86-ой - часть первая

Семнадцать лет – возраст, обличённый неопределённостью. И в январе восемьдесят шестого эта самая неопределённость меня настигла.

- На кого ты похож?! – громыхал отец, словно дирижёр, взмахивая большими неспокойными руками.
- На ма-аму... – втирая слюни в галстук, старательно выговаривал я.

Мне часто говорили, что я похож на свою мать. Однако, в тот момент, наше сходство угадывалось навряд ли. Мама стояла белая. Я полулежал зелёный, наблюдая за всем происходящим сквозь приспущенные жалюзи опухших век. Провалившись в топкое кресло и не в силах там пошевелиться, я сплёвывал в ладошку прибывавшую слюну и, как мне казалось, незаметно втирал её в галстук.

От стыда, а главное, от бессилия что-либо изменить, мне отчаянно хотелось умереть. Ну, или хотя бы уснуть. Однако ни то, ни другое не получалось.
Вкусив божественной самогонной амброзии, я был вынужден распробовать и её послевкусье.
Доказательством чему, на моей груди, траурным букетом засыхали консервированные помидоры.

От папиных криков в серванте тревожно гудел хрусталь, а люстра сокрушённо покачивалась.
Папа задавал темп. Мама отсчитывала такты.
Потрясённая видом своего столь внезапно повзрослевшего чада, она, привалившись к косяку, то и дело ойкала.
Со стороны это походило на пение «а капелла».

- Да он же труп! – вёл папа низкими.
- О-ой! – врезала мама высокими.
- Посмотри! Он же совершенно стеклянный, деревянный и оловянный!
- О-ой!

Так мне исполнилось семнадцать.
Так я вступил во взрослую жизнь. И так выучил правописание прилагательных с суффиксом «ан», «ян» и «ин».

Мой утомлённый возлиянием мозг всё же сохранил некоторую рассудочность, и в промежутках между рвотными позывами, я отмечал странность родительского поведения.
«Да они окончательно рехнулись!» – озарялся мой мозг короткими проблесками прозрения.

                ***

Однако я ошибался. Окончательно мои родители рехнулись в апреле, когда грохнул Чернобыль.
Точнее – в мае, когда об этом стало известно.
- Это конец! - заметался тогда по квартире мой и без того крайне беспокойный отец. Папа был военруком, и о конце знал всё.
Он его преподавал.
- Это конец! – всякий раз объявлял он ученикам, подытоживая пройдённую тему. - Ударная волна, световое излучение, проникающая радиация и конец!..
 
Перед «концом» папа неизменно выдерживал паузу, и лишь затем приканчивал юнцов.
- Зарин, зоман, v-газы и коне-ец! – протягивал он чуть ли не сладострастно.
Затем несколько раз кивал аудитории, как бы приглашая ту согласиться с неизбежным, после чего, проникновенно добивал:
- ...Рвота, поносы, судороги... Удушье, спазмы, конвульсии… И КОНЕЦ!

Ученики, к числу которых причислялся и я, неизменно покидали класс слегка припорошённые пеплом его ядерной зимы.
Впрочем, то была лишь теория.
На практике же нас завалило по самую маковку.

                ***
- Ну, поздравляю. Они таки победили!.. – отчаянно конопатя окна, восклицал отец. - Конец, о котором так долго говорили большевики, всё же свершился!
Папа не любил повторений и поэтому провозглашаемый им «конец», являлся более распространённой и непечатной его версией. Так сказать, апогеем, завершённой его ипостасью.
- Ты смотри, как они нас добили! - яростно впихивая между рам серую с грязными вкраплениями вату, озарялся папа апокалипсическим предвидением. – Обещали коммунизм и таки, суки, устроили!   

Папа конопатил в гостиной. Мама проделывала ту же операцию на кухне.
Пока родители суетились, я изнывал от безделья в противогазной маске.   
Да-да, как только по городу поползли первые слухи, в нашем доме появились противогазы, а вместе с ними: респираторы, костюмы химзащиты и счётчик Гейгера.
Всё это папа приволок из школы. Точнее – из класса НВП. Так что теперь тугая резина рвала мои волосы, резала за ушами, и больно впивалась в подбородок.

Помимо физических неудобств, жизнь в противогазе оказалась ещё и довольно скучной.
Я маялся, бессмысленно разглядывая папину деятельную спину, которая, в костюме химзащиты, казалась мне немного нелепой.
- Могу помочь, – призывно мотал я гофрированным хоботом.
Слышалось это, как: "Мому помош!"
- Стой и дыши! – отзывался отец сквозь респиратор .

Но просто дышать мне было неинтересно. И в сотый раз разглядывать книжную полку - тоже. Из-за мутных окуляров названия на корешках расплывались, так что отличить Жюль Верна от Дюма я мог лишь по памяти.

Минуты распадались на секунды. Секунды на доли секунды.
Скука и безделье меня уничтожали. Вдобавок ко всему, вскоре под маской закопошились вязкие червячки - я начал потеть и, борясь с желанием почесаться, то и дело спрашивал:
- А когда это уже можно будет снять?
- Когда ликвидируем очаги! – каждый раз отвечал мне отец.
- А когда мы их ликвидируем?
- Когда локализуем тогда и ликвидируем... И вообще, береги воздух.

Однако беречь воздух оказалось ещё скучней, чем просто стоять и дышать. Поэтому я стал играться с подсумком. Перекручивал и раскручивал его лямки, а когда надоело и это, принялся считать ворон, обсевших антенну соседнего дома.
Мрачных птиц радиация, похоже, не волновала, хотя и перекаркивались они довольно вяло.
«Вот, воро-оны, - думал я, – сидят себе, сидят... а захотят взлететь – взлетят…».
Тем рассуждение и ограничилось.
Скользкие червячки вдруг закопошились сильнее и мне стало трудно дышать.
- А когда уже... можно хотя бы сесть? – делая паузы между вдохами, прогудел я.

Сидеть папа нам тоже категорически запретил. Кресла, диваны, ковры, по его с Гейгером утверждению, являлись очагами.
- Когда ликвидируем, – ответил на мой вопрос занятый отец.
- И когда?
- Когда локализуем... Береги воздух!

Но вот именно его-то я и не уберёг. Воздух, удивительным образом, вдруг стал куда-то пропадать, и игра в химическую атаку, сперва показавшаяся мне столь увлекательной, внезапно приобрела форму натурального удушья.
Скука мгновенно отступила. Стёкла противогаза побелели.
Задышав открытым ртом, я отметил, как он быстро пересыхает, и перед глазами тут же возникли мушки. Серебряные, шустрые, похожие на растекающиеся ртутные шарики.
- Папа! – позвал я, тщетно пытаясь разогнать насекомых веками. – Папа!!
- Когда локализуем, тогда и ликвидируем! - не оборачиваясь, отозвался отец. Конопатил папа профессионально. Нож в его руках буквально порхал. Вата лихо врезалась в щели.

Когда я схватил его за прорезиновый рукав, он развернулся, словно пружина.
- Ты до меня дотронулся?! Нина, он до меня дотронулся! Нина, у нас контакт!
А меня уже шатало.
- Что ты там бубнишь?! Бегом мыть руки - ты заражён!.. Нина, быстрей! Ему, кажется, плохо!..

Из кухни выпрыгнула перепуганная мама. На ней были сапоги, халат, резиновые перчатки. Натянутый на голову капроновый чулок стягивал её волосы в тугую дулю. Зелёный респиратор скрывал половину лица.
- Он до меня дотронулся! – криком изложил отец суть дела. - Я только что из кустов, а он до меня дотронулся!!

В кусты папа бегал регулярно. Вокруг дома не осталось ни одного им не замеренного. Счётчик Гейгера, болтавшийся на папином плече, стрекотал беспрерывно.
- Так он же не выдернул пробку! – мгновенно оценила ситуацию мама.
Бытового опыта маме было не занимать, и во всём, что касалось пробок, крышек, закруток и консервации её авторитет среди домочадцев был непререкаемым.
- Как не выдернул пробку?! – искренне изумился папа. От удивления его глаза накатились на респиратор. – Так как же он дышит?
- А он и не дышит!
- Он что, совсем с ума сошёл?!
- Значит, так ты его учил!

Обвинять папу мама считала своей обязанностью. Причём повод зачастую был неважен. Она просто выполняла свой супружеский долг.
- Я тебе тысячу раз говорила, объясняй ребёнку доходчиво. Не ори, а объясняй!
- Так я же объяснял! – растерянно оправдывался отец.
А у меня, тем временем, уже разбухал в ушах собственный хрип. Голоса родителей медленно таяли. Спор отдалялся. И когда я сорвал маску, воздух показался мне ледяным. Первым же вдохом я поперхнулся.
- Что ты сделал?! Немедленно надень! – громоподобно отреагировал на мой поступок отец.
Но за меня вступилась мама:
- Куда надень? Хочешь, чтобы он снова задохнулся? Пусть сперва откроет пробку!

Кашляя, я вытащил из подсумка фильтр. Пробка, разумеется, была нараспашку.
- Ты только посмотри, как он перекрутил себе шланг! – услышал я папино восторженное восклицание. – Ты когда-нибудь такое видела?
- Нет, я никогда такое не видела!
- Ему скучно, так он перекрывает себе кислород! Ты когда-нибудь такое видела?!
- Я никогда такое не видела!

Мама уже теряла накал. Её рука с ножом медленно опускалась. А папа, напротив, набирал обороты.
- Это просто какой-то «конец»! – вновь оседлал он своего излюбленного конька. - Если не коммунисты, так он сам себя… Не делай за них их работу!
Последняя фраза адресовалась уже непосредственно мне.
- Значит, так ты его учил!
- Он что, идиот?!
- Идиот, потому что так ты его учил!

Как я и сказал, в мае родители совершенно свихнулись.
               
                ***
А весна, между тем, проявляла себя нагло и решительно.
Распускались бутоны и девушки. Расцветали базары и вендиспансеры.
Радиоактивный йод со стронцием вели себя куда скромнее. Являясь такой же неотъемлемой частью ландшафта, они предпочитали оставаться в тени, и население боролось с ними интуитивно.
 
Вредные изотопы изгонялись самогоном. Самогон гнался из дрожжей. А Кагор в те дни стал популярнее самого Горбачёва.
Не говоря уже о водке. Она, превратившись в жидкую валюту, переживала одну инфляцию за другой.

- Перестройка!.. – бесновался папа. – Ускорение!.. Ускорение приводит к цепной реакции, это-то, сволочи, должны были понимать!
«Причём тут коммунисты? - думал я. – Вот папа - тоже коммунист, и что? Не он же взорвал. Оно же само!».

- В этом мире ничего само не происходит! – продолжал негодовать папа. – Ни что не возникает из ниоткуда. Оно всегда проистекает из чьих-то голов или задов, что в их случаи равноценно!

Дома я сидел безвылазно. Моё среднее образование окончилось. Взрыв на АЭС прозвучал для меня последним звонком.

Десять лет я ждал этого дня, а когда он, наконец, нагрянул, меня вдруг потянуло в школу. Разумеется, не ради учёбы, а лишь затем, чтобы вернуть себе прежнее беззаботное существование и бесшабашную праздность.

Впрочем, учёбу никто не отменял. Мои одноклассники по-прежнему ходили на занятия, поскольку их Везувий молчал. Тогда как мой, в виде моего папы, клокоча и булькая, ежедневно топил нас в обжигающей лаве безысходности.

Для нашей семьи последний день Помпеи уже наступил. И теперь, сидя в законопаченной квартире, мы пили на этом пепелище раствор Люголя и бордовый, как венозная кровь, Кагор.
- Чё делаешь? – звонили мне однокашники.
- Пью, – мрачно отвечал я.
- А завтра что будешь делать?
- Пить.
- Везёт.

Одноклассники мне завидовали, но не навещали. Я попросил их не приходить. Без соответствующей обработки папа их все равно не впустил бы. А обработка им бы наверняка не понравилась.

Однако мы перезванивались.
- Всё же классный у тебя батя, – сопел в трубку мой приятель Кока. – А вот мой мне не наливает. Даже вина. Сам глушит по-чёрному, а мне даёт. Всё же классный у тебя батя!
С трудом сдерживая икоту, я с товарищем соглашался. А, когда клал трубку, начинал пьяно канючить:
- Пап, ну пусти в школу, а? Ну все ж ходят. Пусти, а!
- Сиди и лечись, – подливал мне отец. – И не говори глупости. «Все!». Что они понимают твои «все»? «Школа!». Да я в этой школе полтора миллирентгена намерял! Полтора, понимаешь?!.. Мало того, что эти подонки устроили нам первомайскую демонстрацию, так они ещё и провели велогонку мира. Вот же подонки!..
- А причём тут коммунисты-то? – пьяно восклицал я.
- Ты спрашиваешь – причём тут коммунисты?!
И папин кулак врезался в столешницу так, что стаканы призывно звякали.
- Ладно, – переведя дух, говорил он. - Давай лучше лечиться молча...
- Я больше не могу.
- А ты через не могу, как лекарство.

В обще, жизнь всё больше принимала очертания абсурда. Её прежние установки менялись кардинально.
Раньше мне говорили: «Не пей вино, ходи в школу». Теперь: «Пей, и не ходи».
«Всё же мечтать опасно, - размышлял я над липким стаканом, - порой мечты имеют отвратительное свойство сбываться».

Влажная уборка проводилась в доме регулярно, а точнее сказать - беспрерывно. Когда уборку заканчивала мама, её тут же подхватывал отец.
От постоянной влаги стены по углам покрывались зеленоватой плесенью, бельё не высыхало, и квартира всё больше напоминала парную.
В перерывах между уборками, мы выпивали.

Если бы через неделю не закончился Кагор, который по всем уверениям чудотворно замещал кровяные тельца, боюсь, крови в нас не осталось бы вовсе.
Но, этот момент всё же наступил, и тогда папа объявил об окончательном, всеобъемлющем конце.

- Это конец! Теперь уже полный! – воскликнул он, и торжественно отставил за батарею пустой бутыль «Медвежьей крови2.
Кагор закончился двумя днями ранее, а сейчас иссякла и эта бурая жижа.
– Всё! Теперь мы сами по себе.
Люголь тоже был допит накануне, и кроме зелёнки ничего целительного в доме не осталось.

Надежда на спасение угасала с каждой минутой, и папа стал отчаянно искать пути эвакуации. Нависнув над телефонным аппаратом, он принялся куда-то звонить, кого умолят и с кем-то ругаться.
- Как тут убежишь? - докладывал он нам, после очередного неудачного звонка. - Как убежишь, если эти крысы расхватали все путёвки?!..
«Причём тут коммунисты? – думал я. – Ну тут-то, тут-то они причём?!»

Переговоры по телефону отец вёл весь день. Он, то кокетничал с трубкой, то срывался на крик, то вновь смягчался.
Наша телефонная линия стала горячей.

- Да хоть на Сахалин, – умолял он трубку, – хоть на Курилы!
К вечеру посеревший отец неожиданно посветлел.
- Кажется, есть, – прошептал он.
А уже следующим утром мы уехали в Можайск.

Горящую, или в нашем случае, на неделю обгоревшую путёвку в Можайский санаторий папа выклянчил у военного ведомства.
- А где этот Можайск? – интересовалась мама.
– Какая тебе разница? – криком отвечал ей отец.
- Но это на море? Мне брать купальники?
- Собирайся быстрее!               
               
                ***
Вокзал напоминал декорации к фильму про войну. Среди растерянных лиц мелькали чемоданы, тюки, перевязанные бечёвкой кошёлки. На юг поезда не шли. Папа сказал, что юг отвели под партийных работников.
Он сказал об этом иначе, но мысль была ясна.
- Так это не на море? – расстроилась мама. – А я взяла купальники...
Лучше бы она взяла что-нибудь от комаров.

В Можайске моря не было. Там было водохранилище, и размножавшийся в нём гнус.
Ещё там был сосновый бор, где этот гнус обедал. Пищей ему служили, проживавшие в том же бору – мы. И ещё несколько десятков таких же чокнутых.

Курортный сезон был опережён нами на месяц, поэтому ни развлекательной программы, ни физпроцедур, ни чистого белья, а только гнус, парные котлеты, и кефир на ночь с тем же гнусом.

Через сутки я опух. Через двое - отёк. Через трое – расчесался так, что моя простыня превратилась в кровавое месиво.
Мама предлагала связывать мне на ночь руки.
- Да не буду я чесаться! – клялся я.
- Свяжем - не будешь, - спокойно отвечала мама.

Родителей тоже кусали. Но они на удивление выглядели счастливыми.
Папа щеголял в военной форме, и с заплывшим от укуса правым глазом очень походил на Кутузова.
- Дыши! – всё повторял он мне. – Дыши, тут можно!

Дышать доставляло папе истинное удовольствие. Мне же хотелось чего-то большего. Однако, за исключением «почесаться», развлечений санаторий не предусматривал.
Разве что кино. По вечерам в местном кинотеатре чередовали «Любовь и голуби» с «Танцором диско».
«Джими, Джими... аджа, аджа…» – ныло в моей голове практически беспрерывно.

Ситуация в корне менялась. На десятый день отдыха родители, казалось, совершенно вернулись в норму, я же всё определённей трогался умом.

- Идём, подышим! – звали они меня с собой. – Ну, где же ты? Где ты?
Я прятался. А если меня находили, отбивался, как мог.
Ссылался на усталость, на занятость уроками. С собой я прихватил целый ворох учебных пособий - в июне, как-никак, мне предстояло сдавать выпускные экзамены.

Обычно дышать родителях хотелось после завтрака, обеда и ужина. Тогда, нарвав еловых веток, они курсировали по узеньким тропинкам санатория, ожесточённо отбиваясь от комарья.
В этих прогулках не было ни смысла, ни удовольствия, ни романтической ауры. Они не держались за руки, не вели бесед, лишь, молча, с оглядкой продвигались вдоль сосен, словно прочёсывая лес от партизан.
Со стороны это выглядело пугающе, и больше всего напоминало диверсионный рейд, а не прогулку.

В своих карательных вылазках родители друг друга не щадили. С криком: «На тебе комар!» – папа ежеминутно охаживал маму наломанным веником. А мама, с криком: «Замри!», каждые три шага отвешивала папе ответные оплеухи.
Смотреть на это было жутко. Идти между ними страшно. Всё равно что сквозь строй шпицрутенов.
Колотя в четыре руки, родители меня оберегали.
- Дыши! - говорили они. – Мы о тебе позаботимся, ты только дыши.
И над моей головой включался адский пропеллер.

Очень скоро я стал скучать по Кагору. Безделье меня изводило, но больше всего удручало отсутствие слабого пола. В связи с чем я начал страшно тосковать по школе, особенно по урокам физкультуры - с высокими гетрами и обтягивающим трико одноклассниц, за бегом которых я мог наблюдать бесконечно.

Если бы не моя фотографическая память, не пережить бы мне того отдыха. К счастью, у меня прекрасное воображение. И каждый раз, когда я в одиночестве отправлялся на прогулку, оно разыгрывалось.
Тогда вдруг отодвигалась лохматая сосновая лапа и на опушке возникала сказочно прекрасная и весьма мало одетая наяда - лет двадцати.
- Привет! – говорила она мне кокетливо. И я, приосанившись, отвечал:
- Ну, привет, привет…
После чего слепо следовал за её манящим пальчиком.
Греховность наяд читалась в каждом их движении и взгляде. Опытные, страстные, они, обычно, увлекали меня вглубь чащи.

- Какой же ты миленький, – шептали наяды, нежно касаясь моей руки: – У-у-у, а какие у тебя мускулы…
 - Да так, качаюсь помаленьку, - как можно равнодушнее отвечал я.
На что наяды возражали:
- Ну как же помаленьку? Мы же видим, что не помаленьку…

А в иной раз воображение подкидывало мне совершенно хрупкую и застенчивую фантазию.
Эту, как правило, приходилось отбивать от хулиганов.
- Ну, привет, привет! – говорил я, всё ещё дрожащей от пережитых волнений, фантазии. И она, падая в объятья, благодарно тянулась к моим губам.

В такие минуты о комарах я забывал. Лес неожиданно раскрывал передо мной все свои тайны, и тогда любая поганка имела половую принадлежность.
Не считая этих коротких минут, всё остальное время я чудовищно страдал. Единственно светлым пятном нашего пребывания в Можайске оказалась экскурсия на Бородинское поле.

Из поездки запомнились сине-зелёные наполеоновские пушки, парящий орёл обелиска, и само поле. Вернее, небо над ним – прозрачное до рези, безмолвное до звона.
Небо, ощущаемое спиной и плечами. Я вдыхал его. Впервые оно было не в вышине, а как бы вокруг. Всюду, куда падал взор. Легковесное, многотонное покрывало…

На пронзительно зелёной глади, строгими редутами возвышались невысокие кустарники. Папу они отчего-то взволновали.
- Вот бы замерить… – проговорил он мечтательно. - Эх, жаль Гейгера с собой не прихватил...

А потом к нам приставал интеллигентный выпивоха. На пьянице были видавший виды пиджак и галстук. Его прихваченные верёвкой брюки то и дело сползали. На неаккуратной голове топорщилась выцветшая кепка, на носу болтались очки. Оправа в нескольких местах была перемотана проволокой.

Человек возник из ниоткуда, словно материализовавшись, и тут же бросился к отцу. Папа единственный из всей группы был в военной форме.
- Багратион! – молитвенно вздымая руки, воскликнул этот сказочный алкаш.
Отёк с отцовского глаза три дня как сошёл, а с ним исчезла и схожесть с генералиссимусом.
- Дай рубчик, Багратион!
Не дожидаясь ответа, алкаш украсил просьбу знаменитым вопросом:
- Скажи-ка дядя, ведь недаром Москва, спалённая пожаром, французу отдана?
- Ну, предположим, – уклончиво ответил отец.
- Ведь были ж схватки боевые?
- Допустим.
- Ларик! – окликнул выпивоху экскурсовод. – Опять ты?
- Илларион… – с достоинством представился пьяница.
- Я ведь сейчас наряд вызову.
На угрозу Ларик ответил из того же бессмертного произведения:
- Да, были люди в наше время - не то, что нынешнее племя!
- Снова на пятнадцать суток загремишь.
- Богатыри - не вы!..
- Это наш бывший сотрудник, – пояснил экскурсовод, – уволен по причине… Ну да вы сами видите.
Повернувшись к бывшему сослуживцу, гид добавил с укоризной:
- Стыдно, Илларион, стыдно…
- Не будь на то господня воля, - гордо ответствовал Ларик, – не отдали б Москвы!
Папа протянул просителю рубль.
- Благодарствую, ваша светлость! – поклонился проситель и, тут же сказал: – А изволите, ещё рубчик накинуть? – И дальше, без паузы: - Два дня мы были в перестрелке. Что толку в этакой безделке? – потряс он полученным. - Прилёг вздремнуть я у лафета, а утром ни копейки нету… Так что не откажите, ваша светлость!
Папа извлёк из кошелька ещё одну банкноту.
Вторично поклонившись, благодарный Ларик, воскликнул:
- Забью заряд я в пушку туго, а может, угощу и друга!

После чего, криво развернувшись, зашагал по полю, декламируя: «Ребята! не Москва ль за нами? Умрём же под Москвой, как наши братья умирали! И умереть мы обещали, и клятву верности сдержали мы в Бородинский бой!».
На сутулых плечах Илларион уносил с собой небо. Серая тень бежала у его ног верным псом.

                ***
В начале июня я отметил свою первую независимость. Вернулся домой один. Родители остались в санатории, и путь из Москвы в Киев был проделан мною самостоятельно.

Когда родители объявили мне о своём решении, я сперва подумал, что ослышался.
- Сам? – переспросил я.
- Да, – кивнули они.
- Один? Без вас?
- Да.
- Сам, один, без вас?!

Это было странное чувство. По перрону я шёл, будто пьяный. Грудь распирало. Хотелось крикнуть: «Эге-гей! Вот он я - взрослый и самостоятельный, готовый к легкомыслию, открытый к предложениям!».
Крик, разумеется, адресовался слабому полу, коим я был на тот момент одержим. И всё же кричать я не решался. Слабый пол, представленный на вокзале, скажем так - не располагал. А, если честно, то и вовсе вселял ужас.
Ни одной маломальской наяды. Ни наяды, ни дриады, ни даже занюханной нимфы. Меня окружали Бабы с большой буквы «Б»– от станционных смотрительниц с флажками, до базарных кликуш с корзинками.
Возвышавшаяся на подножке проводница с голубыми глазницами мощно харкнула мне под ноги. Асфальт возле моего ботинка, как мне показалось, треснул.

А далее был плацкарт. И ночная поездка, в ходе которой счастье моей независимости быстро сменилось паникой.
Пьяные выкрики попутчиков, перекрываемые отборной лексикой проводницы, уверенности в завтрашнем дне не прибавляли. Тамбур представлялся мне преддверием ада. Туда заходили людьми, а выходили бесами - изломанной походкой, с красно-огненными глазами.

Чувство незащищенности к ночи раздулось во мне до неизбежности трагического исхода, чем я напомнил себе своего же отца, и это меня совсем не обрадовало.
– Конец! – шептал я себе скрюченный под простынёй. – Это полный конец!

В итоге заснуть не получилось. В голове и груди беспрерывно колотил бубен. И влажные простыни, полученные вечером, утром я сдавал совершенно мокрыми.

С поезда соскочил первым. Под ногами всё ещё мелькала паутина растрескавшегося перрона, а я уже сошёл.
Инструктаж перед расставанием занял у папы часа четыре.
Снова и снова звучали слова: влажная уборка, изотопы, локализовать, ликвидировать, и, конечно же, - средства химической защиты.
План предстоящей обработки заражённых помещений был подробно расписан мне на трёх сопроводительных листах.
- Сверху вниз! - всё повторял папа. – Запомни, обработка проводится строго - сверху вниз!
- Сверху вниз, – послушно повторял я.
- Не снизу вверх, а сверху вниз!
- Я понял, не снизу, а сверху.
- Ты сказал - снизу? – пугался отец.
- Это ты сказал.
- Я сказал - сверху вниз! Ты что, ненормальный? Я сказал - сверху вниз!
- Сверху вниз!
- Нина, он всё перепутает! Он опять перекроет себе кислород! Нина!!
- Он не перепутает, – успокаивала папу мама. – Ты же не перепутаешь?
- Я буду - сверху вниз.
- Видишь, он не перепутает.

Потом с меня брали честное слово, и я клялся, что непременно, что именно, что не перекрою, и не перепутаю. Что сначала локализую, а потом уже ликвидирую. И всё только сверху вниз.
Клялся, чтобы, наконец, от меня отвязались.
Про себя же я усмехался: «Конечно, разбежался. Делать мне больше нечего!».
А войдя в дом, схватился за тряпку.
Правда, ограничился респиратором, но в остальном… И сверху вниз, и непременно, и именно.

Обработка заняла у меня без малого шесть часов. Потом я отправился в универсам. Деньги родители мне выдали.
«Накуплю пломбира! – думал я. - Пломбира, коржиков, конфет, лимонада…».
А из авоськи на стол выложил: соль, мыло, спички, пять пакетов вермишели и соду.
«Так, а сода-то мне зачем? – силился я вспомнить. – Ах, ну да - абсорбировать… Но что?!».
В голове происходило нечто невразумительное. Подсознание, то и дело, вырываясь наружу, руководило моими поступками. И эти поступки меня откровенно пугали.
- С возвращеньецем – поздоровалась со мной дворничиха.
Мы столкнулись с ней в дверях подъезда. Её замызганный халат, пыльная косынка и помойного вида монтажные перчатки хлёстко стеганули меня по глазам.
«Сколько ж на ней изотопов?» – ужаснулся я.
Мне буквально виделось, как она излучает.
- Ну, как съездили? Как здоровьеце?
И я не ответил. Я уже мчался вверх по лестнице. Лифт перестал для меня существовать. Его зачумлённые кнопки вызывали отвращение.

Где я пропадал, одноклассников не интересовало. На общем снимке «последнего звонка» меня не оказалось, и этого никто, похоже, не заметил.
                ***

О радиации выпускники не говорили - только о грядущем школьном вечере. Планы на сей счёт вынашивались поистине наполеоновские.
Лейтмотивом в них звучали вопросы: «где? почём? сколько?».

За время моего отсутствия ситуация в Киеве изменилась к лучшему – на прилавках вновь появилось вино, а самогон значительно подешевел. Так что выпускной вечер обещал быть незабываемым.

После первого экзамена мы с друзьями купили портвейн, и сразу же возник вопрос: «где?».
Ответ: «у меня» – напрашивался. Однако, неожиданно для себя, я промолчал. Подсознание отказывалось признавать мою самостоятельность. То, о чём мечталось и, наконец, обрелось, по сути, оказалось блефом.
- Извините, - буркнул я, – но я сегодня не могу.
И зашагал прочь, кляня себя за предательство и чувствуя на спине пронзающие взгляды.

- Конечно, он же с предками бухает, – донёс до меня, пущенную в спину фразу, услужливый ветер.

Употребление алкоголя с родителями считалось актом истинного взросления. Что-то из мира джунглей. Вроде полноправного членства в стае. Выпивая с предками, ты как бы загонял мамонтов, драл дичь и возможно даже самок.
Ведь свобода, в понимании подростка — это, прежде всего, непременное вкушение запретного, в нашем случае: алкоголя и женщин.
Словом, пока я в одиночестве водил тряпкой сверху вниз, мои друзья возносили меня на Олимп.

                ***
А родители вернулись аккурат к выпускному.
Не стоило им так торопиться. В их отсутствие я был паинькой, а когда они приехали во мне вдруг взыграл дух бунтарства.
- Всё обработал? – спросил меня отец.
- Да! – с вызовом выкрикнул я.
- В противогазе?
- В респираторе!

Я намеренно шёл на обострение, но папа отчего-то не обострялся.
- Хорошо, - примирительно сказал он, замерив в квартире фон. После чего, посмотрев на меня испытующе, спросил:
- Ты пил?
- Да! – соврал я, и услышал:
- Очень хорошо.
Это явилось последней каплей.

- Ну, и куда сбрасываться? - помахал я сэкономленным червонцем перед носом нашего комсорга. И тот протянул мне свою крепкую комсомольскую ладонь.
               
                ***

- Дорогие товарищи выпускники! – начала своё выступление директриса. - Ваша учёба закончилась. Вы стоите на пороге грядущего будущего и это очень ответственный момент. Стоит сделать один неверный шаг…
Сама директриса в своём выборе уже определилась. Мне это было известно со слов отца.
- Ящик водки в тире, под сигнализацией, - признался мне папа. - Презент от родительского комитета.

Отец мне доверял и внутренней информацией делился охотно.
О своих учителях я знал практически всё. Тем приятнее было за ними наблюдать.
- Так… Учителей и родителей можно вычёркивать, к двенадцати их уже не будет, - со знанием дела, объявил я своим приятелям.
Мы сидели на скамейке и дискутировали.
"Грядущее будущее" надвигалось на нас неотвратимо, а выбор свой мы всё ещё не сделали.
Самогон или портвейн? – вот над чем ломались наши светлые головы.
- А как же шампанское? – неожиданно спросил кто-то.
И спор вознёсся к вершинам.
- Кому?! Зачем?! – зажурчали возбуждённые голоса.
- Ну как кому? Девкам.
И тут все заговорили разом.
- Девкам – самогон!
- Ребята, ну как же без шампанского? Это же катализатор.
- А ты что, химик?
- Да. Думаю, на химический подавать.
- А я вот - на экономический, поэтому предлагаю вместо шампанского – пиво!
- Переблюются, это я вам, как будущий медик говорю.
- И пусть! Так даже веселей!
- Тебе лишь бы веселей, клоун.
- Не, я, вообще-то, в институт культуры собираюсь.
- Постойте, ребята, это ж всё относительно.
- А ты что - на физмат?
- Нет, на философский.
- Не знаю, кто как, но лично я - за ёрш! Беспроигрышная стратегия. Они нажираются, а мы ать-два и в дамки.
- Видим будущего офицера!
- А я, вообще, не пойму, чё на них кир переводить? Вон у бати на заводе - бабы сами себе покупают.
- Экономически это, конечно же, верно.
- Верно, не верно — это тоже вопрос относительный.

В итоге диспут завершился поздней ночью и в единогласно утверждённом списке оказались: самогон, портвейн, пиво и даже спорное шампанское. А вот затесавшийся туда ненароком томатный сок был явно лишним. Полагаю, он-то сыграл драматическую роль пресловутого катализатора.
А потом наступил та самая ночь…
И закачалась луна, и посыпались звёзды…

Девчонки к выпускному готовились, как к экзаменам, скрупулёзно и въедливо. Им непременно хотелось быть неотразимыми, поэтому платья они шили на заказ, причёски делали у парикмахеров и устраивали родителям незабываемые истерики.

Девичьи нервы и без того были на пределе, а тут ещё мы донимали их своим назойливым клянченьем денег.
- Демченко, а Демченко, хочешь на выпускном быть королевой? С тебя червонец!

Деньги девочки сдавали неохотно. Особенно некрасивые. Хоть это и противоречило здравой логике.
- С кикимор - по червонцу, с остальных - по пять! – справедливо предлагал наш комсорг.
Рациональное зерно в его предложении, несомненно, присутствовало, однако, девушки его разглядеть не пожелали. Поэтому шансы пришлось уровнять. Пять рублей стало общей таксой.

- Тогда, шиш им, а не шампанское! – мудро рассудили соучредители, и благородный напиток был немедленно вычеркнут. То есть, выпит в подворотне непосредственно перед торжественной частью, и наши души запузырились.

А потом выступила директриса.
- Выбор, стоящий перед вами не прост, – предрекала она. - Стоит сделать один лишь неверный шаг…
А тот шаг нами был уже сделан, и именно, что неверный - назло скупым девочкам - в подворотне и на голодный желудок.
Следующим шажком в том же направлении явился мужской туалет второго этажа, в который мы забегали по очереди и без закуски.
Короче, директриса накаркала. И это стало очевидным уже к танцам.

Когда из динамиков полилась музыка, юношей в зале не оказалось. Подчиняясь инстинкту увлекать, девушки жеманно двигались, а объекты их увлечения отчаянно надирались в туалете.
Причёски девочек покачивались, бёдра раскачивались, а их кавалеры накачивались.

А потом вдруг разразились танцы. Они были внезапны, как понос, и со стороны напоминали схватки греко-римским стилем.
Слова песни «Когда уйдём со школьного двора» звучали тут не столько утверждением, сколько вопросом.
Осмелевшие юношеские руки оказались вездесущими и звуки пощёчин повсеместными.

Невостребованных девушек было немного. Они грудились у сцены, и глаза их не знали покоя. Среди сгрудившихся я приметил Оксану Перчук. На уроках физкультуры она мне очень нравилась. Зубы у Оксаны были мелковаты и мутны, глаза слишком близко посажены, зато трико…
Словом, на «физре» она была неотразима. А теперь на ней тоже было нечто облегающее.
- Ксанка! – помахал я ей, перекрикивая музыку. – Перчук!
И она вздрогнула. А, разглядев меня, заулыбалась.
«Слишком широко» - подумалось мне.

К своей избраннице я направился по кратчайшей, раскалывая танцующих, словно ледокол. И девушка двинулась мне навстречу.
Мой язык был шершав, сух и весил килограмм пять.   

- Ты такая наяда! – еле выдавил я, когда мы, наконец, состыковались.
Оксана просияла.
Хомутом накинув на мою шею оголённые руки, она зашевелилась.
- Да, я сегодня нарядная, – проворковала наяда, и тут же спросила: - А ты, правда, так думаешь?
И не дожидаясь ответа, захихикала.
«А вот это уже лишнее» - подумал я, но лицом изобразил: «Ёщё бы, разумеется».
Произнести это вслух я был уже не в силах.

- Так, значит, всё? – зачастила вдруг Оксана. - Вот так, расстаёмся? Школа закончилась, и мы – кто-куда… Просто не верится!
Глаза девушки блестели так призывно, что я вознамерился её поцеловать. Точнее, даже предпринял попытку.
Качнулся вперёд, выпятив губы, но неожиданно потерял равновесие и влепился лбом между близко посаженных глаз.
Отчего Оксана охнула, руки её соскользнули, и она кинулась прочь.
А мой ледокол, потеряв опору, мгновенно превратился в хлипкое судёнышко, и его тут же подхватило бушующее море актового зала.
 
Какое-то время меня швыряло из стороны в сторону. Но потом, наконец, прибило к батарее. И там я немного отдохнул.
В принципе, там же всё могло бы и закончится, но томатный сок, рвущийся наружу, заставил меня подняться.

И как только я это совершил, возле меня вынырнул мой военрук - папа. Он показался мне огромным, как кит. Глаза его плавали.
- Ты пил? – обдал меня папа спиртными парами.
- Неа… - проговорил я еле слышно.

Диковатая, хорошо знакомая мне улыбка не сходила с его лица. Такая же, по всей видимости, разрезала сейчас и мою физиономию.
- Больше не пей, хорошо? – качнувшись, сказал отец.
- Не буду, – накренившись, пообещал я.
И набежавшая волна разнесла нас к противоположным берегам.

Папу отбросило к учительской. А меня - вниз по лестнице, через перила, на улицу, где я и утвердился на крыльце, приняв форму ступенек.

А затем меня неожиданно подобрала летняя ночь и мы с товарищами куда-то заторопились.
Мне казалось, что мы летим. На ходу я проглатывал ветер, а рядом кто-то победоносно кричал:
- В «ЦПХ»! У нас пропуск! - и размахивал при этом двумя непочатыми бутылками.

«ЦПХ» – так, между собой, мы называли женское общежитие. Расшифровывать аббревиатуру, думаю, будет излишним.

Итак, мы шли, вернее - летели, а где-то вдалеке рычали автомобили и собаки. Освещённые окна домов рисовали в тёмном небе замысловатые зигзаги и на меня то и дело нападал тротуар.

Несколько раз он кидался мне прямо в лицо. Потом меня ударил фонарный столб, и небо опрокинулось.
Когда же, после нескольких попыток, его подняли, на меня вдруг остервенело набросились кусты, от которых я долго отбивался. И томатный сок залил мой выпускной костюм.
Лицо саднило, грудь холодило… И тут мы пришли. То бишь, прилетели.

Под ногами запрыгали серые ступеньки. Щёку оцарапала штукатурка. По глазам ударил резкий свет, и на меня пролился тёплый дождь. Под его музыку я и сомкнул усталые веки.
А когда разомкнул, меня колотил озноб, и кто-то шептал в моё ухо:
- Ну же, пригорнися сильнише. Шо ты такий переляканый? Я же не кусаюся.

Тогда я снова сомкнул веки и больше их уже не размыкал. Вращающаяся реальность проникала в меня фрагментами - через кожу, нос и уши.
Помню, пахло вином, духами и сигаретными бычками в томате.

Потом озноб быстро сменился жаром. Под веками замелькали какие-то образы, силуэты. На грудь что-то ужасно давило. Что-то тяжелое и душное, будто перина.
- На-яда? – прошептал я. И услышал:
- Не треба тоби ниякого яду. Досить вже…
И почувствовал на себе чьи-то руки.
Сон обрушился на меня гильотиной.
               
                ***

- На кого ты похож! – громыхала, на сей раз, мама.
«На тебя!» – хотелось ответить мне, но я был слишком занят втиранием слюны в галстук.   
- Лёня, мы вырастили алкоголика! В кого он такой? В кого?!
Ответить папа не мог. У него разрывалась голова. После вчерашнего он был способен только стонать.
- О-ой!
- Посмотри, он же совершенно стеклянный, деревянный и оловянный!
- О-ой! – подпевал отец.

Пока родители распевались, я размышлял.
«Так что всё это значит?.. Было у меня или как? Или кто?.. Что это, вообще, было? вернее, была… И, главное, было ли?».
- Лёня, посмотри, сколько на нём изотопов! Он же с головы до ног в изотопах!

Душный кокон сомнений лопнул сравнительно быстро. Произошло это во время обработки душем. Стоя под тугими струями, я сказал себе:
– Ну, разумеется, было. Вернее, была. И звали её… - вот тут мне пришлось немного поднапрячься. – …Олеся!.. Ну, точно же, Олеся!..
А ещё через минуту, я в это уже свято верил.

Мне всегда нравилось это имя. И день ушёл на то, чтоб придать ему благообразные черты. А ещё день на дорисовку остальных подробностей.
В конечном счёте, если не «де факто», то хотя бы «де юро», я стал мужчиной.
Для этого у меня имелись все основания - имя, черты, и главное, подробности, коими я мог с гордостью делиться.
«Олеся, Олеся, Олеся... так птицы кричат в поднебесье…» – напевал я теперь с особым наслаждением.

                ***
А Ижевск в моей жизни возник неожиданно. О существовании этого города я, в общем-то, знал. Более того, однажды там даже побывал. И всё же для меня он оказался полным сюрпризом. Сначала папа кричал: «Хоть на Сахалин! Хоть на Курилы!», и тут вдруг - Ижевск.

- Ижевск? - удивился я. – А что есть в Ижевске?
- Лучше спроси, чего там нет.
Папа, как всегда, был разгорячён. Беседа велась им в повышенном тоне.
- Ну, и чего там нет?
- Радиации! - с готовностью ответил папа. - По крайней мере, в сравнении с нашей. И, вообще, какая тебе разница, где не поступить - в Ижевске или в Киеве?
- А почему это я обязательно не поступлю?
- А сам не догадываешься?
- Догадываюсь… Только не понимаю, зачем мне тогда, вообще, куда-то ехать?
- В Ижевске у тебя есть хоть какой-то шанс, – чуть подумав, ответил папа. - И, вообще, что плохого в Ижевске?
- Ну, например, то, что я там умирал.
Мама всё это время молчала.

История с моим умиранием произошла, когда мне было шесть. Тогда нашу семью пригласили в Ижевск, на свадьбу.
Сочетались Лерманы - Алик и Валик. Алик – жених, кандидат математических наук и сын наших хороших знакомых. А Валик – невеста, тоже кандидат тех же наук. Понятия не имею, как их занесло в Ижевск, и как они там друг друга отыскали? Но, это случилось, и мы были приглашены.
В итоге, со всей свадьбы мне запомнилась больница, где я неудачно врезал дуба, точнее - пытался.

Просквозило меня ещё в загсе. Место это и без того гиблое, а тут ещё зима, Ижевск. Короче, у меня развилась ангина, осложнившаяся ложным крупом. И тогда, брешущего, как собака, меня госпитализировали.
Нескольких дней эффективного лечения в Ижевской больнице хватило, чтоб я сделал остановку дыхания.
Подразумеваю, что проделал я это назло. Родителей со мной не было – ну это же вздор пускать родителей в детское отделение.
В общем, задыхался я в одиночестве. Посиневший выполз в коридор, где меня и подобрали хворые, но смекалистые детки. Они же волоком и дотащили меня до поста.

С тех пор Ижевск стойко ассоциировался у меня с летальным исходом. И даже автоматы Калашникова, изготовляемые в этом славном городе, не смягчали ассоциации.

Поэтому, когда папа впервые упомянул об Ижевске, я подумал, что в глобус он ткнул вслепую.
Но потом выяснилось - из-за Лерманов.
- На первых порах тебе будет, где остановиться, – говорил папа.
- У Лерманов, что ли? – пыхтел я. – Да никогда!..
- И за тобой будет, кому присмотреть… – добавляла мама.
- Лерманам что ли? Да ни за что!..
Опережая события, оговорюсь, Лерманы оказались очень славными.

В общем, через неделю мы уже стояли на перроне. Мама беспрерывно плакала. Папа безостановочно наставлял. А из моего коричневого чемоданчика пахло пирожками с капустой и варёными яйцами.
- Не пей, не кури, не якшайся и делай зарядку… – всё не умолкал папа.
А я кивал, вяло отгоняя безродную шавку, тыкавшуюся в чемодан своим острым носиком.
Потом проводница рявкнула: «Отходим!», и всё закончилось.
Наскоро расцеловавшись, я вскочил в вагон, отыскал свободное место и сел. А когда провёл языком по губам, они оказались солёными.

"Вот и прошло моё детство", – подумалось мне почти буднично.
И это показалось настолько недостойным момента, что я решил немедленно произнести эту мысль вслух.
"Вот и прошло моё детство!" - проговорил я тихо, печально и мне понравилось, как это прозвучало.
               
                ***
До Ижевска я добирался двое суток. Пересаживался в Москве, компостировал билеты. Осознание собственной взрослости сотворило со мной чудо. В том смысле, что окружающих я теперь уже не боялся, а, наоборот, с любопытством за ними наблюдал.

- Эй, салага, - говорили мне дембеля, – давай, садись, выпей с нами!
И я садился и пил.
Больше, правда, для вида.
Дембеля были весёлые. Они пели под гитару, а я слушал, дирижируя наколотым на вилку солёным огурцом. Иногда, даже тихо подпевал.

Выглядели дембеля сногсшибательно. Ушитые галифе, обрезанные сапоги с точёными каблуками, аксельбанты. Как сын офицера, в форме я разбирался неплохо. Но то, что предстало перед моим взором, не вписывалось ни в один устав.

- Эй, Валюша! – зазывал конопатый дембель проводницу. На вид ей было лет тридцать. – Посиди с нами, уважь дембель!
- Да идите вы, – незлобно огрызалась Валюша. – У меня тут полвагона таких, как вы, дембельнутых. И ещё пол – командировочных... Со всеми гулять, поломается - сам знаешь, что...
Проговорив это, она удалилась, плавно покачивая широкими бёдрами, грубо стиснутыми синей форменной юбкой.
Дембеля проводили её затяжными взглядами.
- Хороша, сучье племя! - восторженно воскликнул кто-то. А кто-то другой добавил: – Да все они - шалавы!
Потом дембеля переместились в тамбур. В плацкарте остался только я и конопатый.

- Запомни, салага, - придвинувшись, зашептал он мне в лицо. – Бабы - это зло. Во-первых, все продажные. Во-вторых, все лахудры. Понял?.. Ни одного пацана у нас не дождались. Ни одного!
Я кивнул.
- Поначалу - письма, конвертики, любовь, ё-моё, до гроба. А потом - прости, прощай… Или вообще, ни слова - как топором… Он ей пишет: "где ж ты моя любимая?". А она уже в Мурманске, с морячком. Понял?
Я кивнул снова.
- Ну, друзья ему, конечно, отписали: мол, так и так - любимая твоя балует. А он, понятное дело, за автомат…
- Застрелился, что ли?
- Ага… Пока она там с морячком выписывала, он, значит, в петлю…
- Повесился?
- Ну… У неё ж, видите ли, любовь! А у пацана нашего помутнение. Надыбал он у селян какой-то отравы, и с концами...
- Отравился?
- Ага... Эта там, в Мурманске, вышивает, а пацану нашему тут натуральные вилы.
- Какие вилы?
- Ну, селяне за ним с вилами. Он от них - в скирду. А утром его уже комбайном того...
- Замолотило?!! – охаю.
- Разбудило, мудило! Он же в скирде-то не один, а с бабой было. Чего за ним селяне-то гнались - бабу он их охмурил. В общем, попал наш пацанчик в больничку, и там его уж закололи.
- Селяне?!
- Да какие селяне? Врачи!.. Но, всё равно - ты, сравни картинку – эта там, в Мурманске, с морячком. А пацанчик наш - в больничке с триппером… И вот скажи, не тварь?.. Я свою, как приеду, сразу убью!
- За что?
- Ждёт она!.. Знаем мы, как они ждут. Письма три раза в неделю, цветочки сушёные, ё моё. И так все два года... Не, приеду, точно убью!.. Я ей так ей и отписал, мол, еду, готовься. В Москве телеграмму отбил: «Жди, подъезжаю». Короче, хана лахудре!..

Тут конопатый размашисто плеснул себе в стакан и выпил, запрокинув голову.
- А как всё хорошо-то начиналось, – проговорил он с недоброй ухмылкой. - Какие я ей письма писал… У нас в части салабон один писарем был. Грамотный такой, в очках. Ему говоришь: "ну-ка, дух, сообрази письмецо… ну, допустим, к Машке. И всё - наша Маша!.. Талант. Чего только не плёл - и родниковое озеро моей души, и лучезарная вершина моих грёз. Даже стихами мог. Пушкина, Лермонтова, всех знал. Ночью, бывало, поставишь его на тумбочку, так он до утра - чешет и чешет, чешет и чешет. А если закимарит – ты ему сапогом… Короче, весело было...

Служивый облокотился на вещмешок, и на конопатом лице его заиграло подобие улыбки.
- Не, я дурного про армию не скажу. Конечно, всяко, бывало, но дурного не скажу. Ты, короче, это… сходи обязательно.
- Схожу, - пообещал я, мысленно поставив себе заметку: "Не забыть сходить в армию".

                ***

В Ижевск я прибыл ранним утром. И прямо с вокзала отправился на улицу Революционную.
Медицинский институт - большое красиво здание в стиле сталинского барокко - я приметил ещё из окна автобуса.
Зайдя в секретариат, обратился я к сидящей за столом блондинке.
Протянул ей документы – паспорт, аттестат, заявление, фотографии - всё, что хранилось в правом кармане моих брюк.
– На стоматологический, - решительно сказал я.
Изучающий взгляд скользнул по мне вниз-вверх, и в голубых глазах девушки блеснул озорной огонёк.
- Слышь, Ир! – крикнула блондинка в соседний кабинет. Дверь в него была чуть приоткрыта. – Вот что за невезуха, а? Как симпатичный, так - на стоматологический!
Произносилось всё это с наигранным трагизмом.

Я робко улыбнулся. На вид девушке было лет двадцать.   
- А, может, всё-таки на педиатрию? – обнажила она свои ровные зубки. - Знаете, сколько у нас девушек? – И тут же соседке: - Правда, Ир! Ну, скажи, чего ты там молчишь?
Со мной впервые так открыто флиртовали. И я смутился.
- Ну, так чего не на педиатрию-то? – продолжила допытываться блондинка.
- Да я как-то… детей того… не хочу…
- Так мы тоже, пока не хотим, – задорно подмигнула мне девушка. - Правда, Ир? Ну, чего ты там притихла?.. А сам-то откуда?
- Из Киева.
- Слышь, говорит, из Киева… Ну, чего ты копаешься?  Иди, посмотри какой у нас тут абитуриент шикарный!

Из соседнего кабинета выглянула широколицая брюнетка с чуть раскосыми глазами. Лицо её выражало смертельную скуку.
- Вот, смотри, это Эдуард! – гордо представила меня подруге блондинка.
- Армянин что ли? – вяло поинтересовалась та.
Я помотал головой.
- Говорят же тебе, из Киева - значит, украинец! – вступилась за меня приёмщица. Мой паспорт лежал перед ней раскрытым, но дальше имени в его изучении она не продвинулась.

Затем мне предложили чай и стали всячески склонять к педиатрии.
Вернее, предлагала и склоняла меня всё та же блондинка, а её подруга удалилась в свой кабинет почти сразу же.

В итоге, из секретариата я не вышел, а буквально выпорхнул.
За спиной, словно прорезались крылья. Серое полотно моего неясного будущего вдруг приобрело очертания и наполнилось сочным цветом.
Звали блондинку Галей. Мою паспортную фотокарточку она оставила себе. А перед этим поинтересовалась моими мускулами.
- М-м, какие у тебя мускулы, – протянула Галя.
И я, скромно потупившись, ответил:
 - Да так, качаюсь понемножку...

А на воздухе мысли понеслись меня в такой вскачь, что я прошагал мимо автобусной остановки.
Я шёл и напевал: «Галина, Галина, Галина... так птицы кричат в поднебесье…». Нестройность рифмы меня не смущала.
               
                ***
- Папа! – кричал я в трубку междугороднего телефона. - Это я, из Ижевска!..
В соседних кабинках тоже орали.
- У меня всё хорошо. Подал документы. Город нравится. Погода хорошая… Удмурты?.. Нет, пока не видел, но, думаю, есть... Вы-то там как?.. Что? Не слышу!.. Уже полмиллирентгена?.. Ну, слава богу... Нет, здешний фон не знаю… Ну, у кого, папа?.. Нет, я не пью… И не якшаюсь. Да, с кем, господи, я только приехал… Что?.. Скажи маме, что всё съел… Нет, яйца не помялись… Нет, не подавил… Слышишь? Говорю, яйца, съел целыми! Всё в порядке… Хорошо, буду… Да, регулярно… Скажи маме, что ничего не испортилось… Да не отравился я - всё хорошо!.. Ну, ничего выбрасывать - я уже всё съел!.. Да нет никаких симптомов, папа!.. Не помялись и не подавил. Передай, что всё хорошо… Нет, маму не надо… Не давай, у меня уже кончились пятнашки... Ничего не слышу!..

Как добраться до общежития мне объяснила всё та же Галина. Она же выписала пропуск и бланк на размещение. По ним мне выдали бельё и указали место.

                ***

Абитуриентов расселяли в спортзале.
Ничего общего со спортом это место не имело. Паркет там отсутствовал целыми фрагментами. Под потолком, иссохшими висельниками болтались обтрёпанные останки канатов. По углам валялись мёртвые маты. Разлагавшийся поролон отваливался от них кусками. Запах соответствовал. Ржавые пружины давно списанных коек выли, как бездомные псы.

- А тут красивенько – озираясь, проговорил я.
- Ага. Краше в гроб кладут! - отозвался, сидевший на матах, паренёк.
- Игорь, - привстав, протянул он мне свою сухощавую ладонь. - Из Кирово-Чепецка.

Кроме Игоря из Кирово-Чепецка, здесь были ещё: Юра из Салехарда, Саша из Вятских Полян и Вова из Воркуты. Все они прибыли вчера и по праву считали себя старожилами.
- Тараканы тут чёрные, – проводил краткую экскурсию Саша Вятский, – большие и резвые.
Это был тощий парень, с редкой порослью над верхней губой.
- На втором этаже туалет тараканами прям кишит. Так что ходить лучше на первом… А вообще, общага пустая - либо все на лето разъехались, либо под снос.
- Что под снос? – не понял я.
- Ну, общагу... Тут же никого. Мы только на третьем какого-то алкаша видели, но по виду не студент. Хоть обматерил и грамотно… Да, а девок селят на втором.
- С тараканами?
- Ну да. Куда они ходят, не знаю. Но у нас, на первом, не замечены.
- А сколько их?
- Тараканов-то? Да говорю же, кишат.
- Девушек.
- А бикс? Ну, этих пока три штуки. Сегодня, говорят, ещё подвезут.
- Значит, общага пустая?
- Хоть шаром покати. Кроме этого студента-алкаша - ни души.
- Почему же мы тогда в спортзале?
- Так электричество только тут и на втором. Мы проверяли.
- Наверно тараканы проводку съели, – угрюмо буркнул Кирово-Чепецкий Игорь.
- А водку пить и в темноте можно! – высказался Вова из Воркуты.
- А заниматься как? То есть, где? – спросил я.
- В смысле - водки?
- В смысле - учёбы.
- А ты что, сюда учиться приехал? – ухмыльнулся Салехардский Юра.
- Ну-у… вообще-то поступать.
- Так и поступай правильно. Деньги-то у тебя есть?
- Немного имеется.
- Вот и проставляйся. А я сбегаю.
Так началась моя подготовка.
До вступительных экзаменов оставалось без малого три недели.

                ***

Завтракали мы обычно в «Блинной», обедали в «Пельменной», ужинали - пивом. Блины с чаем стоили двадцать шесть копеек, пельмени – сорок, так что, первые пару недель мои основные капиталы оставались неприкосновенны. Распарывать выходные трусы, где эти капиталы были зашиты, не пришлось.

Автобусы в Ижевске оказались непредсказуемыми - то летали целыми стаями, то пропадали вовсе. Поэтому чаще всего мы полагались на собственные ноги.

По утрам в институте проводили подготовительные лекции. Из абитуриентов общежития их посещал лишь я. И то ради Марины, с которой мне посчастливилось познакомиться в третий день на второй половине первой лекции.
Первые два дня, она изводила меня томными взглядами.

Марина, на удивление, оказалась девушкой сговорчивой. Подготовительные занятия мы сразу же перенесли к ней. Вначале я, разумеется, пригласил её в «Блинную». Но Марина сказала:
- Зачем? Давай, лучше ко мне. Я накормлю тебя мясной запеканкой!..
И от умиления я едва не расплакался.
- Моя мама готовит чудеснейшую запеканку! – нахваливала мне моя новая многообещающая знакомая, пока мы ехали в троллейбусе. - Это наше национальное блюдо. Картошка с бараниной и с сыром...
- Чьё блюдо? – сглатывая слюну, для проформы любопытствовал я.
- Наше, – отвечала Марина.
- Это я понимаю. А что за блюдо?
- Ну говорю же, запеканка с картошкой и мясом…
- В смысле, какой национальности?
- Кто, мама?
- Блюдо! Ты же сказала «национальное».
- А-а, мордовское.
- Так ты мордовка?
- Правильно говорить - мордвинка. По маме я - мордвинка.
- А по папе?
- Коми.
- Что коми?
- По папе - коми.
- Комячка, то есть?
- Правильно говорить - коми.
- Понятно. А запеканка, значит, мордвинская?
- Правильно говорить - мордовская.

Оставшийся путь мы проехали молча. Я пытался что-то говорить, но Марина не слушала. Она то и дело вскидывала на меня свои огромные воловьи глазища, будто проверяя, не исчез ли я. И при этом глубоко и шумно вздыхала.

«Зачем она меня пригласила? – терзался я. – Неужели только чтобы накормить?».
Отперев дверь ключом, Марина стремглав бросилась на кухню, и через минуту в квартире запахло пищей.
- А где тут можно помыть руки? – борясь со слюной, спросил я.
И услышав: «В ванной!», быстро нашёл две дверки - одна с девочкой и душем, другая с мальчиком и горшком.
Ринувшись к горшку, я неожиданно столкнулся с Марининой мамой.
Навести я того мальчонку минутой раньше и наше знакомство могло бы получиться и вовсе уж интимным. А так мы лишь шарахнулись друг от друга.
- Мам, знакомься! - вынырнула из кухни Марина. – Это Эдик. Правда он вылитый Митхун Чакраборти.
Мама - полная дама в домашних шлёпанцах и халате, неопределённо кивнула.
- Разувайтесь, – сказала она мне.
И прозвучало это, как приговор.
- А можно... так? – промямлил я, краснея.
Носки мои рваными не были, по крайней мере, неделю тому назад, когда я последний раз их разглядывал. Но и гостевыми они отнюдь не являлись.
- Оставь мам, у них же так принято, – объяснилась за меня Марина. И женщина, пожав плечами, сказала:
- Да пожалуйста...
А я подумал: «У кого это - у них?».

И тогда мы стали кушать запеканку - два слоя жаренной картошки, а между ними сочный бараний фарш, густо залитый сыром.
Мне положили большущий кусок, отчего мои сумрачные мысли тут же исчезли, и я почувствовал, что влюбляюсь. Правда, ещё не определился в кого - в Марину, в её мать или в запеканку, которую я уплетал за обе щёки. Но то, что это любовь - мне было ясно.

По радио шла передача «В рабочий полдень». Приёмник стоял на холодильнике. И какой-то орденоносный чабан заказал по нему песню Полада Бюль-Бюль Оглы: «Как жили мы, борясь».
- Обожаю! – вдруг выкрикнула Марина. – Сделай громче!
И глянула на меня так призывно, что я немедленно подчинился.
«Как жили мы, боря-ясь!.. И смерти, не боя-ясь!.. Так и отныне жить тебе и мне…» – залился соловьём эфир.

Марина с мамой отложили вилки и стали слушать. Пришлось отложить прибор и мне.
- Какой мужчина! – чувственно проговорила Маринина мама, когда песня окончилась. – Какой голос… Вам нравится Бюль-Бюль?
- Разумеется, - не отрывая взгляда от тарелки, ответил я. Остывающий бараний фарш умолял о расправе.
- Да вы кушайте, кушайте...
И я с готовностью подхватил вилку.
- А вы с Мариной давно знакомы?
Опустив вилку я глянул на девушку. Глаза мои вопрошали: «Как давно мы с тобой знакомы?».
- Мы познакомились сегодня, – ответила дочь с явным вызовом.
- Сегодня?! – удивилась женщина. – И ты сразу пригласила его в дом?
- А что такого?!
- А тебе не кажется, что это слишком скоропалительно? Ты же его совсем не знаешь. Кто он, вообще? С какими намерениями?!..
Обо мне присутствующем заговорили в третьем лице и это было неприятно. К тому же упомянули какие-то намерения - крайне неприятно.
- Мама, мы вместе ходим на подготовительные! – повысив тон, заявила Марина. - Мы поступаем в один институт. Понимаешь? Мы будем вместе учиться!
Мне почему-то послышалось «жениться», и я вздрогнул.
- Пожалуй, я пойду… – пробормотал я.
- Ешьте! – приказным тоном произнесла Маринина мама.
И я, послушно взявшись за вилку, стал жевать.
- Кто его родители? Где он живёт? Что ты, вообще, про него знаешь?
- Он из Киева.
- Ах, так он ещё из Киева?!
«Из Киева» прозвучало хуже, чем «из деревни».
- Да. Представь себе! И что?!
Я попытался подняться.
- Сиди! – скомандовала мне на сей раз Марина.
И я сел.
- Ешь! – приказали мне обе женщины одновременно.
И я, напихав полный рот, засопел.
По радио весело сопели «Носики-курносики», а дочка с мамой не прекращали пикировались.
Пока в какой-то момент, Марина не вскочила. Швырнув на стол вилку, она крикнула мне: «идём!». И не успел я подняться, как меня поволокли. Рот мой был всё ещё полон.

В комнате, куда мы демонстративно проследовали, Марина вдруг расплакалась. Стоя за её спиной, я гладил девушку по плечу, и жевал.
Запеканка не проглатывалась.
- Ну почему она так? Почему!! – всхлипывала Марина.
- М-м-м… – сочувственно мычал я.
- Мне уже почти восемнадцать. Я уже взрослая!
- М-м-м...
Затем, резко обернувшись, она сказала:
- Поцелуй меня!
И запеканка встала колом.
- Я ведь тебе нравлюсь?! – зашептала Марина.
- …оды! – просипел я.
- Что?
- Воды!
Вода помогла.

«Куда я попал?» – размышлял я, сидя на тахте и с деланным интересом разглядывая Маринину комнату. Больше всего она походила на Пантеон. Все её стены были увешаны портретами богов. То есть - актёров индийских кинофильмов.
Были там: и Амитабх Баччан и Дхармендра Капур, и, конечно же, Митхун Чакраборти.
Этого было больше всех. Он то стрелял, то танцевал, то обольстительно улыбался, то вдруг, сдвинув брови, суровел.
- Ты так на него похож! – с придыханием говорила Марина. – Те же губы, так же причёска, те же глаза. Вылитый Митхун!
Митхун она произносила с оттяжкой: «Мит-хун». Причём «хун» выговаривался ею с особой нежностью.

Сказать по чести, некоторое сходство имело место. Полные губы, курчавые волосы, смуглая кожа, к тому же и рубашку я носил с закатанными рукавами и поднятым воротником. Всё это, конечно, могло ввести в заблуждение сумасшедшую поклонницу. Но как быть с моим профилем? С моей лёгкой картавостью? И наконец… Впрочем, этого она знать не могла.

- Скажи, а ты индиец по маме или по папе? – всё допытывалась Марина.
- Правильно говорить, индус, – отвечал я уклончиво.
- Я так и знала! – шептала она в восторженном оцепенении. – Так и знала!.. А ты смотрел «Танцор Диско»?
- Раз сто, – почти не соврал я.
- Я тоже. Господи, какой фильм! «Джимми, Джимми… аджа, аджа»…
У меня заныли пломбы.
Подбежав к кассетному магнитофону, Марина вдавила кнопку, и джин «Джимми» вырвался на свободу. А меня обложили альбомами.
В них были всё те же, вырезанные из журналов и обрисованные индийскими орнаментами, актёры. И вскоре меня замутило.

При этом в комнату ежеминутно заглядывала Маринина мама. Дочь возмущённо кричала ей: «Мама, закрой дверь!». Та отвечала: «А я хочу знать, чем вы тут занимаетесь!». И я несколько раз порывался уйти, но мне говорили: «ты же ещё не видел — вот это», и перелистывали.   

- У меня, серебряная медаль! - неожиданно призналась мне Марина. - А у тебя?
- А у меня, - говорю, - бронзовая.
- Это как?
И тут я понял, что – всё. Почувствовал, что если сейчас немедленно не уйду, то случится что-то ужасное, что-то непоправимое – например, я разуюсь...
- Слушай, а давай я лучше пойду, а? – почти заскулил я. - Уже поздно… мне учиться надо…
Отчаяние овладело мной, и я готов был умолять, чтобы меня отпустили.
- Ну что ж, - разочарованно вздохнула девушка. — Значит, до завтра?
- До завтра! – выкрикнул я. – Вне всякого сомнения! Вот ты во сколько придёшь? В восемь? А я в семь! И буду ждать! Так что обязательно, непременно, увидимся!..
От поцелуя я уклонился. И на курсы, разумеется, больше не ходил.
               

- Где был? Чего смурной? – спросил меня Вова из Воркуты.
- В гостях, – туманно ответил я.
- Качаться пойдёшь?
Вова пропагандировал культуризм и пил Метандростенолон.
Я кивнул. Мы пошли в парк. Там была штанга - два железных колеса приваренных к оси.
- Таблетку хочешь? – спросил меня Вова, когда мы приблизились к штанге. - У меня ещё три штуки остались. Бицуха от них прям, как на дрожжах… Во, потрогай!
Я потрогал.
- Слушай, мне тут Ретаболил обещали подогнать – вмажешь?
- Вмажу.
- А себе?
- Себе - нет, спасибо.
После тренировки обычно мы пили пиво. Вова утверждал, что от него тоже всё растёт, как на дрожжах.

                ***

- Скажи папе, что физкультурой занимаюсь!.. – кричал я в трубку. - Хожу на лекции, питаюсь без сухомятки... Никаких пельменей и блинов. Суп - три раза в день…  Условия?.. Ну, какие тут условия?.. Шикарные. У каждого свой санузел… Да, стираю… Ну, хорошо - меняю… Ладно, проветриваю… Нет, мама, Люголь не высылай, здесь йод льётся прямо из крана. И витаминов полно... На днях даже баранину ел... Баранину, говорю, ел - мордовское блюдо!.. Что?.. Мама, правильно говорить, мордвинка. И нет у меня никакой мордвинки!.. Да не нашёл я тут никого! Просто одна баранина!.. Мам, я тебя не слышу!.. Всё! У меня кончились монеты!..

Заниматься я ходил в Дом пионеров.
Летом он пустовал и был заперт, но я отыскал входное окно. В здании было удивительно тихо. Я садился в облюбованное мной кресло, обкладывался справочниками, и на меня снисходил безмятежный покой. Минут через десять я сладко засыпал. А после обеда возвращался в общежитие.

- Где ты всё время шляешься? – спрашивали меня, но я лишь загадочно улыбался.
- Идём, крысу посмотрим.

Вообще-то, крыс в общежитии не было. Мы подозревали, что их поедают тараканы. Эти тут маршировали полчищами. Смельчаки, заглядывавшие в туалет третьего этажа, докладывали, что стены там покрыты живыми обоями и шевелятся.
Там же обнаружился и обглоданный остов незадачливой крысы.
«Тараканы!» – подытожили знатоки. Хотя и алкаш-студент не исключался. Однако смотреть на крысу я всё же не пошёл.

С каждым днём число абитуриентов в нашем спортзале росло. Прибывали новые лица. А вот абитуриенток отчего-то не прибавлялось.
Как-то вечером я поднялся к ним за чаем и задержался на неделю. Чай перетёк в макароны. Макароны - в пряники. Пряники - в законы Менделя.

Я стал объяснять, что такое доминантность и рецессивность, используя такие таинственные термины, как: гаметы, аллеи и мейоз. Ну и, наконец, когда я без запинки произнёс: «гомозиготный», меня сочли чудовищно умным, и позволили остаться.
 
В десятиметровой комнатушке девушек жило пятеро. Две землячки - Таня и Валя из Котельнича, Ирина из Глазова, Мирабелла из Грузии, и зубрила Оля, не пожелавшая со мной разговаривать.
Так что я стал шестым.
«Татьяна, Татьяна, Татьяна…».

Кровати девушек располагались в шахматном порядке. Днём это почти не мешало, а утром, как только меня будил солнечный свет, я уходил в Дом пионеров. Тогда-то на Таню и выливались всё претензии.

При мне же девушки вели себя тихо. Даже слишком тихо.
- Они спят? – каждый раз спрашивал я шёпотом, и Таня неуверенно пожимала плечами.
Потом выяснялось, что девушки не спали, и утром выглядели совершенно разбитыми.

Чем абитуриентки занимались на протяжении дня, я не знал, поскольку видел их исключительно ночью. И вот на что они надеялись, ведал отчасти.
Таня и Валя, как жители сельской местности, надеялись на льготный балл. Ирина полагалась - на чудо. Мирабелла ждала папу с невообразимой суммой для взятки. И только зубрила Оля надеялась на себя. И если при ней упоминали дату экзамена, тут же начинала рыдать.

На общем фоне, я казался себе имеющим все шансы на поступление.
«Поступаю с закрытыми глазами! - кричал я в трубку папе. - У меня тут нет конкурентов. Они здесь даже про гомозиготность не знают !.. Да, я не про ту гомозиготность… Да ни с кем я якшаюсь! Всё, забудь… Не надо звать маму!.. Лучше расскажи про радиацию… Как говоришь?.. Опять, конец?!.. Ну, хорошо…».   

Однажды вечером к нам, то есть - в комнату девочек, где я обитал, ворвался Саша Вятский.
- Наших бьют! – крикнул он с порога. – Бежим!
И я поднялся.
Лицо моё не выражало ничего, внутри же...
Есть у меня такое свойство - не терять лица. Ну, это когда издалека ты вроде бы герой, а вблизи уже пахнешь.
В общем, я поднялся, и спросил:
- Наших? Кто?
- Не наши! – лаконично ответствовал Саша.
Логика в его словах присутствовала.
- Ну, раз «не наши», тогда, конечно... - хмурясь, проговорил я, и принялся зашнуровывать кроссовки.
Пружины подо мной заскулили. «К покойнику» - подумалось мне.
Саша же всё торопил:
- Бежим скорей, иначе они уйдут...
- Кто? Наши? – невпопад переспрашивал я.
- Да нет. Не наши!
То есть шанс выжить, похоже, оставался.
- А куда уйдут? – с надеждой интересовался я.
- Бежим скорей, я всё объясню по дороге!
И я вновь поднялся. Кроссовки были зашнурованы безупречно.

Окинув комнату прощальным взором и подметив на простынях незатейливые девичьи вещицы, я с тоской вспомнил о своём чемодане, лежащем тут же, под кроватью, и окончательно закручинился. Ибо хоть он и лежал совсем рядом, но был ужасно недосягаем.

В спортзале же, где селились мальчики, стоял воинственный переполох.
- Он пришёл! - завидев меня, закричали возбуждённые молодцы. – Теперь-то мы точно им наваляем!
«Откуда такая уверенность?» – невесело подумал я.

У физически развитых людей наряду с преимуществами всегда имеется один серьёзный недостаток – на них полагаются. В глазах, не слишком развитых, они являются неким оплотом.
Вот, меня, без моего же ведома, и признали заступником и избавителем.

– Да, теперь мы им точно навешаем! – громче других разорялся Вова из Воркуты. Глаза его при этом хмельно поблескивали.
- А что, собственно, произошло-то? – спросил я его.
- Да вон, Серёге, - кивнул он в сторону незнакомого мне паренька, - местные в парке нащёлкали.
Серёгу я видел впервые.
- Да, ты его не знаешь, - подсказал Сашка, - он только вчера приехал... Короче, идём, накидаем этим козлам, пока они не ушли.
- А думаешь, ещё могут уйти?
- Ну, конечно. Ищи их потом...
- А давно это случилось? – обратился я к Серёге. Рубаха на нём была изрядно потрёпана. Вспухшая нижняя губа алела.
– Минут двадцать, – пробурчал потерпевший. - Их там целая толпа.
- Толпа-а-а… - протянул я, и во рту сразу стало гораздо суше.
- Ну да, попросили закурить, и отпинали.
- А чего ж ты не дал?
- Дал. Всю пачку. А они - всё равно.
- Может, плохо дал?
- Ну идём уже, идём! – потянул меня за рукав Вовка.
И мы, сбившись в стаю, двинули.

Ветер встретил нас сумрачной прохладой, хмурые фонари - тусклым светом. Звёзд на небе не было.
Я шёл впереди - расхристанный, с закатанными рукавами, и в любую минуту готовый умереть. И не потому, что этого хотел, а потому что от меня этого ждали «наши». А мы шли искать «не наших», чтобы доказать им, что они «чужаки».

Подбадривая себя забористым матом, мои соратники нарочито громко смеялись и улюлюкали. А я думал:
«Наши? Что такое «наши» в сравнении с велосипедной цепью? В сравнении со свинчаткой, дробящей лицевые кости? И кто те - «не наши» – оккупанты? Захватчики?.. Кто поделил этих мальчишек на хороших и плохих? И кто тут, вообще, хороший?.. И чем это всё кончится?».

Вопросам моим не было конца. А в парке, к моему великому облегчению, никого не оказалось.
Обиженный Серёга не переставал призывать к поискам.
- Я их узнаю! Клянусь, узнаю! – гундосил он. – Один такой патлатый, другой урод, а остальные все - козлы...
- Слишком размыто, – качал я головой, – всё это слишком размыто...

Уговорить стаю вернуться без добычи оказалось делом непростым. Лишь портвейн явился доводом. А ещё говорят - алкоголь вреден здоровью.
Как оказалось, не всегда.
         
                ***

А экзамены же, между тем, приближались.
За неделю до их начала я проходил собеседование. Своего рода смотрины. По крайней мере, так я себе это представлял. И потому облачился в парадное. Серый, отутюженный под матрасом костюм, болтался на мне весьма презентабельно.
Мне было назначено на девять.

Члены комиссии, числом около дюжины, сидели за длинным столом и переговаривались. Когда я поздоровался, меня не расслышали.
Ими обсуждался мой предшественник - незадачливый парнишка, вышедший в коридор практически без сознания. Я едва успел его подхватить.

- Доброе утро! – повторил я чуть громче.
- Доброе, доброе… - ответил мне лысоватый мужчина с острыми чертами и медоточивым голосом.
«Председатель» - догадался я.
Лысоватый стремительно протянул мне свою ладонь. И я её пожал.
- Паспорт! – брезгливо, отдёрнув руку, поиграл он проворными пальчиками. – Паспорт, паспорт…

Я подал паспорт. Пальцы мои при этом дрогнули. Когда я входил, они не дрожали, а тут вдруг…
Взяв документ, председатель стал внимательно его изучать. Для остальных же меня по-прежнему не существовало.
- Минуточку внимания! – оторвавшись от документа, вдруг выкрикнул председатель. - У нас тут гость из Украины. Прошу любить и, так сказать, жаловать!
Ко мне обратились взоры.
- Вот, ознакомьтесь, - передал он мой документ своим соратникам. И красная корочка поплыла по рукам.
Просматривавшие её заметно оживлялись.
- Ну-текс, и какими судьбами в наши… хех… Палестины?
«Палестины» вопрошавший нарочито выделил.

Все понимающе заулыбались.
Мои губы тоже дрогнули. Но улыбнуться я себе не позволил. Сурово сведя брови и скосившись на комсомольский значок, висевший на лацкане пиджака, я заученно отчеканил:
- Медицину люблю с детства. Мама - медсестра. Брат - стоматолог. Так что медицина у нас… - я чуть было не ляпнул: «в крови», но спешно выправился: - …семейное.
Как объяснял мне Игорь из Кирово-Чепецка, преемственность комиссией приветствуется.
- Парь им про мамку, папку, про дядьку из Саратова... – наставлял он. - Парь, что можешь – всё схавают!

Мне парить не пришлось. Изложенные мной факты были вполне правдивы.
- Ну, а ваш отец? – воззрился на меня председатель. – Леонид… э-э, простите, не знаю его отчества…
- Иосифович, – подсказал я.
- Да, именно. Иосифович… – председатель обвёл многозначительным взглядом своих соратников. – Ну, и кем по профессии будет многоуважаемый Леонид Иосифович? Тоже по медицинской части?
- Нет, - говорю, - по военной.
- Ладненько. Ну а в Киеве, позвольте полюбопытствовать, мединститут – как, на ремонте или, не дай бог, сгорел?
В свою речь председатель то и дело подпускал классические обороты.
- Вы спрашиваете, почему я выбрал именно Ижевск? – решил уточнить я.
- Да-да… Чем, так сказать, обязаны вашему визиту?
- Ну, мне здесь однажды жизнь спасли, – произнёс я. И вкратце изложил свою почти летальную историю.
- То есть, если я верно вас понял, вы так благодарны здешним докторам, что любезно решили к ним присоединиться? – медоточиво обобщил мой рассказ председатель.
- Да. Хочу равняться на них.
- Похвально, похвально… Ну, не смеем вас больше задерживать. Успехов на экзаменах!
И, вернув мне паспорт, лысоватый крепко пожал мне руку.
Остальные ограничились улыбками.

- От меня тут все в восторге! – хвастался я телефонной трубке. – Видел бы ты их лица, когда я сказал, что мой тонзиллит осложнился ложным крупом. Главный мне даже руку пожал!.. Куда? В паспорт?.. Ну да, заглядывали. Уточняли твоё отчество… Да, причём тут антисемиты? Просто интересовались… Нет, вполне нормальные люди… Я сказал, что ты офицер, что служил на Урале… Нет, про радиацию не спрашивали. Интересовались не сгорел ли Киевский мединститут… Ну, почему, паршивые собаки, пап? Вполне себе приличные...
               
                ***

Первой шла Биология.
На экзамен я отправился с улыбкой. Биология меня радовала. Химия немного волновала, физика удручала, сочинение страшило, а вот биология, бесспорно, радовала.
Если сдам на пять, рассуждал я, то по сочинению можно и тройку. В четвёрке по химии и физике я был уверен.
 
Коридоры института гудели. Будущие медики походили на насекомых. Они, то сбивались в кучки, то расползались. Все были крайне возбуждены.
- Тут как, по списку? – обратился я к одному мнущемуся у стенки парнишке, и в ответ получил безумнейшую из улыбок. От неожиданности я даже попятился и случайно натолкнулся на девушку.
- Извините, - сказал я, - может, вы знаете тут по списку, или как?
- Да не знаю я! Ничего не знаю! – нервно выстрелила девушка и отвернулась.

- Да тут, как хочешь! – гнусаво проговорили за моей спиной.
Обернувшись, я увидел длинноволосого юношу.
- Хочешь, иди, – нахально ухмылялся тот, – не хочешь, давай покурим. У меня есть.
С этими словами, патлатый извлёк из кармана пачку «Столичных».
«Может это тот самый, которого мы так и не отыскали в парке?» – подумал я и спросил:
- А ты местный?
- Да, а ты?
- Я - нет.
- Понятно… Ну так что, сразу пойдёшь?
- Могу и сразу.
- Правильно. А потом по пивку, да?
- А ты, я смотрю, отличник.
- Не, я блатной… - спокойно ответил парень. - Ну, так что, идём?
- Ладно, - говорю, - идём.
И мы вошли.

Билет мне достался нормальный. Задачка несложная. Решив её в двух вариантах, я стал набрасывать краткие тезисы к устным вопросам.
Патлатый сидел наособицу. Явно скучая, жевал колпачок авторучки. Листы перед ним оставались нетронутыми.
«Может, сдружимся, – подумалось мне. – Интересно, он на лечебный, или на стоматологию?».

Экзаменаторов было двое – мужчина и женщина. Женщина лет тридцати - стройная, с модной причёской. И как только я решил для себя, что обязательно пойду к ней, в аудиторию вошла - ОНА.

То, что это здешняя хозяйка, стало понятно и по заискивающим улыбкам экзаменаторов, и по тому, как женщина их проигнорировала.
Скала! Глыба!..
Генеральский шаг, фельдмаршальская грудь, строгий коричневый костюм, заканчивавшийся увесистой головой. И, наконец, сама голова, увенчанная грибообразным шиньоном.

Чеканно проследовав к столу, глыба сгребла паспорта и быстро их перетасовала. Затем, упёрлась взглядом в класс. А точнее - в меня. Причём вглубь - сантиметров на десять.
Я окаменел. Не отводя от меня взора, Горгона сотворила ладонью удушающее движение.
- Меня? – пошевелил я губами.
Глыба повторила жест.

Вставая, я заметил, как патлатый разводит руками, словно восклицает: «Планида, брат, планида!».
И в тот момент я всё понял. Мне захотелось кричать, что это ошибка, недоразумение, что меня ждёт та - стройная, с модной причёской. Но генеральша всё энергичней душила пустоту, и я двинулся ей навстречу.

А далее состоялось опознание. Мою фамилию произнесли с вопросительной интонацией, и я кивнул.
Затем меня отвели в угол.
Ног к тому моменту я уже почти не чувствовал. Мою нижнюю половину будто парализовало. Кажется, это называется параплегией.

К счастью, в углу оказался стол, за него меня и усадили.
А дальше начался театр одного актёра при единственном зрителе.
Я выступал, дама смотрела.
С тем же успехом я мог выступать в морге. За двадцать минут моего моноспектакля, в её трупном лице, в этой посмертной маске, не дрогнула ни единая жилка. Казалось, она даже не моргает.

Наконец, я иссяк. Всему когда-нибудь приходит конец, даже моему красноречию.
И тогда скала ожила. Треснула и раскрошилась ртом.
Из образовавшейся расщелины валунами посыпались слова:
«Не-полно!.. Не-рационально!.. Не-убедительно!.. Не-достаточно!.. Не!..».
Валуны грохали, земля сотрясалась, и при каждом обвале на исписанных мной листах вспыхивал очередной красный крест. Сразу вспомнилась «Скорая помощь», и совсем уж неуместное: «Мы с Тамарой санита-ры! Санита-ры мы с Тама-рой!».
Отчего я внезапно повеселел, и неожиданно стал легким.

Мои ноги вдруг зашевелились. И вместе с осознанием, что всё кончено, пришло, как ни странно, облегчение, сделавшее меня почти невесомым.
Я буквально воспарил…
Глыба же, наоборот, отяжелела, просела и стала разваливаться.
И уже через минуту, моё воображение просыпало её никчемные черепки к моим порхающим ногам.

- Всё ясно! – глядя на эти останки, проговорил я чуть насмешливо. – Мне-всё-ясно!
- Я ставлю вам «ДВА»! – прогудела груда.
- Тоже результат… Спасибо.
- Ждём на будущий год!
- Непременно… И обязательно снова к вам...

Когда я выходил, патлатый сидел напротив стройной экзаменаторши с модной причёской, и я слышал её приятный, заискивающий голосок:
- Видимо, вы подразумевали, что в митохондрии происходит окисление органических соединений, так?
- Так, – благодушно отзывался парень, - именно так.
-… и использование освобождающейся при их распаде энергии в синтезе молекул АТФ, верно?
- Верно.
-…происходящей за счёт движения электрона по электронно-транспортной цепи белков внутренней мембраны?.. Ну что ж, это вполне исчерпывающий ответ.
               
                ***

Было ещё до полудня, а мой день уже завершился. При сияющем солнце для меня наступила кромешная ночь.

- Папа! – шептал я, обнимая трубку двумя руками. – Папа, они…
- Успокойся, – говорил отец.
- Но я же знал!!
- Я тоже.
- Но, это же…
- Пройдёт.
- И что теперь?
- Дыши! Как я учил - вдох выдох…

А потом прозвучало название города, в котором я родился.
- Пермь? – удивился я. – Что там есть, в Перми?
- Зубной техник.

Идея зубного техника в семье обсуждалась. Её к нам привёз заезжий гость, дальний родственник из Коростеня.
- Не морочьте парню мОзги! – басовито гремел гость.
Звали его Гриша. И говорил он на еврейский манер с украинским прононсом.
– Дохтур! Кому сейчас нужен дохтур? Вам шо, не хватает голодранцев? Вон, одного вы уже вырастили!
«Голодранцев» звучало с грудным «Гэ», и речь шла, конечно же, о моём брате стоматологе.

Сам Гриша профессионально «грачевал», иными слова «бомбил», то есть занимался частным извозом.
Был он рыж и огромен, как целиком, так в отдельности. Все в нём казалось аляповато-несуразным. Веснушки на рыжих косматых руках имели очертания континентов. Моего отца Гриша звал «балабус».
За «балабуса» я Гришу ненавидел. Придумать такое, папа и вдруг какой-то «балабус».

Позже я узнал, что на идише это значит – «хозяин», но неприязнь штука упрямая, появившись однажды, она остаётся с тобой навсегда.
Так вот Гриша ратовал за зубного техника.

- О чём тут думать? – горячился он. – Конечно, техник! У него же брат зубник. Чем не золотая жила? Два брата, где такое имели? Один зубник, другой техник - ни тебе ОБХС, ни чужих. Шпарь гелд, не хочу! Вари бабки, как мыло!

Мой «балабус» папа с Гришей соглашался.
Папино лицо к тому моменту уже разрезала знакомая мне диковатая улыбка. А бутылка водки, возвышавшаяся над колбасами, была полупуста.

Тогда вперёд выступала моя мама.
- Только через мой труп! – восклицала она. – И слушать не желаю! Не для того я его растила, чтобы он стал каким-то там техником.

- Так всё-таки техник? – проговорил я в трубку.
- А чем тебе плох техник?
- Но что скажет мама?
- Твоя мама может говорить.
- Но что она скажет?
- Она может говорить, это не значит, что её надо слушать.
- Так всё-таки Пермь?
- А что плохого в Перми?
- Ну, там я чуть не умер…

В Перми у меня тоже была своя почти летальная история.
Там я, несмотря ни на что, родился. Но перед тем встал поперёк.
В прямом смысле - засел у мамы в печёнках. Мои пятки выглядывали из-под её рёбер, голова из-под желудка, и это на сороковой-то неделе.

Из военного городка маму пришлось срочно отправлять в Пермь, прямиком в операционную. Где, под звяканье скальпелей и грохот щипцов, я вдруг передумал и решил выйти, как все.
Что и сделал - чуть помятый, чуть удушенный и чуть измазанный следами собственных раздумий.

                ***

В общежитии выяснилось, что я единственный, кто завалил биологию. Единственный, кто её мало-мальски знал, и единственный, кто завалил.
Впрочем, всё это было уже в прошлом. В далёком-далёком прошлом.

А в настоящем происходило расставание.
Мы прощались. С ребятами молча и сурово, с девушками драматично со слезами.

Таня плакала. Глядя на неё, плакали и остальные девушки. Только зубрила Оля, всё не могла сдержать улыбки. На экзамене она получила долгожданную пятёрку.

А потом я, будто оказался в сцене из немого кино.
Ночь, дождь, пустынная троллейбусная остановка… Выплывающие из сырой мглы фары… Рыдания девушки… Прощальный поцелуй… Взмах руки.
Потом - сбегающие по стеклу потоки и бегущие по лицу ручьи.
И всё это без слов. И вот уже ночной троллейбус уносит меня к Лерманам. К славным, гениальным Лерманам.

Если не считать злосчастной свадьбы у Лерманов я побывал дважды - по приезду, и по отъезду. И каждый раз чувствовал себя там чуть ли не приматом. Даже их шестилетняя дочь казалась интеллектуально выше и эрудированней меня, не говоря уже об их одиннадцатилетнем отпрыске вундеркинде.
Однако меня там ждали, мне там были рады, и мне там было постелено.

                ***
А на Перми я решил сэкономить.
Карманных денег хватало лишь на билет в общий вагон. Ради плацкарта пришлось бы копаться в сберегательных трусах, а делать этого не хотелось. Точнее, не моглось. Вокзальный туалет не то место, где можно чахнуть над златом.

«Вот стану техником, - убеждал я себя, - ну, или хотя бы подам документы... И вообще, что такое восемь часов? Уж как-нибудь перекантуюсь».

И, действительно, перекантовался. Треть дороги ехал стоя, треть – укачивал на коленках двух бабушек с корзинками, и треть - мытарствовал на багажной полке меж тюков и чемоданов. При торможении мы с ними валились вместе.
 
В Пермь прибыли в три пополудни.
На мне был вступительный костюм. А на костюме - содержимое тюков, корзинок и бабушек. Эти оказались самыми въедливыми. Их не взяло даже хозяйственное мыло.

В общем, моя презентабельность хоть и понесла некий урон, но решимость покорить город, не уменьшилась. Лихое гусарство обуревало мной.
«Пермь, так Пермь! – говорил я себе. – Техник, так техник!».
И мне вспоминался давнишний спор.

- И чем тебе плох техник?! – кричал тогда наш дальний родственник из Коростеня. – Я не понимаю - чем плох техник?!
- Да, чем? – поддакивал гостю мой прилично осоловевший папа.
- Всем! – восклицала мама.
- И чем это - всем?!
- Всем – это всем!
- Но чем это, чем это?
- Тем что техники пьют!
- А хто сейчас не пьёт? Дохтора что ли, не пьют?!
- Доктора не пьют!
- Лёня ты слышал, дохтора не пьют! – смеялся Гриша, и папа смеялся вместе с ним. – Дохтора не пьют! Умру ща! Да это же первые шикеры!
- А техники ещё и дышат всякой гадостью! – ловко парировала мама.
- А зубники чем дышат? Спроси своего голодранца, чем он дышит на свои девяносто рэ? Гнилым зубом он дышит!
- Зато он доктор!
- Он голодранец!
- Голодранец, зато доктор!

Тогда Гриша заговорил непосредственно обо мне.
- Посмотрите, этот же у вас - имеет руки. Это же он всё налепил? – Гришин палец-сарделька уткнулся в сервант, где стояли мои поделки из спичек - домики, мельницы, колодцы, и полу сожженная крепость. Пожар в ней вспыхнул, когда мне захотелось придать творению чуточку натурализма.
- Да, у него есть руки! – с вызовом отвечала мама.
- И посмотри, какой это Лоб! – Палец-сарделька уткнулась в меня. - Это же Лоб! Ему же надо мяса… А будет у него мясо на девяносто рэ?.. Язва у него будет, а не мясо!..
- Тьфу, тьфу, тьфу.
- И откуда у тебя вдруг такой лоб, Нина? – неожиданно громко рассмеялся Гриша. –  В нём же два Ивана! Лёня ты уверен, что это твой Лоб? – гость обернулся к папе, и папа просиял.
- Ни-на! – хитро ухмыляясь, покачивал родственник пальцем-сарделькой. – Ни-на, признавайся, откуда у тебя этот Лоб!..
Мама покраснела.

Документы в медучилище я подал на последней минуте. Рабочий день заканчивался. Ночевать на вокзале не хотелось.
Словом, еле успел.

- Обладаете какими-нибудь творческими навыками? – спросила принимавшая меня, сухонькая женщина в очках.
- Разумеется.
- Рисуете, ваяете?
- Клею из спичек.
- Что?
- Зубы.
Глаза под очками заметно расширились.
- Ну и не только… Мне, вообще, разная анатомия нравится.
- В каком смысле?
- В человеческом.
- И что же вам в ней нравится?
- Преимущественно зубы.
               
                ***
Общежитие Пермского медучилища выгодно отличалось от общежития Ижевского мединститута.
Это была двухэтажная деревянная постройка. Зданием её назвать было сложно по причине хлипкости.
Скрипучий дощатый пол, обои в сиреневый цветочек, высоченные потолки, двухстворчатые двери, всё это навевало мысли о номерах.
В номерах мне бывать не приходилось, но в книгах они, по-моему, описывались именно так. Когда какой-нибудь персонаж произносил: «Едемте в номера!», мне всегда представлялось нечто подобное.

Тараканов здесь не наблюдалось. Как, впрочем, и жильцов. Комната, от которой мне выдали ключ, находилась на первом этаже. Так в моё распоряжение поступили аж целых четыре кровати.
Ограничившись одной, я сразу же уснул.

Проснулся я от скрипа половиц и чувства голода. На часах было восемь вечера, на мне - костюм. В животе неторопливой поступью бродил съеденный на вокзале пирожок.
В душе обосновалась тревога.
И вдруг моё внимание привлекли ароматы. Точнее - запахи съестного. И исходили они из номера напротив.
Разумеется, я постучал.

Сперва мне долго не отворяли, потом спросили: «кто?» - и, наконец, открыли.
Их было двое. Точнее две - Лена и Поля.
Обитали они здесь, как выяснилось, уже третий день, и кроме них в общежитии никого не было.

Впрочем, всё это я узнал не сразу. Поскольку первым моим вопросом было: «Чем это от вас так восхитительно пахнет?».
- Вермишель варим, – смущённо сознались девушки.
- Яичную?! – потянул я носом.
И девицы не стали отрицать.
- Моя любимая, – проговорил я, заглядывая им за спины и подмечая нарезанный грубыми ломтями хлеб.
- Это - чёрный? Сегодняшний?..

В итоге, меня покормили.
Вермишель пахла мышами, но я съел всё. Даже крошки со стола. После чего, как истинный джентльмен, желая расплатиться, полез к себе в трусы.

Девушки отчего-то запаниковали. Видимо, большие деньги всё же пугают...
Поэтому, чтобы сгладить недоразумение, я запел.
Взял гитару, у Полины оказалась гитара, и тоскливо затянул: «Под крышей дома твоего».
У меня отчего-то выходило: «своего» – «под крышей дома СВОЕГО». Видимо, вырывалось подсознание.

После двух песен девушки растаяли. После трёх – растеклись.
Есть в женской душе такое удивительное свойство - будь ты хоть распоследним поддонком, но, если задушевно поёшь... Словом, я как-то сразу стал желанным.

Инструмент, как я и сказал, принадлежал Полине, однако сама она играла неважно, а пела и того хуже. Зато Лена, напротив, оказалась обладательницей весьма недурного голоса.
В общем, я определялся.

Чего нельзя было сказать о девушках. Они, отчего-то, стали ссориться. К примеру, когда Поля сказала: «какой-то ты не пермяк», Лена за меня заступилась:
- Ой, можно подумать, ты много пермяков видела?
- Да уж побольше твоего!
- Оно и видно!
 
Посвящая девушек в тайну своего пермского происхождения, подобного резонанса, я никак не ожидал, и потому вполне наивно спросил.
- И на кого же я похож?
- На нерусского!
В этом обе соседки проявили завидное единодушие. После чего принялись угадывать.
- Что-то кавказское, - предположила Полина. – Вроде, болгарина.
- Не кавказское, а скорее восточное, – заспорила Лена, - типа грека. Видишь, какой у него профиль грузинский.
- Ой, можно подумать, ты много грузинов видела!
- Да уж побольше твоего!
- Оно и видно!
Девушки говорили «грузинов».

- Постойте, - говорю. – Присмотритесь. Разве я вам никого не напоминаю?
Приподняв ворот пиджака, я чуть вспушил себе чёлку, и плакатно нахмурил брови.
- Леонтьев, что ли? – предположила Лена.
- Ты ещё Кобзон скажи! – хмыкнула Поля.
- Да посмотрите же… «Джими, Джими… аджа, аджа».
На лицах девушек застыло недоумение, граничащее с идиотизмом.
- Вы, вообще, «Танцор диско» смотрели? – поинтересовался я.
Девушки кивнули.
- И не узнаёте? Ну, я же этот… Митхун…
- Ах, так ты - митхун?! – протянула Лена.
А её подруга воскликнула:
- Ну, я же говорила что-то кавказское.
- Ой, можно подумать ты много митхунов видела!
- Да уж побольше твоего!
- Оно и видно!
- Митхун, – говорю, - Чакроборти - индийский актёр.
- Так ты индус?!
- Вообще-то, правильно говорить, индиец.

Как я и сказал, страсти накалялись. Есть в женской душе ещё одно удивительное свойство, будь ты хоть распоследним поддонком, но, если ты один, а девушек две...
Словом, дух здоровой конкуренции крепче самогона.

Этим я и воспользовался. Улучив момент, когда Поля отвернулась, тронул Лену за руку и, пригласил её после отбоя в свои апартаменты.

В первый момент на меня посмотрели негодующе, и даже отдёрнули руку. Но уже через минуту, когда Полина, ласково улыбнувшись, предложила мне чаю, Лена вдруг решительно качнула головой. И я подумал:
«Пермь, так Пермь!.. Техник, так техник!».

Впрочем, и от чая я не отказался. К нему ведь подавались сушки…
Но, за чаепитием Полина, кажется, всё поняла, вернее почувствовала, и стала кукситься.
А потом и вовсе набычилась.
- Ну, - сказал я, приподнимаясь, - спасибо за гостеприимство. Я, пожалуй, пойду, приму ванну.
При этом я чуть насмешливо глянул на свою избранницу. И Лена мне улыбнулась.
- Здесь душ, - сказала она.
- Ну, тогда - душ.
- А горячей воды нету.
- Ничего, я закалённый.
- И холодной нету.
- А что ж тут есть? – немного опешил я.
- Чайничек. Тебе одолжить?
- Обойдётся! – буркнула Поля. – Чайничек ему. Я тут что - напаслась чайники всем раздавать?!

И в этот щекотливый момент двери распахнулись.
«Оба-на, биксы!!» - прогремело за моей спиной, но обернулся я не сразу. Я ещё успел увидеть физиономии девушек. Вернее, то, что с ними произошло. А ещё точнее – то, что от них осталось.

За какой-то миг их лица превратились в бескровные маски. Такая же, видимо, сделалась и у меня. И вот тогда я, наконец, обернулся.
Подобное случается только в дешёвых пьесах.
Ну, и ещё, порой, в жизни.
Можно распланировать её до мелочей. Знать, кем ты станешь, сколько у тебя будет детей, внуков, в общем, спланировать всё и вся, и тут тебя неожиданно попросят закурить.

Итак, в комнату ввалились трое.
Случись потом опознание, мне бы вряд ли оно удалось. Детали в такие мгновенья стираются, остаётся лишь что-то обще-характеризующее.
Так вот, ввалившиеся, на мой невзыскательный на тот момент взгляд, имели типичную внешность фоторобота. Они будто сошли с доски: «РОЗЫСКИВАЮТСЯ». Сознание запечатлело лишь короткие стрижки и голоса – резкие, глумливые, многообещающие, в нехорошем смысле этого слова.

- Оба-на! – вопили голоса. – Девахи! Смотри-ка девахи!
И начался хаос.
Сюжет развивался стремительно, а сцена расширялась буквально на глазах.
Завизжав, девчонки бросились к кроватям, инстинктивно прикрываясь одеялами. А непрошеные гости непрошено последовали за ними и, пьяно хохоча, стали тянуть покрывала на себя.
«Вот так и выглядит погром» – подумал я. И заметался.
- Ребята, да вы что?!.. Да вы что, ребята!!..

Но меня не слышали. Меня будто не существовало. Появилось ощущение, что всё это происходит не со мной, а на экране. И тогда, неожиданно для самого себя, я проявил физическую активность.
Причём не столько от смелости, сколько от страха. От жуткого, липкого ужаса, залившего меня по самое горло.

В общем, я скинул одного с кровати.
Схватил за плечи и стряхнул, словно пыль, удивляясь той лёгкости, с которой мне это удалось.
Похищение сабинянок приостановилось, как будто просматриваемый мной фильм вдруг поставили на паузу.
Тот, кого я стряхнул, рывком вскочил с пола, и бросился к двери. В проёме которой я увидел - четвёртого.

Он был старше и чуть крепче этих троих.
«Вожак» – понял я. А стряхнутый уже орал:
- Ты видел? Видел, что эта падла…
И так далее.

Пока обиженный искал заступничества, его подельники ждали. Последуй приказ, и стая бы меня растерзала. Но вместо приказа, я услышал:
- Слышь, ты, выйдем-ка, потолкуем.
И, повиновавшись, я вышел.
«Куда, господи?! Зачем?!».

В коридоре было темно. Из-под дверей жёлтой лужей вытекал свет, так что мои туфли на миг стали золотыми.
Затем я услышал щелчок и вздрогнул.
«Выкидуха!! – пронеслось в мозгу, и ещё более чёткое: - Здесь родился, здесь и умру…».
Но это оказалась всего лишь зажигалка.
Вожак прикуривал. Лицо его играло красными всполохами.
- Здорово ты его! – неожиданно похвалил он меня. – Самбист, что ли?
- КМС, – соврал я.
- М-м-м, – уважительно промычал вожак.
И вдруг надвинулся.
Упёрся своим горячим лбом в мой холодный.
- Ты бы не кипишил, а?! – заговорил он очень быстро. – Ну чего те кипишить? Мы ж тут как дома. Биксы нас знают. Мы тут частенько бываем. Тут такие шмары - им только бухло подавай. А ты лезешь. Ну, чё ты лезешь?!

И тогда заговорил я.
В жизни я так быстро и внятно не разговаривал.
- Так-то шмары, а это малолетки - им по пятнадцать. Оно тебе надо?!.. Ты же совершеннолетний, а значит, загремишь по полной. Оно тебе надо?!.. Твои дружки здесь сейчас намутят, а тебе потом кранты. Вот скажи, оно тебе надо?!.. Оно тебе не надо!

Эта присказка у меня от папы. Обычно ею заканчивалась любое моё желание. К примеру:
- Можно на дискотеку?
И сразу:
- Оно тебе надо?!.. Нет, оно тебе не надо.
Как же я её ненавидел. А вот, смотри-ка, пригодилась.

В общем, я повторял и повторял, пока у собеседника не погасла сигарета.
А когда он её отбросил, до меня донеслось:
- Эй, бакланы, на выход. Харе беспредельничать. На выход, кому сказал!!
И они ушли.
А я вдруг вновь ощутил руки и ноги. А ещё, что они гудят, будто я весь день проработал отбойным молотком.

Девушек я нашёл всхлипывающими. Размазанная тушь лишь подчёркивала их бледность. В кулачках они всё ещё сжимали края скомканных одеял.

- Можешь взять, - шмыгнула носом Полина.
- Что? – не понял я.
- Чайничек… ты же хотел… можешь взять…
Такими я их и запомнил.

Отказавшись от чайничка, я проследовал к себе и до упора провернул ключ, удивившись: «Как? Всего один оборот?!».
Мне хотелось больше. Много больше, например, тысячу оборотов.
 
Повалившись в койку, я предался мыслям. Первая же меня поразила.
«А ведь они, в сущности, обычные ребята, – с ужасом подумалось мне. – Не сбежавшие из колонии зэки, не казаки-разбойники, не мародёры-погромщики, а обычные ребята. О-БЫЧ-НЫ-Е!!!».
Ну и дальше пошёл припев: «Это конец! Полный конец!!».

Где-то в районе двенадцати в коридоре заскрипели половицы, и в мою дверь робко постучали, несколько раз прошептав моё имя. Потом ещё некоторое время скреблись, и, наконец, ушли.
Я не открыл. Меня к тому моменту уже не существовало - ни в общежитии, ни в этом городе, ни в этом мире.

Всю ночь я пролежал без сна, не меняя позы, а рано утром уже кричал в трубку:
- Техник?!.. Ну, какой из меня, к чёртовой матери, техник?!.. Какие руки? Где те руки?.. Подумаешь, спички! Это что - зубы?.. В общем, я еду домой!.. Да-да, в радиацию!.. Пусть медленная смерть. Пусть!.. Быстрой я предпочитаю медленную. А здесь торопят... В общем, я возвращаюсь... Да причём тут условия. Нормальные, здесь условия, и люди обычные. Понимаешь, о-быч-ны-е!

Документы мне возвращала всё та же сухонькая женщина в очках.
- Отчего же так скоро? - поинтересовалась она.
- Скоро?! – изумился я.
У меня было ощущение, будто здесь прошло пол моей жизни. В смысле, ушло.
- А как же ваши зубы? – продолжала интересоваться женщина.
- Спасибо, - говорю, - целы, хоть это и странно.
И по-моему он всё поняла. Вернее, догадалась. Разглядела в моём лице.
И из училища я прямиком отправился на вокзал, унося в себе неизгладимые впечатления и, пахнущую мышами, яичную вермишель.