Верушка.
Из первой школы мы перешли в 8 школу, там затевался более масштабный концерт. Я никогда не был в восьмой школе, поэтому могу представить что угодно. Там был гардероб, и пожилые поэты толпились в раздевалке, воняли своим потом и красовались в осыпанных перхотью пиджаках, например, сине-зелёного сукна, у некоторых даже нитки этого сукна сгнили от ветхости, но они не покойники, просто старые поэты. Пряча хулиганский поступок в неизбежность толчеи, я умышленно заехал локтем в скулу старику краснокожему с седыми паутинами до плеч. И всё это старичьё ушло в концертный зал, там, где высокий потолок, сцена и занавес из тёмно-красного бархата. А молодёжь – старшеклассники и студенты остались в коридоре белом и почему-то без окон, и, если узкую часть коридора сравнить с улицей, то они расположились в коридоре-проспекте. По мановению руки фотографа тинейджеры сгрудились в могучую кучку. Верхние стоят, нижние легли набоковую, либо ползают на карачках. Моя сторона коридора в меньшинстве. Я упираюсь горбиной в стену. Все подыгрывают мне, грезящему королю солипсического мира, на моем горностае кляксы, вытряхнутые из непроливайки. Тут во мне что-то перемкнуло, и демон противоречия дёрнул меня оскорблять общественный вкус или это был зуд мудрости, стремление умничать выскочки и верхогляда или желание обаять публику блеском интеллекта. Отчасти, это был синдром Барбариса: придёт в кинотеатр и встанет в полный рост во время сеанса и станет выкрикивать «Свободу патриотам Чили!», пока дружинники не выведут его из зала под белы рученьки. Я начал говорить громким хорошо смазанным, как дверные петли голосом. Рядом со мной сидела девушка на костылях с загипсованной ногой, и мой выпад был против неё. Я встал в полный рост и стал прогуливаться по «проезжей части» коридора-проспекта.
– Не время ли расшибить ногу об дорическую колонну?
Затем я увидел на противоположной стороне коридора девушку с белыми пелёнками на ногах и шимпанзе с красным яблоком на коленях и, приняв её за девочку-безножку из сказки братьев Гримм, добавил:
- Время не ждёт, пока мы выспимся на рельсах!
Я облажался: с ногами у неё было всё в порядке, но не смутился: стрела Вильгельма Телля угодила в яблочко. Я вычленил из ансамбля 4 лица, 4 кирпича в стене, оставшихся непрошибаемыми к моим шутенам. Они, переглядываясь, переговаривались:
- Надо проучить его? - Да, спускать хамство нельзя!
А в аккурат напротив коридора-проспекта возник классный кабинет с широкими дверями, выкрашенными белой эмульсионной краской; когда они растворяются, происходит объединение двух объемов, взаимопроникновение внутреннего пространства комнаты и внешнего простора коридора. Я сижу в классе в ожидании Экзекутора, и вижу, того тащит, как бурлак баржу, натянув поводок, энергичная тварь: низкорослый и коренастый пит буль. @вод возится с ремешком намордника, расстегивая его. Когда бестия ощеривает пасть, мне делается дурно; я вижу два ряда острых и кривых зубов, как костяные иглы, желтых, сочащихся зеленой слизью. Пит-буль тяпает меня поочередно за левую и за правую кисти рук. Дружный смех юношей и девушек означает, что негативная энергия, направленная на меня испаряется через гудок. У пса на морде ухмылка человека недалёкого, гордящегося чувством юмора. Что смешного в моих руках: быть может, они чистили свёклу или поросли шерстью с тыльной стороны?
Я остался в классе наедине с парламентёром, переговорщиком, послом доброй воли от пожарной бригады в её противостоянии с верблюдом. Age:21. Черный фрак, белая манишка с плиссе. Нравом инок. Эспаньолкой пег. История подкидыша, найдёныша, ну, словом, человека, который смеётся.
- Ползунком был похищен и продан в рабство новозеландским букмекерам. Человеческий детёныш в сумке верещит, кенгуру шугается и скачет к финишу резвей. С 17 лет я работал в Швеции сборщиком налогов на собак, владельцы их прятали, я мяукал и по отголоску определял породу и, главное – вес, по весу начислялся тариф.
- Как тебя зовут? – Вячеслав Олаф. – Имя Вячеслав, фамилия Олаф? – переспрашиваю я. – Да. Вячеслав Олаф.
Когда двери распахнулись, и, я вновь вышел на сцену буянить дразнить подстрекать, то обратился к парламентёру – Друг мой, Виглав – я нарочно переврал его имя, призывая помощника Беовульфа – Друг мой Виглаф, пойдешь ли ты со мной воевать дракона с собачьей головой и телом четырех половозрелых юнцов?
Получив на орехи, ретировался. Я стал собирать свои рукописи в синий мешок для опавших листьев. В другой кулёк складывал книги, которые повсюду с собой таскал: Каббалу и Мабиногион. Широкие двери, выкрашенные белой эмульсионной краской раскрываются и в класс входит депутация, делегация, процессия.
Входит государыня Верушка со своей челядью в парчовом кафтане на левой боковине зелёные гребешки, на правой сиреневые; за ней её дочери в цыганских нарядах – катастрофическая деградация вкуса – старшая, средняя, младшая: по ранжиру возраста убывает и рост. А кто такая Верушка? Некогда красавица, в которую был влюблен Энди Уорхол, несущая отсвет былой красоты старушка: утонченные черты лица с пергаментной кожей, карга с девичьей осанкой. Из обращения к Олафу выясняется, что она его мать, а три цыганки ему сестры.
- Это перебор;
Ты нарушил уговор,
Покидая меня дольше чем на 3 минуты,
Ты увеличиваешь риск сердечного приступа.
(Голос дворянки столбовой Верушки спокоен от безмерной гордыни и грозен от негодования).
Дверь, запахнувшаяся после входа депутации, вновь растворяется, и в коридоре я вижу шоковую картину.
На полу валяются 6 голых мужских торсов, линия усечения проходит по пупку, нижние половины тел отсутствуют. Разрезы перестали кровоточить и иссиня краснеют как конская колбаса. Шесть телохранителей, прогневивших государыню Верушку стали мучениками и чела их украшают венчики из красных роз. Бюсты страстотерпцев рознятся ракурсами. У кого-то ладони сплющены как у богомола. У другого сжаты в кулаки и скрещены на груди, зрачки закачены кверху. У того руки разведены словно чаши весов. У этого диафрагма разверста продольно – шов черен – и зашнурована китовым усом как дамский корсет.
Запамятовал, как называется влияние луны на мировой океан? Ах, да – прилив и отлив. Заря всосала богатырей и стариков-разбойников. Я увидел сквозь стены, как на фоне луны, заслонившей пол-неба летят журавлиным клином молодёжь с гитарами и старичьё, теряя слуховые аппараты и вставные челюсти. Школа опустела. Голос интуиции каркал: бери руки в ноги, не то хватишь лиха! Капуша, я продолжал вошкаться, пока не осознал: архив уничтожили враги, дабы досадить мне, аналогично бьют гантелей по пальцу, чтобы сделать больно. В класс вламываются 4 французских жандарма в синих экипировках. Обутых в носороги, вооружённых палками с держалками четвёрка бравых ражих сорокапятилетних молодцев с лягушками в животе и жаждой разрушать в сердце. Старший по званию жандарм поднял с пола прозрачную приземистую бутылку с этиловым спиртом и ароматизатором малина - Это хорошо, что ты оставил для нас пойло! – пригубил розовой жидкости – тьфу, какая мерзость – и выпрыснул сквозь зубы, как будто на марлю, готовясь ошпарить её утюгом. Я увидел наступающее колено и замахивающийся локоть и услышал громовой бас:
«Сейчас ты раскошелишься для нас на дорогущий французский коньяк, пахнущий клопами!»