О школе
Эссе
Шантаж и рисунки
В детстве, не владея вполне языком письменным, пользовался я иными формами осмысления мира: игрой, устным рассказом, рисованием.
Что значит рисунок, принесенный в школу? Именно в школу, не конкретному лицу, но всему школьному. Я брал с собой рисунки, даже порой жертвуя ими, регулярно, в том числе и в самые ранние годы. Явная жестовая, смысловая природа: вот стою я у окна, подчеркнуто отстраненный, держу в руках собственное творение, созерцаю его, словно впервые увидел; вот сижу на перемене за партой и также невзначай вынимаю рисунок, кладу перед собой… Или еще кокетливей – с собой берется книжка с названием вроде «Энциклопедия юного художника» или даже привезенная отцом из Германии, на немецком языке, в котором не понимаю ни слова, «Дрезденская галерея». Эй, школа, замечаешь, видишь? Внешняя естественность эволюции маскирует замысел: школа обратится вдруг ко мне, а у меня – рисунок.
Он создан вне этих стен, там, снаружи, где школы нет. А я вношу его внутрь, не скрываясь, показываю наглядно: ты, школа, для меня (если не у меня) не одна. Существует и в этот миг нахождения в твоем чреве, то ценное, что внеположно тебе – рисование. Прямой намек, так сказать, знак-индекс, что относительно диалога со школой происходит иной диалог, происходит успешно, дорого для спорного субъекта, то есть меня.
Этот рисунок в школе – показательный любовный жест, фигура легкого дразнения, шантажа. В чем его главное коварство? В том, что школа не может не похвалить, и построен жест так, что его тяжело совсем проигнорировать: кто-то из функционеров школьного заметит непременно и разнесет весть другим. Рисунок же – знак творчества и интеллекта, что, по идее, школе предписано развивать. Однако он одновременно и конкурирует со школой, отдаляет, уносит меня от нее, следовательно, сойдет за повод для ревности, и похвальба в таком случае – занятие неосознанно мучительное, двусмысленное. Я не просто люблю где-то в тайне другое (что, в принципе, допустимо), но смею нагло демонстрировать свою любовь и пользоваться ею – необязательной, добровольной – в целях шантажа самого обязательного, социально неизбежного. В противоположное направление процесс не развивался: в иные пространства (в частности, в изостудию – инстанцию как раз рисования) я столь знаковым, твердым жестом не привносил каких-либо атрибутов школы.
И так, провокация моя убивает двух зайцев: провоцирует школу на любовь, вопреки ее закону, логике, и слегка угрожает – не будешь любить, забудешь, так один не останусь.
Разумеется, усложнялись обстоятельствами конкретные реализации этой модели шантажа. Школа, будучи субъектом все же властным, не мирилась со столь сомнительным поведением и применяла меры карающие: скажем, требовала жертв, права забрать безвозвратно отдельные рисунки (одновременно любуясь ими, хваля их, а отнюдь не грубо отнимая). Случалась ситуация, в которой и сам я стремлюсь сделать принесенный рисунок подобострастным, угодным власти – явление прежде всего ранних лет, когда институт рисования отличался еще зыбкостью, не имел опоры на самое себя. Преувеличиваю, конечно: удовольствие от зрелища такого рисунка я разделял со школой, никогда перед ней не становился откровенно угодлив. Хороший пример: лет в восемь, увлекаясь по-детски тотально черепашками-ниндзя, про них делал «раскраски» (терминологически точнее называть их комиксами, сюжетно связанными последовательностями картинок) – и очередная история про борьбу черепашек с каким-нибудь повелителем монстров, про поиски тайного клада, будучи внесенной в пространство школы, успех получает немалый, в расчете на него и создана. Но успех этот сохранял роль элемента, встраиваемого в образ рецепции, что обретало передо мной, автором, создателем уже произведенное, отделенное от меня творение. Успех не был самоценен.
Приведу и несколько отличную форму дразнения школы рисованием – на соответствующих уроках. Данную задачу изобразить нечто я так выворачиваю, интерпретирую, чтобы добавилось отражение моей внешкольной, личной влюбленности – в собственную выдумку о простонародных гномах (в домашнем моем фэнтези) в шароварах и с балалайками, во фломастеры как оппозицию неприятной акварели… При этом смещение из школьного в личное осуществлялось с изобретательностью, коварством, так что вновь двусмысленный, внутренне неприятный жест невозможно не оценить высоко.
Дразнясь, шантажируя, отвоевываю любовь у школы. Не началось ли это на первом уроке рисования, в первом классе, когда вместо востребованных желтой, красной, синей клякс моя непокорная рука намеренно, идейно вывела кляксы зеленую, красную, синюю? Либо раньше: в разговоре с психологом, отбиравшим будущих первоклассников, в обещании принести в школу в мешке игрушки и построить из них парк аттракционов?