Детвора, обитающая на улице Поселковой, звала его - дед Алешка. А жена баба Соня - безногим чертом.
И правда, если приглядеться, то деревянная подпорка, ремнями привязанная к культе правой ноги, действительно была похожа на чертячье копыто. Дед Алешка ходил, сильно припадая на правую сторону. Он хоть и прибивал периодически к деревяшке толстый кусок резины, но она то ли усыхала, то ли стаптывалась, и здоровая нога все равно была длиннее.
КОНЕЦ ВОЙНЕ
Ногу до колена и два пальца на правой руке солдат потерял, наступив на противопехотную мину в сорок четвертом. До этого прошагал от Волги до Польши без единой царапины.
Вернулся Алексей Дубинцов домой уже перед самой Победой. Сначала неделю пил, как положено, а потом взялся наводить порядок во дворе и в доме.
За лето перекрыл крышу, поправил забор, вскопал и посадил огород - хоть и одноногий был, а сил в мужике за войну накопилось порядочно. Только деревяшка утопала в свежевскопанной земле, тогда Алексей прибил снизу две короткие дощечки крестом. Копать стало полегче.
Жена - помолодевшая и зарумянившаяся, сменившая заношенное выгоревшее платье на, чудом сохранившиеся с довоенных времен, голубую блузочку и юбку из «шотландки», хвасталась соседкам, что «на мужика нет удержу ни днем, ни ночью».
К концу лета это стало заметно по толстым огурцам, висящим на желтеющих плетях, да по заметно округлившемуся животику Сони.
Работать Алексей пошел, как и до войны, на кожкомбинат. Только теперь не в цех, а сторожем. Стоять за фрезерным станком ему было трудно. А тут работа не пыльная, да и смены - через сутки.
В свободное время сделал у себя в сараюшке сапожную мастерскую - Соня умудрилась сберечь весь инструмент, даже колодки для шитья обуви остались. Вот и чинил Алексей всей округе обувку, а когда приносили хорошую кожу, и сапоги мог стачать или бурочки для женщины или ребенка. Из старых шинелей и одеял шил теплые чувяки. А еще лудил кастрюли и чайники, столярничал понемногу. Хоть и без пальцев, а инструмент любой держал крепко. Один он такой мастеровитый и остался на Поселковой...
Вообще-то взрослых мужиков на улице было четверо. У Ивана - тяжелая контузия - он то пил запоями, чтоб голова не болела, то валялся по госпиталям.
Валерка - шоферил, дома бывал редко, а когда приезжал, хватал удочки - и на Волгу - рыбак был страстный и удачливый, надо сказать. Обеспечивал лещами, щуками и судаками всю родню.
Сосед Дубинцовых - Егорка кривой - вернулся с войны почти слепым. Ходил с тросточкой, постукивая по сторонам - какой с него работник? Одна радость жене - не пил. Зато детей в их доме прибавлялось каждый год. Жили, перебиваясь с лебеды на квашеную капусту, но весело.
Егор знатно играл на баяне. Дети удавались все горластые и нагловатые. Иногда в воскресенье он собирал свою ораву, и они шли пешком до ближайшей деревни. Там давали настоящий концерт: пели, плясали, строили живые пирамиды. Селяне были рады «городским артистам».
Возвращались затемно. Двое старших тащили мешки с картошкой и мукой, девчушки осторожно несли корзинки с яйцами и пирогами. Последыши - близнецы Ванька и Танька - катили специально сделанную Алексеем Михайловичем тележку с баяном.
ГОДЫ ШЛИ...
Подрастали сыновья и дочери, тянулись ввысь, посаженные в День Победы вдоль Поселковой, тополя. Седели виски у победителей и их подруг, а вдовушки состарились еще раньше...
Старший, еще довоенный, сын Алексея Михайловича - Анатолий, ушел служить, да и остался на сверхсрочную в Астрахани. Там и женился.
Младший - Витька, родившийся в новогоднюю ночь с 45-го на 46-й, закончил семилетку, и пошел в ФЗУ при кожкомбинате.
Алексей Михайлович, еще не ставши дедом, превратился в деда Алешку. Может из-за седой бороды, а может из-за того, что мелкая детвора, непонятно откуда взявшаяся почти в каждом дворе, повисала на нем гроздьями, едва он выходил на улицу.
Он мастерил свистульки из веток молодого тополя. Вытирал сопливые носы красным носовым платком, который был размером с женскую косынку. Сапожной дратвой пришивал к спадающим штанам пацанов лямки и крупные белые пуговицы от нательных рубах. Эти пуговицы непонятным образом всегда находились в его глубочайших карманах.
Дед Алешка садился на аккуратную лавочку у своего двора, ловко вытаскивал за рубаху из табунка детворы пацана, поддерживающего штаны обеими руками, зажимал его между колен, доставал из-под ворота клетчатой рубахи толстую иголку с вдетой в нее дратвой, и накрепко пришивал к пояску оторванную «помочь».
Перед этим он совал в зубы пацану веточку, приговаривая: «Прикуси сильнее, а то ум пришью». Малыш жмурился от удовольствия в сильных руках, охотно прикусывал веточку и подставлял спину, чтоб было удобнее шить.
Остальные завистливо смотрели и замирали в предвкушении очередного рассказа «о былом». Дед Алешка наклонялся к задку пацана, крепкими желтыми зубами перекусывал нитку, издали, отодвинув пацана, рассматривал работу, слегка припечатывал «клиента» по мягкому месту, и начинал:
- А вот бывало...
Если дело происходило в вечернюю пору, когда народ уже отработал и переделал домашние дела, к скамейке у дома Дубинцовых сходились близкие и дальние жители Поселковой.
Детвору, тесно рассевшуюся на обширной лавке, сажали на колени взрослые, иные выносили из своих дворов маленькие табуреточки, к слову сказать, сколоченные тем же дедом Алешкой.
Иногда заслушивались чуть не до полуночи. Но такое бывало только по субботам, перед выходным...
РАССКАЗ ДЕДА АЛЕШКИ:
Уже отгремел Сталинград. Уже скорым маршем прошагали через Польшу. Впереди маячили границы Германии. И песни уже пели не: «не отдадим врагу ни пяди...», а: «последний враг ушел с земли родной...». Раненых уже было не так много, как еще год назад... Радоваться бы, а мы с другом моим Дамиром не могли забыть нелепую гибель нашего ротного Виктора Степановича. Мы воевали под его рукой с первых дней, как попали в полк.
Был он настоящим русским интеллигентом. До войны преподавал историю в университете. Хорошо знал немецкий и итальянский языки. Очень любил немецкую поэзию. Часто собирал нас в минуты затишья и рассказывал что-нибудь. Именно с его помощью мы стали понимать, что не все немцы - фашисты. Он убеждал нас, что нельзя мстить женщинам, старикам и детям.
- Все мы знаем, что натворил фашист на нашей земле. У каждого есть потери - и друзья-сослуживцы погибали, и семьи в оккупации, и под бомбежками побывали... Но мы-то не фашисты. Мы - солдаты-освободители. Помните это! - Так говорил нам наш ротный, поглаживая левой рукой правую, еще не зажившую после ранения.
Потом он читал нам на немецком языке стихи. И ненавистная немецкая речь звучала из его уст совсем по-другому, чем, когда мы слышали ее от пленных или в пылу рукопашной...
Дед Алешка замолчал, ссадил с колен пригревшуюся Таньку, достал свой знаменитый красный платок, вытер лысину, снова усадил девочку на колени.
- Наш полк перед самой границей с Неметчиной перевели в резерв. Да и то сказать, что от полка осталась едва ли треть. Мы расквартировались в каком-то фольварке - так в Польше назывались барские поместья. Хозяев здесь, конечно, не было, но несколько слуг стерегли оставшееся добро: дом, коров, овец, курятник.
Мы наслаждались тишиной и сытной едой, хотя иногда с запада доносилась канонада - наши продолжали наступление.
Ротный разрешил забить бычка, сторговавшись с угрюмым управляющим за три пары новых сапог и несколько плащ-палаток. Яйца разрешали брать сколько хочется. Вот и варили мы похлебку с говядиной, жарили яичницу, ели квашеную капусту - бочку нашли в погребе и накинулись на нее, стосковавшись по домашней еде.
У старика управляющего был хромой сын, такой же угрюмый, как и отец, сноха да внук-подросток. Мальчишка был, как у нас говорят «не в себе». Целыми днями сидел на лавочке возле риги и перебирал в коробке какие-то блестящие цацки.
Как-то друг мой Дамир спрашивает:
- Алешка, не брал ли ты моей зажигалки?
Я удивился очень - мне она ни к чему - за всю войну так и не научился курить.
- Пропала, - говорит Дамир, - с вечера найти не могу.
Потом и другие бойцы стали говорить, что мелочь всякая теряется - то ложка у кого пропадет, то ножичек...
Кто-то предложил поискать у дурачка в коробке. Сами не стали к мальцу приставать, позвали деда - он по-русски хорошо понимал. Рассказали, что и как. Тот угрюмо кивнул и через некоторое время принес все наши потери. Старик объяснил нам - внук любит блестящие вещи, что твоя сорока:
- Мы если что потерялось в доме, всегда у него находим.
СЛУЧАЙНЫЙ ВЫСТРЕЛ
На следующее утро после завтрака подошел ко мне ротный наш и тихо так говорит:
- Михалыч, пошли со мной, надо еще парнишку пощупать - пистолет мой наградной пропал, помнишь, тот, с табличкой блестящей, от командующего. Как бы чего не натворил...
На обычном месте мальчишки не оказалось. Мы заглянули в ригу и услышали в углу какую-то возню. Ротный кинулся на звук и вдруг навстречу ему прогремел выстрел. Я смотрел, как мой командир медленно, раскинув руки, падает навзничь. А подросток, отшвырнув пистолет, забился под лестницу...
К вечеру Виктор Степанович умер от внутреннего кровотечения - легкое было прострелено.
Через две недели меня ранило. Очнулся в госпитале...
Дед Алешка провел рукой по глазам, словно стирая слезы, потом повернулся к стоящему у калитки подростку:
- Вот сына Виктором назвал - в честь ротного и в честь Победы. Пусть знает, какие люди за его счастье воевали...
А друг мой Дамир приезжал в гости в ноябре 51-го. От него у меня остался рисунок - мой портрет. Он выучился-таки на художника, как мечтал.
Где-то закукарекал петух, и смолк испуганно - поздновато спохватился. Люди вокруг рассказчика зашевелились, как бы очнувшись и, разбирая детей, потянулись к своим дворам.
Дед Алешка поднялся, опираясь здоровой рукой о лавку. Звякнул крючком, запирая калитку... Тихо стало на Поселковой.
И только тополя шелестели молодыми зелеными листочками...