Первый день в альма-матер был примечателен. Я попал на общее собрание факультета и имел возможность наблюдать весь курс разом. Рассматривалось личное дело студента Алтлыева – худенького и гоношистого туркмена, одного из тех, кто получал всеобщее и бесплатное за собственный счёт.
В президиуме сидели декан Халнепесов Меред Непесович и парторг института, фамилии которого я не помню (Оразмурадов? Овезбердыев?).
Наряду с прямыми обязанностями, Халнепесов преподавал начертательную геометрию. Его плешивая голова – гладкая и жёлтая, как бильярдный шар, - служила незаменимым наглядным пособием. Как-то раз на практических занятиях он спросил: "Если мой голова рассечь плоскостью, - что получится?" В ответ на наши замечания типа "чёрте что!" рассвирепел: "Дураки! Эллипсу - получится! Эллипсу!"
Парторг не был столь эффектен, как всякий комиссар, отягощённый совмещением функций прокурора и судьи. Он напоминал о себе изредка – словно футбольный арбитр, фиксирующий свистком своё присутствие на поле…
Халнепесов листал бумаги и, преисполненный чувством собственного величия, держал паузу.
- Ну, - наконец сказал он, - рассказывай…
И Алтлыев поведал душещипательную историю о том, как сидел в кафе "Южное", пил пиво, а потом, когда переполненный мочевой пузырь напомнил о себе, вышел в сквер и оросил первое, попавшее на глаза дерево. Где его и сцапал милицейский патруль.
- Всё?
- Всё, – сокрушённо развёл руками Алтлыев. – А, что – нельзя? Все так делают. Не я – первый, не я - последний.
- Так, – сказал декан и отложил бумаги в сторону. – Так. А теперь скажи нам, о чём ты думал, когда сел срать напротив кафе?
- Не было этого! – вскричал Алтлыев. – Не было!
- Было, было, – флегматично продолжил Халнепесов. – Ты не напротив кафе сел, ты мене прям на голову срал! – И для пущей убедительности постучал пальцем по наглядному пособию.
В дело вступил парторг.
- Я вообще заметил, - сказал он, победоносно оглядывая присутствующих, - все переступления бывают из-за трёх вещей – головы, живота и ещё одной вещи, о которой я вам не скажу… - Многозначительная пауза. – Но все о ней знают…
Вечером я поведал обо всём маме.
- Ну и что ты расстраиваешься? - сказала она. – Придёт время, и от этой дикости не останется и следа.
- Ты думаешь, такое время наступит?
- Уверена…
Всё оказалось не так плохо. Не то, что плохо, - иначе. В тот день я попал на семейную разборку, где дозволялись и более крепкие выражения. Поразительно, как быстро - за год! – я забыл о нюансах социума, взрастившего меня.
Ректор Ахундов являлся ярким представителем профессорско-преподавательской элиты. Это был красивый мужчина, седовласый, с орлиным профилем, номенклатурной бледностью и байроновской хромотой - ногу он потерял во время войны. Восточная экспансивность излилась в революционную убеждённость, не желавшую мириться с реалиями повседневной жизни. С тайным восторгом я наблюдал, как он, невзирая на национальную и социальную принадлежность, распекает провинившихся студентов и преподавателей, и понимал, что век его недолог. За это я прощал ему всё. А прощать было что.
Ахундов преподавал высшую математику. На первой же лекции он объявил тему, вызвал меня к доске и спросил, знаю ли я её? Получив утвердительный ответ, скомандовал: "Излагайте!", и я вынужден был прочитать эту самую лекцию - за него. Он внимательно слушал, кивал головой. Изредка перебивал, заставляя повторять "для особо тупых". Иногда и вовсе прерывал меня, совершая экскурсы в недалёкое математическое прошлое, то есть в первый семестр. Я присаживался на ближайший стул. Он замечал моё самоуправство, но разрешал post factum: "Да, да. Присядьте!" Стучал тростью по столу, тыкал ею в доску, на которой я рисовал формулы. Иногда ковылял по проходу, напоминая хромоного капельмейстера. Трость заменяла жезл. Он вскидывал её остриём вверх: внимание! или: хорошо сказано! Вверх крюком: вопрос! или: пауза.
За пять минут до звонка он начинал рассказывать о своем довоенном прошлом, когда был молод и горяч. Факты биографии феерически перемежались с экзотическими деталями. Впоследствии многое из того, что он рассказывал, было опубликовано им (в соавторстве с парторгом) в журнале "Ашхабад". К сожалению, я утратил эти бесценные страницы…
Свою выходку Ахундов повторил и на следующих лекциях. Я превратился в заштатного лектора. Это мне не нравилось, и не потому, что нельзя было сачковать. Мое поприще ставило меня в двусмысленное положение по отношению к товарищам. Тем не менее, я вынужден был прочитать весь курс высшей математики на общественных началах.
Провинциальная сущность элиты не выдерживала сравнения с блестящей профессурой Московского энергетического института. Однако в ней не было педантизма, сухости в обращении со студентами. Всё было по-домашнему просто. В кабинете Халнепесова толпились студенты, на что-то жаловались, что-то просили. Он всех выслушивал и всем помогал. Не считал зазорным посещать студенческое общежитие. Сидел, звучно – со смаком – прихлёбывал кок-чай, немногословный как патриарх и неподвижный как Будда. Лоб, нависая над бровями, плавно переходил в складчатый затылок. Он знал цену и себе и всем нам. Студенты его любили, называли "отец родной", "батя", "кака" – с ударением на втором слоге (русификация - "какашка", как Ата – Аташка и Алты – Алтышка).
Наши суффиксы – замечательный инструмент словоблудия. Без суффиксов русский язык – пустышка, с суффиксами – непререкаемый авторитет в сравнении с любыми другими языками...
Между тем незаметно, исподволь подросла шустрая поросль молодых преподов из местных. Эти не церемонились. Они готовы были душу вынуть, а заодно и деньги из аульных собратьев. Не знаю, как насчёт души, а деньги у них водились, и не малые. У каждого вперемешку с колхозными таились личные отары овец, да так, что непосвящённый ни в жисть не разобрал бы, какие свои, а какие – общественные. Пострадавшие рассказывали о понесённых потерях с милым простодушием обиженных дитятей. Ну, как их было не пожалеть? И я искренне сочувствовал им и столь же искренне негодовал…
Саша Р. приехал из Стерлитамака. "Господи! Сюда-то тебя как занесло?" - От армии косил.
Это был крепкий, уже сложившийся мужичок – себе на уме, с уральской неразберихой в принципах и упёртости. Он успевал и учиться и работать – сколачивал домики для строителей. С топором обращался легче, чем я с циркулем. На спор заколачивал гвозди в два удара: первым – наметит, вторым – вгонит по самую шляпку. На нас – салаг, маменьких сынков – смотрел с нескрываемым презрением. Знания – уважал. Отличался дотошностью – той самой – до сути. Был правдолюбом и рубил правду-матку как берёзовые чушки – с размаху. Жил в общежитии, экономил копеечку, чтобы помогать родителям.
Была у него одна особенность: разговаривая, он обязательно должен был смотреть в глаза собеседнику. Это утомляло, я опускал голову. Саша ложился на стол, чтобы заглянуть мне в очи. Отучить его от этой заразы не удавалось, пока он не нарвался на косоглазого преподавателя. Глаза у него смотрели в разные стороны. И не по прямой, а по непонятной даже для него самого ломаной линии. Сдавая экзамен, я глядел в окно, ворон считал – буквально, и всё равно нервничал, видя краем глаз, как он дёргается. А Р. – попался. Они соревновались долго, – кто кого пересмотрит, пока препод его не выгнал. "Иды" - сказал он и поставил Саше двойку.
- Ты не смотри на него, - советовал я ему позже. – "Я так не могу". - Тогда не сдашь. – "Сдам". И точно – сдал, с четвёртого или пятого захода. Пересмотрел.
Изнанку жизни (какая из её сторон – изнанка?) он знал лучше меня. Казался циником – это когда возражать не в силах, потому что доводы бессильны…
Смотрит "Экран". На обложке Беата Тышкевич – обворожительно красива, на самом пике своей популярности. Вечернее платье, глубокое декольте - истинные размеры скрыты краем страницы.
Р. долго глядит на Беату, она – на него…
"Да… - говорит он мечтательно. – Вот бы её да в коричневое пятнышко".
Изысканное выражение. В других случаях он говорил проще: "пропороть бы её вдоль вонища".
И никогда не матерился.
Вот и пойма, что лучше: избавившись от мата, мы непременно придумаем что-нибудь иное, и тогда мат покажется нам трепетной лирикой какого-нибудь первопутка.
В комнате Р. сидит Назар – высокий и ражий текинец. Молодожён. Ему купили жену – шестнадцатилетнюю малявку, проверили, общупали, обнюхали. Накануне сыграли свадьбу, а уже утром он возвратился в Ашхабад.
- Ну, что, Назар, - весело спрашиваю я, - как прошла первая брачная ночь?
Он хохочет, вытягивает растопыренные пальцы:
- Еды - семь раз, - говорит и, закатывая брючины, показывает растёртые в кровь колени.
Лицо Саши сереет. Он выскакивает в коридор. Я следом за ним. Р. стоит у окна. В руках у него дрожит сигарета.
- Зверь, - говорит он. Нет страшней ругательства для туркмена.
- Уймись, - говорю я. – А может у них так принято… А может он её – ещё! – пожалел…