О школе
Эссе
Миф и память
Елизавета, героиня моего вечно недописанного (редактируемого) романа, не любила школу. Школа виделась ей тем, что неоднократно и с претензией на окончательность, на всеобщность описывалось литературой и науками – системой иерархий и репрессивного, социального. Строго говоря, другие персонажи школу тоже не любили, так как связывались с ней как институтом через свою функцию, общественную идентичность: они были в школьных иерархиях (учительских, ученических – неважно) кем-то. Позиция же Елизаветы заключалась в сознательной маргинальности, постоянном ускользании от идентичности, определения. И формальному институту учебы и общественным структурам она стремилась быть внеположной, т. е. нейтральной. А школу все же не любила. Может быть, оттого, что ее сознание не произвело мифа о школе?
Французский ученый-филолог Ролан Барт с одним пафосом создавал работу «Мифологии» – пафосом разоблачения современных мифов, раскрытия их искажающей, репрессивной сущности. Хотя, казалось бы, кому не признать возможность любой точки зрения, как не Барту, одному из предшественников постмодернистской идеологии?
Однако замечу, что «Мифологии» Барта – о мифах (шире говоря, текстах) прежде всего социальных, навязанных всякой властью либо языком как субстанцией угнетающей, принуждающей сказать нечто – и нечто заведомо иное, чем сказать хотелось. Моя Елизавета не такими мифами лакомилась – сугубо личными, предельно свободными и близкими, почти телесными для нее, при этом синтетическими, а не чисто языковыми. Она сама творила их, из собственного опыта, и радовалась им, была счастлива ими. Так преображались в поэтические объекты дом, парк, творчество, даже – неприятная – поликлиника. Школа не преображалась, нет попытки даже пропустить через себя все школьное.
Вместо личного мифа Елизавета в школьном находила бартовский, общественный. Как иначе назвать то, что создано из образовательных учреждений в литературе, точнее, беллетристике (от «Гарри Поттера» Роулинг до советских сочинителей вроде Добрякова и Третьякова), в социологии, в кино («Школа», «Класс» - художественная проекция психологии замкнутых групп, идея о всевластии иерархии). Беллетристика, какие направленческие качества ей не приписывай, в нынешнем своем виде – дитя реализма XIX века; со мною могут поспорить, но я в этой мысли глубоко убежден. Она свято верит в детерминизм, среду и характер, в цели и отношения героев, определяющие повествование, в сюжет, разряжающийся катарсисом, в моральную интенцию. Словом, в арсенал реалистических средств, уже довольно пожилой. И в отношении школы эта вера обретает уже упомянутое качество, по-бартовски мифологическое: претензию на всеобщность, на первую и последнюю инстанцию правды. Смотрите на школу так, в ракурсе социальной психологии и традиционных сюжетных схем, либо никак. Все прочее суть следствия из этой первичной материи.
Между тем не следует забывать, что реализм остается продуктом языка, высказыванием о предмете, точкой зрения, основывающейся на определенных принципах и формах. Не более равен он действительности, чем другие мировоззрения, высказывания: его подобие объекту – оптический эффект, попытка убедить реципиента в истинности авторской интенции, в том, что эта интенция и есть исходная данность мира. Я бы даже злее выразился: реализм, особенно беллетристический, оборачивается демагогией. Особенно беллетристический – потому что хоть у Роулинг, хоть у Третьякова (да и у писателя-беллетриста вообще) нет ни собственной формальной, ни содержательной концепции. Что остается – набор топосов, общих мест, доказывание их, т. е. болтовня. С чего же после этого верить реализму, воспринимать школу именно так?
(Конечно, случаются споры и внутри направления. Сам я, будучи еще в нежном возрасте, очень оттого самоуверенный, воевал с каким-то одним реализмом ради какого-то другого, правильного, проще говоря – против оптимистического взгляда на школьный социум в пользу скептического. Но маневрировать в одном направлении слишком активно значит рано или поздно покинуть его, пусть и незаметно для себя. И написанный тогда «Школьный роман» - говорящее название – вышел, вопреки декларациям, не совсем роман, не школьный и уж всяко не реализм.)
Елизавета же верила в этот образ всего школьного. Злилась – вот и верила. Для нее со школой неизбывно волочился хвост вытесняемых, болезненных воспоминаний, навязчивой вещности, властного угнетения, и выгодно становилось облекать школу в такой автоматический, сковывающий миф. Я в него не верю нисколько, но погрешил бы против себя, отрекись, осознай Елизавета условность этого мифа. Мы, по-моему, все волочим за собой хвост, покуда учимся. Честное мое мнение, обидится на которое, пожалуй, любой пишущий школьник: невозможно писать свободно о школе, участь в ней. Образ школы будет завораживать.
Чтобы остаться верным себе, сочиняя текст о школе, требуется время. Оно уйдет если не на мифологизацию, то на структурирование воспоминаний, на осмысление школы как памяти, на то, чтобы поглупеть намеренно, иначе откуда возьмется художественность? И уж тогда, став по крайней мере памятью, школа обретет статус эстетического объекта.