Не сон, а реальный случай. Произошел больше двадцати лет назад. Увы, некоторых из его действующих лиц (включая, возможно, и главную героиню) уже нет в живых. Но все эти двадцать лет он время от времени вспоминается мне, всплывает со дна и смутно светится в отдалении. И лунный свет его тревожит – это свет, которым пронизаны сны и бессонницы. Случай реальный, но ему больше пристало быть сном. Из событий, что просто ошиблись дверью и вместо мира воображаемого вошли в реальный. Если верить в переселение душ, душа этого события первоначально родилась, несомненно, сном, а уже вторично появилась (ошибясь дверью?) явью.
И до сих пор неясно волнует, держа меня в поле своего рассеянного излучения.
Я работал в «Комсомольской правде». Возможно, предлог «в» - продукт излишнего самомнения. Наверное, уместнее было бы «при». Я был собственным корреспондентом газеты по Волгоградской области. Жил в Волгограде, мыкался по заводам и степям (в зону моего корреспондентства входили также Калмыкия и Астраханская область) и диктовал свои заметки по телефону в Москву стенографистке Кате. Катин суд был самым скорым и самым правым: неизвестно, кто кого слушал внимательнее – Катя тебя или ты Катю. Диктуя, ты внимательнейшим образом следил за каждым ее вздохом. Катиным дыханьем дышала тебе в ухо сама Москва. Это столичные журналисты заведомо знают, что написали шедевр (рядом много убеждающих в этом), мы же, посредники между столицей и провинцией, раки-отшельники, не ходившие в редакции, не имевшие творческого окружения, кроме жены, которая терпеть не могла, когда ты хватал ее за локоть, пытаясь прочитать ей заметку, только что сочиненную из воздуха тобой, мы же, зависимые от Москвы, всецело зависели от Катиного сердцебиения.
Творческие люди чувствительны на погоду более, чем на голод.
Продиктовал заметку в пустоту – значит, заметка не получилась.
Продиктовал заметку в д ы ш а щ у ю, в вздыхающую пустоту – значит, сегодня ты т а л а н т, едрена вошь. Раз в два-три месяца меня, как и других собкоров, вызывали в Москву. Для помощи «этажу» - этажом нами, собкорами, называлась собственно редакция. И в этом несколько фрондерском наименовании ее отразились наши с нею непростые отношения. Да, мы от нее зависели, зависая между Черноземом» (Волгоград – Рязань – Казань и т.д.) и небесами, то есть Москвой. Но и она от нас в известной степени зависела, включая и тот смысл, что начальников (увы, в основном среднего звена) чаще набирали все-таки из нас, а не из небожителей. Так и я со временем тоже стал одним из средних начальников – начальником сельского отдела «Комсомольской правды». И не стать им не мог, потому как ни один из небожителей, как, пожалуй, и ни один из выпускников факультета журналистики МГУ вообще, не умел, разумеется, отличить пшеничный колос от ячменного, не говоря уже о ржаном.
Помощь этажу острее всего требовалась во время отпусков. Этаж обезлюдевал, этажные разъезжались отдыхать (путевки многим выхлопатывали на местах собкоры же), и мы с удовольствием занимали их пустые столы.
Встретить собкора в Москве – это к хорошей погоде.
Находясь в Москве, собкор имел шанс протолкнуть на полосу свои же материалы, пылившиеся в чужом столе, который он временно занял как господствующую высоту.
Короче, в Москву мы, собкоры, ездили охотно и нередко оказывались в ней гроздьями. Жили, как правило, в гостинице «Юность», что на Спортивной, напротив Лужников. Жили разнообразно. В будние дни и в субботы – тогда редакции работали и по субботам – допоздна засиживались «на этаже», ночами выпивали в складчину, по воскресеньям, разумеется, выпивали тоже, но разнообразно. Наибольшее разнообразие приходилось на наименьшее наличие денег.
Помню, как однажды зимой в тридцатиградусный мороз, поехали на Кропоткинскую, в музей на Волхонке, смотреть импрессионистов. (Если денег бывало в достатке, т.е. больше десятки на рыло, то, разумеется, не ездили никуда: достаточно было спуститься вниз, в ресторан, чтобы наутро быть готовым к любым поездкам, кроме поездок на такси.) При выходе из метро на Гоголевском бульваре нас прельстила пивная будка. Прельстила по двум причинам: дешевизною (ужинали накануне в ресторане) и полным отсутствием очереди. И то и другое объяснялось одним – морозом. Мороз стоял лютый. Москва дымилась и обжигала, как каменный сад. Продавщица, сама похожая на пивную бочку, стояла за наглухо задвинутым стеклянным окошечком и в пуховом платке и в тулупе пограничника, а пиво наливала в кружки, только что вымытые кипятком, да еще и подогревала на спиртовочке. Согретая платком, тулупом да и тем, наверное, что внутренняя граница ее давно и прочно пребывала под замком, продавщица вкусно парила, и ее телесный пар смешивался с пивным, водяным: будка была окутана этими волнующими парами, курилась, как полынья.
Мы решили перед импрессионистами выпить по кружечке.
Мадамка, совершенно не избалованная посетителями, с готовностью подала нам из своего (видно, чужого: смотрелась как ворона в ласточкином гнезде) скворечника по дымящейся, словно с чаем, кружке. Мы, сами еще дымившиеся вчерашним, расположились вокруг будки, и автомобили (троллейбусы из-за морозов не ходили) и редкие-редкие самобеглые прохожие восхищенно таращились на нас.
Выпили мы, конечно, не по одной, а по три.
И направились к импрессионистам. Смотрение картин перемежалось в регулярным высматриванием туалетов, с каковыми в Пушкинском музее напряженнее, чем с картинами.
На обратном пути решили зайти еще и в дом-музей Толстого, благо, что все это, включая и гостиницу «Юность», находится в одном районе.
На пути в музей стояла все та же точка.
На сей раз мы расположились вокруг будки не только с пивом, но и с селедкой – как раз супротив находился гастроном. Продавщица раскрыла окошко, словно собираясь выпорхнуть из него (вероятно, выпахивала бы прямо с будкой на могучих боках – вы видали летающего уссурийского пограничника?) и вела с нами задушевные разговоры, мы делали ей план в актированный день.
Осмотр дома-музея Льва Николаевича в Хамовниках был предельно бегл. Больше всего запомнились мятые маломерные хромовые сапоги. Сомнительный экспонат: точно такие же сапоги и чувяки почему-то показывают и в Ясной Поляне, и в Пушкинском доме, в общем, во всех толстовских места. Ну, не сапоги же тачал отечественный монстр всю жизнь?
Адюльтер, разумеется, тоже присутствовал: все-таки мы были собкорами «Комсомольской правды» и жили пока еще в «Юности» - не в «Старости» же им болеть. В этой сфере имелись непревзойденные специалисты. Мы, большинство из нас, вислоухих, ими восхищались и сдержанно им завидовали.
Собкор по Казани Володя Д. как раз и был одним из тех, кому хмуро завидовали. Он и являлся главным д е й с т в у ю щ и м лицом нашей истории.
Сидим мы, стало быть, воскресным утром в «Юности», сидим на кроватях – натурально и сидим на мели – увы, тоже натурально. Командировочные проедены (пиво – жидкий хлеб! – любил повторять мой друг, собкор по Томску Толя Пивоваров, чьей фамилией больше пристало быть бы существительному Винокуров), гонорары – ну, кто в «Комсомолке» разбогател на них? Собрались в одной комнате и ума не приложим, чем бы себя занять. Вывернули карманы: даже на жидкий не вытанцовывается.
Только на кино.
В Москве, где-то на окраине, впервые шло «Зеркало». Решено было идти на «Зеркало». Неча на Зеркало пенять, коли рожа крива (после вчерашнего).
Но скучно как-то просто так идти на «Зеркало».
- Найдем девушку, - предложил Володя из Казани.
Спустились в гостиничный холл – и девушка к твоим услугам.
Но это для Володи неинтересно.
- Предлагаю пари, - сказал Дон Жуан. – Каждый по очереди называет по одной однозначной цифре. И я набираю по телефону номер, который сложится из ваших семи цифр. (Нас и было восемь, включая Д.Ж.)
- Ну и что?
- Если ответит женский голос, она пойдет с нами в кино.
Мы переглянулись: нечто новенькое.
- Независимо от возраста, - уточнил Д.Ж. из К., блеснув серым пастернаковским глазом.
Мы стали называть цифры. Володя молча набирал их на телефонном диске. Особо бдительные и азартные следили, чтобы не химичил, правильно вставлял свой красивый плоский палец в нужную дырку, а не дурил нас, выкликая свою очередную московскую подругу.
Вставлял он правильно, и в трубке таки после долгих-долгих гудков задышал женский голос. Володя дал каждому из нас по очереди послушать это дыханье – приставлял каждому к правому уху телефонный стетоскоп, и мы дружными кивками констатировали: голос хоть и глуховат, но вполне приятный, грудной.
- Алео… кто там? – спрашивала женщина каждого из нас.
Почтальон Печкин.
Приняв наши кивки за одобрение, Володя приступил к приступу.
- Вы знаете, вам звонит совершенно незнакомый человек. Я никогда не знал вашего номера телефона. Какой-то рок подсказал мне его… Кстати, как вас зовут? Ксения Петровна. Просто великолепно. Первую в моей жизни девушку звали Аксинья, представляете? А меня зовут Василий Львович, я из Рязани…
Мы к этому привыкли. Они никогда не назывался девушкам настоящим именем и настоящим городом, этот Д.Ж. из Казани. Возможно, в этом и состоял секрет его сокрушительности: люди с псевдонимами всегда талантливее и удачливее всяких там Распутиных и Пушкиных.
Ну, разве попрет Набоков супротив Сирина? Ни в жизнь.
- …Рок подсказал. Иду по улице, вижу телефон-автомат. И вдруг меня как зациклило: надо позвонить. Кому? – я же в Москве первый раз, никого не знаю…
Мы, рок то есть, слепой и безрассудный, со смеху давились; Владимир, изливаясь в трубку, как в резиновый чулочек, каждому из нас молча грозил кулаком.
- …Вы меня, Ксеня, не слушаете? А, спасибо, хоть одна душа в Москве способна слушать человека. Так вот, захожу в будку, и в голове сразу вспыхивает ваш телефонный номер. Как на табло. И вот я его набрал, сам не знаю для чего и почему…
Кто-то не выдержал, прыснул и повалился на кровати навзничь. Кровать застонала.
- Ксеня, не бросайте трубку – тут кто-то в будку ломится. Какой-то пьяный скот. Или пьяный, или с похмелья. Я его сейчас вышвырну. А если положите трубку, я ведь перезвонить не смогу: просто не вспомню, не повторю комбинацию цифр, что осенила меня несколькими минутами ранее. Не бросите?.. Пош-шел вон, рвань московская.
Ну, это уже перебор.
Мы, хоть и рвань, но все ж таки сталинградско-казанско-рязанско-косопузая, а не столичная. Мы оскорбились. Еще минута, и дело могло дойти до физического насилия. Но тут в его речи началось самое интересное, чему мешать мы не решились.
- Ну, слава богу, отвалил, - зыркнул серым на нас. – Вы меня слушаете? Внимательно? – похоже, коллега при всей самоуверенности и сам был удивлен ответом. - …Мне кажется, вы страшно одиноки. Ну, не вообще, наверное, а в данную минуту. Или на работе неприятности. Вы в принципе работаете или… (коллега явно выбирал синоним пенсии: все-таки важно знать, чем занять вечер после кино: это важно было знать и мне, поскольку я жил в одном номере с ним и принужден был ночами околачиваться бог весть где) или отдыхаете? (Что ни говори, а синонимы в «Комсомолке» на грани антонимов). Работаете, - удовлетворенно сообщил нам, окружающим то есть, народу то есть, коллега. - Что ж, предлагаю вам развеяться. Нет-нет, не подумайте ничего дурного (про болезни, что ли?). Просто махнуть в кино. Тут вот прямо рядом с моей будкой – я теперь, благодаря вам, запомню ее навек, это будет моя булка в Москве, когда ночевать негде, буду приходить сюда (это он мне, что ли, подсказывает?) – рядом с моей будкой висит афиша «В кинотеатрах города». Написано, что в «Звездном» идет «Зеркало». Вы слыхали о Тарковском? Слыхали и об Арсении, и об Андрее, - с некоторым удивлением сообщил он нам. – Не попадем? Да что вы?! – я тут в гостинице познакомился с несколькими провинциальными журналистами и захвачу их с собой в качестве тарана. Пробьются куда угодно – наглецы еще те. Да нет, вы не пугайтесь, в быту они смирные. И непьющие – вам они понравятся…
Ну, что было делать? У таланта свои привилегии. Облил нас грязью с головы до пят, а мы – нишкни. Терпи. Непонятно, почему «сволочь» женского рода?
- Сеансы?
Мы подсунули ему «Вечерку».
- Значит, гляжу в афишу возле будки: два, пять, восемь часов. Можем в два, прямо сейчас. Вам надо собраться? Давайте тогда на восемь, на последний сеанс, а, Ксеня? – оттенок котовьей интимности уже загулял в его голосе. – Поздно? В пять? Хорошо, на пять часов. Где встретимся? Я могу заехать за вами. Ну, что ж, можно и у метро. Парк культуры? – ну, это рядом с нами, - проявлял коллега поразительные познания для человека, впервые приехавшего в Москву. – То есть со мной, с будкой моею…
Далась же ему эта будка! Кобель из будки!..
Пишу и смотрю в окно: ласточка сидит на телефонном проводе, подключилась в обход существующих циркуляров и щебечет, щебечет кому-то без умолку и даже без абонентской платы: как небесная собкорша в шикарной черной юбке.
- Стало быть, в четыре, прямо у входа. А как я вас узнаю? Впрочем, я совершенно точно угадал бы вас по голову. У вас чудесный, волнующий тембр. Как у Анны Герман. Или у Герман – как у вас…
Наш друг стал заговариваться, как тетерев на токовище. Нам, конечно, тоже досталось по «але-о?», но по этому обороненному перышку трудно судить о хвосте в целом, тем более что с Анной Герман никто из нас даже по телефону еще не разговаривал.
- Вы меня узнаете? Хорошо, давайте вы. Я буду с розой, и еще в руках у меня будет «Комсомольская правда»…
Роза у нас действительно была одна – на большее денег не хватало, а вот газету в руках держал каждый. И стояли мы так, что о нас спотыкался каждый, кто подходил к метро.
И все-таки мы ее не узнали. Женщина, подошедшая к нам, никак не походила на легковоспламеняющуюся телефонную наседку.
Она оказалась старше каждого из нас – уже одно это нас смутило. Лет сорока пяти. И была она не нашего круга. Вряд ли кто-либо из нас имел дело с такими. Мы хоть и были журналистами, но, как бы это поделикатнее, - периферийного, что ли, разлива. Володя не зря назвал нас провинциалами. Это комсомолкинский «этаж», как аквариум, зарыблялся во многом редкостными, талантливыми детьми начальников и военачальников (дети маршалов, естественно, были талантливее детей трехзвездных генералов, но пивом угощали и угощались одинаково щедро). Мы же, собственные корреспонденты (почти как крепостные) в массе своей были, как ни крути, детьми рабочих и внуками крестьян. Мы и дело предпочитали иметь (или умели иметь) с девушками своего круга, а чаще – с теми, кто еще проще, например, с юными ночными труженицами телефонных узлов: они почему-то пользовались у нас (или мы у них) особым спросом.
Знамо дело: с в я з ь для собкора святое. Это единственная, кроме зарплаты, пуповина, соединявшая нас с Москвой. Автоматических наборов еще почти не было, и, если ты не имел «девушки» на междугородной, мог и до морковкиного заговенья дожидаться соединения с Москвой, и переданная тобою новость вполне могла очутиться в корзине: номер-то уже вышел.
В общем, старший товарищ, привезший меня представлять волгоградским властям в качестве собкора, настоятельно посоветовал мне перво-наперво, даже раньше квартирной, решить именно эту проблему.
Ослушаться совета я, как вы понимаете, не мог.
Где место Чапая в конном бою?
Правильно.
Где место российского солдата в бою за выживание? – тоже верно: поближе к хлеборезке.
Где место собкора в бою за пятилетку – там, где указано Ильичом: «Б а р ы ш н я, Смольный!» Быстренько-быстренько: одна ножка тут, а дру-у-гая уже там.
Барышня, возникшая перед нами, была не нашего круга и помола. Начать с того, что вообще была не барышня. Да, она оказалась старше каждого из нас, а некоторых – и вместе взятых. Лет, повторяю, сорока пяти – вряд ли кто-либо из нас имел дело с такими. Я не помню точно, какое время года стояло на дворе: ранняя весна или поздняя осень. Но что-то такое. На женщине красивый тонкий плащ в талию и с поднятым воротником. Обута в глухие осенние туфли с довольно высоким каблуком – что, впрочем, было для нее необязательно: росту женщина оказалась хорошего. Высокая, прямая, в меру худощавая, но с вполне полновесными продолговатыми гроздьями, хорошо, по выкройке, обтянутыми тонким импортным плащом. Правильные, суховатые черты лица, подкрашенные экономные губы, волосы светлые, вьющиеся – если присмотреться, гребнем в их густой волне, пеной ее была все же седина: и без того светлый, телесный цвет волос переходит в паутинный, тонко посвечивающий на холодном солнце. Волосы подняты кверху – между воротом плаща и первым завитком на затылке еще виднелся двуколейный проселочек шеи. Сверху волосы и уши покрывала легкая и почему-то темная косынка, повязанная под подбородком.
- Что-то вас слишком много, - спокойно сказала дама, подойдя к нам.
Вот так. Нет бы: «Здравствуйте, я ваша тебя», а буднично и вяло:
- Что-то вас слишком много…
Володя взял даму под руку («Даешь, дама, Смольный!» - и пистолетиком, чтоб слыхала, по столу), и мы спустились в метро.
Ехали молча. Дама по-прежнему спокойна и буднична. Мы временами ерзали в поисках слова – «Комсомолка» те и отличается от других газет, что все-таки м у ч а е т с я в поисках слова, другие же шпарят, как по писаному. В.Д.Ж. несколько раз наклонялся к косынке. Но она на его шепот не реагировала.
У кинотеатра на окраине, по-моему, это действительно был «Звездный», - стояла несметная толпа. Мы явно недооценили число знающих Тарковского. препоручив спутницу нам, Володя ринулся в толпу и моментально в ней рассосался, но рассосался все же в направлении входа. Минут через пятнадцать в довольно истерзанном виде толпа, как зачинщика, выдала его нам. Удивительно, но ни плевков, ни матюков на нем не висело: толпа все же была на Тарковского, а не на Рязанова.
Перед нашей дамой толпа расступилась: ее приняли за актрису или за любовницу Тарковского. И мы, восьмеро в штатском, свободно проследовали в ее фарватере. Конечно, для любовницы старовата, но я смотрел на ее щиколотки и думал, что дама наша не просто белая косточка, но еще и сахарная.
По тому, как круто завернул В.Д.Ж. к буфету, мы поняли, что билеты у нас бесплатные: видимо, не каждый день в «Звездный» приходят скопом корреспонденты центральной газеты.
Мы пили пиво, Ксения же попросила стакан холодного лимонаду.
В кинозале мы сидели во втором ряду, и женщина покойно светилась профилем между нами.
Зал печально дышал.
Фильм захватил нас. Это был второй в моей жизни фильм Тарковского, который я смотрел. Первый – конечно же, «Рублев» - видел еще в Ставрополе, когда работал в молодежной газете. На полуофициальный просмотр этого фильма нас, журналистов – конечно же, «Молодого» и, конечно же, «ленинца», - завлек местный, ставропольский, тонкий и тощий (полная противоположность своему московскому дважды тезке) знаток кино Гена Хазанов.
И вот снова Тарковский с бесконечно долгим, как с пристани, взглядом камеры…
Больше всего меня растревожили бесконечно долгие и плавные проходы-пролеты по угрюмым редакционным коридорам роскошно-растрепанной, белой, летающей ведьмы – Маргариты Тереховой.
И имя в самый раз, и должность подходящая: все самые очаровательные ведьмы имеют кор-рэкторское признание.
И все же даже Маргарита и даже Терехова не могла меня окончательно отвлечь от лунного профиля, печально плывущего в надышанном сумраке кинозала.
Недавно, по-моему, в той же «Комсомольской правде» - все-таки правде – прочитал (между строк), что именно Терехова была российской любимой Тарковского.
Значит, они встретились лицом к лицу: истинная и мнимая.
Фильм закончился, мы вышли, вяло переговариваясь. Сумрак стоя, как в кинозале, и профиль в нем светился точно так же.
Фильм обескровил нас, просепарировал. Ушла острота желаний, включая желанье желаний. Мы постарели, стали ровесниками нашей спутницы. Теперь могли разговаривать с нею на одном языке. Но она и разговаривать не желала. И шла молча, и в метро ехали молча. Нашему единственному деятельному, действующему герою В.Д.Ж. из К. было нелегко. Пытался растормошить и нас, и ее. Стоял ведь уже вечер, последний вечер перед началом рабочей недели, и надо было определяться: кто, с кем… Наш Дон Жуан в меру альтруист: давал шанс каждому, но выигрывал его неизменно сам. Тем острее победа: кошки над мышкой….
Определимся по вечеру.
Она и в метро между нами сидела, как в кинозале. Только не во втором ряду, а в первом. Мне показалось, что несколько раз сморгнула с ненакрашенных ресниц что-то светлое. Что ж, Тарковские того достойны.
На Парке культуры мы встали их проводить. Само собой подразумевалось, что приз выиграл Главный Победитель. Но, выйдя из метро, она всем подала руку. Всем, включая Главного Победителя. Правда, на сей раз мы почему-то с облегчением, а не с завистью передали бы ему его законную добычу. И не из-за возраста женщины: сейчас ведь в сущности мы с нею были ровесники. И, конечно же, не из-за наших барышень, берущих Смольный.
Будем считать, из-за Тарковского.
А вот В.Д.Ж. из К. принял руку с некоторым смущенным разочарованием: не привык к отставкам, да еще и прилюдным. А возможно, я ошибаюсь и на его счет: ведь искусство, которое, как известно, принадлежит народу, творит чудеса.
- Спасибо, - спокойно сказала она нам. – Вы спасли меня. Вчера я похоронила мужа, у меня больше никого не осталось. Ваш телефонный звонок вернул меня с балкона. Спасибо…
Мы опешили.
Из-за мужа?! – думал я. С балкона?! Да что он, Тарковский, что ли? Или ей уже довелось похоронить и детей? – и это был бы последний полет Маргариты в память обо всех…
Несмотря на общее смятение, где-то в глубине души каждый из нас с ревнивым удовлетворением отметил, что спасибо она сказала всем нам, а не одному Герою. Отметила вклад каждого, словно угадав, что цифры-то мы называли по очереди. И что было бы, если б хоть один из нас ошибся, не внял голосу рока?
В.Д.Ж. был только его рукой.
Мне кажется, Тарковский тоже был как-то задействован в этой игре судьбы.
- Мы вас проводим, - едва ли не хором выдохнули мы.
- Не надо. Я сама. Спасибо вам, мальчики, еще раз.
И пошла, стоймя, как туго пущенная в зенит стрела, едва покачиваясь на каблучках и быстро исчезая в сырой мякоти весенних московских сумерек.
До свидания, мальчики-желторотики.
В метро мы больше не спустились: решили дойти до Лужников пешком.
Знаю случай, когда «Комсомолка» ненароком довела человека до самоубийства: увы, подобные случаи есть в истории любой газеты. Но мне доподлинно известен случай, когда «Комсомолка» - и тоже ненароком – спасла человека от самоубийства. Боюсь, в истории других «взрослых» газет подобных рикошетов нет: там ведь уже не болеют адюльтером.