Почти каждый день писал Вике письма, так же и она. Когда почта задерживалась, то Вика получала по два письма сразу.
В погожие, солнечные дни ребята ходили на набережную Невы загорать, возле Петропавловской крепости. Но я и в Батуми не часто ходил на пляж, а уж здесь ловить скудные лучи солнца?
Всего лишь один раз пошел в парк. Нашел радиомастерскую, адрес которой указан в паспорте моего магнитофона «Астра». Мастер, оглядываясь, произнес, что они сейчас такие магнитофоны не ремонтируют. Если хочу, могу принести к нему на дом. Сказал свой адрес. Я понял, что он просто хочет заработать левые деньги. Не возражал. Принес. Цену сказал божескую, столько я и в Батуми отдавал за ремонт, но так и не смогли хорошо сделать. Может быть, он лучше сделает?
Через неделю пришел к нему в назначенный час. У него уже компания, сидят на кухне, выпивают. Магнитофон заработал. Правда, не как новенький, но слушать можно.
Выставляли на окно и веселили народ. Когда решил уехать в Батуми, то продал соседу две кассеты с записями по пять рублей. Он же спрашивал, стоит ли покупать нейлоновую рубашку? В магазине были только розового цвета, вот и весь ассортимент. У меня белая, нейлоновая, которую здесь начал стирать в порошке. Прослышав о пачке стирального порошка, стали приходить соседи, мол, одолжи немного. Странно, почему мне в голову не пришла мысль у кого-то одалживать стиральный порошок? То ли от того, что я здесь никого не знаю, а я уже примелькался.
Стирают в подвальном помещении. Тёмном и очень неприглядном, неухоженном. Но есть и горячая вода. Возможно, есть и душевые. Не приглядывался. Хватало душа после заводской смены.
В июле начались дожди. Похолодало. Черный, дешевый, пленочный плащ, который купил ещё в Батуми, спасал от дождя, но был не прочен, хватило на один сезон, легко рвался, а стоил 18 рублей. На каждый сезон не напасешься. А зонт не защищал от косого дождя. Зимой сырая промозглость. Я всё это отчетливо представлял и сравнивал с теплым югом не в пользу Ленинграда.
Вика написала, что забеременела. Надо что-то решать, пока не поздно. Поехал на завод «Электросила», поговорил с начальницей отдела кадров, и выяснил, что они не очень охотно берут женщин, лишь после собеседования и медицинской комиссии. То есть, если узнают, что она беременна, то не возьмут, а жить несколько лет на частной квартире с маленьким ребенком, не очень приятно, тем более в условиях Ленинграда. И я решил вернуться в Батуми. Подал заявление на увольнение.
Проработав на заводе месяц, с небольшим, получил первую и последнюю зарплату, и стал готовиться к отъезду. Решил подновить единственный костюм, у которого воротник немного засалился. Подумал, что в ленинградской химчистке это сделают лучше, чем в батумской, где их, возможно, и нет. Срок чистки – десять дней.
Приёмщица заставила срезать все пуговицы, в квитанции написала 50% износ. Удивился, костюму исполнилось два года, я очень берег его, он был почти новым, но спорить не стал. Получил перед самым отъездом.
Не знал, что не следовало отдавать в химчистку. После чистки искусственное волокно сильно село. Он до этого был тютелька в тютельку, а сейчас, в хорошем обществе, в нем не покажешься. Костюм оказался испорчен, а я остался без костюма по своей глупости.
Постоянно нервировала перхоть, от которой не знал, как избавиться. В магазине высмотрел средство «Резоль», но ничего не помогло. Может, из-за того, что на голове много волос? Что, если постричься наголо, а ещё лучше побрить голову, чтобы кожа отдохнула, и одновременно мазать патентованным средством?
Пошел в Дом Быта, где сдавал костюм в чистку, но уже на третий этаж, в парикмахерскую, огромную, светлую. Я был единственным посетителем. Симпатичная, молодая парикмахерша усадила в кресло, и я огорошил своим заявлением, да ещё попросил побрить. Она стала допытываться причину столь странного поведения. Не мог же я говорить истинную, сказал, что поссорился с невестой, и решил предстать в таком виде перед бракосочетанием. Она долго восторгалась:
— Это же надо, какая любовь! Идти на такое!
В её понятии, волосы были каким-то достоянием, меня же волновало иное. Сколько ни читал, так и не узнал, как избавиться от перхоти.
Оставались последние дни пребывания в Ленинграде, и я стал жалеть, что ленился осматривать город. За оставшиеся дни, много ездил, но мыслями уже был дома, где меня ждала семейная жизнь. В подарок невесте купил за 24 рубля туфли, которые ей не понравились, и они долго валялись, пока не выбросили.
Вика встретила на вокзале. Худенькая, 44 килограмма. По ней ничего не видно. Но это не играло никакой роли. Главное, что я вернулся, и мы вместе.
Через день, 12 августа нас зарегистрировали по-знакомству, минуя испытательный срок. Вечером пришли две соседки тещи, и мы тихо посидели за столом за бутылкой вина. Это была моя свадьба. Не жалел, что такая. Многолюдные свадьбы мне противны, потому что они не нужны молодым.
Неожиданно возникли непредвиденные обстоятельства: хозяин дома отказался прописывать меня, и никто не мог заставить его изменить своё решение. Его дальние планы понять можно: после смерти Марии Семеновны, он становился полным хозяином её комнаты, а если пропишет меня, то комнаты никогда не увидит, и не сможет её продать, поэтому он и отказал. Я это предчувствовал, поэтому писал Вике, что приеду к матери, пропишусь, а потом уже зарегистрируемся. Но она уверила, что пропишут у Козаченко, мол, никаких затруднений не будет.
Вика боялась, что если я приеду к матери, то снова начну тянуть волынку с регистрацией, или мать станет препятствовать браку. Положение складывалось безвыходное.
Мать, с проклятиями и руганью, категорически отказывалась прописывать у себя, и милиция не могла заставить Козаченко изменить решение. Он был хозяином дома.
Я пошел к начальнику паспортного стола и спросил, что же мне делать, коль очутился в таком положении, тем более у меня скоро будет ребенок.
— Не надо было делать, — бесстрастно заявил он.
Посмотрел на холеное лицо и понял, что ему наплевать на моё положение. Он ждет, когда я уйду, и будь его власть, он бы никогда в этот кабинет не приходил, а сидел бы в ресторане. Я повернулся и ушел.
В этот же день написал письмо в газету «Известия» и привел слова начальника паспортного стола. Я почти не верил, что газета сможет мне помочь. Здесь была своя власть, не советская. Москва далеко, не слышит и не видит, что здесь творится.
А без прописки не могу устроиться на работу, но всё же решил попытаться уговорить начальника отдела кадров, что прописка дело времени.
В трехстах метрах находился цинковальный завод, где делали оцинкованные ведра, тазы и прочее. Работа не нравилась, но выбора нет. Если люди работают, то и я смогу, приноровлюсь.
В отделе кадров перерыв, и я стал ждать окончания. Подошел хорошо одетый аджарец и спросил, зачем я стою? Потом начал уговаривать перейти работать к нему в рекламную мастерскую. Он не интересовался моей пропиской, забрал трудовую книжку, и со следующего дня я начал работать с тремя аджарскими парнями, которые из железных листов вырезали буквы, сверлили, потом в них вставлялись неоновые трубки, которые выгибались на втором этаже, и всё это устанавливалось на фасад заказавшего рекламу. Работа сдельная, ребята получали хорошо, хотя работали неторопливо, особенно не надрывались.
Но они своё дело знали, а я ничего не умел, не знал, как работать с железом. Здесь нужна слесарная работа. Чувствовал себя неумехой, молча переживал, что мне показывают, как нужно работать, портил железо. Догадывался, что возиться со мной, учить, никто не будет. А набивать шишки, осваивая новую профессию, которая не нравилась, желания не было. Платили только за сделанную работу, цену которой сами же и устанавливали.
Поехали на полуторке устанавливать рекламу на закусочной по улице Пушкина за рынком. Всё сделали за час, но с удивлением заметил, что ребята намеренно затягивают работу, бестолково проверяя одно и то же. Не мог понять, в чем дело? Рабочий день закончился. Казалось бы, забирай инструменты, сдавай работу и иди домой.
Я сказал, что пойду домой — меня раздражала бестолковость нашей работы. Но меня удержали, мол, скоро закончат. Мы возились на крыше закусочной недалеко от завода резинотехнических изделий, где всегда пахло ацетоном. Проходя мимо, всегда задерживал дыхание, чтобы меньше дышать отравой, поражаясь, как люди там работают?
Через час хозяин позвал нас. На столе перед каждым поставили по тарелке чохохбили и бутылке пива. Я понял, что ради этого угощения ребята убили целый день. А работы – от силы, на два часа. Крохоборство уязвляло меня. Остаться на этой работе, значит, самому стать таким же.
Это было последней каплей, переполнившей терпение. Я понял, что нужно искать другую работу, а здесь я только теряю время. На следующий день сказал директору, чтобы вернул трудовую книжку. Он рассердился, пробовал уговаривать. Но я был непреклонен, и он ушел, даже не сказав, что разрешает уйти. Тогда я поднялся на второй этаж и попросил секретаршу вернуть трудовую книжку. Она отдала без лишних слов. В ней даже не успели сделать запись о приеме. Вероятно, догадывались о таком исходе. Я не заикался о зарплате за эти четыре дня, что у них проработал. Был рад, что легко отделался, не застрял в этой шарашке на длительный срок.
Всецело занятый трудоустройством, я не читал газеты и не знал, что в ночь на 21 августа 1968 г. армии пяти стран социалистического блока общей численностью 165 тысяч человек на 4600 танках вторглись на территорию ЧССР для «подавления контрреволюции по просьбе чехословацких товарищей, оккупировали её для того, чтобы, как было сказано в «Правде» за 21 августа: «…служить делу мира и прогресса».
Советское вторжение положило конец «Пражской весне», попытке чехословацких коммунистов во главе с Александром Дубчеком построить «социализм с человеческим лицом». Для самой Страны Советов интервенция обернулась резким разворотом внутриполитического курса в сторону закручивания гаек и сворачиванием косыгинских реформ.
Я же слыхом не слыхивал, кто такой Марченко. До нас, до этой глубокой периферии ничего не доходило, что он известный диссидент, автор книги «Мои показания», в которой он, бывший политзаключенный, описал тюрьмы и лагеря времен правления Хрущева. Он был последним диссидентом, который не успел выйти на свободу в 1991 году, умер.
Много позже мы узнали о событиях в Чехословакии и удивились: с чего они там бунтуют? Живут лучше всех социалистических стран, и вот, чего-то не поделили. Наверняка, действуют западные разведслужбы. Так что, всё правильно, наши ввели войска и навели там порядок.
Тёща спала на веранде, а мы в большой, непроветриваемой комнате, где не было окон, выходящих на улицу, только на застекленную веранду, поэтому там было жарко, спали голыми.
Однажды утром проснулся оттого, что рядом стояла мать и с недовольным видом смотрела на нас, осуждая нас. Сказала, что нужно со мной поговорить. Она всё продолжала стоять, словно ожидала, что стану одеваться у неё на виду. Пришлось сказать, чтобы вышла. Послушалась.
Разговор неприятный, в раздраженном тоне: требовала, чтобы я оставил Вику. Я же не мог понять, почему должен слушаться, и выполнять её желания? Только лишь потому, что она мать? Но мне уже 25 лет, пора жить собственным умом. Но она считала себя правой и продолжала приходить чуть ли не через день.
Пролетел месяц, а я всё не мог устроиться на работу, потому что не было прописки. Тёща решила, что меня устраивает такое положение, раздраженно стала выговаривать, что сижу у неё на шее нахлебником.
Я онемел от возмущения: неужели не понимает, по чьей вине я оказался в таком положении? Я же предлагал Вике, что вернусь к матери – пропишусь, а потом зарегистрируемся. Они даже не спросили Козаченко, пропишет ли он меня? Я оказался без вины виноватым. Не стал выяснять отношения, оправдываться, собрал свои вещи и ушел к матери, которая тут же заняла 25 рублей и купила мне билет в Ленинград, чтобы я вернулся, откуда уехал. Её знакомая поможет устроиться на работу. Я понимал, что в Батуми мне делать нечего, и согласился.
Через день пришел Слава Арутюнян и сказал, что Вика ждет на улице, хочет поговорить. Я вышел. За день Вика с матерью сделали то, что не смогли сделать за месяц: договорились с работницей завода Этери. Сняли у неё маленькую комнату за 15 рублей, и она даже разрешила прописаться у неё. Слава и подружки Вики купили краску, и уже красят в комнате.
Это был выход из положения. Я сдал билет в кассу и вернул матери деньги. Перенес в комнату Этери кровать, постельные принадлежности, керосинку, свои два магнитофона, и мы зажили самостоятельной жизнью. Подруги Вики сложились и купили торшер, который долго простоял у нас.
Продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/15/357