Подмостки

Рассказ

       Когда закончилось представление и аплодисменты еще стояли в ушах, погромыхивая накатами грома, когда мило распрощался с восторженными поклонницами, Григорий Абросимов  шел наконец по улице один, выжатый, как тряпка, и ему вовсе не хотелось куда-либо идти. На метро успеет. Дома все равно уже спят. А не спят, так ничего хорошего ждать не приходится. Может, пойти к Алёнке? Купит бутылочку в ночном киоске. Не хватает копеек – никаких проблем. Даст продавщице контрамарку на спектакль.
А Алёнка тут совсем недалеко живет.
Свет горит. Не спит.
          Абросимов позвонил.
Полноватая Аля с уставшими глазами встретила его угрюмо. Окатила взглядом, заметила в руке неизменную бутылку и, уже собираясь закрыть дверь, процедила:
– До свидания.
Он опешил. Ногой придержал дверь.
– Я устал. Не гони.
– Иди домой. Там есть предназначенная тебе постель.
– Не гони. Мне безумно плохо.
Секундная растерянность Али – и Григорий прошел на кухню, достал стакан, отлил водки.
– Не предлагаю. Все равно откажешься.
Выпил залпом. Уронил голову на руки.
– Ты сам себе враг. Что ты с собой делаешь?
– Тоска... Никакого просвета.
– Всем плохо. Всем трудно. Мне двоих подымать. Твоей жене двоих подымать. Какой ты ей помощник? Всё тоска, тоска... От тебя у других тоска. Одни от тебя проблемы.
– Год назад ты говорила иначе.
Аля усмехнулась.
– Год назад... С талантом лучше иметь дело на расстоянии. Или не иметь вообще. На сцене ты даешь людям счастье. В жизни у тебя всё беспросветно. И от тебя.
– Сядь.
Аля села.
– Ты со мной не была счастлива?
– Была. Очень недолго. Пока не поняла, что имя таким, как я, – легион. Так чего же ко мне пришел плакаться?
– Я к тебе, как к другу. Мне ведь и пойти  не к кому. Никто не поймет.
Аля усмехнулась:
– За доверие – спасибо. Но ты-то сам хоть кого-нибудь понимаешь? Ты понимаешь, что мне тоже иногда не хочется видеть твоей пьяной рожи?
Он поднялся. С каменным лицом  пошел к двери.
– Ладно, не обижайся, – Аля мягко тронула его плечо. – Ложись спать, если хочешь.
Абросимов постоял с минуту, как бы раздумывая, прощать или нет. Вернулся на кухню. Опять выпил.
– Дай мне гитару.
– С ума сошел! Час поздний. Мне и так уже соседям стыдно в глаза смотреть.
– Дай гитару. Я тихо. – Прошелся по струнам.

         – Неведомая сила сердце жжет,
Прет из груди горящим сгустком боли.
Такой в себе ношу я эшафот,
И сам себя казню самим собою.

Я думал, что названье ей – любовь.
Дам волю чувствам – и отпустит жало.
Ах, сколько я грешил! Да только боль
Не проходила и не уменьшалась.

И стал я пить, я думал, что тоску
Залью вином, и стихнет вихрь пожара.
Но как нельзя иметь всех потаскух,
Так не залить пылающего шара.

А этот шар давно вошел в зенит.
Похоже, что дела мои плохие.
Последний мой звонок уже звенит,
Но не унять бушующей стихии.

Звенит звонок – и отступленья нет.
Мой выход – я вступаю на подмостки,
И боль свою переплавляю в свет,
И вижу лица в темноте промозглой.

И мне в ответ пылают зеркала,
И верю, что научатся светиться.
И сердце раскаляю добела,
Чтоб, выйдя в ночь, не потускнели лица.

Спектакль окончен. Зритель мой встает.
Уносит на плечах меха собольи.
И уношу в себе я эшафот,
И сам себя казню самим собою.

– И сам себя казню самим собою, – ударил он последний раз по струнам и сник.
Аля села рядом. Обняла. Посмотрела в глаза.
– Как тебе помочь?
Он привлек ее к себе. Положил голову на плечо.


Когда через месяц Абросимов опять подошел к ночному киоску, не решив еще толком, куда направит путь, его встретила смущенная улыбка продавщицы.
– Ой, подождите минутку! – она вышла из киоска к нему. – Дайте хоть на Вас вблизи посмотреть! Я была на Вашем спектакле. Вы себе цены не знаете.
– Знаю, – сказал актер и рассмеялся.
– Не знаете, – повторила девушка.
– Знаю, – настаивал Григорий.
– Лучше бы не знали!
– Почему?
– Не люблю, когда человек знает себе цену. Он становится такой важный, – она надула щеки, – такой заносчивый, – задрала нос, – такой полный достоинства, как индюк.
Абросимов расхохотался.
– Как тебя звать?
– Катя.
– А лет сколько?
Она хитро прищурилась.
– А сколько дадите?
– В дочки годишься.
– Ах, папочка! Вы были неотразимы!
Он опять расхохотался.
– Слушай, можно у тебя посидеть? Мне совершенно никуда не хочется идти.
– Ай-ай-ай, папочка! Дома, небось, ждут!
Ему хотелось сказать “не твое дело” этой девчонке, но
она была так непосредственна и мила, что он сдержался.
– Уже не ждут. Я часто ночую в театре. Ехать далеко.
– Понятно. Перенесем театр в мою конурку.
Ее задиристость немного его бесила, но чем-то и нрави-лась.
– Не дерзи старшим.
– Вы старший? – искренне удивилась она.
– А что?
– Да Вы ведете себя, как пацан, ей-богу!
– Да?
– Еще бы! Но Вы и этим неотразимы. Заходите, – она усадила его на стул. – Я совершенно серьезно говорю: Вы не знаете себе цены.
– Да?
– Да. Будете подавать мне товар с той стороны. А то я из-за Вас не дотянусь.
Он согнулся пополам от смеха.
– Ты – прелесть!

Когда Абросимов понаблюдал, как она быстро и с улыбкой обслуживала покупателей, удивленно спросил:
– И где учат на таких обходительных синьорин?
– Это дается как дар.
– Ты цены себе не знаешь!
– Знаю, – стараясь подражать его голосу, произнесла она.
Григорий прыснул, схватил ее за руку, хотел усадить к себе на колени.
– Папаня! Вы что себе позволяете!
– Не называй меня папаней! – взвился он.
– Ну, папочка!
– Я тебя убью, ей-богу!
– Ну вот! Стоит человеку пойти навстречу...
Абросимов смеялся.
– Ты мне положительно нравишься.
– А Вы мне – отрицательно.
Очередной покупатель отвлек Катю от ее посетителя. Между тем Григорий устроился поудобнее между какими-то коробками под шеренгами бутылок и стал изучать окружающий интерьер. На одной из коробок лежала книга с заложенной в ней бумажкой от карамели. Посмотрев на обложку, он присвистнул:
– Обана! Шри Сатья Саи Баба. Учитель какой-то?
– Учитель.
– И зачем он тебе?
–   Пытаюсь что-то понять в этой жизни, – пожала плечами Катя.
–   Ты вообще как сюда попала?
– Вообще-то я музыкант. Скрипачка. Работала в музыкальной школе. Пока не дошла, как говорится, до ручки. Постоянные невыплаты, влезла в долги… Пришлось искать другую работу.
– Почему – сюда?
– А куда? Пыталась зарабатывать с инструментом в переходах. Это такое унижение, и представить не можете! Когда оказалось, что моей знакомой нужна сменщица в киоск – решилась. Но скрипку не бросаю. Не могу. Накоплю денег – вернусь.
– Много получаешь?
– Не так много, но дочку прокормить могу.
– Ого! Когда ты успела?
– Мне все дают меньше, чем есть. Меньше на возраст моей дочки.
– А где она сейчас?
– У мамы.
– А муж что поделывает?
– Мы с ним расстались. Любовь, знаете ли, штука невечная.
– Странно это слышать от такой юной, как ты.
– Он полюбил другую.
– Вот как… А более достойный не встретился?
– Более... Менее... Разве в достоинстве дело? Просто сердце не может больше так любить. И когда уже знаешь цену всему этому... как бы это сказать... ищешь непреходящее.
– В книжках, что ли? – Абросимов постучал по обложке.
– И в них тоже.
– И как, нашла?
– Нащупываю. Вы мне тоже в этом очень помогли.
– Я?!
– Да. Андрей Миронов как-то сказал – не помню дословно: актер должен проходить по сцене, как раскаленный утюг через снег. Я эти слова вспомнила у Вас на спектакле. Мне близок такой способ существования. 
– К сожалению, быть таким и в жизни – меня не хватает. В жизни я тот, в ком разочаровываются.
– Значит, Вы просто не хотите таким быть в жизни.
– Хотеть мало. Нужны силы.
В окошко заглянул очередной полуночник, и Катя отвлеклась от беседы. Полуночник попался разговорчивый, и не сразу удалось распрощаться с ним. Оглянувшись наконец к Абросимову, Катя увидела, как, свесив голову на край коробки, актер спал. И даже, когда она подложила на жесткий край свою кофту, а ему за спину – пустую коробку для опоры, он так и не проснулся.


Утром Катя растолкала своего ночного гостя.
– Просыпайтесь! Скоро моя сменщица придет! А-у-у-у! Или оставить Вас в качестве подарка?
Григорий с трудом разлепил глаза.
– Где я?.. Ой, прости меня, я, кажется, вздремнул... А что, уже утро?
– Да, сейчас моя сменщица придет!
– Прости, я тебе так и не помог.
Катя рассмеялась.
– Не только не помогли, но и ввели в убыток. Да не пугайтесь, ничего страшного. Просто некоторые товары я не продавала, говорила, что еще не подвезли.
– Прости меня...
– Да что Вы всё “прости, прости”! Я рада, что Вы здесь побыли. Когда еще пообщаешься с живым актером! К тому же, таким, как Вы.
– Можно еще к тебе заглянуть? Не уснуть не обещаю, но сяду так, чтоб не мешать.
– Ничего себе отдых! Вам по-хорошему сейчас пойти надо отоспаться.
– Я так и сделаю. Послушай... Я сейчас готовлю спектакль. И вот подумал, что скрипка там бы очень и очень пригодилась. Приходи завтра к десяти. Надо тебя послушать. Придешь?
Катя не верила своим ушам.
– Так придешь?
– Приду!



– Я теперь понял, что ты имела в виду этим своим горячим утюгом. Ты так и играла. Это то, что надо, – Абросимов чмокнул Катю в щеку. – Беру тебя.
Катя закружилась от радости:
– Ура-а-а! – и тоже чмокнула его в щеку. Он удержал ее за талию, но она отскочила в сторону.
Абросимов полувозмущенно-полуодобрительно покачал головой.
– Ты должна меня бояться. Я вот-вот в тебя влюблюсь.
– Только этого не хватает!
– Я тебе не нравлюсь или это дело принципа?
– Вы что – настолько глупы или притворяетесь? – удивилась Катя.
Актер стиснул зубы.
– Вот так значит! Хорошо. Через полчаса у нас начнется репетиция. Музыка будет звучать с магнитофона за сценой. Послушай, можешь ли ты ее перевести на скрипку или подобрать что-то другое. А сейчас иди погуляй. Пока ты мне не нужна!
Катя пожала плечами и вышла.
Абросимов опустился в кресло партера. Со сладкой горечью он понимал: эта странная девчонка штопором входит в его жизнь.


На репетициях он был сухим и требовательным. Излишне жестким. Не потому, что “эта девчонка” не подпускала его к себе. Нет, вовсе нет. Но он добивался “самой крайней степени раскаленности утюга”. – “Добела, понимаешь, добела!”
Она понимала. Кусала губы, но доводила свою игру до той высшей степени виртуозности и страсти, какая одна и мыслима была рядом с его игрой.
– Неплохо, – говорил он.

Однажды перед репетицией Григорий остановил Катю в коридоре.
– Я так не могу больше. Иди сюда! – привлек к себе и стал целовать. Катя пыталась вырваться. – Почему ты не хочешь? Ты ведь одна.
– Вы не один.
– Дети, – только и сказал он. И снова стал ловить ее мягкие ускользающие губы.
– Правильно, Катя, не верь ему. С ним не спала разве что Венера Милосская, и то по причине своей каменности, – насмешливо обронила проходящая мимо актриса. Абросимов вскинул руку и с трудом сдержал ее движение.
– Ну же! Ударь! Посмотри, Катя, чем у нас тут заканчиваются большие любови.
В глазах Абросимова была такая ярость, что актриса поспешила пройти скорее в гримерную, не преминув резко хлопнуть дверью. И вовремя – в следующее мгновение она услышала грохот ударившегося об дверь табурета.


– Бутылку столичной, пожалуйста!
– Пожалуйста! – Катя невозмутимо подала Абросимову бутылку и сдачу.
– К тебе можно?
– Зачем?
– Поговорить, – сказал он после паузы.
– Ладно, – поколебавшись, Катя его впустила.

– Ты, конечно, думаешь обо мне бог знает что, но пойми: каждый раз, когда я влюбляюсь в женщину, я надеюсь, что это навсегда. Я ныряю в нее, думая, что там глубоко, и расшибаюсь о подводные камни. Или попросту ударяюсь о мелкое дно.
– Всегда?
– Нет. Иногда женщина разбивается о мои.
– Я не хочу разбиваться. С меня хватит.
– Послушай. Когда мы с тобой играли рядом, я понял, что мы чувствуем одинаково, что мы не можем не быть на пределе накала, что мы живем одним и тем же. Так почему же?.. Я для тебя стар?
– При чем тут это? Вы женаты, у Вас дети. Я так не могу.
– Мы с женой давно потеряли друг к другу интерес. Она знает о моих изменах. Сначала страдала, потом не то что бы смирилась, но решила ответить той же монетой. Сейчас у нее есть друг. Так что ты ничего не разобьешь.
– Почему же Вы не расстаетесь? Почему жена не уйдет к другу?
– Там тоже семья.
– Во всем этом какая-то двоякость, фальшь. Вы думаете, дети не чувствуют этой фальши? Чувствуют. Я не хотела, чтобы мои родители разводились, я люблю их обоих. Но у нас дома не было радости. И когда отец ушел, сначала было очень плохо. Но он часто приходил, в отпуск  брал и меня, мы подружились с его дочкой, у него очень хорошая новая жена. А вот мама все еще носит обиду в душе. Ей трудно объяснить, что надо принимать жизнь такой, какая она есть.
– А меня ты таким, как я есть, принять не можешь?
– Вблизи – нет. Вы привыкли откликаться на многих женщин. Я одна Вам не была бы достаточна. И, кроме того, Вы пьете – неужели без этого нельзя?
–   Это от тоски.
– Это от пустоты! Вы живете поверхностной, а не внутренней жизнью.
– Неужели?
– Конечно. Но Вы, наверное, думаете: что, мол, эта девчонка меня поучает! Так ведь?
– Не без того...
– Так, может, не продолжать?
– Отчего же? Это  любопытно.   
– Внутренняя жизнь – это жизнь на глубине себя. А там, на глубине, не бывает скучно или плохо, и нет необходимости забываться с помощью водки или женщины.
– И как же попасть на эту твою глубину?
– Ощутить себя морем, жизнь которого совсем не на поверхности. А для этого – заглянуть в себя поглубже.
–  Я – не стихия воды, я – стихия огня.
–  Стихия огня? – Катя задумалась. – Я вот читала совсем недавно… – Она взяла уже знакомую Абросимову книжку. Полистала. – Вот! “В сердце твоем помещен фитиль. Он отсырел от влаги мирских желаний. Выплесни воду желаний, извлеки мокрый фитиль, обсуши его, и тогда зажжется в сердце твоем огонь мудрости”.
–  Слушай, ты такая умная, аж зло берет! Молоко еще на губах не обсохло, а назиданий, как у старой курицы!
–   Тогда оставьте меня со своим петушиным интересом.
–   Я тебя и вправду когда-нибудь убью! Ты меня достала!
–   Так не приставайте ко мне!
–   Я тебе задам последний свой вопрос. Больше вопросов
не будет. Но ответь максимально честно и без разгла-гольствований.  Можешь?
–    Не знаю! Какой вопрос?
– Ты меня любишь?
– Ну и вопросик…
– Кто-то говорил, что не терпит фальши. Так любишь или нет?
– Да. Ну и что?
– Тогда не морочь голову! Огонь, вода и медные трубы! Мирские желания! Любовь – не мирское желание?
– Не мирское. Похоть, сладострастие – но не любовь. Если Вы этого не понимаете, нам и говорить не о чем.
– Где уж мне понять! Куда мне до Вашей глубины! Будь проще, черт возьми!
–    Вы ничего не поняли! На глубине есть всё! Понимаете? Абсолютно всё! И я тоже!
–   Мне не нужно абсолютно всё! Мне нужна ты!
–   А мне нужна Ваша глубина! Мне на мелководье скучно!
Абросимов сжал Катю так, что у нее хрустнули кости. Отпустил. Взял купленную бутылку и вышел. Бутылка вдребезги разлетелась по мостовой.

Премьера! Перед спектаклем Абросимов был весел и спокоен. Но те, кто находился рядом, чувствовали кожей скрытый жар, который от него исходил. Невозможно было не заразиться этим жаром, невозможно было, находясь рядом, не выкладываться так же. Спектакль жил, извивался, как саламандра, рассыпал искры в зрительный зал, то и дело вызывая рукоплескания. Катя, казалось, не играла, а неслась в невероятном порыве полета и чувствовала, что ее возможности, как и возможности звука, безграничны.
Спектакль окончен. Исполнители утонули в овациях зала. Скупой на цветы зритель не жалел их для своего любимца. И все же несколько предназначенных ему букетов были подарены дебютантке-скрипачке. Абросимов стал раздавать цветы актрисам и, подойдя к Кате, шепнул на ухо: “Ты не передумала?” – “Нет.”


Он шел по улице и чувствовал, что никогда не был таким одиноким. Но острота одиночества не тяготила его, как раньше. Сейчас она вызывала жжение в груди, жжение, которое искало выхода. Абросимов стремительно шел – мимо ночного киоска, мимо Алиного дома, дальше по мосту, по проспекту, ветер обдувал его, а в голове горячим вихрем крутились слова:


“Свое горькое “нет” произносишь любя.
Но тебе без меня – как и мне без тебя!
Как же ты не поймешь, что былое не в счет,
Хоть и больно оно мою душу сечет.

Ветер хлещет в лицо, вихры мне теребя.
Да неужто и впрямь не дойти до тебя?
Понимаю, скорбя, как бы я ни страдал,
твое горькое “нет” лучше сладкого “да”.

И пока я живу и пою на юру,
и пока я держусь, не кренясь на ветру,
и пока я дышу дуновеньем костра,
не уйти от тебя, как не сняться с креста!”


Катя   шла  по  ночному  городу,  и  непослушная  влага на  ее  щеках  медленно  прокладывала  себе  путь.