В какой-то день Славка предложил перейти жить к нему в отдельную комнатушку за те же 150 рублей в месяц. Я обрадовался. Не нравилось жить с пожилой женщиной, да и мать это понимала, и согласилась.
Я стал хозяином застекленной веранды, у которой был свой вход. Поперек стоял топчан, на котором я как раз умещался, и даже спал с матерью, когда она приезжала в Батуми на сутки. Стоял стол, табуретка. В углу, на керосинке, готовил суп, самое простое и дешёвое, что не отнимало много времени.
Дом Черновых небольшой, из двух маленьких комнат, да эта веранда. Крыльцо с навесом, на которое вели несколько ступенек. Вблизи калитки рос японский виноград, на раскидистом дереве к осени появлялись причудливые утолщения на веточках, которые заменяли нам конфеты. Черновы разрешали всем мальчишкам, лакомится, пока не обрывались все сладкие веточки, но их было так много, что даже оставались не сорванными.
Играя неподалёку, мы набирали в руку целый букет маленьких утолщённых палочек, и к вечеру наедались до такой степени, что уже смотреть на них не могли. Хозяевам от этого дерева не было никакого прока. Иногда и на рынке продавали веточки японского винограда, но покупателей на него мало. Детишкам забава, а взрослым не солидно грызть сладкие веточки со своеобразным вкусом.
Через несколько лет, когда Черновы начали строить новый дом, это дерево срубили, хотя он и не мешал стройке, стоял у самого забора. А перед домом свободное пространство – типа палисадника.
В первый же день после переселения Славка повел меня на пустырь у подножья салибаурской горы. Здесь после школы местные ребята до одури гоняли в футбол, если был мяч, и в прятки, когда не было мяча. Владелец мяча уносил его с собой. Много русских мальчиков. Встретили без враждебности. Едва начались сумерки, пошли по домам.
Но на этот пустырь ходить было далековато, поэтому этот приход оказался единственным. Играли поблизости от дома Чернова.
Среди мальчишек появилась мода на игру в перышки. Почти у каждого в кармане несколько перьев. Едва начиналась перемена, как мальчики группировались в разных местах и с азартом на полу нажимали кончиком основания пера на другое перо. Если удавалось перевернуть чужое перо, то оно становилось твоим.
Лучше всех переворачивалась «уточка», которой нам не разрешалось писать,так как она не давала возможности писать с утолщением, каллиграфически, след от чернил оставался ровным и тонким, мягко писало, что нами ценилось. Другие перья очень скоро начинали царапать лист бумаги, вынуждая покупать новое перо. В игре я не проявлял особого азарта, лишь, чтобы не отставать от других, дурной пример заразителен, но по характеру, как я понял позже, был не азартен, повторял лишь то, что делали другие.
Потом с таким же увлечением переключились на игру в «отмирного» – когда все прыгают через одного, согнувшегося, наподобие гимнастического «козла», с каждым разом увеличивая дистанцию и, усложняя прыжок неизменной присказкой, которую надо точно и вовремя произнести, иначе прыжок не засчитывался, и сам становился в позу «отмирного».
Чем больше играющих, тем меньше шансов стоять отмирным, всегда найдется тот, кто слабее тебя и хуже прыгает, так как у ребят большой стаж в этой игре. Я играл впервые, но не был худшим, то есть в согнутой позе стоял не чаще остальных ребят.
Я не догадывался, что это — обыкновенная чехарда. Я даже этого слова не слышал, и почти до конца жизни представления не имел, что обозначает это слово. Если и слышал, то понимал, как нечто сумбурное, невнятное. Разъяснить-то было некому: в ходу было местное обозначение игры, и это всех устраивало.
Не чурались игры в «классики», которой, в основном, забавлялись все девчонки с начала века, если не раньше. На асфальте расчерчивали решетку с «пожаром», и по очереди бросали заранее припасенный плоский камень. Самое главное, научиться точно бросать камень в нужный класс, а остальное, почти не оставляло проблем — на одной ноге перепрыгать все классы, и выбить камень из зоны.
Однажды увидел, как мальчики делают дымовую завесу, поджигая газетные трубочки длиной в полметра, затем тушат, и из конца трубки валит, чуть ли не минуту, черный дым, что приводит мальчишек в восторг, почти дымовая завеса, которую изредка видели в кино.
На следующий день я узнал, как изготовляют эту дымовую шашку — скрученную кинопленку плотно обматывают газетой. Когда мне в руки попала испорченная фотопленка, я тут же использовал для изготовления дымовой шашки, но пленка не хотела гореть, лишь противно воняла и тлела.
Позже я услышал от мальчиков, что нужна старая кинопленка, новые не горят, тлеют. Надышавшись противным, удушающим дымом, я оставил попытки изготовить качественную дымовую завесу.
С наступлением темноты начинали игру в жмурки, прячась в густой траве, за валунами, в канаве, в самых неожиданных местах. Пространство было довольно ограниченным. С одной стороны жилые, частные дома, через дорогу узкий заросший пустырь перед забором радиостанции с высоченными антеннами. За играми забывалось о еде. Иногда забегали домой на минуту, хватали кусок хлеба, смачивали с одной стороны и посыпали сахарным песком, делились с товарищем.
Несколько раз пробовали ходить в кино в в/ч на нашей ближней горке, но встречали столько препон, что снова стали посещать Верхний городок, куда идти намного дольше.
Но начали ездить и в кинотеатры города. Запомнился фильм «Богатырь идет в Марто», о шпионе, который передавал морзянкой, по радиостанции встроенной в баян. Этакий наглец? Играет, танцующим, фокстрот, а сам наяривает радиограмму. Уникум! Сам зашифровывает, сам передает. А зрители в кинозале замирали, слушая явную морзянку в фокстроте. Никто не замечал развесистой пропагандисткой клюквы. Возможно, это позже поняли и прокатчики, больше этот фильм не демонстрировался.
А актёр надолго остался в памяти. Прибалтийский тип лица с тяжёлой челюстью и таким же взглядом исподлобья, речь с акцентом. Сразу скажешь, что это — шпион. Потом ещё долгие годы встречал его в фильмах на небольших второстепенных ролях, играл неприятных типов. А в том фильме у него была, едва ли не главная роль.
Поздней осенью начался перелет жирных перепелок. В дождливую погоду облака прижимали их к земле, и они не могли преодолеть даже небольшую горку на пути, садились на склоне в чайных кустах, чем и пользовались местные жители, которые надевали плащи с капюшоном, брали мощные фонари с аккумулятором, сачки, и за ночь набирали несколько десятков, потом днем выносили на рынок, продавали по 5 рублей.
Состоятельные аджарцы охотно покупали и делали сациви — варёная перепелка в ореховом соусе. Однажды мне дали попробовать перепелку в сациви. Очень вкусно, если не учитывать мой постоянный голод, когда любое блюдо кажется вкусным.
Я и Славка не ходили ловить перепелок. Не было ни плащей, ни сачков, тем более фонаря. Да и не представлял, что стану с ними делать? Никогда не убивал, не резал. Видимо, передалась брезгливость матери к подобным делам. Птичку потом еще ощипать нужно, а она чуть больше воробья, если убрать перья.
Зима теплая. Снега почти нет. В своей комнатушке почти не мерз, хватало тепла от керосинки, пока готовил еду. Уже в феврале заметно потеплело. Перед домом Черновых, через дорогу, заброшенный пустырь до высокой бетонной стены, ограждающей большую территорию в сотню гектаров с единственным домиком и высоченной мачтой с антенной, и играли в разные игры.
Я подружился с Вовкой Лисаком из нашего класса, мальчиком маленького роста. Симпатичное круглое лицо, нравился учителям бойкостью речи, шпарил, чуть ли не наизусть. Получал пятерки, что вызывало у меня легкую зависть, я не был способен на такой подвиг. Лишь раза два-три в месяц прочитывал заданный урок, а потом пытался пересказать, догадываясь, что подходит моя очередь отвечать.
Но перед одноклассниками Вовка почему-то робел, держался отстранено, я не понимал причину такого поведения, да и особо не задумывался, не тот возраст. В этот период я не дружил со Славкой Черновым, в очередной раз обиделся на него, старался не замечать, да и он не навязывался, часто ходил на Кофеиновый посёлок, где много сверстников, с которыми не первый год знался. Правда, закадычного друга у него не было. Немного странно, но я тогда об этом не задумывался, у меня тоже не было друга, не успевали появляться, как я с ними расставался, уезжая в неизвестность.
Несколько раз, когда была хорошая погода, я провожал Вовку после школы, хотя он жил далековато, в противоположной стороне, возле городского кладбища на горе, напротив центрального входа, в комнатушке частного двухэтажного дома, под лестницей. Его сестра, лет двадцати, замужем за сверхсрочником, родителей почему-то нет. Расспрашивать неудобно.
Кровать, на которой спали молодые супруги, стояла напротив входной двери, зажатая тремя стенами. Вовкина постель — головой к молодоженской, но и без того ясно, что он в курсе всей половой жизни супругов, которые, конечно же, не могли дождаться, когда он по настоящему заснет, тихо приступали к своим делам.
Вовка прислушивался: творимое таинство возбуждающе действовало на еще не созревший организм, заставлял торопить чувства, которые вдруг давали неожиданно приятное ощущение, ставшее вдруг почти единственным смыслом в жизни, их хотелось испытывать вновь и вновь. Благо, днем взрослые все на работе — почти весь день твой.
Лишнее знание не шло на пользу. Но мне ничего не рассказывал, а я не догадывался. Мы говорили только о наших школьных делах. Разноудаленность наших домов сказывалась, мы не могли часто встречаться.
Как-то я пришел к нему, вероятно, в воскресный день, и он вышел из туалета с листом в руке. Похвастался, что получил письмо от девочки, с которой дружил на прежнем месте жительства, дал мне прочитать.
Детский почерк. Содержание незамысловатое, скучное, неумелое письмо. Я пробежал глазами, выхватил несколько фраз, всё понял и вернул листы. Здесь, возле кладбища мальчикам играть негде. Ходили по улицам, разговаривали на немудреные мальчишечьи темы.
Дружба со Славкой волнообразна, с взлетами и падениями, длительными размолвками. Почему-то ему нравилось обижать меня. Он старше, крепче физически, хотя никогда не мерялись силой.
Обижаясь, я переставал разговаривать с ним. Так же поступала со мной моя мать, когда хотела наказать меня. И эти часы были самыми тяжелыми, казалось, всё кончилось, я понимал, что кроме матери у меня никого нет, никому я не нужен, а сейчас и она от меня отвернулась. Редко, но иногда мать прибегала к такому наказанию, которым и я стал пользоваться.
Удобно. Ты перестаешь замечать обидчика, не сказав ему ни единого слова. Он какое-то время выдерживал марку, тоже не общался со мной. Потом ему становилось скучно, не с кем играть, подлизывался мелким бесом, оказывая какие-то услуги, однажды поймал мальчика, за которым я гонялся во время перемены. Мы втроем так смеялись, что след от обиды улетучился, да и сам я тяготился размолвкой, с радостью возобновлял дружбу.
Славка тоже единственный ребенок, но у него есть отец, который хорошо зарабатывал на укладке мостовой морскими отшлифованными камнями, мать не работала, всю жизнь дома, не нуждались. Он не знал голода.
Иногда я замечал его презрительную усмешку над моей нищетой, которая, конечно же, шла от услышанных разговоров родителей, которые обсуждали меня и мою мать. Ему и его родителям не хватало такта сообразить, что моей вины в этом нет. Не я выбирал такую жизнь. Всё это отталкивало от него, но мы вынуждены общаться. Хотя, иногда наша ссора затягивалась на довольно продолжительное время.
Однажды, когда со Славкой наступила очередная размолвка, Лисак остался у меня ночевать. Топчана вполне хватило на двух мальчиков. Почему-то на него напало игривое настроение, стал щекотать меня, чего я ужасно не люблю. Отбивался, стараясь урезонить, мол, за стенкой всё слышно, хозяева будут недовольны производимым шумом.
Неприятно поразили его ноги при соприкосновении с моими, когда отбивался от щекотки, с колючей основой волос. С удивлением подумал, что за блажь — брить ноги? Видимо, он понял, что я не расположен беситься, затих, и скоро мы уснули.
Со Славкой я всё еще был в ссоре, хотя и видел, что он делает попытки к примирению, но память о нанесенной обиде сильнее. Поэтому на свой день рождения я пригласил только Вовку. Перед этим купил в магазине кофеинового завода три бутылки пива и перелил в розовый графин, чтобы не платить за бутылки, денег и без того в обрез.
За несколько часов до распития, пиво выдохлось, и я удивился, что пиво может быть таким невкусным. Но это не помешало нам распить графинчик, с аппетитом съели всё, что я приготовил. На моё предложение остаться ночевать, Вовка отказался. Мол, не предупредил сестру, волноваться будет. Что меня несколько огорчило. Мой день рождения получался скучноватым.
Недели через две, зная, что мать не собирается приезжать на выходные, я пошел к Лисаку, и уговорил пойти ко мне с ночевкой. Он отпросился у сестры, и мы пошли ко мне. Весь путь в три километра мы весело дурачились, смеялись.
За 20 метров до цели я вдруг увидел, как он внезапно поскучнел и остановился. Я оглянулся, так как, дурачась, шел почти спиной вперед, автомобилей почти не было, и увидел на дороге мать, которая зачем-то вышла из дома.
Она почему-то недолюбливала Вовку. Он, видимо, это чувствовал, и старался не приходить ко мне, когда она была дома. И сейчас он сразу повернул назад, не поддаваясь на уговоры остаться и поиграть вдвоем.
С сожалением расстался, понимая, как ему должно быть обидно одному возвращаться домой по длинной дороге, которую мы коротали вдвоем – это чувство было мне знакомо. Но проводить его не мог, хотя бы до середины пути, хотелось к матери.
После этого случая он перестал приходить ко мне, как и я к нему. Наша дружба угасла. Я снова помирился со Славкой. Настало лето.
В седьмом классе Вовка Лисак уже не учился с нами. Видимо, сверхсрочник закончил службу, и они уехали. Мы даже не обменялись адресами, хотя я продолжал вялую переписку с Леней Ус. Наши письма были скучными. Мы не знали о чем писать.
Через несколько лет мать скажет, почему недолюбливала Лисака:
— Он делал нехорошие вещи.
Я не понял, что она имеет в виду? Ничего порочащего за ним не замечал. И как она могла догадаться, если даже я ничего не знал? Странно.
Позже после некоторого размышления, сообразил, что она боялась, что он научит и меня онанизму. Но тогда я ничего этого не знал, никто из мальчишек не говорил, что подобное возможно, даже намеков никто не делал, как это случилось двумя годами позже, когда кто-то из мальчишек, похабно улыбаясь, рассказал про некое действие, последствие которого прилипло к руке, и, при встряхивании, перелетело через забор, вызвав у героя сожаление:
— Какой акробат пропал?!
И я понял, что он имеет в виду, но никак не прореагировал, словно не слышал. И никто из мальчишек не стали развивать опасную тему. Нас приучили быть целомудренными. Никто из нас не ругался матом. Мы делали вид, что нас это не интересует, хотя всё было иначе.
А пока мы забавлялись игрушками. За неимением, делали сами. Славку научили мастерить мини-моторчики, которые работали от обычных батареек. Всё ставилось на модель лодочки и плавало по большим лужам, вызывая зависть других мальчишек. Выплавляли из свинца различные поделки. Тонкую проволоку и свинец брали с мусорки воинской части, располагавшейся на склоне горы, туда же они сливали жидкие отходы кухни. Неприглядное зрелище.
Армию никогда не заботило, какое она оставляет после себя впечатление. Подальше валялись огромные аккумуляторы с решетчатыми, свинцовыми пластинами, которые вынимались и переплавлялись на костре. Некоторые аккумуляторы продолжали давать слабый ток, вполне достаточный для маленькой лампочки, их ставили в мальчишеские убежища, шалаши, пещеры.
Я лишь однажды побывал на мусорке, но ничего нужного не нашли. Поразился отвратительным зрелищем мусорки на зеленом склоне горы. Представлял, что с годами мусора будет всё больше и больше, всё на виду. С шоссе чайсубанской дороги хорошо виден отвратительный желтый язык на зеленом склоне. В самой же в/ч всё выглядело благообразно и чисто: дорожки посыпаны битым красным кирпичом, красочные плакаты, чисто выбеленные казармы.
В другой стороне салибаурской горы, в стороне от дороги, расположился красивый белый дворец, весь в тенистой зелени кипарисов, там всегда безлюдно. Говорили, что это дворец Берии. Но кому он сейчас принадлежал, никто не знал. Не видели, чтобы туда приезжали автомобили. Пусто и глухо.
И про наших правителей ничего не знали. Изредка кто-то передавал услышанное от взрослых: мол, Сталин никогда не приезжал в Грузию. Он не делал послабления землякам, за это его и не любили. И когда однажды он приехал в Сухуми, его забросали гнилыми помидорами, и он повернул назад.
Кто и зачем придумал подобную легенду? Мы верили всему, что слышали. Иной информации не было.
Все привычно молчали, боясь сказать лишнее слово. Молчали и в школе. В учебнике истории несколько слов о Сталине, который вызывал мальчишеский интерес, потому что видели фильмы про него, были приучены к величественному масштабу его личности. И вдруг полнейшее молчание о нем. На уроках спрашивал учитель, словно ученики знали больше его самого.
В Батуми несколько мест связано с именем Сталина. Новый красивый музей его имени, рядом со сквериком в центре города. Лишь однажды туда повели наш класс. Стела – в честь стачки, проводимой под руководством Сталина.
В 80-х годах на её месте сделали автостанцию, похерив память о выдающемся событии знаменитого земляка.
В библиотеке книга Антониной Голубевой про молодого Кирова — «Мальчик из Уржума», про которую потом напишут, что ей помогли написать литературные негры, и она всю жизнь пожинала с неё дивиденды. Книга написана легко, но дальнейшая жизнь Кирова для нас покрыта мраком.
Исключение составлял Ленин. Написано много святочных рассказов, как хорошо и благородно вел себя в семье и гимназии. Вот с кого брать пример! Видели фотографии прилизанного, благонравного мальчика, и понимали, что нам до него очень далеко, как и невозможно выучить несколько языков, чуть ли не с десяток, а мы и один не могли одолеть.
Гордились, что Сталин генералиссимус, как и Суворов. Негодовали, когда узнали, что Чан-Кай-Ши и Франко удостоены этого звания? Какие войны они выиграли?! Наш Сталин им не чета! Не будь его, мы бы и войну проиграли. Вон, даже из Москвы правительство хотело уезжать, а он отказался, чем и спас столицу.
Никто из нас не знал, что 14 февраля 1956 года прошел XX съезд компартии, на котором Хрущев отомстил Сталину за своего сына, как потом писала наша пресса. Мы были далеки от политики. Но до Батуми девятый вал политики не докатился, даже маленькой волны не было.
«Сенсационность происходившего состояла в том, что партия, в лице её Первого секретаря, сообщила широким кругам населения, что в течение долгих лет Советским Союзом и партией руководил политический и уголовный преступник, полностью узурпировавший власть, санкционировавший и проводивший бесчисленные кровавые расправы над ни в чем неповинными людьми, включая преданных стране и ему самому членов партии и советских работников всех уровней (в основном только о таких жертвах и говорилось).
Шла речь также о роли Сталина в войне, экономике и др., но наиболее впечатляющими были страшные подробности о масштабах инициированных им репрессий, о пытках в НКВД, о письмах жертв и т. д.
В стране, где имя Сталина было священным и подавляющее число жителей было уверено в его высшей мудрости и непогрешимости, где ни слова даже мягкой критики в его адрес не допускалось и после его смерти … — такой доклад можно назвать идеологическим атомным взрывом.
До тех пор во всех бедах и трудностях, случавшихся в жизни страны, были виноваты вредители, враги народа, война, объективные сложности, капиталистическое окружение, пережитки капитализма в сознании людей и пр. но Сталин, партия, социалистический строй — были вне всякой критики, но в ореоле абсолютной непогрешимости.
…19 840 тыс. человек арестованы за 1934-1941 гг., 7 млн. казнены немедленно, до 1950-х годов дожили около 200 000.
А. М. Вершик».
Раскрытая полуправда приводила к трагедиям. Из лагерей выходили заключенные, которым очень хотелось посмотреть в глаза, отправившего их на длительные мучения. Они подходили к даче Фадеева и долго стояли. Узнать их было не невозможно. Капля истончила гранит.
13 мая А. А. Фадеев покончил с собой и оставил письмо:
«Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы — в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; всё остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40-50 лет. (…) Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это «партийностью». (…) Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни».
Всё же показал, что человек в нём не умер. Да, делал подлости, но нашёл в себе силы признать и сказать об этом. Другие благополучно промолчали и продолжали жить как ни в чём ни бывало. О содержании письма стало известно лишь через 30 лет.
Ещё много позже говорили о том, что в своём докладе Хрущёв 61 раз упомянул Сталина и Берию, и все факты о них были ложными. Это наводило на определённые размышления.
В какой-то прекрасный день среди мальчишек нашей группировки начали появляться чёрные, строгие тома Теодора Драйзера, и мы все их прочитали, от «Американской трагедии» до «Гения». Не самое лучшее чтение для 12-13-летних мальчиков, но срабатывал пиетет взрослых перед классиком, они читали, а чем мы хуже? Тоже осилили. Получили какое-то представление об американской жизни, кое-что запомнилось, и в последующих годах не возникало желания перечитать его тома. Писателей так много, что не успеваешь читать всё новых и новых.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/07/552