра в девять часов утра. Всё, Ваня, расстаёмся мы с то-бой. Будь жив самое главное, я напишу письмо, как доеду, а ты ответь, если сможешь, обязательно. Ну, а в штабе… поздравляли меня, командир полка поздравил и даже особист, а ведь помнишь, как он нас терзал, когда мы  “сидели” под станцией Луше. Поздравляли меня с какой-то высокой правительственной наградой, только с какой именно, я не знаю. Говорят, что представили к награде, а когда я её получу, Бог его знает. Ну, об этом ладно. Что будем делать?
- А делать будем вот что, -  сказал Иван. – Мы, пока ты был в штабе, сходили с младшим лейтенантом Степановым к месту похорон нашего комбата, а потом он с заряжающим в баню по-шёл. Велел его ждать, сказал, что что-нибудь сообразим на про-щание. Сам понимаешь, говорит, нужно и помянуть погибших, и проводить Михаила.
- Ладно, пойдем в хозвзвод, я должен получить у старшины вещмешок и сухой паек на дорогу, - сказал я.
Старшина выдал мне новый вещмешок, две буханки хлеба, три банки тушёнки, пять пачек горохового концентрата и не-сколько кусков сахара рафинада, а также кусок хозяйственного мыла и полотенце.
- Ну, вот и всё, сержант, а там уже новый старшина будет о тебе заботится, - сказал, как бы извиняясь и разведя руки стар-шина.
- Спасибо, товарищ старшина за всё, - сказал я, и опять что-то защекотало у меня в глазах.
- Ладно… Будь здоров самое главное, - сказал старшина и  вдогонку нам крикнул, - на обед не опаздывайте!
 
ПРОВОДЫ

Придя в землянку, я переложил всё своё имущество, и акку-ратно, насколько это возможно, вновь уложил его в вещмешок. Помимо сухого пойка, который я получил только что, была у ме-ня ещё одна вещь, о которой знал только механик-водитель. Вещь эта - пистолет “ТТ”, который, как я уже упоминал, достался мне от погибшего командира, лейтенанта Соловягина. Зачем я его оставил себе, я не знаю. В полной мере я не отдавал себе об этом отчет. Думаю, выработалась уже привычка иметь при себе писто-лет, но главным образом, я хранил его как память о погибшем командире. Свой пистолет я сдал. Пистолет я запихнул в меховую рукавицу, которые, в последнем бою, достались мне от немецкого пленного офицера и, замотав его в полотенце, упрятал между буханками хлеба.
Вскоре пришли младший лейтенант Степанов с заряжаю-щим из бани какие-то побелевшие и помолодевшие. Младший лейтенант, заросший основательно в последнее время, сегодня побрился, и это изменило его внешность до неузнаваемости.
- Ладно, хлопцы, времени у нас мало, пойдёмте, пообедаем, да нам с Петром и тебе Иван нужно ещё как следует выспаться, а то бог его знает, когда ещё придётся поспать. Утром рано мы, как говорится - на Запад, а Михаилу - на Восток. Пиши, Михаил, не забывай. Тебя представили к ордену Отечественной Войны, я пи-сал на тебя характеристику в штабе, и об этом мне сказал нач-штаба. Придет приказ о награждении - сообщим тебе, если ко-нечно будем живы. Ну и мне есть, чем похвалиться. Пришел при-каз о присвоении мне звания лейтенанта, так что сегодня есть повод для торжества.
Мы все дружно поздравляли лейтенанта и направились к кухне. Опять встретились со старшиной. Увидев нас, он сказал:
- Все ко мне в землянку, всё готово, товарищ лейтенант.
Оказывается, лейтенант всё обговорил со старшиной нака-нуне, потому что когда мы вошли в землянку, которую занимал старшина хозвзвода и которая одновременно была и складом об-мундирования и продовольствия, стол был уже накрыт.
Стол, по нашим понятиям, был накрыт по-царски. Амери-канские колбасные консервы из большой прямоугольной банки были нарезаны крупными ломтями, свиная тушёнка в банках, тоже американская, копчёное литовское сало излучало изумительный запах, от которого слюна у меня стала выделяться фонтаном. Венчала стол в центре горка отличного белого хлеба, а в мисках дымилась горячая гречневая каша, обильно сдобренная сливочным маслом.
Да… подумал я, ну и молодец же старшина.
Выпили, помянули погибших товарищей, вспомнили всех - и Юрия Соловягина, и капитана Валиева, и старшего сержанта Колесникова, помощника командира хозвзвода, друга Юры Со-ловягина (его фамилию я узнал только сейчас от старшины) и других солдат и офицеров, погибших в последних боях.
Затем, после принятия очередной порции водки, разговор переключился на живых. Поздравляли лейтенанта Степанова с присвоением очередного воинского звания, поздравили и меня с наградой, которую я так никогда и не получу, и с тем, что война для меня уже закончилась. Много было сказано хороших по-дружески теплых слов в мой адрес моим комбатом и механиком-водителем, моими боевыми товарищами, с которыми я прошёл немалый боевой путь по Литве и Латвии, теряя боевых друзей.
За пять месяцев почти непрерывных боёв наш полк потерял почти всю боевую технику (самоходки) и не менее 90% личного состава экипажей, выступивших в бой после формировки.
В завершение торжественной трапезы старшина угостил нас папиросами “Казбек”, сказав, что комполка простит ему эту вольность.
В разговоре, который касался лично меня, лейтенант Степа-нов упомянул о боевой характеристике, которую он написал на меня в связи с представлением к правительственной награде и направлением в воинское училище.
И только спустя сорок семь лет, когда мне в связи с ранени-ем на фронте оформляли инвалидность, я познакомился со своим личным делом в Свердловском райвоенкомате  города Белгорода. И вот только тогда я лично, своими глазами прочитал эту харак-теристику. Прочитал я и другие характеристики, в разное время написанные на меня моими непосредственными командирами за время моей последующей службы в армии.
Привожу дословный текст боевой характеристики, напи-санной на меня моим комбатом, младшим лейтенантом Степано-вым 01.02.1945 года.
 
Боевая характеристика

На наводчика самоходной установки 1051 самоходно-артиллерийского полка сержанта Мальцева Михаила Павловича 1924 года рождения, русский, Образование общее: 9 классов, Военная военно-воздушная спецшкола в 1941 году, член ВЛКСМ с 1944 года №21180742. В Красной Армии с 1943 года. В действующей Армии с 1944 года. Уроженец Курской области,Белгородского района, Село Михайловка.
За период пребывания в 1051 САП с 01.08.1944 года по 01.02.1945 года, в боях с 01.09.1944 года по 01.02.1945 года показал высокие боевые качества.
В неоднократных наступательных операциях по доколачиванию Курляндской группировки врага, проявлял мужество и отвагу.
Огнём из своего орудия подбил два танка, уничтожил 4-е пулемёта и до 20 человек вражеской пехоты.
За проявленное мужество и отвагу представлен к правительственной награде.
В бою смелый, инициативный и волевой сержант.
Дисциплинирован, свое дело знает отлично. Исполнителен. Свободно ориентируется в любой боевой обстановке.
Делу партии Ленина – Сталина, делу нашей победы над врагом – предан.
Вывод: После предварительной подготовки может быть использован командиром СУ-85.
               
Командир 1-й батареи младший лейтенант
/Степанов/
С характеристикой согласен начальник штаба капитан
/Пашков/

Гербовая печать
1051 Самоходный
Артиллерийский полк.
 
Копию этой характеристики я снял для себя и моих потом-ков на память о своем участии в Великой Отечественной Войне.
Награды, к которой меня представили, я так и не получил. Кто её получил или присвоил себе, я не знаю, но то что она была, я уверен, так как в то время был приказ Сталина, в соответствии с которым за каждый уничтоженный немецкий танк наводчику выплачивалась премия в сумме 500 рублей и он представлялся к ордену Отечественной войны, а приказы Сталина, как известно, исполнялись строго.
Я уничтожил в последних боях три немецких танка, за ко-торые моя мама получила 1500 рублей. Почему мама? Дело в том, что мы деньги не получали, так как расходовать нам их было негде, поэтому с нашего согласия деньги, включая и денежное довольствие, начальник финансов полка высылал по указанному нами адресу родным.
Только уже позже, когда я был в училище, мама мне напи-сала в письме о том, что она получила эти деньги, которые были очень кстати, ибо в то время она бедствовала неимоверно, имея на руках троих малых детей, не имея ни квартиры, ни какого хо-зяйства, в недавно освобожденном, почти до основания разру-шенном Белгороде.
Итак, я уезжал в училище после более чем года пребывания на фронте в боях, после двух ранений, без единой награды, даже самой малой. И только в личном деле моём была зафиксирована запись о том, что я к награде представлен.
Я это пишу для того, чтобы развеять неправильные, наив-ные представления некоторых людей сейчас, которые думают о том, что фронтовики в войну имели много боевых наград.
Таких на фронте можно было встретить очень редко. Это уже потом награды находили награждённых и зачастую после войны, а в те годы всё на войне было, как в калейдоскопе.
Люди прибывали на фронт, и зачастую их участие в боях ограничивалось днями, часами, а иногда и минутами. И за это время они становились либо убитыми, либо ранеными. И их и запомнить не успевали в части. В отличие от многих я был живу-чим.
Почти всегда после представления к награде приказ о на-граждении приходил в часть спустя месяцы, а за это время на-гражденный мог быть либо убит, либо ранен.
Как выяснилось много лет спустя, награды погибших или выживших присваивались недобросовестными офицерами шта-бов.
Будь награда не высокой, она возможно и дошла бы до меня уже после войны, но такой орден, как “Отечественная Война”, был слишком соблазнительным для штабистов, которых в те го-ды не очень баловали наградами.
Хотя орден “Красной Звезды”, которым я был награжден ещё в первых своих боях в 1437 Самоходном артиллерийском полку 1-го Краснознаменного танкового корпуса, до меня дошел-таки, но после войны, в 1949 году.

Завершив торжественный обед, который стал для нас и ужином, и поблагодарив старшину за всё, мы отправились в зем-лянку. Нужно было, и особенно лейтенанту Степанову, его заря-жающему и моему механику-водителю, как следует выспаться, так как рано утром им предстояло возвращение на передний край, в экипаж. Счастья моим друзьям, только бы были живы!
Мне же предстоял путь от фронта в новое неведомое для меня будущее. Каким оно будет для меня?
Утром ещё темно, сыро, моросит мелкий дождь.
Лейтенант с ребятами уже встали, встал и я.
- Неплохо бы согреться и похмелиться, - сказал лейтенант
И мы все дружно засмеялись, поддерживая это его желание.
Пошли на кухню. Повар снабжал, наполняя термосы горя-чей кашей, хозвзводовскую команду, которая должна доставить горячую пищу экипажам, находящимся на переднем крае.
Пришёл старшина.
- Ну что, лейтенант я вижу вы уже готовы. Вместе с моими ребятами поедете заодно.
Мы поели горячей каши с тушёнкой, выпили чаю. Старши-на налил-таки нам из фляги по сто граммов. Так что все наши скромные желания до сего часа пока сбываются, как будет даль-ше, известно одному богу.
До последней минуты я был со своими боевыми товарища-ми, и когда они уселись в Студебеккер, погрузив термоса и ме-шок с хлебом, неимоверная грусть охватила меня, и какое-то тя-желое чувство сковало мое сердце.
Разные мысли громоздились в моем сознании. Как сложится наша судьба и особенно судьба моих боевых друзей? Минует ли их “ангел смерти”? В эти последние минуты я чувствовал себя как бы виноватым перед ними, теперь я вновь переживал и негодовал в душе на себя за то, что дал согласие ехать в училище. Я испытывал в эти минуты чувство стыда, как будто я изменил себе и своим боевым товарищам, предпочитая фронту тыл. Как я мечтал попасть на фронт, а сейчас я как бы изменил своей мечте, покидая фронт хотя и по приказу, но всё же с моего согласия. Я понимал, что моё согласие было чисто символическим, но всё же оно было.
Попрощались, обнялись, говорили добрые слова и напутст-вия друг другу.
И вот машина тронулась, и невидимая нить нашей общей боевой судьбы, связавшая нас много месяцев, разорвалась.
Как сложится судьба моих боевых товарищей? Я отдавал себе отчет, что складывалась теперь она для них и для меня по-разному.
Слезы стояли в моих глазах, и я украдкой сморкался в пла-ток, подаренный мне когда-то в госпитале Сашенькой, стыдливо стремился скрыть их.
Машина скрылась за поворотом лесной дороги.
Подошел старшина и, по-дружески положив мне руку на плечо, сказал:
- Не горюй, сержант, у каждого из нас в этой жизни своя дорога и своя неповторимая судьба. Тебе пора уже в штаб.
Он вытащил из кармана шинели вчерашнюю пачку “Казбе-ка”, угостил меня папиросой и сам закурил.
- Счастливого тебе пути.
И пожав мне крепко руку, пошел заниматься своими дела-ми. Мне показалось, что и у него в это время глаза стали влаж-ными.
Как-то сразу сникнув, я буквально поплёлся в землянку, ог-лушенный всем происшедшим в последние минуты.
Взяв свой вещевой мешок, я направился в штаб полка.
В штабе полка я получил у начфина денежное довольствие и после добрых напутственных слов, сказанных начальником штаба и офицерами, присутствующими в это время в штабе, и последних рукопожатий мы с лейтенантом Кудряшовым, офице-ром штаба, усевшись в Студебеккер, нагруженный стреляными гильзами от снарядов, отправились в путь.
Я уже не помню, сколько времени мы были в пути, помню только, что прибыли мы в городок Митава, где находился пере-сыльный пункт и где формировалась группа танкистов, направ-ленных в танковое училище.
 
МИТАВА. НА ВОСТОК

Городок этот был в Латвии, и поскольку время моего пре-бывания было в нём очень коротким, не более двух суток, впе-чатлений о нём у меня не осталось никаких.
Только одно, довольно неприятное событие, связанное с моим пребыванием в Митаве, осталось в моей памяти.
Лейтенант Кудряшов очень быстро выполнил свою миссию, сдав меня и документы на меня начальнику пересыльного пункта, фамилию которого я не помню, помню только, что он был в чине майора, и вид у него был довольно свирепый.
Нас разместили в каком-то полуразрушенном двухэтажном в прошлом жилом доме. Сейчас же жителей в нем не было.
В комнате, где меня поместили, уже были такие же, как и я, кандидаты в курсанты военного училища. Всего их было человек пять или шесть, но запомнил я только одного – старшину Шепту-нова (фамилия подлинная).
Старшина Шептунов был старше меня примерно лет на пять и, как я понял, служил он механиком-водителем танка у крупного танкового военного начальника. Одним словом, воевал, как говорится, во втором, а может быть и в третьем эшелоне. У него был орден “Красной Звезды”, и что особенно впечатляло, одет он был во всё хромовое - хромовая куртка, хромовое галифе, хромовые сапоги. Как выяснилось значительно позже, всё это  было никакое не хромовое. Просто он чистил свой костюм и сапоги гуталином. Был он невысокого роста, худощавый. На бледном угреватом лице с водянистыми серо-голубыми глазами выделялся несоразмерный лицу, тоже угреватый нос. Волосы у него были редкие, неопределенного рыжевато-белесого цвета.
Держался он примерно так, как держатся обычно зазнав-шиеся холуи больших воинских и иных начальников.
Мне было на него абсолютно наплевать, если бы не случай, который произошел со мной на следующий день во время по-грузки в эшелон.
Среди нас были не только танкисты, но и солдаты и сер-жанты из других родов войск, а всего человек сто пятьдесят - двести, точно я не знаю.
И вот, когда нас привели на станцию на погрузку, и мы ка-кое-то время ожидали, когда подадут теплушки, вдруг ко мне подбегают какие-то солдаты, хватают у меня рюкзак и в приказ-ном порядке требуют, чтобы я следовал за ними.
Я было попытался возражать, но очень быстро понял, что это бесполезно. Я сразу понял причину моего задержания, хотя никак не мог взять себе в толк, кто и когда мог проникнуть в тай-ну моего рюкзака, в котором как я уже говорил, был пистолет “ТТ”.
Позже я узнал от ребят, что когда у нас был шмон (проверка нашего имущества) в комнате и я спрятал свёрток в печь, это ви-дел Шептунов – “хромовый” старшина, он ещё тогда спрашивал у ребят, что там в печь спрятал сержант Мальцев.
Тогда почему-то все, в том числе и я подумали, что он сек-сот, но не придали этому значения, и, как выяснилось позже, на-прасно.
Меня, можно сказать, приволокли в помещение неподалеку от посадочной платформы к начальнику пересыльного пункта.
- Вот он, - сказал один из сопровождавших меня солдат.
Майор со свирепым лицом скомандовал:
- А ну проверьте, что у него в рюкзаке!
Сердце моё ушло в пятки. Солдат развязал вещевой мешок и высыпал всё содержимое его прямо на пол. Майор подошел, взял сверток, обернутый полотенцем, и извлек пистолет из рука-вицы.
Я уже не помню, что он орал в мой адрес, какие только уг-розы и кары обрушил он на мою голову. В этот момент я почему-то был в состоянии полного безразличия. Помню, что орал на ме-ня, обещал отправить меня в штрафной батальон.
Потом потребовал от меня объяснений: для какой цели, для чего я везу с собой в тыл пистолет? Чем я собираюсь заниматься в тылу? Может быть, грабежом с помощью оружия?
Я рассказал всё, как было на самом деле, что пистолет этот достался мне после гибели моего командира лейтенанта Соловя-гина, и оставил я его себе в память о погибшем командире.
Он долго еще орал, грозился, но этим и ограничился. Пода-ли под погрузку вагоны.
Я собрал всё своё имущество, которое высыпали на пол солдаты, обнаружив при этом, что забрали у меня не только пис-толет, но и исчезла банка тушёнки.
Интерес со стороны майора ко мне уже пропал, и я, потря-сённый происшедшим, поплелся на платформу, где уже шла по-грузка в эшелон.
Может быть, через час или два эшелон наш отправился. Те-перь мой путь лежал на восток.
Я не помню, через какие станции мы проезжали. Помню только, что когда наш эшелон прибыл в Полоцк, я тут же разуз-нал у кого только можно, а главным образом у машиниста паро-воза, о том, сколько времени эшелон будет стоять на станции По-лоцк. И только выяснив, что эшелон будет стоять не менее двух часов, тут же отправился в “Зеленый городок”, где в прошлом году в сентябре - октябре месяце я находился в госпитале на из-лечении. Мне очень хотелось встретить Сашу, медицинскую се-стру, к которой после госпиталя я был более чем неравнодушен.
Я не шёл, я бежал, и каково же было моё разочарование, ко-гда прибежав на место, я узнал, что госпиталь, в котором служи-ла Саша передислоцирован на Запад, вроде бы в Паневежис.
Я тут же развернулся и бегом направился на станцию. Ребя-та, с которыми я ехал в теплушке и с которыми успел познако-миться, удивились столь быстрому моему возвращению. Я объ-яснил им причину, а эшелон наш на станции стоял еще шесть ча-сов, вместо двух.
Я, конечно, внутренне переживал, что свидание с Сашей не состоялось и, видимо, это ярко отразилось на моем лице, что по-служило поводом для легких дружеских шуток со стороны по-священных в это моих новых товарищей по теплушке.
Эшелон наш, наконец, отправился в ночь, на восток, к рас-свету.
Эшелон шёл на восток. Судьба, как всегда, распорядилась по-своему. Вновь, как непослушного, своенравного ребенка, как бы шлепком под задницу, она выдворила меня из огненной все-пожирающей пасти войны.
Признаться, в этот раз, я не очень сопротивлялся судьбе. Видимо, суждено мне было жить после войны, да я в этом и не сомневался. Какое-то подсознательное чувство мне постоянно говорило о том, что я буду жив, и не только о том, что останусь жив, но даже о том, что меня серьёзно не покалечит война.
Для чего судьба сохранила мне жизнь? Для счастья? Да, мы все мечтали о счастливой мирной жизни после войны. Мы, мож-но сказать, заслужили страданиями такую мирную и счастливую жизнь. Мы надеялись и даже были уверены, что наша жизнь по-сле войны будет счастливой. Об этом были все наши беседы, этим светились глаза улыбающихся лиц солдат, вместе со мной мчащихся в эшелоне навстречу этой светлой мечте. Но война всё ещё продолжалась, а навстречу нам – на запад, в сторону фронта шли эшелоны с войсками и техникой, и в нашем солдатском соз-нании возникало двойственное чувство: с одной стороны ра-дость, что война для нас закончилась, а с другой стороны чувство вины перед теми, кто ехал на фронт, кто должен был заменить нас и даже отдать свою жизнь вместо нас и за нас на этом последнем, жестоком и очень кровавом этапе войны.
Бои шли уже в самой Германии; до Победы оставалось ме-нее трех месяцев, но мы об этом естественно не знали.
Ураган войны, подхвативший меня как щепку, пятнадцати-летним мальчишкой, занёс меня вначале чуть ли не на самые вос-точные рубежи нашей Великой Родины, затем перебросил на са-мые западные её рубежи и вот теперь он возвращал меня почти в то место, откуда в 1941-м я ступил на свою самостоятельную в жизни дорогу – дорогу, начавшуюся с Войны.
Теперь мне шёл девятнадцатый год. Три года и четыре с лишним месяца я топаю по этой дороге. Тяжёл и жесток был путь моего мужания. Это был путь моей юности, юности, опалённой войной.
г. Белгород    декабрь 1993 г.
 
СОДЕРЖАНИЕ

Часть I. Детство моё и Родины.
Часть II. Юность, опалённая войной!
Аягуз.
Путь в неизвестность.
Даурия.
Поход.
Госпиталь.
Мальта.
Дацан.
Людиново.
Курилины.
Учебные будни. Письмо.
Операция "Багратион".
Боевое охранение.
Опасная встреча.
Поломка.
Литва. Медсанбат.
Бой под Биржаем.
Происшествие в Радвилишкисе.
Купишкис. Полоцк.
Сопровождение эшелона выздоравливающих.
Снова в строю.
"Беседа" у "Особиста". Зампотех.
Бой близ поместья Лачи.
Гибель командира.
В объятьях смерти.
В резерве. Новые потери.
Латвия, Яуиземис. Разведка боем.
Пикеляй. Либава.
Приказ.
Баня.
Проводы.
Митава. Путь на восток.