Раннее утро. Около четырёх. Хаус сидит на качелях и, толкаясь подошвой левой ноги в землю, слегка раскачивает доску. Его глаза полны слёз. Но я знаю, что эти слёзы никогда не прольются.
Погода «не очень» - ночью похолодало и вот-вот соберётся накрапывать по-осеннему нудный дождь.
- Ты идиот, - говорю я печально. – Всё, как всегда, разрушил. Сломал жизнь себе, сломал жизнь мне. Ладно, чёрт со мной, мне осталось два понедельника. Но ты-то как потом собираешься с этим жить?
- Не знаю, - отвечает он, не поднимая головы. Это искренний ответ. В самом деле, не знает.
Мы не спали всю ночь. Сначала сидели в каком-то кафе – по выбору Хауса, а я даже названия не запомнил, потом поехали в пустом автобусе, и там Хаус вдруг побледнел, и его затрясло так, что я даже испугался за него.
- Что с тобой?
- Пожалуйста, - взмолился он, – давай сойдём!
И мы сошли, и выяснилось, что он забыл трость в автобусе, а без трости идти еле может, и мы где-то у чёрта на рогах, мой мобильник разряжен, а Хаус свой вообще где-то оставил, и такси вызвать поэтому тоже проблемно.
- Чего тебе в автобусе спокойно не ехалось? – ворчу я, но ворчу больше по привычке, ибо уже чувствую – автобус навеял Хаусу совершенно неподъёмный кошмар.
Против обыкновения он не язвит и не огрызается в ответ. Он вообще не отвечает – молча, сжав зубы, ковыляет, всё больше припадая на больную ногу и отвергая все мои попытки предложить ему помощь.
Кончается всё предсказуемо – на очередном шаге его нога подламывается, и он падает. Падает неудачно – локтем на бордюрный камень – и на несколько мгновений цепенеет от боли. Закусив губу от жалости, я протягиваю руку. Снова не принимает. И тогда, выведенный из себя, я ору, что он кретин, что из-за своей дурацкой гордости он завтра сядет в тюрьму, а я пойду и наглотаюсь каких-нибудь таблеток, потому что я – рохля и размазня, и в одиночку мне не справиться с моим раком и с моим страхом, и что он предатель, иуда – нет, он даже хуже иуды, потому что у иуды была хоть выгода в тридцать сребреников, а он, как последний дурак, бросил наши жизни псу под хвост из одного спортивного интереса и вот этой самой сраной гордости.
- Всю жизнь боялся показать свои чувства, показать свои слёзы! Всю жизнь всё делал шиворот-навыворот! Оттолкнул Стейси, предал Кадди, сел в тюрьму. Правильно она прогнала тебя – с Триттером она сможет почувствовать себя женщиной, а не взрывателем, ввинченным в пороховую начинку.
- Постой! – вдруг перебивает он. – С Триттером? С детективом Триттером?
Я прикусываю язык слишком поздно – остаётся виновато молчать, теребя до красноты и прозрачности мочку уха.
- Так вот почему я получил на полную катушку, несмотря на оплаченный ущерб и глубокое раскаяние, - тихо, словно сам себе, говорит Хаус. – А я-то думал, что мне попало ещё и за твою руку.
Меня охватывает какая-то запредельная апатия. Тихо и устало я говорю:
- При чём здесь твой срок? Во-первых, Триттеру незачем сводить с тобой счёты – это ты на него злишься, а не он на тебя. А во-вторых, даже если бы обошлось штрафом, Кадди к тебе не вернулась бы.
-Зато и мне бы не нужно было сейчас возвращаться в тюрьму...
На это я ничего не отвечаю, молчит и он, сидя на поребрике, потирая бедро, не глядя на меня. Почему-то я чувствую себя виноватым перед ним, хотя ни в чём не виноват. Наконец, я нарушаю молчание:
- Ты простудишься. Бордюрный камень холодный. Заработаешь простатит, - и виноватость отчётливо звучит в моём голосе.
- Дай руку!- угрюмо, но примирительно просит он.
Встаёт с трудом и стоит только на левой ноге, почти не опираясь на правую.
- Прими викодин, пожалуйста, - кротко прошу я. – Есть у тебя?
- Я сегодня принял вдвое против обычного. Много мне это помогло?
Тем не менее, он заглатывает ещё две таблетки.
- Держись, - я подставляю плечо. – Мы не можем здесь оставаться – вот-вот дождь начнётся.
Он тяжело наваливается на меня. Он больше не спорит. И мне это не нравится.
- Вон там площадка, можем посидеть, - указываю я.
Он послушно подчиняется, и мы кое-как ковыляем к детскому ярко раскрашенному городку, но когда я пытаюсь свернуть к скамейке под грибком, Хаус тянет меня в другую сторону - к качелям.
Какая фантазия заставляет его выбрать в качестве сидения доску, подвешенную на цепях, я не знаю. Но он выпускает моё плечо и хватается за цепь.
И вот он сидит, и, толкаясь подошвой левой ноги в землю, слегка раскачивает доску. Его глаза полны слёз. Но я знаю, что эти слёзы никогда не прольются.
- Ты идиот, - говорю я печально. – Всё, как всегда, разрушил. Сломал жизнь себе, сломал жизнь мне. Ладно, чёрт со мной, мне осталось два понедельника. Но ты-то как потом собираешься с этим жить?
- Не знаю, - отвечает он, не поднимая головы.
- Как мы теперь доберёмся до дома?
- Не знаю.
- Хаус...
- Что?
- Что теперь с нами будет, Хаус?
- С тобой или со мной? – уточняет он.
- Не с тобой, и не со мной – с нами?
Он медленно глубоко вздыхает:
- Не знаю...