В книге Владимира Сорокина "Голубое сало" есть немало странных отрывков. Позволю себе привести один из них, достаточно пространный и странный:
Семен зачерпнул ковш кваса и стал плескать на раскаленную каменку. Булыжники загудели, и Борис сразу почувствовал запах свежевыпеченного ржаного хлеба.
– Как изволите выпариться, вашество, по-простому аль со стоном? – спросил из облака пара Семен.
– Давай уж со стоном.
Семен сунул в свой перекошенный рот два мокрых пальца и свистнул. Дверь кладовой отворилась, и в парную вошла Акуля – невысокая шестнадцатилетняя девка в паневе, с красивым правильным лицом, большими карими глазами и густыми распущенными каштановыми волосами. Она поклонилась князю и неподвижно встала, глядя на него исподлобья совсем по-детски.
– Раздевайси! – скомандовал Семен.
Девка сняла паневу с исподницей, свернула валиком и положила на подоконник. Несмотря на малый рост, она была прекрасно сложена и имела большую развитую грудь с розовыми пятнами вокруг коричневых, уже сосанных не одним ребенком сосков.
Князь влез на самую верхнюю проступню полка и лег на нагретое сухое дерево. Акуля взошла по проступням и ничком легла на спину князя, так что ее живот прижался к его пояснице, а грудь – к голове и шее. Голова Акули оказалась рядом с головой князя, и ее густые, свежевымытые волосы накрыли лицо Бориса. Своими маленькими, но крепкими ногами и руками она оплела его тело и еще теснее прижалась к нему. Ее белая кожа оттеняла смуглую мускулистую фигуру князя, маленький круглый зад лежал рядом с плоским задом князя.
Семен вытянул из деревянного корыта с водой березовый веник и толстый ивовый прут, встряхнул веником над каменкой, и новое облако пара окутало лежащих.
– Виноватая, ох, виноватая! – захныкала Акуля, и, придавленный ее нетяжелым телом, князь улыбнулся, вспомнив старый добрый обычай дома Арзамасовых.
Семен взял прут в левую руку, веник в правую и принялся проворно и сильно бить прутом по заду Акули, а веником – по заду князя.
– Виноватая, ох и винова-а-а-тая! – сильней и протяжней запричитала Акуля, вздрагивая всем телом.
Ее ноги терлись о бедра князя, руки тискали его плечи, прохладная грудь давила ему на шею. Ее волосы заслонили глаза князю, и в узких просветах этих густых, рассыпчатых волос мелькали блестящие мускулистые руки Семена. Если дышащий паром веник опускался на зад Бориса с глухим шорохом, то моченый прут сек плоть девушки со свистом.
Борис оцепенел от неизъяснимого блаженства, целиком отдавшись своим ощущениям. Ему было невероятно приятно лежать в клубах пара, придавленным к горячему полку молодым, полным сил и жажды жизни телом девушки, которую он видел впервые и, вероятно, никогда больше не увидит, и чувствовать и слышать, как содрогается и стонет на нем ее беззащитное тело, как дергается она от каждого удара урода-банщика, а затем и самому принимать удар, но другой – нежный, опьяняющий, пробирающий бархатным жаром до костей.
Князь закрыл глаза.
Три совершенно разных звука возникали попеременно в пространстве парной, переплетаясь, сливаясь в сложный аккорд совсем нечеловеческой, неземной музыки, разделялись снова и снова соединялись воедино: хлесткий удар прута, стон, шорох веника, снова прут, веник и стон, вскрик протяжный, прут и веник.
“Боже, боже мой, как же это все хорошо, – думал Борис в полузабытьи. – Здесь, в этой нелепой бане, в пару, отъединившись и запершись от всего мира, от зимы и заледенелых деревьев, от глухой деревни и заметенных дорог, от крепко спящих мужиков, от собак, от снежной долины, от далеких людей в далеких городах, от родных и незнакомых, от звенящего морозного воздуха и этой круглой мутной луны, висящей над всем миром, – как чудесно нам, трем теплым и голым людям, делать то, что так необъяснимо опьяняет и потрясает нас”.
Семен стал бить сильнее, и Акуля уже не вздрагивала, а непрерывно тряслась, ерзая от боли на пояснице Бориса, крики ее переходили в протяжный стон:
– Винова-а-а-а-атая! Мамушка, ох и винова-а-а-а-атая!
Ее детские пальцы намертво вцепились в плечи Бориса, голова билась о полок.
– Винова-а-а-а-атая! Винова-а-а-а-атая! – кричала она все громче и громче и, вдруг смолкнув, забилась на спине Бориса, как в припадке падучей.
Семен вмиг отшвырнул прут и веник, схватил шайку, полную ледяной воды с плавающим в ней снегом, и окатил этой водой лежащих. Девушка сразу оцепенела, словно заснула. Ледяная вода шумно потекла вниз по проступням.
“Наверно, можно и умереть от этого”, – подумал Борис и открыл глаза.
Кусок снега лежал на полке возле его лица. Он дотянулся до него губами и взял в рот. Ему сразу заломило зубы.
Акуля лежала не дыша, как мертвая.
Вода стекала и капала на мозаику. Пунцовый Семен сел на пол и тяжело дышал. От пара и работы лицо его стало страшным.
Вдруг девушка вздрогнула, приходя в себя. Пальцы и ноги ее разжались, и из груди вырвался стон слабости. Она заворочалась, силясь приподняться, но снова замерла, и князь почувствовал, как струя ее горячей мочи ударила ему в поясницу. Моча протекла по его телу, смешалась с ледяной водой и закапала вниз.
Акуля с трудом приподнялась и сползла с полка. Зад ее светился сплошным розовым пятном с косыми багровеющими следами кровоподтеков. Хромая и морщась от боли, Акуля взяла свой валик с подоконника и скрылась в кладовой.
– Ну как, вашество, исправно выпарил аль нет? – спросил Семен, готовя шайку для омовения.
– Хорошо, – ответил Борис, с трудом сползая с полка и чувствуя, что начинает терять сознание."
В общем, судя по всему, деревня, где скучал князь Н., была прелестным уголком. Наверное таким, о котором писал поэт, что там друг невинных наслаждений благословить бы небо мог. Что их в город потянуло? Кому сдались эти балы, эти несчастные, в 25 лет выношенные душей и телом светские люди? Ясно, что все тусовались вместе ради связей и секса. Но вряд ли все городские прелюбодеи вместе взятые могли получить больше радости, чем обитатель деревни.
Вышеприведенный отрывок, конечно, выдумка. Но эта выдумка вышла из мужского воображения, и частично основана на тех или иных опытах и наблюдениях автора. Вперемешку с его мечтами, конечно. Раз уж он зашел в баню, то это - до потери сознания. Вообще, русские все любят делать до потери сознания. Напиваться, ругаться, драться, е...ться, и многое другое.
Алеша Пешков вспоминал в "Детстве", что на первой порке дед засек его до потери сознания. И, думаю, это и был поворотный момент в его жизни - момент мистический, связанный с провалом в неведанное, какой может быть иногда только в наиболее редкий момент наиболее сладостного секса. Притом провал потери сознания обычно более длительный, и из него выносится более воспоминаний и образов. Что-то Пешков-Горький тогда оттуда вынес... Думаю, можно хорошее выносить, а можно и не очень. Он прихватил, кажется, и того и другого. И порка в его творчестве будет появляться во всех значительных произведениях.
Потеря сознания... Выход из себя... Вот цель русского ужасного пьянства. Цель, безусловно, благородна. Средства неадекватны.
И еще, размышляя над отрывком задумался об этом внезапном исторжении мочи. Что это? То, что мы сегодня называем женской эякуляцией? Является это какой-то более или менее общей реакцией женского организма на "чрезвычайные сексуальные обстоятельства"? Редкое исключение? Или вообще выдумка автора, каковых в книге полно?
Все-таки, при всей, мягко сказать, необычности описанной сцены, я заношу ее в категорию довольно "невинных наслаждений". На фоне дуэлей, интриг, серийных прелюбодейств и депрессивного сюицида такое чудачество не выглядит так уж плохо.