Когда-то Марья Сергеевна с мужем занимали всю квартиру №6 на втором этаже третьего подъезда нашего дома. В сороковых – начале пятидесятых годов, о которых я сейчас пишу, она была вдовой и жила в двух небольших смежных комнатах в этой квартире. Марья Сергеевна была портнихой, то есть она жила на пенсию, но подрабатывала тем, что обшивала всех друзей и знакомых. В моей памяти остался ее облик очаровательной пожилой дамы с чуть трясущейся головой. Помню ее полное четырехугольное лицо с добрейшими веселыми глазами, старомодную одежду с длинной юбкой, серьги в ушах и какой-то особый запах: то ли незнакомых духов, то ли просто старины в чистеньких, хорошо обставленных старинной мебелью комнатках.
Марья Сергеевна была добрым гением нашей семьи. Она сама предлагала моей бабушке, оставшейся вдовой с тремя девочками, деньги в долг, дарила девочкам платья, бесплатно им что-то перешивала, а сестры, в свою очередь, бегали ей за хлебом и керосином. Младшая мамина сестра Мира рассказывала мне, что когда ей было лет десять, бабушка купила ей кусочек материи на юбочку. Марья Сергеевна взялась бесплатно ее пошить, но Мира хотела непременно юбочку-плиссе, а для этого ее надо было сдать в мастерскую. Марья Сергеевна вздыхала: «Мирочка! Я тебе скрою, но на плиссе у меня сейчас денег нет. А надо бы три рубля. Как же быть?» Огорченная девочка вышла на улицу и на мостовой нашла так необходимые ей три рубля, зажала их в кулачке и счастливая прибежала к Марье Сергеевне. «Ну вот, Бог тебе помог! Теперь будет плиссе!» – сказала добрая женщина.
Именно Марья Сергеевна сшила мне первое форменное платье. Я пошла в школу 1 сентября 1944 года. Шла война. Не было не только школьных форм, не было ни тетрадей, ни ручек. Не хватало учебников. Школы зимой не отапливались. Дети ходили в школу плохо одетые и часто голодные. Но в 1946 году уже нужно было иметь коричневое форменное платье и два фартука: черный будничный и белый праздничный. Мама по ордеру купила отрез коричневого кашемира и мы пошли к Марье Сергеевне. Она шила как-то очень весело и со вкусом. Примеряла платье и напевала: «Я гимназистка шестого класса!» Мне было тоже весело, но я глядела на милую старушку с чувством некоторого превосходства. Какая же я гимназистка? Что за старорежимные слова? Я школьница и не шестого, а третьего класса, октябренок, буду пионеркой. Подумаешь, гимназистка! Но в зеркало смотрела на себя с удовольствием.
За некоторое время до смерти Марья Сергеевна взяла к себе жильцов. Ей все труднее становилось зарабатывать шитьем, да и жить одной старой женщине было тяжело. В это время к одной нашей соседке по дому, врачу-рентгенологу Ольге Алексеевне (фамилии не помню), приехали после демобилизации две родные сестры-фронтовички: офтальмолог Анна Алексеевна и ветеринар Августа Алексеевна. «Мы чеховские три сестры, – говорили они, – мы всегда мечтали о Москве». К Ольге Алексеевне они не могли вселиться, так как занимала она всего одну маленькую комнату в квартире № 2 нашего дома. Вот Марья Сергеевна и пустила обеих сестер к себе. Вскоре она умерла, а сестры так и остались жить в нашем доме. После смерти Марьи Сергеевны я редко заходила в ее бывшую квартиру. Без нее все там казалось другим, и не чувствовался уже тот особый запах. А заходила я туда в основном к Анне Алексеевне. Она устроилась работать врачом в глазную больницу на улице Горького. А мои глаза отличались в частности тем, что были тогда широко раскрыты, и в них очень часто попадали какие-то соринки. В таких случаях я скорее бежала к Анне Алексеевне, а та, увидев меня в очередной раз, говорила: «Ну что, опять весь мусор собрала? Давай извлекать!»
Сестры Алексеевны были веселые и очень шумные. Мне они нравились. Все трое были незамужние, но у Августы Алексеевны была дочь Гага (Галя). Гага была несчастным ребенком. Рассказывали, что как-то раз мать оставила грудную дочку в коляске во дворе и ушла куда-то. Случилось так, что Гага выпала из коляски. С тех пор она стала умственно отсталым, больным ребенком. Вечно одна бегала по двору, кричала: «Гага! Гага!» Ее не обижали.
С Ольгой Алексеевной мы практически не общались, только здоровались при встрече, но именно она однажды буквально спасла жизнь моей маме. В 1944 году, после возвращения в Москву из эвакуации, мама сняла с окна старинную бабушкину темно-синюю скатерть с бахромой, служившую в военное время для затемнения, и стала стирать ее в корыте. Стирала мама обычно в кухне поздним вечером, когда все соседи уже спали, и не заметила, что с одной стороны в бахроме оказалась огромная ржавая иголка. Распаренными руками она стиснула бахрому, иголка сломалась, и оба ее конца вошли маме в руки. Зубами она смогла вытащить один осколок, который был с ушком, а второй в это время ушел в руку. В испуге мама вбежала в комнату, разбудила бабушку и заплакала.
Всю ночь мы все не спали, бабушка стянула руку маме жгутом, рука опухла. Утром они побежали в поликлинику. Невозможно себе представить, чтобы человеку с иголкой в руке не была оказана немедленная медицинская помощь. Тем не менее около двух суток маму нигде не принимали, ссылаясь на отсутствие соотвествующих специалистов и аппаратуры. Наконец, кто-то порекомендовал маме обратиться в научно-исследовательский институт рентгенологии, так как там работала сотрудница, сконструировшая специальный прибор для обнаружения инородных тел в мышцах. Мама побежала в этот институт, нашла врача, но та отказала маме в приеме, сославшись на то, что только что защитила диссертацию и уезжает в отпуск. Тогда мама с бабушкой сели в вестибюле института и заплакали. В этот момент их увидела спускавшаяся по лестнице Ольга Алексеевна, наша соседка. Оказалось, что она многие годы работает в этом институте, а мы и не знали!
«Соня! – подошла она к маме. – Что у вас случилось?» Мама рассказала ей о своей беде. Ольга Алексеевна сразу же побежала к специалисту и стала упрашивать ее помочь маме. И тогда маму пригласили в кабинет, усадили около прибора, похожего на небольшой микроскоп. Мама положила больную руку на предметный столик микроскопа. На мамино счастье иголка застряла в мышце ладони, а не попала в кровь, в противном случае мама могла мгновенно умереть, так объяснила ей врач. Говоря эти страшные слова, она сделала маме маленький надрезик на ладони, подвела магнит и через секунду вынула иголку и положила ее на ватку. Вся процедура заняла не более пяти минут. «Возьмите на память» – сказала врач и уехала отдыхать, а мама с бабушкой поехали домой.
Когда через 50 лет после этого случая в 1994 году мама умерла, я разбирала коробочку из-под печенья, где она хранила какие-то дорогие для нее письма и фотографии. Там я нашла аккуратно завернутый в ватку ржавый кусочек иглы и выбросила его.