После того, как я два раза отравился в заводской столовой, перестал туда заходить. Никто из рабочих не жаловался на плохое питание, в обеденный перерыв все столы в столовой заняты. Может, понимали, что бесполезно жаловаться. Хотя, может быть, и жаловались, мне-то никто не докладывал.
Повара часто менялись. Первое время повар готовил хорошо, но, очень скоро всё становилось на свои места: повар начинал халтурить, воровать. Многие мужчины покупали к обеду бутылку пива за 25 копеек, хотя на бутылке проставлена цена — 21 копейка, но я не мог позволить себе лишние траты.
Иногда питался дома, хотя на дорогу уходило четверть часа, то есть на отдых не оставалось времени, чаще, приносил с собой термос и еду. Усаживался в виноградной беседке над клубом, и, тут же, на скамейке, растягивался отдыхать, если погода позволяла. Редко кто поднимался на второй этаж.
В газетах и по радио сообщалось о грандиозных начинаниях, реформах. Чувствовалось, что к власти пришел неравнодушный человек. Если так и дальше пойдет, то в стране положение улучшится. От слов и восхвалений нашего генсека Брежнева, наконец-то, перейдем к делу. Верилось, что в Москве начинаются хорошие дела, а все негативные стороны оттого, что местные руководители погрязли в коррупции. Это их страна, и они хозяйничают по своему разумению, а не по коммунистическим законам.
Приехал Коля из Измаила, где работал на береговой радиостанции, поддерживая связь с судами, ходящими по Дунаю. Мы регулярно переписывались. На нем хорошая импортная куртка. Здесь такую не купишь, да и денег нет на любую покупку. Он пришел ко мне. Я купил бутылку «Саперави». Распили, разбавляя лимонадом, поговорили, рассказали друг о друге. Какое-то чувство неловкости, недоговоренности. Мы уже в разных состояниях. Он муж, отец, а я всё прежний, словно ничего не изменилось.
Как встарь, вышли в город прогуляться. Но сейчас нам почти не о чем говорить. То ли он изменился, то ли между нами кошка пробежала. Я напрочь забыл, что не стал крестить его племянницу. Для меня это неважно. Дружба ценней. Но и дружбы уже нет.
В письмах мы ещё хоть как-то раскрываемся, встретившись, не знаем о чем говорить, и скоро расстались. О политике ничего не говорили, да и не знали, что в эти дни наше правительство в очередной раз плюет на свой народ, давая заверение Насеру, что поддержат его в войне, если США вступится за Израиль.
5 июня началась шестидневная война, которая закончилась разгромом Египта, вопреки самоуверенным предсказаниям наших членов политбюро, которые уверяли, что египтяне, вооруженные нашим оружием, непобедимы, от Израиля останется мокрое место. В очередной раз сели в лужу. Наши СМИ молчали.
Во всяком случае, мы ничего не знали, а потом, если и слышали о победе, то были на стороне Израиля, египтяне нам не нравились, и не понимали, зачем Хрущёв Насеру вручил звезду героя. Никто из нас не знал, что в правительстве идёт подковерная борьба.
Молодой Шелепин хотел сместить Брежнева с помощью молодых членов политбюро, бывших комсомольских вожаков, но, казалось бы, малозначительный факт, разрешение Семичастного на выезд Светланы Аллилуевой в Индию, дал повод Брежневу снять его с должности и назначить Андропова, который был одиночкой, не тусовался, и не представлял опасность для Брежнева. Мы не интересовались политикой, были к ней равнодушны.
Газеты я не читал, неинтересны, просто просматривал, очень редко попадалась интересная информация.
Мы не знали, что Владимир Высоцкий тогда написал:
Живёт в песках и жрёт от пуза
Полуфашист, полуэсер
Герой Советского Союза,
Гамаль Абдель на-всех-Насер.
Потеряю истинную веру
Больно мне за наш СССР:
Отберите орден у Насера,
Не подходит к ордену Насер!
После того, как купил магнитофон, к пластинкам стал равнодушен. Тем более что в магазине, куда заглядывал изредка ради любопытства, ничего хорошего не видел. Полное отсутствие зарубежной эстрады. А советская — не привлекала. Её можно услышать лишь по радио, и записать.
Магнитофонная лента стала дефицитом, купить можно лишь случайно. Записи делал по приёмнику, со множеством помех, но это всё же, лучше, чем ничего. Старые пластинки лежали в тумбочке. Даже желания не возникало их послушать, а выбросить жалко.
Начались осенние, холодные и дождливые дни, когда некуда пойти, дома невыразимо скучно. Мастер Липтон предложил, познакомить меня с девушкой из сборочного цеха, намотчицей медной проволоки на сердечники, которые мы делали. Я согласился. Надоело быть одному.
Он провел меня в цех и показал Надю. Худенькая девушка с острым, миловидным личиком. Рядом с ней работала другая русская, её подружка Таня, более привлекательная — круглое, русское лицо. Про нее, чуть позже, Надя скажет, что у Тани порок сердца. Но он предложил Надю. Возможно, Таня уже имеет парня.
Первое свидание у кинотеатра «Тбилиси». Она пришла с Таней. Пришлось, взять три билета. Фильм невыразимо скучен. Если бы не свидание, я бы не пошел на него. А так, пришлось посмотреть, и сразу же, о нём забыть. Проводил обеих, благо, всем в одну сторону.
Я стал встречаться с Надей на набережной у порта. Каждый день шёл осенний дождь. Зонт не спасал, но мы останавливались и целовались. В кинотеатрах, как назло, ничего хорошего не показывают. Я стал постоянно носить очки, комфортней себя чувствовал, всё отчетливо видел. Разговаривать нам не о чем, поэтому я сказал, что хочу стать писателем. Это сообщение не вызвало у неё расспросов, приняла к сведению, мало ли бзиков у парней?
Чтобы не ходить под холодным дождем, привел Надю домой, познакомил с матерью. Чтобы уединиться, прошли на кухню, где стояла единственная табуретка, усадил её на колени, худенькую, почти невесомую, и не почувствовал возбуждения. Как женщина она меня не волновала. Это было странно.
Рассказывала о своей матери, которая живет в деревне, стара, и за ней нужен присмотр. Это означало, что, если я женюсь на ней, то в доме будут две старухи, и у каждой свой характер. Да и мать высказалась о ней негативно. Решил, чтобы не обнадеживать девушку, прекратить свои отношения. И, при следующем нашем свидании, после кино, я сказал, что нам больше не следует встречаться. Она не могла понять причину, стала плакать.
Убедившись, что я не уступлю слезам, попросила, чтобы я, хотя бы сделал вид, что между нами ничего не произошло, так как успела похвастаться подругам о нашей дружбе и грандиозных планах на будущее. Я согласился, чувствуя себя в некоторой степени виновным, и некоторое время подходил к ней во время работы и минуты три разговаривал.
Но, вскоре, перестал это делать, потому что начал встречаться с Викой, которую перевели в наш цех, контролировать мою работу, хотя до этого никогда так не поступали. Если бы я резал по одному листу, то тогда бы размер полос был бы идеален, но я резал по два-три, металлический лист тянуло, и полосы получались косыми. Требовать качественной работы не могла, тогда бы я не успевал бы обеспечивать намотчиков сердечников, поэтому ей делать было нечего, и она, просто, долго простаивала возле меня. Пока я работал, шутливо пикировались. Предложила два билета по шесть рублей на эстрадный концерт, но я не мог позволить, чтобы за меня платили, а у самого денег не было, чтобы её пригласить, поэтому отказался.
Новый 1968 бесснежный год справляли отдельно. Вернее, меня никто не пригласил, и я никак не отмечал. Для меня это был рядовой день. Вечером лег спать, а днем включил магнитофон. Полная бесперспективность, от меня ничего не зависело. Я ничего не мог сделать, не знал, что и как? Чтобы вырваться из болота, надо уехать. Но, куда? И на какие средства? Я боялся предстоящих трудностей.
Гораздо проще, плыть по течению. Есть работа, квартира. Скоро весна, а там лето, море, жизнь в субтропиках. Хотя, это не жизнь, а существование. Время шло. Ходил в кино, читал книги, газеты. В мире происходили удивительные события, о которых нам не сообщали, из всего делая большой секрет.
«24 февраля 1968 года из пункта базирования на Камчатке Могила вышла на боевое патрулирование подводная лодка 574. Дизельная, с тремя баллистическими ракетами подводного старта, с ядерными головными частями большой мощности, а также двумя ядерными торпедами. В течение 12 дней экипаж выполнял поставленные задачи по скрытному патрулированию, а 8 марта не вышел на связь.
Версия гибели: в момент непреднамеренного столкновения с американской подводной лодкой «Суордфиш», наша ПЛ следовала на перископной глубине в режиме «работы двигателя под водой», из-за шума двигателей была «глухой». При повороте 574 на новый курс, ударила её верхней частью боевой рубки. 574 с затопленным центральным отсеком пошла на дно, унося с собой 98 моряков.
Москва промолчала о катастрофе. Но американцы узнали и решили поднять с глубины в пять километров у Гавайских островов летом 1974 года. Почти у поверхности ПЛ разломилась в месте пробоины. Кормовая часть выскользнула из захватов с телами большинства погибших и баллистическими ракетами. Но они захватили первый отсек с торпедами, и второй, командирский отсек с шифропостом. Погибших моряков перезахоронили в океане по принятому в ВМФ ритуалу.
Освобожденный корпус ПЛ доставили в тщательно охраняемую бухту Редвуд-Сити (район Сан-Франциско). Там из неё извлекли две ядерные торпеды, уцелевшие документы, другое имущество. Тщательно изучены конструктивные особенности ПЛ, оцененные, как «весьма интересные».
Главнокомандующий ВМФ отдал приказ: вести боевое дежурство в районе гибели лодки и не допустить подъема оставшейся части, вплоть до бомбежки района, что и делалось в течение полгода. Предпринятые меры сыграли свою роль. Вашингтон отказался от дальнейшего подъема лодки».
В разгар бомбардировок США Вьетнама, командир атомной подводной лодки «К-10» получил приказ выйти на перехват авианосца «Энтерпрайз» и условно уничтожить его. Капитан знал, чем это чревато. У капитана авианосца есть приказ уничтожать любой объект, который приблизиться на расстояние атаки, но приказ нельзя было не выполнить. Помог шторм, атомная лодка забралась под брюхо авианосца и несколько часов плыла под ним, а потом тихо удалилась. Потом после обнародования этого происшествия у американцев полетели многие начальники.
4 апреля в Мемфисе убили Лютера Кинга, 4 мая студенты Сорбонны в Париже вышли на баррикады с лозунгами: «Запрещается запрещать!», «Вся власть воображению!», «Скука контрреволюционна!», «Под булыжниками мостовой — пляж»!» и тому подобное. Бесились с жиру. Пожили бы несколько месяцев в нашем мире. Что бы завопили?
Уже в новом тысячелетии кто-то из журналистов напишет, что это США подстрекали молодёжь к неповиновению, мстили Де Голлю за строптивость, стремлению к независимости от американских воротил. До этого ему удалось вернуть французское золото, хранившееся в США, и американцы тоже были вне себя от злости, привыкли считать чужое золото своим.
5 июня в Лос-Анджелесе в отеле «Амбассадор» застрелили сенатора Роберта Кеннеди. В Китае бесчинствовали хунвейбины. В октябре, в Мехико, прошла Олимпиада, за которой все следили по газетам, редкими журнальными новостями перед кинофильмами, где непременно рассказывали про войну во Вьетнаме. Но всё это было далеко, и о многом мы ничего не знали.
На день рождения Вики подарил ей большого медведя за 8 рублей, единственную, приемлемую игрушку в магазине, выбора никакого, ассортимент весьма скуден. Несколько дней медведь лежал у меня дома, из чего мать поняла, что у меня новая пассия. Вернее, ей достаточно было прочитать страницы дневника, где я описывал свои мысли.
Как-то привел Вику домой, познакомил с матерью, которая угостила ужином, пюре с сосисками. Словно знала, что я приведу, не опозорилась. Обычно у нас обед намного скромнее.
На первое мая не праздничное настроение. Но, глупо сидеть дома, когда весь город на бульваре, или центральных улицах. Пошел на завод, где уже почти все собрались, и ожидали команды, тронуться в путь. Подошел Слава Арутюнян с младшим братом лет 12-ти.
Слава, как бы невзначай, пожаловался, что брат по какой-то причине не успел позавтракать. Я знал, что у нас дома осталась манная каша. Пригласил к себе и накормил обоих. На второе была цветная капуста, которую мать впервые приготовила, и было вкусно. Не стыдно перед людьми. Впервые я мог позволить себе, угостить обедом других.
Присоединились к уже тронувшейся колонне, и прошли вместе со всеми до рыночной площади, где и откололись, чтобы не быть связанными со всеми в одной колонне, и не сметь выйти из неё до окончания демонстрации. Пошли гулять по улице. Встретился армянин Сережа, который с рождения прихрамывал на одну ногу. У нас никакой цели.
Славка предложил, зайти в ресторан, и взять бутылку шампанского. В зале, на втором этаже, пусто, скучающие официантки, равнодушно посмотревшие на нас, понимали, что от нас никакого навара им не будет. К бутылке взяли плитку шоколада, кусочки которого Славка бросил в бокал. Я не понял преимущества такого способа закуски: ничего не изменилось, можно было просто закусить плиточкой, не бросая его в бокал, это же, не ананас из песен Вертинского. Более того, так поступать не следовало.
Шампанское теплое и невкусное. Вино быстро допили и заказали по чашке кофе, спешить некуда, как и не о чем разговаривать, слишком разношёрстная компания. Всё удовольствие обошлось в шесть рублей, ровно столько у меня и было, рублями.
Ребята почему-то медлили доставать деньги, словно ждали, что я заплачу за них, поэтому я расплатился своими деньгами. Потом, они уже на улице, предложили свою долю, но неудобно брать деньги, пусть думают, что я могу позволить себе такие траты.
Они поблагодарили от души, мы вышли на улицу, где сразу и простились. С тех пор Сережа, каждый раз при встрече со мной, здоровался, вспоминал, как хорошо провели время в кафе. До этого мы никогда не пересекались, просто, издали видели друг друга.
Слава учился в Краснодаре в юридическом институте, охотно рассказывал о себе, что у него там девушка, но, понимал, что отец, офицер КГБ, не разрешит жениться на русской.
Славка был в курсе секретных новостей и веяний, кое-что рассказывал по-дружбе, что наш намотчик сердечников Бочия — банальный осведомитель.
Его завербовали, когда он совершил аварию, работая шофером, права отняли. Я не понял, какую пользу он мог принести органам, работая намотчиком в маленьком цехе, сталкиваясь только с рабочими, которые не связаны ни с какими секретами или переходами за границу. Я тоже ничем крамольным не занимался, поэтому эта информация была ненужной.
Почти год у нас, термистом, проработал худенький, невзрачный, молчаливый русский паренек среднего роста. Я несколько раз пробовал его разговорить, подсаживался на лавку, где он отдыхал после загрузки сердечников в печь, но он отделывался односложными ответами, что не располагало к продолжению общения, словно я напрашивался на дружбу. Свободного времени у меня мало, всё время работал. Если не подвозили трехтонные пачки листов, резал отходы.
Через несколько месяцев узнали, что этого паренька арестовали за то, что он, работая в третью смену, подключался к телефонной линии, вызывал скорую помощь, милицию, пожарников, и крыл их матом. Довольно скоро выяснили, что звонки идут с территории завода, и поймали его на месте преступления.
А ещё через год, случайно открыв крышку в яме цеха, которую было приготовили под электрическую печь, но почему-то не стали делать, увидели, что яма почти полностью завалена, уже поржавевшими сердечниками. Оставаясь работать в ночную смену, он, чтобы не утруждать себя лишней работой, сбрасывал сердечники в яму, а сам заваливался спать, или звонил по всем телефонам по своей трубке. А наши мастера терялись в догадке, упрекали намотчиков, что те занимаются приписками.
Мы ошеломленно покачивали головой: загубить чужой труд — это мог сделать глубоко безнравственный человек, который и свой труд не уважает. Не могли понять его страсть, звонить по телефону, зачем это ему нужно? То ли давал себе выход своим чувствам, с нами стеснялся говорить, или презирал за примитивность, за правильность, а ночью становился неуловимым мстителем, самим собой.
Говорили, что ему дали два года, мол, у него справка психически ненормального человека. Как можно ошибиться в человеке, никто из нас не мог о нем плохо подумать. Ну, стесняется нас, молчаливый. У каждого свои бзики.
Чтобы разлучить меня с Викой, мать сказала, что в Чакви есть хорошая девушка, поедем, познакомлю. Приехали. Русская семья живет в хорошем двухэтажном доме, сложенном из больших цементных блоков. Вокруг — им принадлежащая, мандариновая плантация. Это всё и прельстило мою мать. Захотелось, в сытости пожить на старости лет.
Дочка миловидная, мне понравилась. Каждый день ездит в Батуми в музыкальную школу. У неё же, толкутся местные парни, с которыми ей, конечно же, привычнее, и лучше. А за меня, если и выйдет, то только, чтобы командовать, помыкать. Коротко поговорил ни о чем, и мы уехали.
В хорошую погоду шел с Викой на бульвар, присаживались на свободную скамейку, где по-прежнему, как и всегда, сидели влюбленные парочки. Чаще, выбирали скрытую скамейку, под магнолией у Летнего театра. Здесь, семь лет назад, я сидел с Лилей, потом с Любой, а у меня, словно жизнь застыла на месте, всё без изменений. Не могу сдвинуться ни на метр.
Темно. Тускло светят дальние фонари, шуршат по гравию проходящие парочки, разыскивающие свободную скамейку, но уже почти все заняты. Вдруг Вика сказала:
— Кто-то за нами смотрит, вон из-за кустов.
— Не может быть, — громко ответил я, не в силах представить удовольствие, сидеть за кустами и подсматривать за влюбленными парочками, но оглянулся. За кустами зашуршало, кто-то приподнялся и отпрянул в сторону.
Мне стало противно. До какой низости способен пасть человек, чтобы подглядывать, вот так?! Впрочем, такие люди были, они окружали нас всюду, мы подавали им руку, слушали их скабрезные речи, рассказы. Культурные и воспитанные люди были где-то, на Марсе, гипотетичны. В жизни с ними не приходилось сталкиваться. Маску пристойности может напялить каждый, и мы учились не доверять людям.
Мы поднялись и пошли по парку. Уходить домой не хотелось, было ещё рано. Но и ходить весь вечер не резон. В парке, почти на открытом месте стояла беседка. Уж здесь не смогут подглядывать, всё на виду. Мы сели, и через минуту к нам подошел молодой милиционер, неслышной, мягкой походкой, буквально на глазах вырос, и стал говорить, что мы нарушаем порядок.
Я боялся спорить, помня старый опыт: когда принялся доказывать свою правоту, он свистнул, тут же появился второй милиционер и нас спровадили не в отделение, а в закуток, где могли вытворять всё, что им угодно, и не докажешь, что ты ничего не нарушал. Их много, и они всегда правы.
По той целеустремленности, с какой он подошел, я догадался, что это он подглядывал из кустов. Другой не мог с таким нахальством подойти и заявить, что мы что-то нарушили, мы только что сели, и даже не успели поцеловаться, то есть не нарушили высокоморальную атмосферу Аджарии. Наученный горьким опытом, я всегда носил в кармане два рубля, чтобы при задержании не бегать домой за деньгами, как было в молодости.
Сейчас протянул ему деньги. Он, без всяких церемоний, взял их и ушел дальше собирать свою дань. Бульвар большой, а парочек много. Представил, как они вечером собираются вместе и делятся впечатлениями, кто и что успел подсмотреть, и кому сколько дали. У каждого своя семья, дети. Эти люди стоят на страже закона, который трактуют по-своему. Лучше держаться подальше от них.
Оставаться в беседке без денег опасно, мог подойти другой милиционер, не зная, что нас уже выдоили. Да и было противно, словно, действительно, вытворили что-то подсудное, за что нас и наказали. Возмущаться бесполезно, правду никому не докажешь. Мы в чужом монастыре, где живут по своему уставу.
Продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/15/345