Музыка сразу захватила все мои мысли. Веселая, заводная она как ком с горы с грохотом, со свистом, со звуками скрипки, с ударами бубна и цыганской певучестью речи вкатилась в сердце. Сакральное "епаш тукэ, епаш мангэ" заворожило и ни в какую не хотело отпускать разум и чувства несколько часов. Лишь закат и надвигающаяся ночь чуть смирили бушующий во мне интерес к этой странной композиции, да к нежному, волнующему голосу исполнительницы.
Сон не приходил долго и в моей голове достаточно скоро созрел план - вполне конкретный и практический...
Перекати-поле - так называли мы местных цыган. То здесь, то там и нигде по долгу - вот первооснова их жизни. Родина для цыгана - весь мир и одновременно то, что умещалось в их скромной поклаже. Странный, причудливый язык, позаимствовавший тягучесть у итальянского и суровость у кавказских диалектов, краткость и емкость в Европе, широту и глубину смысла в Азии.
Цыгане народ вполне мирный и покладистый. Прожили они по соседству около пяти лет и в душе моей не оставили ни засечки, ни соринки, ни черной отметины. И хоть меж собой, судя по крикам доносившимся сквозь плотно закрытые окна их дома, существовали они ни на жизнь а на смерть, к соседям относились всегда с уважением и даже, можно сказать, с пиететом. Посему я, ни минуты не сомневаясь, отправился на следующее утро прямо к ним - изрядно обрусевшим цыганам, жившим за ярко-зеленым чуть покосившимся забором в стареньком насыпном доме, почти вогнанным упрямыми солнечными лучами, тяжелыми струями дождя и давящими зимой на крышу сугробами, в землю.
Я протянул руку и опустил палец на черную засаленную кнопку. Раздался треск объевшейся помидоров свирели и в дверном проеме, как про волшебству, возник молодой парень лет двадцати пяти с русскими именем, отчеством и фамилией - Александр Александрович Решетников. В этом отношении я Сашку всегда завидовал и с удовольствием сменял бы свою украинскую фамилию и византийское имя на его имярёк, но все же родное, исконно древнерусское отчество оставил бы на месте - в паспорте.
- Привет Саша, - с улыбкой на лице, протягивая руку, сказал я.
А.А. Решетников кивнул и нежно слегка потеребил мою ладонь.
- Саша у меня к тебе дело. Серьезное ...
А.А. напрягся и чуть опустил как бульдог нижнюю губу.
Вы думаете, я попросил его перевести мне текст песни? Или пропеть хоть один куплетик на русском под мой аккомпанемент? Нет!
- Научи меня цыганскому языку!!! - выпучив глаза, с испариной на лбу и открытым ртом пробормотал я.
Мхатовская пауза переросла сначала в милицейскую, а затем и в барбитуратный сон моего визави. Глаза Сашка забегали из стороны в сторону, но уж как-то очень флегматично-меланхолично.
Вскоре стоящая предо мной флегма изрекла:
- Хорошо. Я буду твоим учителем, - и удовлетворенно закрыла перед моим лицом дверь.
Учеба шла неплохо. Не обладая особыми лингвистическими способностями, я окунулся в мир цыганской фонетики и прононса. Меня нисколько не удивляла певучесть фраз и рифмованность окончаний в разговорной речи - именно таким я и представлял язык качающей нации, потерявшей некогда свою Родину навсегда, променявшей её на безграничную свободу и зачастую безграничную нелюбовь к себе, околоток - на речь-песню, очаг - на душу-огонь.
Шло время. Язык мой становился все стройнее, фразы все длиннее, а смысл в них заложенный столь витиеватым, что иногда сам Сашок меня с трудом понимал. Усердие мое не знало границ. И вот наступил час Хэ — время, когда мне нужно было вынести знания, уложенные аккуратной стопкой в голове, на всеобщее обозрение.
Тихим зимним вечером я пришел к местному магазину. Как и в любой деревне, он был один и становился ежевечерне местом сходки разнородных групп, весьма диссонансной политической и культурной окраски. Цыгане, как и казахи и татары, и русские присутствовали на сих собраниях, меж тем не слишком внедряясь в гущу кулачного мордобоя и неудержимой пьянки.
Подгадав момент, я подошел поближе к группе ребят, гулко проговаривающих сентенции на незнакомом мне диалекте. Не понимал я ни слова, но был уверен, что просто еще не достиг в цыганском вершин лингвистики и иносказательности носителей языка, представших моему взору и поэтому с болью в сердце выпалил что-то навроде "Одноры дворы трича лыча пяты шары кукарыча!" и добавил в конце русское слово ", мужики!"
Ребята обернулись и с ужасом в глазах посмотрели на меня. Дежа вы. Мхатовская пауза - милицейская - барбитуратная, после которой мне на чистейшем русском языке объяснили, что ничего общего с цыганским языком в моем словарном запасе нет и не предвидится, по причине строгой закрытости их касты. Я выдал все, чему меня учил Сашок, но цыганская молодежь не опознала в моих словах родных, а во мне своего собрата.
Единственной верной фразой, которой вознаградил меня русский цыган А.А. Решетников за месяц науки оказалась банальная для не курящего и наиважнейшая для покуривающего человека просьба угостить сигареткой.
Сашок с удовольствием вдыхал никотин. Я тоже. И хоть цыганам запрещено обучать своей речи другие народы, он сжалился и вручил иноземцу инструмент, позволяющий мне до сих пор проникать в эту закрытую касту смуглых, черноволосых людей, он передал мне в руки ветхий клочёк знамени, наделяющий сверхъестественной силой позволяющей на несколько секунд почувствовать себя настоящим цыганом, но и конечно на халяву стрельнуть сигаретку.
Вся эта мистерия происходит со мной каждый раз, когда я по привычке без акцента произношу чуть округляя лицо "чавелла, де мангэ сигаретка!" и получаю взамен одобрительный взгляд карих глаз и тонкую белую палочку с закрученным в ней табаком.