О школе
Эссе
Сказанное и смысл
Отвечал предыдущий фрагмент на вопрос, что писать. Теперь пора разобраться, как. (Или же наоборот: до сих пор было как, но отсюда – что?) Нужны отобранные средства, которыми я сочиняю свою хвалу, апологию всему школьному; поручено ведь хвалебно написать, в честь юбилея родной гимназии. Мне пафос апологии, впрочем, только в радость. Хотя под реалистическим углом зрения, в качестве образовательного и воспитательного института, нашлось бы за что поругать любую школу, я не желаю ругать вовсе – только запечатлеть самое приятно памятное. И пусть не изумляет читателя разговор как будто не о школе, вокруг да около. Возможно, о школе тут всего несколько строк будет, а остальное лишь их подготовка и обрамление.
Однако заявленная произвольность, без претензий на конечную истину, уж не постмодернизмом ли попахивает? В сущности, посмел же я скрыто размазать по первому фрагменту мысль, которая удачно записывается, редуцируется, скажем, до высказывания в духе Жака Деррида: «Школа это текст». Но о каком, право же, постмодерне, о какой деконструкции истинной школы идет речь? Анализируя, я синтезирую, осуществляю именно конструкцию, не школу текстом представляю, но пишу текст о школе. И миссия авторская, следовательно, чисто созидательная, модернистская без префиксов.
И тем она, миссия, сложнее – воссоздание, вос-хищ-ение (однокоренное, замечу, с по-хищ-ением) школьного, тем менее оказывается преувеличенной, риторической фигура речи о нескольких строках: школа как объект вечно от автора, от меня, уклонялась, выскакивала из рук. Много я писал около школьного, это работа знакомая. Но она вечно на периферии – школа, вытесняется, превращаясь в ленивый, аморфный локус. Да какой локус, даже и пространственно сбегает из произведения. Так было в «Школьном романе», творении раннего отрочества – про романтическую войну идеала и анти-идеала (т. е. действительности? Нет, всего-то битье головой об стенку). Жалкий фантом, дым, сквозь который проходишь – такой оборачивается школа в романе про Елизавету: противостояние нескольких видений мира, духовные поиски и вопрошания, высказывания, наконец, ее попросту задавливали. Разве что скромная пьеска Hexen школу воссоздает в плане мифологии, всячески перед нею склоняется, но, опасаюсь, форма поклонения эта может показаться кощунством либо легкомыслием. Хотя любовь – пьеса о любви к школе – разве кощунственна или легкомысленна?
Не столь уж много остается здесь. Воспоминания, переклички, где возможно, с пьесой запишу, двусмысленный в некотором роде путь. Высказывания о школе, сны (а она снится – чем не высшая похвала?), образы, сохранившиеся во мне, я сам, наконец, тот, что учился и вел трудный, мучительный диалог со школьным… Сравнения с прошлым: чем я был в школе и чем стал. А может быть, честнее, радостнее всего: чисто сенсорная, предметная память – о пространстве, занимаемом школой, о вещах, ее составляющих, о прикосновении к ним. Счастливая же и утопическая истина, эстетика, казалось бы, в чистейшем виде.
Но какая же кроется домашняя, милая, бунинская ловушка, какой прием в этих сенсорных воспоминаниях! Они ведь и есть как раз уже текст о них. Возьмем типичнейший значимый для меня прошлого и для меня вспоминающего пример. Вот он: я и будущая (пока еще зыбко, потенциально) возлюбленная получили пятерки за нечто вроде словарного диктанта, вероятно даже, вследствие взаимопомощи. «Дай пять!» - соприкосновение рук, девичья нежная теплота ее ладони, наверное, тогда почувствованная как смысл впервые. Чуете ловушку? Уже в этом «вероятно даже», в этом «как смысл» ловушка готовится. Не влюбись я в ту девицу затем, вспомнил бы я этот жест, в общем, случайный, точнее, теплоту и нежность ладони? Помнил бы и сейчас? На самом же деле я не помню рукой ощущения теплоты, но знаю, что была такая теплота, нежность, что она записана – то есть память сохраняет не чувствование, а лишь текст о нем, мысленное и письменное свидетельство. И то спасибо дальнейшей влюбленности. Эта влюбленность придала обыденнейшему жесту статус почти мифа, ввела в систему знаков данного отношения, то есть наделила смыслом и памятностью. Или же возьмем тот факт, что в день соприкосновения рук девица моя была в невразчном на ней, бледно-синем свитере; факт едва ли ценный. Но он оказался встроен в десемантизированную (не значит – лишенную смысла, наоборот, смысловую в своей таинственности) парадигму ее одежды, безо всякой логической последовательности парадигму: сохранять в виде простого перечня этот набор перемен гардероба суть восторженный, восхищенный акт мазохизма, самоотречения. И восторг, восхищение, автономная значимость, безо всякого содержания уже составляют комплекс смыслов, наросший на чисто зрительном образе бледно-синего свитера. Где же тут сенсорная память? И так с любым сходным примером.