Фельшар Жываго в нашем селе появился — чтоб не соврать — в 60-м году… Точно. Аккурат, в конце лета 60-го года он и приехал по распределению. У нас в те времена Хрущев еще был. Кругленький, толстенький, лысенький и пузатый Никита Сергеевич парил над страной, как заградительный аэростат над блокадным Ленинградом, а вся страна дружно выращивала на полях кукурузу. Ее гордо называли Царицей полей. И сажали повсеместно: от льдины в Северном Ледовитом океане, на которой дрейфовали герои-челюскинцы, до песчаных барханов в пустыне Кара-Кум. Вообще с этим делом в нашей стране четко дело поставлено. Не успел еще глава государства потрясти кукурузным початком, зажатым в кулаке высоко поднятой правой руки, а ему уже рапортуют: «Высоких урожаев добились кукурузоводы Шпицбергена. Дружно, от края до края острова за Полярным кругом, колосится зеленая красавица кукуруза, успешно вызревает, освещаемая сполохами Северного сияния. К сожалению, не обошлось без проблем на местах. Живущая за соседним торосом семья белых медведей повадилась совершать набеги на диковинные зеленые насаждения и настолько вошла во вкус, что потравила и сожрала весь урожай в стадии молочно-восковой спелости. Ответственному за сохранность урожая сторожу Петрову объявлен строгий выговор без занесения».
Жываго внешне походил на Хрущева, как Шварценеггер на Денни ДеВито в одной американской комедии про близнецов, которая есть на видеомагнитофоне у зоотехника Потапова. Понятное дело, видеомагнитофонов в те годы еще не было, это я уже позже посмотрел и уловил сходство. Жываго, в отличие от Генерального секретаря был высокого роста: спичечный коробок плашмя на макушку положить и как раз — два метра будет. Специально как-то замеряли. Точь в точь под туловище и конечности имел фельшар: длинные и суставчатые. Из-за этого в селе прозвали его поначалу Длиннободылым, но когда фельшара получше узнали, то стали уважительно величать Кузьмой Захаровичем и никак иначе. С этим своим ростом и руками-ногами походил Жываго на насекомое богомола. Только не было в нем хищной богомольской красоты. Скорее, что-то мирное, домашнее. Вот как бы понятнее сказать? Есть в женском хозяйстве инструмент такой для взбивания яиц. То ли метелочка, то ли венчик называется. Такая спиралька конусом на деревянной ручке. Этой спиралькой сырые яйца взбивают до состояния пены. Так вот, если этот самый венчик стоймя поставить на рукоятку и качнуть, то венчик начинает колыхаться точно так, как ходил прибывший в село фельшар — все туловище в движении: руки, ноги, голова… А на голове — шапка светлых кудрявых волос. Даже на взгляд мяконьких. Как на той голове, что на звездочке октябрят. Если не знать, кто на значке в алюминии отлит, то точно решишь, что наш Кузьма Захарович. И глаза синие, как у Ихтиандра. Помните Коренева? И выражение глаз, как у ребенка, увидевшего радугу. Понимаете, да? Может это и не важно, но к тому времени Жываго уже и армию отслужил, а уж потом медицинское училище закончил.
А село наше к его появлению уж сколько лет без непосредственной медицинской помощи жило. Как там было до войны — врать не буду: мальцом еще был и потому не знаю. А после войны появился в селе бывший военный доктор. На одной ноге, но без диплома. Диплом, сказал, в пламени войны сгорел. Мужиков после войны дефицит наблюдался, а докторов и без фашистского побоища было мало, их наши тоже уничтожали с охотой, потому никто проверять и не стал: доктор — и доктор. Докторское вспоможение врач оказывал, нельзя сказать, чтобы хорошо, но положенные запасы спирта опорожнял изрядно. И однажды допился до того, что взлез на кушетку, застеленную клеенкой, приладил на потолочный крюк, непонятно для каких целей вкрученный, веревку с петлей. Сунул в ту петлю голову и со словами: «За Родину! За Сталина!» скакнул своей единственной ногой в Безвестность. Только костыль сиротливо остался лежать на кушетке.
Потом, года три мабуть спустя, прислали докторшу. Молоденькую, после института. Старательная была, два года отработала. К ней все скотник Тимоха Шапкин подкатывал. По Тимохе все девки в селе сохли, так он гордый ходил от того, что первый парень на селе, а тут врачиху увидел и спекся: ночевать стал в палисаднике у бабки Топалихи. У ней докторица молодая квартировалась, так Тимоха под окошком ее комнаты и укладывался спать. Но докторша только носик морщила, как от какого запаха и гулять с Тимохой категорически отказывалась. А однажды поехала в область на Первомайскую демонстрацию, да так и не вернулась. Замуж там скоропостижно вышла. Не на демонстрации прямо, на демонстрации в колонне познакомилась с кем-то, да так и осталась в области. После этого наше село осталось без медицины. Школа была, восьмилетка. Клуб, понятное дело, был обязательно. Очаги культуры при Советской власти, между прочим, были в любом населенном пункте. Где горели, где просто тлели, но были обязательно. Потому что еще Ленин сказал, что искусство принадлежит народу. А наиглавнейшее среди искусств — это кино. Вам поди и невдомек, почему Вождь мирового пролетариата кино наиглавнейшим искусством определил. А все просто: народ в России сплошь был неграмотный, книжки читать не умел. А на экране читать не надо, сиди себе, да слушай, что гутарят. Потому, клуб был. С танцплощадкой рядом. Но про танцплощадку я потом как-нибудь расскажу, сейчас речь о другом ведется. Кино в село привозили два раза в неделю, в больших, как коровьи лепешки жестяных коробках. (Вот же понесло меня снова в сторону, не иначе старческий словесный понос пробивает, но уж коли взялись слушать, то потерпите). Фильмы все больше старые были, про «Первым делом — самолеты», да «А я и растерялси», но все равно интересно. А бывало и новинки случались, как-то «Карнавальную ночь» с молодой Гурченкой привезли. На праздники всенародные — непременно художественная самодеятельность, организованная сельскими умельцами. Стихи читали, песни патриотические и народные. Частушки, само собой. Где же, как не в частушках можно позубоскалить. Конюх Петрович на двуручной пиле смычком, что сам изготовил из кобыльего хвоста, гимн Советского Союза исполнял. Гимн, правда, больше личил на песню «Светит месяц, светит ясный», но народу песня про Машу-засоню нравилась даже больше, чем про «союз нерушимый». Да, а медицины так и не было. Лечились сами, как могли, а когда не помогало — ехали в район. И вот дождались. Прислали хотя и не доктора, но все одно медика. А народ в нашем селе, надо доложить, с хлебом солью не спешит выбегать встретить кого ни попадя. Обществу поначалу присмотреться надобно, представление свое составить. А уж если поверит, то и рот дохтуру откроет и другие отверстия в случае нужды покажет, да и саму душу, как перед батюшкой.
Сельский лечебно-диагностический центр — неказист и скособочен: приземистый домишко, с одной стеной, подпертой бревнами, чтобы не выпала ненароком, крытый, хотя и почерневшими от непогоды, но целыми листами шифера. Внутри небольшие сени с печью для отопления в холода — одна сторона печи выходит в соседнюю большую комнату. Эта комната как раз и есть кабинет для оказания помощи. А дальше чуланчик еще имеется.
В большой комнате молодой специалист обнаружил деревянный стол и пару стульев — все сработано местным столяром Лукониным. Ширмочка из белой ткани, а за ширмочкой медицинская кушетка, покрытая рыжей клеенкой. Еще имелось два стеклянных шкафа. Один для инструментов разного назначения, которые аккуратно лежали на полочках. Второй шкаф, для лекарств, стоял пустой. Если не считать упаковки пожелтевших от времени таблеток Пирамидона, да склянки с порошком красного цвета. На склянку приклеен кусок лейкопластыря, на нем химическим карандашом неровными буквами выведено «Стриптацыт». Впрочем, Кузьму Захаровича это не особенно огорчило, в районе его снабдили всем остро необходимым на первое время. Одевшись в халат с завязками на спине (санитарка баба Стюра помогла, а то сам и не справился бы), белую же шапочку навроде колпачка, Жываго сел за стол и приготовился ждать первых больных.
К концу второго часа в дверь пошкреблись и в кабинет всунулась лицом Корнилиха — баба вредная и прилипчивая, а уж звонариха — никакого радио на селе не надо, все новости вмиг разнесет. Ага, всунулась, значит, Корнилиха, да и спрашивает:
— Дохтур, дозвольте войти?
Фельшар сразу приободрился — а то уж заскучать успел, — спину выпрямил и в ответ бабке:
— Проходите, проходите. Вот, на стульчик присаживайтесь. Расскажите, что беспокоит, — А сам бородку погладил. Хотя какая там бородка? Так, торчат редкие волосины, будто кукурузу квадратно-гнездовым способом сажали. Для солидности позволил фельшар этим волосяным всходам прорасти.
Корнилиха-то на приглашение и вошла в кабинет, а следом на веревке козу тащит. Коза у Корнилихи под стать хозяйке, такой же карахтер сутяжный. Даром, что одноглазая, а чуть где белье чужое на веревке увидит, что сохнуть вывесили — тут же зажует.
— Бабушка, только вы бы животину на улице оставили. Там есть чистилка для обуви, вот к ней и привязать можно, — фельшар поначалу растерялся от такого явления и слова не сразу подобрал.
А Корнилиха ему на это:
— И-и-и, убёгнет зараза! Веревку зубами перетрет и убёгнет.
— Ну, хорошо, — смирился Кузьма Захарович, — что вас беспокоит?
— Да меня, слава тебе Господи, ничего не беспокоит, — быстро перекрестилась посетительница. — Катьку мою беспокоит. Разродиться никак не может, прости Господи, — снова помянула Корнилиха Всевышнего.
— Так вам бы надо было с Екатериной и приходить ко мне, а не козу на веревке тащить. Мне заочно консультации сложно давать. Может вашу внучку в район срочно надо.
— Кака-така внучка? — непонимающе вытаращилась на медика старуха. — Внучка моя в Ленинграде на штукатура учится. А Катька, вот она, — и Корнилиха дернула за веревку. — У ей окот трудно идет. А точнее, застопорился совсем.
— Но я здесь причем? — теперь уже фельшар вылупил глаза на козью хозяйку. — Я по другой части. Вам, бабушка, с козой к ветеринару нужно.
— А нету у нас, сынок, ветинара. Только зоотехник. Так Павел Фомич почитай вторую неделю в глубоком запое. Он сейчас мою козу Катьку от своей жены Катерины не то что по имени, а и по вымени не отличит. Так что, на тебя вся надежда. Жалко Катьку, издохнет кормилица, — и Корнилиха утерла уголком головного платка набежавшую слезу.
К такому обороту фельшар готов не был. Не обучали их в училище роды у скота принимать. Ни у крупного, ни у мелкого рогатого. А куды деться? Не станешь первого же пациента за порог выпроваживать. Вздохнул тяжко, попросил бабу Стюру, которая все это время с интересом слушала разговор, слить ему на руки, да подогреть воды в большом тазу. После, как помыл, поднял чистые руки перед собой — подсмотрел видать в кино, что так хирурги делают, сел на стул и говорит:
— Подводите роженицу.
Корнилиха и притолкнула Катьку к фельшару. Задом. А Кузьма Захарович — помните? — росту в нем два метра без малого. Катькин зад ему аккурат напротив коленок — несподручно, не видно ничего. Посопел малость, да опять же, что поделать? Сполз со стула на пол. Сидит, ноги длинные раскинул, а между ног Катька стоит. Теперь задранный кверху Катькин кожаный хвостик — точь-в-точь напротив фельшаровых глаз оказался. А дальше-то что делать? Жываго умно глаз прищурил и осторожно погладил ладонью у Катьки то, что под хвостом. Пришел черед козы повернуть морду к дохтуру и удивленно вытаращиться. Поглядела, а потом эдак пренебрежительно мекнула. Мол, хороший ты, похоже, мужик, ласковый, но толкового козла из тебя, паря, не получится.
— И что мне делать теперь? — поднял на Корнилиху голубые глаза козий акушер.
— Да внутрь к ней полезай. У ней козленок, поди, повернутый не так, развернуть его надо, — научает опытная в таких делах баба.
— А козленок бодаться не начнет? — опасливо интересуется молодой специалист. Он же до этого животных только на картинках и видел.
— Нечем ему бодаться, — смеется Корнилиха, — не выросли бодалки.
И Жываго полез. Только попросил козу держать крепче. Чтобы не вырвалась и на рога не подняла. Копошился в козе, копошился, однако ж развернул дитенка. Живым родился. А следом, по торному пути, два других уж и сами выскочили.
Корнилиха поклонилась дохтуру, приплод подхватила, да и была такова. А через час уже все село знало, что «дохтур хотя и молодой, и волосяток у него на бороде, как у моей козлушки на мандушке, но специалист знающий. Наш дохтур. Приживется». И ведь как в воду глядела.
Давно уже умерла бабка Корнилиха (ее коза Катька и того раньше), фельшару нашему Кузьме Захаровичу Жываго уже лет шесть, как восьмой десяток пошел, а все живет в нашем селе. И все так же работает. Только роды у скотины больше не принимал ни разу.