Рассказ Бориса Кривошеева «Пустая комната» (http://www.proza.ru/2012/06/04/452), безусловно, заслуживает внимания. Это образец незаурядной прозы для интеллектуалов, с философией и психологией, с неожиданными поворотами, на полном ходу радикально меняющими картинку, где отвлечься – означает не понять ничего и раздраженно махнуть рукой, вылезая из оврага на обочине.
Название не случайно. Слово «пустота» вообще несёт важную смысловую нагрузку: перекликаясь с «атараксией», оно выражает философию жизни героев, отсылая нас к Эпикуру и гедонистам, а может, и к буддистской нирване («позитивная и прекрасная в своей завершенности, как пустота»), с другой стороны – это намек на «опустошенные тела и сознания» эстетствующих под винными парами молодых людей, потерявшихся в жизненных ориентирах.
Показателен и финальный эпизод: когда распахиваются двери горящего дома, оставшиеся в живых герои видят объятую пламенем пустую комнату, хотя до того там были сложены и подожжены трупы их товарищей. Здесь можно усмотреть авторскую мысль о внутренней пустоте той категории людей, после которых не остается ничего, словно их и не было на свете. Но можно прочесть и по-другому, всё зависит от того, что мы хотим увидеть: «Это почти невозможно представить, но там – абсолютная пустота. Хотя на самом деле, нас в ней шестеро. И скоро мы все проснемся». Последнее предложение мне кажется авторской перестраховкой, снижающей силу восприятия сюжета с цепью жутких убийств, но работающей на идею внезапного осознания себя. В этом случае пробуждение может обозначать переворот в сознании, смену реальности, переселение душ, что угодно в таком роде, особенно в соединении с многократной сменой «первого лица», от которого ведётся повествование. К этим сменам ведущих я обязательно вернусь еще отдельно. В любом случае «пустая комната» выступает неким символом, который предстоит интерпретировать самому читателю, возможно, превратив его в самый настоящий экзистенциальный вопрос, и в этой работе читательской мысли можно усмотреть главную силу рассказа.
Но я немного забегаю наперед.
В рассказе мы наблюдаем за событиями одной ночи из жизни шестерки друзей – группы молодежи, которую можно назвать эстетствующей или квазиинтеллектуальной. Они знакомы не первый день, внутри группы есть устойчивая пара (Дэн и Ло). Как часто бывает в таких случаях, присутствует и любовный многоугольник, «вершины» которого сохнут и тлеют без ответного чувства, но, как сказала одна из героинь, внешние поиски вообще бессмысленны, поскольку без привычного между ними уровня общения уже тяжело представить себя с кем-то другим.
Собираясь вместе, молодые люди напиваются, ведут неглупые беседы, поют, музицируют. По крайней мере один из них – Алекс – «виртуозно играет на всем, что попадает ему в руки», а Дэн и Ло умеют создавать ритм. Компанию им составляют эгоцентричная Ди, влюбленный в нее «плюшевый мишка» Макс и энергичная, но быстро пьянеющая Энн. Эти укороченные имена, а может быть, просто клички, ничего не говорят о героях. Макс может вполне оказаться Максимом, Ло – Ларисой, Дэн – Денисом, а Ди – сокращением от Юля Дикова. Тогда мы представим себе какую-нибудь подмосковную дачу. Впрочем, возможно и мысленное перенесение на другой континент, если усмотреть в именах заморские аналоги. В этом я вижу одно из слабых мест рассказа: автор, имея достаточно времени, не решился прояснить место действия, ограничившись ареалом распространения яблони.
Завязка начинается со странного сна, в котором призналась Энн. Сна, в некоторой степени оказавшегося пророческим: девушке приснилась та же пустая комната, наполненная людьми, ненавидящими друг друга. Когда одного из них начинает тошнить деньгами, остальные участники сна проявляют самые низкие качества и бросаются собирать эти липкие грязные комки купюр, а кто-то даже валит несчастного на пол и бьет ногами по животу, помогая рвотному рефлексу. Потом начинает тошнить еще нескольких, остальные хватают куски стекла и вспарывают им животы, но оттуда вместо денег вываливается всякий мусор.
Данный сон, несомненно, является превосходным материалом для специалиста по психоанализу. Мне вспоминается один тест, в котором предлагалось описать, что представляет собой содержимое опрокинутой на улице мусорки, а ответы интерпретировались, как собственные страхи и тщательно скрываемые от окружающих качества. Мол, если женщина видит огрызки, семечки и порванные колготки, то она, стесняясь любой грязи в себе, приписывает нечистоплотность другим, представляя всё самое неприятное вне себя. У гармоничного человека из гипотетической мусорки выпадает что-то более нейтральное. В нашем случае из чужих животов «вываливаются противные мокрые тряпки и почему-то рыбьи головы с белыми глазами», у Ди отмечены грязные ногти, а у самой Энн начинают крошиться зубы, с кровью. Комментировать сон героини можно с разных сторон. Его вплетение в сюжет довольно тонкое и интересное, перекликается с финальным пробуждением. Но вот сам авторский прием – запрограммировать сновидением последующую композицию рассказа – конечно, не нов. Последний раз мы это обсуждали совсем недавно, на примере «Ножен для меча» Елизаветы Григ.
Говоря о стиле, хочется сказать несколько добрых слов автору. Я поймал себя на том, что читаю рассказ без натяжек и сносок, словно классика. Первое место, где я мысленно воскликнул: «Эх, ну зачем же?!» случилось ближе к середине – это была перестраховочная реплика о либидо, когда интеллектуал (или псевдоинтеллектуал, это не важно) Алекс, после нескольких заумных пассажей типа: «виртуальная утилизация невостребованного ментального субстрата на предельном уровне его субпороговой реализации, то есть, осуществляется форсированное проигрывание супрессивнных фрагментов ментального потенциала, не оформившихся в так называемой объективной реальности вследствие упругого сопротивления факторов обусловленности...», вдруг, упоминая Фрейда, забывает такое простое, всем известное слово, как «либидо», прочно связанное в нашем сознании с именем знаменитого психоаналитика. Подобные перестраховки я, кстати, встречал и в романах больших писателей, но все равно считаю это ошибкой, фальшивой нотой. Иронии Дэна по поводу «заумной чуши» было вполне достаточно, чтобы уравновесить текст, а если автор хотел просто оживить беседу рублением длинной реплики надвое, то это тоже не получилось, потому что явно. В общем, я отметил это место, как первый маленький прокол.
Позже будет еще одна перестраховка: «Из-за неопределившести... то есть, неопределенности». Автору хочется показать естественность диалогов в тех местах, где герои ударяются в философию, и это опять очень заметно, потому выходит неестественно.
Дальше последовал прокол посерьезнее – психологический. Не хотел бы предлагать автору-мужчине проверять на себе такую штуку в реале, он, скорее всего, подобно Флоберу, просто представлял чувства героя, и вот что получилось: Дэн наблюдает в щелку двери за процессом «измены». Увалень Макс по-всякому «приходует» Ло – любимую девушку Дэна. На смакование подробностей отводится 105 слов, после чего у подглядывающего парня плывет перед глазами от ревности и «что-то рушится внутри».
Есть две инстинктивные формы реакции в экстремальных случаях: активное действие и ступор. Обе обусловлены природой и заложены в генах. Есть ещё варианты, подсказанные рассудком, если ему удается блокировать чувства. Например, если допустить, что Дэн – трус, и всегда привык оценивать ситуацию. Тогда было бы понятно, почему он не может проявить естественную ярость – ворваться в комнату и дать себе волю. Но его трусливость не вытекает из поведения и диалогов, тем более что Макс – не устрашающий тип, а просто «ласковое солнышко». На таком грех не отыграться. Но Дэн не действует, он в ступоре, вот его первая реакция: «я не могу сдвинуться с места». Почему же он не уходит, оправившись от первоначального психологического шока?
Вот тут-то и начинается нестыковка: человек с таким видом реакции, находясь в подавленном, заторможенном состоянии, должен с бледным лицом отвернуться и медленно идти прочь. А если не уйти, то потерять способность к живому восприятию по причине торможения работы мозга. Но – нет! Дэн остается и долго подглядывает, благодаря чему мы имеем детальную, художественно описанную «человеком в ступоре» картину увиденного, причем в настоящем времени! Детали и речевые фигуры просто поражают, не каждый художник в порыве вдохновения так выразится об увиденном.
В целом, сцена у двери мне кажется авторским промахом. Я так и не нашел объяснения этому странному самоистязанию – рассматриванию и живописанию своей девушки с чужаком. Особенно удивил меня конец эпизода (напомню, внутри уже давно «всё обрушилось», апатия и ступор): «чувствую, что кончу, подскакиваю и судорожно зажимаю ладони между ног» – просто абсурдная реакция. Ролевые игры или фантазии в паре о третьем человеке – это одно, а экстремальная для мужского самолюбия ситуация, загнавшая человека в безвольно-опустошенное оцепенение – это совсем-совсем другое, никак не вяжущееся со смакованием «белизны ее зубов и слегка высунутого напряженного языка», красивой груди, которую «Макс мнет свободной рукой, словно зачерпывает воду из колодца». И самое главное – не вяжущееся с эякуляцией.
Хочу отметить интересный прием перевода «первого лица» от человека к человеку со склейкой киноленты, без объяснения. Первый раз это поражает особенно: когда Дэн вдруг произнес глагол с окончанием -ла, словно превратившись в женщину, я даже перечитал начало – может, ошибся в воображении, приписав речь мужчине. Потом я уже был готов и с радостью включился в разгадывание этого ребуса, явно задуманного автором: к тому, кто ведет «камеру» в своем отрезке рассказа, остальные по имени не обращаются (не помню такого). Было похоже на задачку Эйнштейна о том, кто в каком доме живет и какие сигареты предпочитает. Такой прием очень мобилизирует читателя, если, конечно, настроиться и не отвлекаться, читая залпом.
Эти неожиданные смены рассказчиков, обмен душами, «составляющими одну систему», как говорит один из героев, я бы назвал изюминкой рассказа. Они совершаются в момент сильнейшего нервного переживания, выхода на запредельные уровни – будь то потрясение от измены, обморок или настоящая смерть. Правда, читатель еще не знает о том, что смертей-то настоящих и не будет. Да и потом останется ощущение размытости границ между настоящим и ненастоящим, сном и явью.
В концовке автор еще больше усилил расплывчатость реальности – ловко стер границу между читателем, изо всех сил старающимся не потерять нить событий, соображая на ходу, кто же еще жив, кто этот маньяк-убийца, и, например, последней из «негритят», которая тоже запуталась и не может сосчитать до четырех: «Теперь что-то не так: я сижу, а передо мной три тела... нет, уже четыре...» Так и читатель: чувствует, что количество уже не важно, откуда взялся четвертый труп (а это будет Дэн, хотя по тексту его не убивали) – да откуда угодно: Макс принес канистру с бензином, а затем сбегал и убил, и в мгновение ока вернулся – вот уже и четыре.
Критиковать содержание после финальной точки вообще становится неуместно, поскольку вступает в силу самая главная авторская подстраховка: все описанное в рассказе – не что иное, как причудливое сновидение: «И скоро мы все проснемся. Утро совсем уже близко». А сны, как известно, нельзя критиковать, их всего лишь можно субъективно толковать, но с большой осторожностью и уважением к тайнам бессознательного. О Юнге и Фрейде было сказано достаточно, намек понят.
В заключение хочу привести одну любопытную цитату, найденную мною здесь, на Прозе: «Сейчас у большинства интеллектуалов, испытывающих непреодолимое желание стучать по клавишам, есть только два пути – графомания или китч» (Беспощадный Критик). Я отказываюсь назвать рассказ «Пустая комната» – графоманским. Он мне понравился. Интересно, что сказал бы автор цитаты о принадлежности данного произведения к китчу?
А.Кайданский, июнь 2012.