1977 г. Последний звонок
Последний звонок я помню смутно – как-то особенно не отложился он в моей памяти – были на то свои причины. Но! Было в нем и нечто пророческое на которое я совершенно не обратил внимание.
Итак! По порядку.
К «последнему звонку» я шел целых десять лет. Десять лет мучений, унижений, страданий, обмана и ненависти. До пятого класса я учился, если не сказать с интересом, но хотя бы без отвращения. Может быть, это именно тот срок, который отпущен нам богом на обучение, может быть оттого, что это была все-таки хорошая школа. Не знаю. Хоть и мечтали мы с Колькой эту «хорошую» школу спалить, уповая на то, что «хорошая школа – сгоревшая школа», но все-таки провел я там четыре года не с такой тяжестью на душе, как в остальных школах. А начиная с пятого класса, мне все труднее и труднее стало держаться уж, даже в хорошистах. То математика не лезла в голову, то геометрия, то стихи Пушкина не запоминались дальше второй строчки, английский язык был вообще темным лесом. И двойки, тройки, опять двойки… родители в школу.
Я ждал, ждал, ждал, когда же закончится эта канитель, когда мне наконец-то пропишут свободу. Но когда наконец-то приходит то, что ты так давно и упорно ждешь, оно очень часто бывает не в радость. Так произошло и с окончание школы. Я был настолько измучен ожиданием, что мои чувства полностью атрофировались. Тем более, что получаемая свобода была для меня очень эфемерной – мать требовала, чтобы я поступил в институт, а это означало продление срока пребывания еще на пять долгих лет.
А, если учесть, что перед десятым классом я, по собственной глупости… нет, скорее, по собственному идиотизму, потерял свою первую любовь, то станет ясно, что мне вообще все на свете было не в радость и не в интерес. Странный и глупый я человек - когда я осознал, что теряю Катю, теряю навсегда, вместо того, чтобы ползти к ней на коленях, просить прощения, попытаться вернуть ее любой ценой, хоть ценою собственной жизни, я спасовал… Я испугался как плохой солдат пугается роты вражеских солдат и стоит, в оцепенении, не в силах пошевелить, ни рукой, ни ногой, до той поры пока к нему не подойдут и, со смехом, не застрелят в упор.
Я испугался, но чего?
Ответ прост – однократности нашего бытия… ведь это была моя первая с ним встреча. Дети живут в иллюзорном мире, смысл которого можно описать фразой: «ты убит – вставай», не понимая ни хрупкости жизни, ни глубины смерти. Жизнь кажется бесконечной, старость – недоступной, мама и папа – вечными, а радость жизни – постоянною. Им кажется, что у судьбы, как у мамы, можно попросить прощения и все сразу же вернется на свои места, все наладится и снова будет хорошо. Но судьба не мама, а злая мачеха и ошибки она не прощает.
И, когда я осознал, что первой любви у меня уже никогда больше не будет, что я, возможно, полюблю еще несколько десятков женщин, но это будут не те женщины… той, которую я потерял, не будет никогда… никогда… никогда… ни ее рук, ни ее губ, ни запаха ее волос… никогда… и мне стало страшно. Я сдался судьбе и уподобился раненому, упавшему на поле брани, который, хоть и жив еще, и имеет силы встать и пойти, но понимая, бессмысленность этого, что к своим не дойти и никто не спасет… лежит в некой прострации, когда физически еще жив, но морально уже мертв.
Поэтому «Последний звонок» я воспринял равнодушно. К тому же в 131 школе, где я завершил свое школьное обучение, у меня почти не было приятелей, не говоря уж о друзьях. Несмотря на то, что я проучился в этой школе первые четыре класса, к десятому классу от тех ребят, которые меня помнили, осталось меньше половины, да и определили меня не в «А», а в «Б» класс, поэтому я был в этой школе временщиком, пришедшим, чтобы пересидеть один класс, перед выпуском.
Запомнилось мне, что от нас потребовали надеть белые рубашки, как на пионерском празднике. Не знаю почему, но видимо от того, что наше поколение было очень «джинсовым», к белым рубашкам я всю жизнь испытывал отвращение, считая их «немужественными». Хотя потом я узнал, что охранники тоже носят белые рубашки, но в моем, юношеском, сознании белые рубашки сопоставлялись с образом инженера, бухгалтера, врача, то есть того, кто тяжелее авторучки ничего не поднимал.
Нас построили во дворе школы, директор(ша)[1] зачитала длинную ветвистую речь о том, как мы вступаем в самостоятельную жизнь и тили-тили трали-вали… которую я, естественно, даже не слышал. Речи советского периода были однообразны и однообразно лживы.
И вот наступил момент, когда, после того, как выскочившая вперед директорши маленькая девочка изо всех сил затрясла огромным золотым колокольчиком, мы должны были на плечах внести первоклашек в школу. Мне досталась какая-то мелкая девчонка, которая упорно не хотела сидеть на моем плече и несколькими, явно заученными, движениями (видимо так она поступала со своим отцом) залезла мне прямо на шею. Так я и понес ее на закорках.
В этом бы не было бы ничего мистического, если бы я через двенадцать лет после этого не женился на одногодке этой девочки, которая сразу же после свадьбы села мне на шею и вот уже двадцать три года не хочет оттуда слезать. Так что, как я сказал уже выше, в моем «последнем звонке» было определенное пророческое начало.
Дальше мы сфотографировались всем классом на память и нас повели возложить цветы к мемориальной доске, что в начале Бульвара Карбышева, где впоследствии поставят могучий памятник. На этом официальная часть закончилась.
После чего я отправился в одиночестве домой.
Мое состояние было сродни тому, какое бывает у человека, которому только что вырвали давно болевший зуб. Вроде бы надо радоваться, но не получается, потому что устал, очень устал. Птицы не поют и солнце не светит, а так – понемногу оттаиваешь…
[1] Многие считают такое написание нелитературным, но оно мне так нравится, оно так точно отражает смысл происходящего, неся в корявом написании, корявый смысл человека не на своем месте. Директор – мужчина – звучит! Директорша – женщина – противно!