Мои встречи с Третьяковкой.
В девять лет я начал бредить от репродукций и вместе с мамой мы сочинили письмо в Третьяковскую галерею с просьбой выслать каталог хранящихся в ней произведений.
В семнадцать лет я уже встал на ноги и поехал в Москву, но там меня интересовало только одно место – Третьяковская галерея. В Москве жили родственники нашей соседки и матушка уговорила ее пустить на две ночи молодого отрока посмотреть столицу.
Вместе со мной на юг, транзитом через Москву, поехала повариха Люба из нашего садика.
Это была крупная, добрейшая и неуверенная в себе женщина. Спустившись в метро, она взвалила на себя через плечо баулы, а мне доверила нести сумочку.
Когда подошла электричка она, сунув голову в вагон, спросила: это поезд идет до курского вокзала? Ей сказали: да, идет. Она шагнула в вагон, двери закрылись и поезд уехал, а я остался на перроне с ее документами, деньгами и билетами.
Я подождал следующего и доехал до станции «курская» .
Более всего я боялся, что она по кольцевой рванет назад.
Но она стояла на перроне. И ревела...
В тихую затемненную холлу "Третьяковки" я зашел не дыша и ничего не чувствуя.
Стал подниматься по лестнице и уже здесь по стенам висели большие картины.
Первая картина – это был морской прибрежный пейзаж с прозрачной водой – словно
Цунами смыл меня до мусора, который болтается на берегу в прибое.
Если такие картины висят на лестнице то, что дальше!
То, что висело дальше, продолжало валять и перекатывать мое уже бесчувственное тело.
В залах я увидел человека, который имел неосторожность в день открытых дверей копировать "Лесные дали" Шишкина. Я увидел с какой уверенностью и точностью он кладет с мольберта мазки в масляный слой.
Для меня у мольберта стоял живой художник!
Наконец то я встретил понимающего человека, с которым я могу поговорить о живописи! Для меня это было вполне естественно, так как отец дома вечно что-нибудь рисовал и общался.
Художник сделал несколько жалобных реплик: «молодой человек, вы мне мешаете», на которые я не реагировал, а продолжал задавать вопросы о процессе.
Я отстал от него, только после того, как он был готов уже гонятся за мной по залам, как Иван Грозным за своим сыном. Тут я увидел «Московский дворик» Поленова, а дальше «Ночь» Куинджи, а дальше во всю стену «Три богатыря» и остановил живописца жестом рук: «спокойно дядя, ведите себя прилично – мы все-таки в храме»
Более всего меня впечатлило "Явление Христа народу" - своими размерами и сочностью красок.
"Боярыня Морозова" мне была хорошо знакома.
Помниться Третьяков спросил автора "сколько стоит ваша работа?"
"Десять тысяч"- ответил молодой Суриков.
"Имение купить хотите?" - переспросил Третьяков.
"Нет, хочу дожить до следующей картины".
Потом он ставил перед картиной стремянку, через лупу рассматривал полотно, спускался и качал головой - снег, который казался белым весь был прорисован цветными мазками!
Я не стал делать так, как Третьяков и ограничился общим обзором и сочуствием боярыне.
А вот большие полотна Верещагина позволили мне рассмотреть технику. Самыми разнообразными, широкими и уверенными мазками он формировал впечатляющее изображение.
Это было за пределами человеческих возможностей.
Из галереи я вышел со всклоченными о катарсиса волосами, с отрешенным лицом и
каменной походкой, это когда руки и ноги двигаются совершенно несинхронно, но человек тем не менее идет.
Мир переменился.
Я смотрел на людей и не понимал: почему они идут и едут не туда, ведь Третьяковка-то там!
Я вернулся в мир нарисованных людей.
На колбасы и фрукты в магазинах я смотрел не для того чтобы их купить и съесть, а мысленно складывая из них натюрморт.
Предо мной проносились по снегу на скрипучих санях то боярыня Морозова, то "Неизвестная" с пером на шляпе, то скакали былинные всадники с копьями.
Во всех окнах, как в раме , на меня смотрел Тропинин с палитрой и кистями, а в голове кричали прилетевшие грачи.
Постовой, в позе прокуратора Иудеи останавливал водителя и, рассматривая его права, спрашивал: " В чем истина, брат?"
Я ходил по городу, смотрел на отрешенные лица москвичей и понимал, что они меня
"Не ждали"
Ехал обратно на поезде и у соседей по вагону из всех баулов торчали, разрывая запоры колбасные батоны.