Два странного вида человека увлеченно играют в блиц, сидя на больничном балконе.
В это время мимо них проезжает похоронная процессия.
Один из шахматистов вместо того, чтобы сделать ход,приподнимается в инвалидной каляске и снимает шляпу.
— Что с вами? Почему вы прервали игру? — спрашивает другой.
— Простите, — вздыхает первый, — как-никак мы тридцать лет были мужем и женой....А теперь он остался один и шахматы - это было все, в чем еще находил что-то интересное Моня Блюм. Он понял это, проснувшись утром в тот день, когда ему исполнилось семьдесят восемь лет. Странно, подумал он, что игра (даже если это величайшая из игр) может казаться такой важной для старого человека, прикованного к больничной постели - человека, которому жить-то осталось, пожалуй, всего несколько недель. Но к этому времени возраст и неотступные боли в желудке дружными силами победили в нем интерес к чему бы то ни было другому. И вот шахматы стали для него последним, на чем он еще мог сосредоточиться; само их существование было единственным фактом, доставлявшим ему явное удовольствие. Когда он играл или когда думал об этой игре, ему удавалось время от времени отвлечься от своей боли. Когда-то он был очень сильным шахматистом и любил эту игру с детства. "НЕМЫСЛИМАЯ КРАСОТА" - называл он ее. Самые ранние его воспоминания были, как он смотрел партии, играемые дедом. Глядя через его плечо и час и два подряд, он выучил все ходы, когда ему было семь. Вскоре он уже просиживал целые дни за шахматными книгами почтенного джентльмена, один в своей комнате, забывая обо всем на свете. Никто в семье не ожидал реакции маленького Мони, когда в день его восьмилетия дедушка подарил ему небольшой комплект собственных шахмат. Мальчик застыл как в трансе; он не мог оторвать глаз от доски и фигур, как женщина, любительница драгоценностей, не может оторваться от роскошного ожерелья. В этот вечер Моня поразил всех домашних, разыграв по памяти партию в шестьдесят пять ходов между двумя известными шахматистами. Несколько дней спустя маленький Моня, еще по-детски картавя и шепелявя, так блестяще истолковывал партию Тарраш-Блэкберн, что дед начал называть его не иначе как "пешка е2-е4!)". Пожилой человек и мальчик были бесконечно счастливы, играя между собой, но наступившая зима принесла с собой смерть дедули и полное забвение таланта Мони. Десятилетия начали пролетать с такой же быстротой, как когда-то проходили годы, и "обязанности" оставляли мало времени захватывающим поединкам на доске. За всю свою жизнь он не встретил ни одного знаменитого шахматиста и ни разу не участвовал в турнирах. Нет, судьбой не было назначено, чтобы Моня Блюм стал гроссмейстером, но шахматы питали его воображение из года в год. Игра была его сокровищем, которое никто не мог видеть. Он был рад чувствовать свою близость великим мастерам, яркость таланта которых он так хорошо знал. Он всегда чувствовал где-то в глубине души, что он - один из них и признан ими как свой. К этой-то мысли он блаженно и обратился утром в день своего рождения, в палате номер 8 городской больницы, где его без конца мучила неутихающая боль, мучили медсестры, мучило понимание того, что его ждет, и незначительности всего остального в его жизни, какой она вспоминалась ему. Несколько дней назад Моня сказал своему врачу: "Доктор, я уже стар, и я не боюсь, если подошло мое время. Скажите мне прямо." Врач сказал ему прямо: "Я не знаю, сколько времени вам осталось,уважаемый, но я знаю, что никакие операции вам уже не помогут." Он погладил старого человека по плечу и добавил: "Мы будем делать все, что можем, чтобы ослабить вашу боль." Потом Моня слышал, как доктор инструктировал медсестру, сразу за дверью палаты. Вспоминая этот короткий, последний разговор, он сейчас лежал и думал: "Ну вот, мне сегодня семьдесят восемь... Я умираю, и никто не вспоминает меня, и мне все равно... Где же моя жена?Ах,да! Она умерла,а где же мисс Телинг?.. Я хочу пить... Передвинуть пешку от королевского слона на третье поле в лиссабонском варианте - это действительно лучший шестой ход для белых... Сорок лет я был лучшим юристом, а когда попал в больницу, никто меня даже не узнал... Где же эта сестра?.. Молодец,дружище,... какой ход! Конь берет пешку, угрожая взять слона, так что слон идет на..." - С днем рождения! Не ожидали, а, мистер Блюм? - Самая болтливая сестра в мире, мисс Марта Телинг, вошла, хрустя своими рифлеными подошвами, и ловким движением плавно поставила перед ним поднос. - Видите, что я вам принесла? Она поставила в стакан несколько цветков, а в поджаренный хлеб воткнула маленькую свечу. - Спасибо, спасибо. Как вы узнали? - спросил Моня, улыбаясь. - Я считаю своим долгом знать дни рождения всех моих пациентов. А теперь задуйте свечу и загадайте желание. Он надулся,жалобно пукнул и задул свечу со второй попытки. Мисс Телинг тем временем приступила к своему обычному утреннему рассказу о том, что она вчера вечером видела по телевизору, и о многочисленных героях этих передач. Моня стоически переносил ее монолог и выполнение ею своих обязанностей - уколы, таблетки и (что было хуже всего) сюсюканье,это отвратительное сюсюканье, как с младенцем, когда она помогала ему пересесть в кресло на колесах. Он ждал, когда наступит восемь тридцать. В восемь тридцать она уйдет по своим делам, а он сможет поехать на балкон. Томительное ожидание!Очень медленно подошло восемь тридцать. Меньше чем за минуту он с поразительной бодростью выкатил свое кресло в общий длинющий коридор и помчался на балкон в конце этого коридора. Здесь, на этом балконе, Моня играл в шахматы со всеми, кого удавалось втянуть в игру. Он всегда мечтал о настоящем живом противнике, несмотря на глубочайшее удовлетворение, которое он находил в теории и в мысленном проигрывании знаменитых партий. А сейчас он вообще отчаянно жаждал играть с любым оппонентом. "Я вас научу", - обещал он тем, кто отговаривался неумением играть. Тем же, кто заявлял о некотором знании игры, он давал фору или, играя, делал чудовищные "промахи", только чтобы игра продолжалась. Так или иначе он обычно умудрялся сыграть несколько партий в день. Эти партии были лучшим лекарством, чем уколы и таблетки. Сегодня,когда он выкатил свое кресло на обычное место, ему показалось, что он узнал того единственного человека, который оказался на балконе раньше него. И не потому, что видел его прежде, а потому, что этот человек выглядел давно ему знакомым. И тут старое сердце Мони Блюма подскочило в его груди. "Боже мой, ведь это же Ангар Мейню!Великий Боже! Мне все это, наверное, снится!" - думал он. Потом он сказал вслух, по-видимому, нисколько не собираясь этого делать: - Нет, я умер и уже в раю. Ангар Мейню не мог попасть в этот крохотный городок. Незнакомый человек взглянул на него удивленно и, увидев совершенно незнакомое лицо, почти холодно спросил: - Я что, вас знаю? - Нет, но я знаю вас! - Моня чувствовал себя как школьник, увидевший чудо у дверей своего дома. - Ваш портрет, фронтиспис книги "Мои лучшие партии"! Доктор Ангар Мейню , ваше лицо незабываемо так же, как и ваш стиль. Разумеется, я считаю, что это комплимент. - Разумеется, - сказал Ангар Мейню, протягивая руку. - А вы?Вы!Вы!!!.. - Моня Блюм. Меня зовут Моня Блюм. - Он с благодарностью потряс руку Ангар Мейню. - Не думаю, что на земле есть еще кто-нибудь, встреча с кем переполнила бы меня большей гордостью. Как же это получилось? Я читал, что вы никогда не покидаете ваше уединенное канадское жилище. Где-то на западе Канады, если я не оши... - И уж лучше бы я не покидал его... - сказал Ангар Мейню резко. - А-а, понятно. Как же случилось, что вы попали сюда в больницу???Возникикла пауза, казалось, говорившая, что Ангар Мейню не намерен вдаваться в беседы, даже с этим человеком, который так неожиданно узнал его и знает о его славе. - У меня что-то с сердцем. Я приехал показаться здешнему специалисту. Страшное неудобство.Здесь природа,горы,все такое... После их рукопожатия он уже ни разу не взглянул на Моню, а смотрел слегка презрительным взглядом на деревья больничного сада. - Да, - сказал Моня. - А у меня некоторые неприятности с желудком. Это героическое преуменьшение было его очередной попыткой поддержать разговор. - Вы, наверное, догадались, что я тоже шахматист, - продолжал он возбужденно. - И я как раз читал... - Уважаемый, я плохо спал этой ночью, и я пришел сюда на балкон с намерением немного отдохнуть. Если вы не возражаете,конечно. Он закрыл глаза и откинул голову на спинку кресла. - О, конечно, конечно. Прошу прощения, доктор Ангар Мейню ! Конечно же, отдыхайте. Может быть, мы поговорим потом. Я извиняюсь. Старый и больной Моня был в замешательстве, но в то же время вспомнил, что слава Ангар Мейню отнюдь не была связана с репутацией вежливого и приветливого человека. Впрочем, он был рад возможности сидеть и любоваться пусть даже спящей перед ним знаменитостью. Ангар Мейню было за шестьдесят - высокий, атлетического сложения, с привлекательными чертами восточного лица и короткой стрижкой, круги под агатовыми глазами такие глубокие, что казались темными ямами. В международных шахматных кругах он был живой легендой. "Африканский лев", как называли его после большого турнира, когда он привлек всеобщее внимание загадочными и несколько жуткими перемещениями короля, который, казалось, шел на самоубийство. Так он приобрел еще одно прозвище: "АТУ! короля". Эту тактику использования короля в напряженных агрессивных комбинациях он оставил после того, как ее парализующий эффект утратил свою новизну, но прозвище осталось за ним. Опубликовав книгу "Мастера шахматной доски", Автор объявил, что его следующая книга будет целиком посвящена Ангар Мейню. "Восточный лев" превосходил своей игрой как великих игроков, так и теоретиков в течение десятилетий, в любой стадии игры и почти на всех профессиональных состязаниях. Газеты строили домыслы относительно причины, почему он ни разу не участвовал в соревнованиях на звание чемпиона мира, но все их догадки были ошибочными. Истинную причину знал только сам Ангар Мейню, но его фанатическая гордость гарантировала, что он никогда не проговорится. Факт был: Ангар Мейню боялся, что может проиграть! Именно поэтому он в какой-то момент перестал выступать и удалился в добровольное изгнание. Он скрывал это - страх, что в финальном единоборстве другой игрок может оказаться сильнее, - наигранным неуважением к таким именам как Капабланка, Алехин, Эйве, Ботвинник, Смыслов. - Вы имеете в виду нынешнего претендента на престол? - говорил он, когда кто-нибудь упоминал шахматиста, бывшего в это время чемпионом мира. Эта вызывающая поза постепенно привела к тому, что ему стало неприятно бывать в обществе других великих игроков. У него выработался язвительный тон по отношению ко всем, у кого мог возникнуть даже намек на сомнение в его превосходстве. Каждая играемая им партия превращалась в страшный последний экзамен; по сравнению с напряжением, которому он подвергался во время игры, знаменитые "нервы" Рубинштейна выглядели бы как легкий трепет счастливого возбуждения. В каждом состязании он допускал только победу или уж, в крайнем случае, ничью, для объяснения которой были совершенно очевидные причины. "Бессонница несколько недель... моя жена очень больна... у меня высокая температура" - такие заявления, регулярно повторяясь во время каждой трудной партии, вызывали у всех чувство неловкости. Однажды,почувствовав опасность ходов за восемнадцать вперед, Ангар Мейню неожиданно встал и сбросил фигуры с доски, заявив зрителям: - Я не могу играть с шарлатанами! Спустя всего несколько месяцев после этой скандальной вспышки он покинул родину и удалился от мира. Заточившись в своем глухом канадском поместье, он мог изливать презрение на всех, причастных к миру шахмат, кроме тех комментаторов, которые, не обращая внимания на его чудачества, продолжали восхищаться его достижениями. Об этом человеке, который сидел сейчас пред ним, Моня Блюм знал только то, что знали все поклонники шахмат: что Ангар Мейню был в свое время величайшим из мастеров, что он отошел от соревнований на вершине своих возможностей и что никакие рассказы о его неудержимой агрессивности не могут уменьшить блистательности его славы. Бедный Моня! Он наслаждался одной возможностью просто созерцать "АТУ! короля". Минуть десять спустя на балкон вышли еще два пациента, и Ангар Мейню пошевелился. "Ну, сейчас я должен начать разговор, - подумал Моня, - а то он уйдет и, может, уже не вернется." Ему показалось, что тонкая лесть может быть неплохой тактикой. Ангар Мейню потянулся, зевнул и приоткрыл свои чернющие,как ночь,глаза. - Доктор,ау! -прошептал Моня и приветственно помахал ему рукой , - я прошу извинения,но не помните ли вы партию Пилсбери против Ласкера в Санкт Петербурге, в 1896 году, отказанный ферзевый гамбит? Он задал этот вопрос, зная, что Ангар Мейню в своих комментариях к этой партии обнаружил упущенный белыми любопытный вариант, который вел к эффектному мату. Ангар Мейню слабо улыбнулся и сказал: - Я написал исчерпывающий разбор партии, о которой вы говорите. Может быть, вам случалось его читать? - А, теперь я вспоминаю, где я видел этот поразительнейший анализ. - Моня стал развивать свой дерзкий дебют. - Вариант, который вы описываете для белых, это чистая поэзия,это просто песня! Впервые с того момента, как Моня представился Ангар Мейню , в голосе последнего прозвучала действительная заинтересованность. - Вы, похоже, много читали о шахматах. Да, Пилсбери должен был это заметить. То, что я предлагаю, было очевидно, как мне кажется. - О, доктор Ангар Мейню , уверяю вас, это была поэма. Тот улыбнулся и кивнул. Беседа надежно завязалась. Они проговорили более двух часов. Для Мони эта беседа была высшим удовольствием всей его жизни. Ангар Мейню тоже было приятно говорить с удивительно подготовленным поклонником, не задававшим щекотливых вопросов о прошедших днях. Они обсудили новейшие теории дебютов; страстно и единодушно отметили сильные и слабые стороны матча Ботвинник-Таль; вспомнили старых мастеров. Наконец, Моня предложил расставить фигуры и разыграть по памяти некоторые из их любимых партий. Ангар Мейню согласился, и так они провели остаток утра. Оба получили большое удовольствие, прослеживая вместе волнующие сражения, которые они оба хорошо знали. Они вместе смеялись над слабыми и вместе восхищались выдающимися ходами. Медсестра вышла на балкон напомнить всем гуляющим о ланче как раз, когда Моня предлагал разыграть королевский гамбит партии Матчего-Хампе (Вена, 1853). - Что ж, мне было очень приятно, - сказал Ангар Мейню . - Может быть, мы еще встретимся здесь, на балконе. Если нет, то спасибо за доставленное удовольствие. Он поднялся, чтобы уйти, и протянул руку. Моня Блюм,веселый и румяный, обхватил ее обеими руками. - О, пожалуйста,господин Ангар Мейню ! Придите после ланча и мы продолжим до вечера. Вы не можете себе представить, как много это для меня значит. - Пожалуйста, если вы хотите. Как насчет часу дня? - Ангар Мейню уже смотрел в глубь коридора. - Да, чудесно, в час дня! Замечательно, благодарю вас! Моня всплеснул руками в радостном предвкушении. Потом он убрал фигуры и весело что-то напевая, покатил к своей палате. Только приближаясь к дверям номера 8, он вспомнил, что для него ланч означает две таблетки, подкожный укол и поднос с поджаренным кусочком хлеба, фруктовым салатом и стаканом молока, если только хоть что-нибудь из этого он сможет съесть.... Все случилось после второй таблетки и как раз перед уколом: ему пришла в голову ошеломительная идея. Потрясение от этой мысли было сильнее, чем то, что он почувствовал, когда впервые увидел Ангар Мейню . Это было, как если бы внезапно выяснилось, что один человек может выйти на состязание сразу за все золотые медали Олимпийских игр. Для него лично эта идея была и достаточно сенсационной и достаточно нелепой, но он был старый, умирающий человек и мог себе позволить попробовать что угодно, а терять ему было нечего, кроме, разве что, части отпущенного ему времени. Игла сестры, проколовшая кожу, поставила точку, укрепившую его решимость: он предложит этому гению сыграть! Несомненно, мысль о такой партии возникла в его подсознании почти сразу же, как он его увидел, но огромная и не допускающая фамильярности репутация этого человека не позволяла старому и больному Моне даже сметь надеяться, что они когда-нибудь действительно будут играть. До их утренней беседы знаменитые мастера всегда представлялись Моне обладателями сверхчеловеческих качеств, отдаленными и недоступными. То, что даже Ангар Мейню оказался не таким, было достаточным доказательством обратного - Моня Блюм признался самому себе, что мечтает о такой партии, и решил, что предложит ее сыграть. - У вас поднялось давление, - сказала сестра, вынимая его руку из аппарата, присутствие которого он совершенно не заметил. - Что? А, на самом деле? Ничего, ничего, мисс Тембар, - сказал он, сияя. - Я говорю, у вас поднялось давление и вы выглядите несколько усталым. Может быть, лучше остаться после ланча в постели, как вы думаете? - Вы оставайтесь,дорогуша, если хотите. Я вернусь через пару часов! Он резко развернул свое инвалидное кресло на колесах и пронесся мимо нее с такой скоростью, что было ощущение, будто она чудом уклонилась от мчащегося автомобиля. Она видела, как он быстро несся к балкону. Когда он туда прибыл, никто еще не вернулся после ланча, и, хотя времени еще было только двенадцать сорок, он уже начал опасаться, что его соперник не придет. Он начал расставлять фигуры, не отрывая взгляда от двери. При всем своем нетерпении он еще не был по-настоящему готов, так как не знал, как он будет делать свое предложение. Решение пришло всего за несколько секунд до того, как высокая фигура Ангар Мейню показалась из полумрака коридора. Моня спокойно взял по пешке с каждой стороны и протянул их перед собой в сжатых кулаках. Он следил за выражением лица Ангар Мейню , пока тот подходил, в ожидании сигнала, что мастер понял и принимает. Ангар Мейню же сначала показалось, что у старика возникло глупое намерение обнять его как давно утраченного и вновь найденного друга - такое впечатление создавали худые вытянутые руки и выражение ожидания на лице. Потом он увидел, что кулаки сжаты, и все понял. Не успев ни о чем подумать, он уже говорил: - Нет, нет, извиняюсь, но это невозможно. Спасибо, нет. Говоря это, он отрицательно махал в воздухе обеими руками. Ангар Мейню и в голову не приходило, что старик осмелеет настолько, что предложит ему сыграть с ним. Не исключено, что именно скрытое опасение такой возможности не допускало даже возникновения этой мысли. Он получал настоящее удовольствие от их беседы, но, подобно всем его контактам с любителями шахмат в последние годы, предпочитал, чтобы эта беседа оставалась в области теории, никогда не доходя до фактического поединка. Его боязнь проиграть, особенно проиграть любителю, стала навязчивой идеей, и именно поэтому после того кошмара когда-то в Риге, той ужасной партии, он тщательно избегал игр на доске. Вытянутые к нему руки были старческими и слабыми, но для Ангар Мейню они казались страшной угрозой. У него были все основания верить, что он сумеет разгромить своего оппонента, но его безотчетный страх заставил его отказаться сразу же и автоматически. Он сел и, желая избежать дальнейшего разговора на эту тему, предложил: - Давайте продолжим партию, как вы предлагали. Я буду играть белыми. Королевская пешка вперед ... Начали! Он передвинул пешку и торопливым жестом пригласил Моню продолжать. Он хотел сделать вид, что приглашения играть никогда и не было. Моня был страшно огорчен, но передвинул, ни слова не говоря, свою королевскую пешку и медленно поднял больные слезящиеся глаза на своего противника. То, что он решился сказать, было вызвано отнюдь не проницательностью ясновидящего, сумевшего разгадать затаенный страх за непроницаемым фасадом гордого Ангар Мейню . Им двигало скорее отчаяние, и он избрал тактику, казавшуюся единственным шансом спровоцировать собеседника на игру, которую ему так хотелось сыграть. Его спокойно сказанные слова были как железная перчатка, брошенная в лицо. - Вы боитесь, что я выиграю, - сказал Моня. - Что-о-о-о-о? - Вы боитесь играть со мной. Вы боитесь, что я выиграю. Сердце Мони отчаянно колотилось в груди. Ангар Мейню внимательно посмотрел на Моню, потом презрительно хмыкнул. - Ох!Тщеславные любители, все вы одинаковы. Вам только бы добраться до мастера. Его возмутило, что этот тип весть что о себе воображающий, никчемный человек осмелился произнести такие слова. Он уверил себя, что его настоящие эмоции - это гнев и возмущение, а не страх и потрясение от так неожиданно услышанной правды. - Я не хочу обидеть вас, доктор, я просто говорю, что вижу. Вы боитесь. Говоря это, Моня смотрел ему прямо в глаза. Ангар Мейню тоже не отводил своего взгляда, и так они просидели некоторое время. Они были похожи на школьников, уже обменявшихся оскорблениями и теперь стоявших, внимательно следя друг за другом, остерегаясь внезапной атаки. Что-то более глубокое, чем невротический страх, поднялось в душе Ангар Мейню . Он сам услышал себя, произнесшего зловещим шепотом: - Ну,что-ж! Не я вам предложил,милейший! Можете играть белыми. Моня всплеснул руками и крепко держал их вместе, как будто хотел вознести благодарственную молитву Богу за то, что его аппонент согласился. Потом он взял две пешки и сказал: - Пожалуйста, доктор, давайте решим это таким способом. Он опять вытянул вперед две худые руки . -Эта!- коснулся его правой руки Ангар Мейню , и на раскрытой ладони Мони оказалась белая пешка. Итак, белыми будет играть Ангар Мейню . - Я буду записывать ходы, - сказал Моня, достав маленький блокнот. - Да, пожалуйста, - холодно сказал Ангар Мейню и предложил ферзевый гамбит. Моня его не принял. Октябрьское солнце ласково грело двух игроков, уединившихся за своей партией в тихом углу больничного балкона, куда почти не доходили голоса других пациентов. Моня ожил! Он сидел онемевший от удовольствия быть участником поединка с великим человеком, сидевшим напротив него. Он только старался сдерживать свою радость и не отвлекаться от игры. Противник хотел играть с холодной точностью и, несмотря на ускоренный пульс, выдававший некоторое беспокойство, начал относительно спокойно. Но, как и Моня, он боялся, что какие-нибудь неуправляемые импульсы могут исказить его план и неожиданно опустить его пальцы не на ту фигуру или он может преждевременно ввязаться в запутанную комбинацию и слишком поздно заметить, что зашел не туда. Он может недооценить стратегию незнакомого игрока в самый решающий момент. Он может сделать самый невинный и кажущийся верным ход и видеть, как он превращается в самую непростительную ошибку.Он может,он может,он может... Постепенно его спокойствие превратилось в медленно тлеющий страх, начало паники, которую, он знал, он должен подавить. Он чувствовал, как на лбу собирается пот и быстро потянулся за платком, чтобы соперник не успел заметить этот сигнал. Он сказал себе, что он обязан отделаться от мысли, что что-нибудь непременно произойдет. Все эти волнения терзали Ангар Мейню задолго до того, как в партии произошло что-нибудь, из-за чего стоило бы беспокоиться. До самого двадцать третьего хода все шло так, как ему и хотелось бы, если бы он был в совершенно спокойном состоянии духа. Но вот "Восточный лев" задумался над значением двадцать третьего хода Мони - пешкой от королевского коня на одну клетку вперед - и понял, что наконец был настигнут судьбой, преследовавшей его так жестоко и так долго. Он почувствовал приступ тошноты, потом головокружение и страх, что может упасть в обморок. - Господин Ангар Мейню у вас все в порядке? - спросил тихонько Моня, не видевший ничего зловещего в своем последнем ходе. Для него этот ход был просто защитой, но ЛЕВ отчетливо видел в нем глубоко скрытую угрозу, которая, если черные сумеют правильно развить ее, принесет ему гибель. - Мне нужно отдохнуть, - сказал Ангар Мейню , расходуя последнюю энергию, чтобы произнести эти слова. Ему понадобились все его силы, чтобы удержаться и не потерять сознание. Он опустил голову на стол и, вдруг резко покрывшись потом, с облегчением понял, что ни рвоты, ни обморока не будет. Он вытер рот платком. Моня был сама заботливость. Он объехал вокруг стола, положил руку на плечо приятелю. - Может, принести вам воды, доктор? Вам уже лучше? Ангар Мейню поднял голову и сделал глубокий вздох. Вздох прозвучал как легкий стон. - Я хотел бы отдохнуть до вечера, если вы не против, - сказал он. - О, конечно, дорогой доктор. Я очень сожалею. Я позову сестру, чтобы она проводила вас до палаты. - Нет, не надо. Я справлюсь! Он поднялся и, пошатываясь, направился к двери. - В семь, встретимся в семь? - слабым голосом спросил он, обернувшись. - В семь часов! Конечно, доктор,радостно кивнул Моня. Но если вы будете плохо себя чувствовать, мы можем подождать до ... Ангар Мейню уже скрылся в дверях. Моня аккуратно положил запись партии и доску к себе на колени и медленно покатил обратно в палату номер 8. Если не считать сожаления по поводу временного "недомогания" Ангар Мейню , Моня чувствовал себя безмерно счастливым. Добравшись до своей палаты, он решил, что до ужина будет тщательно изучать позицию. Он поставил доску на маленький столик у окна и взглянул на фигуры. Он понял сразу! Вся комбинация протекла перед его мысленным взором, и у него перехватило дыхание. - Так вот в чем дело...Я выиграл! Я выиграл! Он выпрямился и начал покачиваться в гротескном танце. Отшвырнул больничные тапки и стал радостно вальсировать вокруг комнаты, повторяя снова и снова: - Я выиграл! Ей-богу, я выиграл! Сестра Тембар вошла как раз в тот момент, когда он рухнул на кровать, совершенно измученный и счастливый. Ангар Мейню медленно поднимался на восьмой этаж. Он уже мучительно бился над задачей, которая, было похоже, не даст ему покоя до конца дня: как избежать доигрывания. Старый искуситель, втянувший его в "дружескую" игру, раззвонит всем в больнице и вне больницы, как он разгромил великого Ангар Мейню ! Назойливый бездельник вроде него уж постарается сделать так, чтобы эта новость стала известной во всем шахматном мире. Он с гнетущей ясностью представлял заголовки одного за другим шахматных журналов: " Ангар Мейню проигрывает любителю! Любитель побеждает Восточного льва!" Об этом было ужасно даже подумать. Вечером он не прикоснулся к еде. Вместо этого он, как обезумевший, ходил взад-вперед по своей палате. В какой-то момент, доведенный злостью и отчаянием, он изо всех сил ударил об пол своей электрической бритвой. Наклонившись поднять обломки, он принял решение: он предложит ничью и делу конец! Ничью он еще переживет. Старый болван, конечно же, будет рад ничьей и примет с благодарностью. Ангар Мейню еще и приврет, что должен уехать из больницы рано утром и что у него просто нет времени, чтобы доиграть партию. Приняв решение, он почувствовал себя несколько лучше, хотя мысль о ничьей тоже была ему противна. Он вышел на балкон ровно в семь, предполагая, что старик уже будет там, злорадно ухмыляясь и сгорая от нетерпения приступить к игре. В дальнем углу балкона двое молодых людей играли в шашки, но больше не было никого. В семь десять он потерял терпение и устремился в коридор. По дороге он решил сказать Моне Блюм, что они должны согласиться на ничью немедленно, потому что наверху его ждут друзья, приехавшие помочь ему подготовиться к поездке домой. Он хотел решить дело, не теряя ни минуты. Его рука была на ручке двери палаты номер 8, когда он заметил надпись: "Не входить". Через приоткрытую дверь он видел врача и двух сестер, стоявших вплотную к кровати, но ничего не слышал. Одна из сестер подняла голову и, заметив Ангар Мейню , быстро подошла к двери. - Вам что-нибудь нужно? - спросила она. - Да. Я хотел найти пожилого человека - мистера Блюма. - Он - ваш друг? - тихим голосом спросила сестра. - Я с ним немного знаком. Хотел поговорить с ним одну минуту. - Это важно? - Да. У нас была назначена встреча. Я хочу сообщить, что не смогу придти. Ему показалось, что Моня повернул голову, и он, просунувшись в дверь, сказал: - Мистер Блюм, это я, Ангар Мейню . Я хотел вам сказать, что... - Он вас не слышит, - сказала с некоторым раздражением сестра, в то время как другая сестра и врач с удивлением обернулись. - Он при смерти. - Что? - Ангар Мейню был потрясен. Врач подошел к двери. - Вы - друг этого пациента? - сказал он. - Да. - Я не уверен, узнает ли он вас и сможет ли вас услышать, но вы можете войти. Его сердце приняло решение и решило отказать первым. Мы этого не ожидали, но ведь никогда не известно... На самом деле, может быть, так оно и лучше! Старый Моня Блюм лежал без сознания на кровати, медленно вздыхая. Время между вздохами казалось бесконечно долгим. Откуда возникло это чувство, Ангар Мейню никогда не смог бы объяснить (оно поднялось из тех же глубин, что и решение играть предложенную партию), но, каков бы ни был ее источник, он почувствовал резкую, всеохватывающую жалость к лежащему перед ним человеку. Ему хотелось взять его на руки. Слова, которыми обменивались врач и медсестры, доносились, как отдаленный шепот. Он отметил некоторые выражения вроде: "родственников нет... кислородную подушку... может быть, до утра." Он склонился к больному и стал говорить ему прямо в ухо. - Мистер Блюм... Мистер Блюм... слушайте, это я, Ангар Мейню. Вы меня слышите? Спустя какое-то время, пока он следил за признаками реакции на лице Мони, он заметил, что они остались в комнате одни. Глядя на жалкую маску, лежащую на подушке, он поражался внезапности, с которой его опасный противник, каким он был всего несколько часов назад, вдруг оказался так близким к смерти. Он продолжал повторять: - Мистер Блю- ю- ю- м! Наконец, Моня открыл глаза и попытался поднять руку. Ангар Мейню взял его руку в свою, и Моня каким-то образом сумел крепко пожать ее в знак дружбы. Врач вошел в палату как раз в тот момент, когда Моня прошептал что-то. Это были его последние слова. - Он сказал что-нибудь? - спросил врач. - Да. Да, он сказал: "На могильной плите". Он сказал мне, какую надгробную надпись он хочет. Ангар Мейню похлопал старого человека по холодной руке и медленно вышел. Он еще не дошел до лестничной площадки, как Моня Блюм умер. Памятник, поставленный на могиле Мони на городском кладбище, был уникальный. Ангар Мейню сам заказал его, заплатил за него и подробно объяснил камнерезу, что на нем должно быть изображено. Наверху находилась фигура шахматного коня, сделанная из черного мрамора. Ниже следовала надпись, гласившая: Моня Блюм 19...-19...., а под ней была вырезана их партия в позиции, где белые должны были сделать свой двадцать четвертый ход. Содержание рисунка было полной загадкой для камнереза, но, будучи опытным мастером, он сумел передать замысел заказчика, следуя его указаниям с замечательным искусством. Наверное, не многие из тех, кто посетит этот уголок кладбища в грядущие годы, смогут понять смысл рисунка и подписи под ним. Но дух Мони Блюма, если он покоится где-то в потусторонних сферах, наверняка возрадовался, увидев на камне изображение своего шедевра и, в особенности, свою "эпитафию" - подпись под рисунком. Она гласила: ХОД БЕЛЫХ.АНГАР МЕЙНЮ СДАЛСЯ! Да,друзья мои, успех — это всегда чье-то поражение....