Поздний вечер. Дождь. Настольная лампа освещает полупустую бутылку на столе, смятый рекламный проспект известной фармацевтической компании, несколько продолговатых таблеток, рассыпанных по столешнице. Небритый человек с сильной проседью в напоминающих побитый молью каракуль волосах, в чистой, но мятой голубой рубашке с распахнутым воротом, на котором отсутствует пуговица, и висят только оставшиеся от неё нитки, и чёрной футболке: «Спасатели Малибу» - протягивает руку к кнопке воспроизведения. Сначала слышится щелчок потом потрескивание и тихий шелест. Кажется, тот, кто сейчас заговорит, собирается с мыслями, чтобы начать – отчётливо слышно его дыхание. И, наконец, тихое:
- Ну... гм... здравствуй, Хаус... Если ты это слушаешь, значит, Форман всё-таки передал тебе диск, хоть и говорил мне, что ни за что не сделает этого, и что моя затея – полный отстой. Не знаю... Мне почему-то кажется, что ты будешь рад услышать мой голос, когда я... я имею в виду, когда меня больше не будет рядом.
Нет, вслух ты не признаешься, и когда он подошёл и отдал тебе это, конечно, съязвил на мой счёт, припомнив мою излишнюю сентиментальность, возможно даже сказал, что Уилсон, как истинная заноза в заднице, и после своей... своей смерти... от тебя, видимо, не отвяжется. Может быть, ты припомнил тень отца Гамлета – да мало ли что ты мог сказать вслух. Ни меня, ни Формана ты этим не обманул - я слишком хорошо знаю, какими стали у тебя глаза и как ты взял этот диск – внешне небрежно, но напряжённой рукой – не уронить, не разбить. Знаю и то, что сейчас одновременно с прослушиванием ты включил запись для копирования – ты всегда был предусмотрительным.
Кстати, это только первый диск – я планирую ещё девять, у нас будет время наговориться.
Надеюсь, мы расстались не в ссоре. Я знаю за собой много слабостей, а за тобой неумение прощать. Возможно, я вёл себя не лучшим образом и истощил твоё терпение. Если это так, прости меня и... знай, что я тоже простил тебе, если было, что прощать. Но это я так, на всякий случай.
Хаус, сейчас-то уж можно сказать. Ты был для меня в моей дурацкой искусственной жизни... ну да, самым светлым пятном. Я всегда опасался при тебе разводить сантименты, ничего подобного не говорил тебе, зная каким злым ты можешь быть на язык, я боялся, что ты... Нет, вру. Больше всего я боялся, что ты... можешь заплакать. Несколько раз на моей памяти ты был близок к этому, и я чувствовал тогда... боль. А я не умею терпеть боль, как выяснилось.
Мне всегда было хорошо в твоей тени. Я прикрывался тобой и от упрёков совести, и от жестокости голой правды. Когда мне было по-настоящему погано, ты не позволял мне распускать сопли, а просто приходил и помогал. Когда мне было хорошо... Знаешь, по-настоящему хорошо мне было, когда ты сидел напротив и, с хрустом поглощая с моей тарелки картофельную соломку, смешил меня. Ты, как никто, умел меня рассмешить. И смеялся сам. Ты не слишком часто смеялся, но когда это случалось, твой смех лечил меня лучше самого сильного антибиотика. Я очень надеюсь, что ты всё ещё умеешь так смеяться.
Ты никогда не предавал меня. Мог выставить в дурацком или смешном свете, разыграть, задеть, поживиться за мой счёт, но всегда-всегда, без исключений, я мог на тебя положиться. И я, в свою очередь, счастлив, что ты полагался на меня, хотя, наверное, со стороны можно было подумать, что я-то не раз тебя предавал. За это не прошу прощения, потому что мои мотивы никогда не были низменными или корыстными, и я счастлив, что ты всегда знал об этом.
Хаус, я боюсь, что ты сейчас совсем одинок. Это неправильно. Ты удивительный человек, и ты восхищаешь многих. Но твоя неприступность, вошедшая в легенды, отталкивает людей. Тебе просто нужно чуть приоткрыться, позволить себе довериться. Я знаю, что твой сарказм – опущенное забрало рыцаря, всегда готового к смертному бою. Но даже самый смертный бой может иногда прерываться. Позволь себе быть слабым, позволь пожалеть себя. Я знаю, что при одной мысли об этом вся твоя гордость восстаёт, знаю, как ревностно ты оберегаешь покой души, и без того израненной этим постоянным противостоянием – боли, смерти, несчастью... – тихий короткий смех. - Вот видишь, какая удобная у меня позиция... Я могу говорить, сколько угодно, и ты не перебьёшь меня, как всегда бывало... Забавно – во всём свои светлые стороны...Ну вот... Думаю, что теперь ты всё-таки плачешь. Если это так, спасибо тебе за твои слёзы.
Я не буду с тобой прощаться – впереди ещё девять дисков, как девять серий любимых тобой телешоу. Мы ещё поболтаем о джазе, о женщинах, о боях грузовиков и бейсболе, даже о медицине. И только вот об этом – любви, дружбе, одиночестве – давай, наверное, не будем больше... Слишком всё это не похоже на нас с тобой, Хаус, – долгое молчание, дыхание и шелест. И снова, громче: – Грэг, ты – мой друг, мой мир, может быть, где-то даже смысл моей жизни. Я не говорил тебе этого, но я каждый день начинал с благодарности судьбе за то, что свела нас на той конференции, где ты вёл себя как засранец, а я разбил зеркальную витрину. Ради меня, пожалуйста, живи... И ещё, прошу тебя, поменьше налегай на викодин, ладно?
Голос гаснет. Небритый человек с сильной проседью в напоминающих побитый молью каракуль волосах, в чистой, но мятой голубой рубашке с распахнутым воротом, на котором отсутствует пуговица, и висят только оставшиеся от неё нитки, и чёрной футболке: «Спасатели Малибу» нажимает «стоп» и тянется к бутылке.
- Сентиментальная чушь, - говорит он. – В этом ты весь, Джимми-бой.
Другой мужчина – чисто выбритый, в отглаженной, но с завёрнутыми до локтя рукавами, белой рубашке с галстуком и в бежевых брюках со стрелками, но без туфель – в одних носках, темноглазый и довольно симпатичный, если бы не полное отсутствие волос на голове, заметно смущён.
- Действительно, чушь, - говорит он, отпивая «будвайзер» прямо из бутылки, - когда слушаешь это вдвоём.
- Но ты наврал про ещё девять дисков?
- Ни в коем случае. Я записал ровно десять и просил Формана выдавать тебе раз в полгода.
- Глупо.
- Наверное...
- Хотелось бы мне, чтобы и остальные девять оказались такой же сентиментальной чушью, - говорит небритый и тянется за другой бутылкой...