Я зашел в «Юность» за авторским экземпляром журнала, в котором была моя статья о Японии, где я попытался рассказать об этой столь далекой от нас , как сейчас, так и в позапрошлом веке, стране, рассказать непредвзято, с позиции не инкубаторского, не какого-нибудь там корреспондента, который каждый раз после задания возвращается к себе в номер и хлебает дежурный свой борщ, макая туда припасенный родимый свой «хлебушко», но с позиции свободного человека, для которого жизнь обычной разветвленной японской семьи, а стало быть, и японского общества со всеми достоинствами и недостатками – как на ладони.
В отделе прозы мне сообщили:
- Вот, Юра, - есть для тебя письма читателей. Они разные, и это твое дело – отвечать на них или нет, но одно заслуживает исключительного внимания. Этот дядечка даже к нам сюда приходил. Очень, видно, приличный и заслуженный человек.
Его письмо я стал читать в ресторане «Пекин», который от редакции через площадь. Мы с моей японской женой провожали ее сестренку Минако. Ее имя по-японски означает «Яблоневый Цвет»…
И пока они заказывали, и пока нам несли столь привычные палочки, я читал: «Зовут меня Вениамин Додин, пенсионер, мне почти семьдесят лет… кандидат наук… технарь…»
И далее он писал о своей матери, которая была сестрой милосердия на русско-японской войне 1905 года. Во время боев под Порт-Артуром она попала в японский плен, была отвезена в Киото, где работала в госпитале. Военным медсестрам можно было покидать заведение, и вечерами они гуляли по городу. Потом наступило освобождение… В порту было множество провожающих, ведь выхаживали в госпитале не столько российских, сколько японских военных, и прибыли они тогда со всех уголков страны, чтобы проводить теперь уже своих самых сердечных друзей, и они потом слали ей благодарные письма, и она их получала вплоть до ареста в конце двадцатых годов. Потом был арестован отец, а в самом конце тридцатых в лагеря попал и сам Вениамин… Они с дружком затеяли искать родных и знакомых, они составляли списки и разбрасывали их по почтовым ящикам на Сухаревке, на Садовом, на Сретенке, на Тверском, где только возможно… может быть, кто-нибудь знает? И за то были схвачены, арестованы, осуждены.
К тому времени, когда Додин впервые увидел японцев, в начале пятидесятых годов, он был уже закаленный зэк, он хорошо изучил все порядки, попадая то в один, то в другой адский круг. – Заполярье (о.Колгуев), Колыма, Дальний Восток – это лишь малый перечень. Встреча произошла на строительстве Братской ГЭС, где-то в очереди то ли за хлебом, то ли за миской баланды. Додин был там кессонщиком, то есть работал на дне Ангары (строил мостовые опоры), под давлением… Кто там выдерживал, того все же ценили и выдавали им доппаек. Ниже, чем на дно реки, человека загнать было уже невозможно.
Японцы работали на реновации рельсов: старые рельсы везли из Манчжурии, нужно было кувалдой отбивать их края, наплывший металл. Затем эти рельсы снова пускали в ход, уже в Восточной Сибири. Японцы были старательны, исполнительны, не умели хитрить, да и нормы были дай-дай, еды не хватало. Японцы таяли на глазах, они умирали пачками. Куски металла, отбитого от рельса кувалдой, калечили, убивали людей. Издевательства не прекращались и после смерти: нередко вечно поддатые «фершелы» разбивали в морге уже для верности черепа – на всякий случай, мало ли – притворился… А потом японские могилы вместе с соседними деревнями были затоплены водой Братского водохранилища.
Додин поделился своей пайкой с японцем и познакомился с ним, звали его Тацуро Катакура. Встреча была не слишком случайная, поскольку мать бессчетное количество раз с восторгом ему рассказывала о Японии. Это была, можно сказать, его самая интересная детская сказка. Знакомство вылилось в дружбу. Додин в буквальном смысле помог Катакуре выжить – он не писал мне об этом, однако и без того это было мне ясно, как Божий день… Но японец, в свою очередь, тоже дал ему кое-что. И это «кое-что» было, может быть, даже больше, чем хлеб. Он дал жизненный эликсир, который помог ему выдержать еще лет пять лагерей и несколько лет ссылки в красноярской тайге, и дальше, уже на свободе, когда, бывало, накатывал стресс и казалось, что нет уже больше сил… Он, тот очкарик Катакура, тщедушный японец, привил русскому Додину интерес к русскому языку и русской литературе! Вечерами, ночами, когда надо было бы подъесть какие-то крошки да валиться на нары спать, он пересказывал на русском языке Додину и столь любимый японцами «Вишневый сад» (у них особое отношение к «сакуре» - вишне), и Достоевского, и Бунина… и так далее, потому что этот Катакура по специальности был русский филолог и в армии, во время войны, был начальником станции радиоперехвата. И примерно с тех пор Додин и сам стал пытаться что-то записывать, со временем получалось все лучше и лучше, он не считает себя писателем, но, как ему кажется, все-таки что-то у него получилось… «И все благодаря Катакуре-сану, это он меня сделал таким писучим, и поэтому я хочу, чтобы мне помогли его разыскать, если он только не умер, но и в этом случае я бы хотел передать благодарность его семье… Честно говоря, - писал Додин, - я уже обращался не раз к нашим корреспондентам, но они… не хочу называть здесь имен…»
Прочитав эти нахлынувшие истории, я обратился к Минако, сестре моей жены, которая должна была через час уже отправляться в аэропорт. Я сказал:
- Вот что, Яблоневый Цвет, передай, пожалуйста, это профессору Масаджи Ватанабе, русисту из Токийского университета иностранных языков, пусть он займется этим как можно быстрее. Ты должна лететь и думать только об этом, потому что это важно для всех.
- Хай, - сказала Минако, - что значило «да».
Дня через два, не позже – письма – Додина и мое – были у Ватанабе. Поиски, однако, заняли довольно долгое время, так что, когда я появился в Токио месяца через три, о Катакуре еще ничего не знали. Я встретился также с ректором университета профессором Такуя Хара, известным переводчиком русской литературы – достаточно сказать, что он перевел и «Братьев Карамазовых», и «Тихий Дон», и это, кстати, тот самый Хара, который был описан еще Василием Аксеновым в записках его о Японии.
- Не волнуйся, - сказал Такуя Хара, - если мы взялись, это значит, что мы найдем, тем более, что он наш брат, русский филолог. Один наш бывший студент, корреспондент газеты «Санкей симбун», уже ищет его через разные общества ветеранов и бывших военнопленных.
И вот еще через неделю звонок из газеты «Санкей» - Катакура найден. И еще через какое-то время мы встречаемся с ним. Параллельно с корреспондентом по имени Шин Токива мы переводим ночами пассажи Додина о лагере и о пленных японцах. Потом со статьями и фотографиями, и с письмами от Катакуры я в Москве, на улице Софьи Ковалевской, с замиранием сердца звоню… И открывает Додин, прямой нос, небольшие седые усы, крепкий, крутые плечи, совсем еще не старик (не в пример Катакуре, который, помнится, от волнений даже сел мимо стула)… Мы обнялись, прошли в комнаты, где было множество книг и картин (виды Сибири), и где был кабинет хозяина, который создал все это своим неустанным трудом. И были там порядок, и чистота, и уют – от жены, с которой я познакомился тоже и которая точно так же разделяла его великую радость. Оказалось, что у них есть взрослые дети и есть уже внуки.
И я ознакомился с их родословной. Их предки были немцами-колонистами, звучала даже фамилия Адлербергов, известных министров и и царедворцев – это со стороны жены. Правда, он ее встретил вовсе не на светском балу – это была белокурая светлоглазая стройная немка в тулупе с берданкой, косившая без промаха таежную дичь, - дело происходило все в той же красноярской тайге. Он читал свою «книгу жизни» - замечу, отнюдь не скучную, я бы даже сказал увлекательную, написанную сочным живым языком. Некоторые рассказы его из этой книги публиковались, были какие-то чтения в Малом театре…
- Но все-таки жаль, - сказал Додин, - что я сейчас не могу пригласить моего японского друга к себе. Ты же видишь, что у нас нормальный и хлебосольный дом, но дело в том, что мы через месяц уже насовсем уезжаем в Израиль. Едет наша дочь, наш зять и наши любимые внуки, без которых мы не представляем здесь нашу жизнь…
- Но там же тревожно, вот-вот может случиться с Ираком война…
- Мы не боимся, - ответил Додин, - видали мы и похуже. К тому же, я чувствую, что я должен увезти свои материалы о семье, о русской истории.
Через месяц он позвонил мне в Токио. Он благополучно прибыл на место, и хоть его и «шмонали», но он вывез свои бумаги, он вывез «память»… и теперь, как только устроится, пригласит в гости друга… Я уже к тому времени сообразил, что им нужно встречаться немедленно, и лучше в Японии, пока все живы-здоровы, это важно и для других. У многих японцев пропали родственники, а Додин знает захоронения, у него даже есть карты, есть списки, он многих помнит, он может в конце концов, указать то место на дьявольском Братском водохранилище, куда потом, возможно, приедут родные и бросят венки… Сказал это Додину, и тот согласился и начал действовать.
Сказал о том же Катакуре, но тот не согласился. Он сказал, что он бы хотел отблагодарить и принять Додина, друга, по высшему классу, а для этого надобно накопить, он полагает, он посчитал, миллион иен, что в переводе примерно десять тысяч долларов, или поболе того… Трудолюбивый, моральный, законопослушный японский старик, он же отстал, пока сидел в советском ГУЛАГе, пока махал там кувалдой, он отстал от своего поколения на десять лет и потом он только наверстывал, едва поспевая за ценами стремительно восходящей страны... И безусловно ему вообще не зачли при начислении пенсии, как и десяткам, и сотням тысяч его товарищей по несчастью, ни годы его заточения, ни, тем более, те же годы самоотверженного нечеловеческого труда, потому что не было некой СПРАВКИ от советских рабовладельцев "о работе в плену и не выплаченной сумме заработка"... (Потому что, только в 1992 году вышло распоряжение правительства Российской Федерации о выдаче справок о труде бывшим японским военнопленным и членам их семей об их пребывании и труде в плену, которые, согласно международной практике, могли бы стать основанием для японских властей для выплаты компенсации... ("Распоряжение Правительства РФ от 26.03. 1992 № 587-р ")... И только в октябре 1993 года в ходе визита в Японию, президент России Е.Б. Ельцин принес глубочайшие извинения японскому народу "за историческую несправедливость допущенную в отношении сотен тысяч японских военнопленных")...
Кстати, в этом смысле Советский Союз в те поры учинил удивительный и непреодоленный до сих пор правовыми системами юридический казус. Дело в том, что Квантунская армия (где-то порядка 600 000 человек), и которая базировалась в основном в Манджурии, сдалась советским войскам на основе приказа командования о капитуляции, и затем на основе Акта о капитуляции. То есть, они не были захвачены в плен, и, стало быть, на них не распространялись международные установленные законы о содержании военнопленных... Хотя при этом их интернировали в Сибирь, и они там трудились, и поначалу числились будто военнопленными, но при всем при том впоследствие оказалось, что таковыми будто и не являлись, потому что впаяли еще им и нелепые обвинения: за шпионаж, за антисоветскую деятельность, за оказание помощи международной буржуазии, и т.п., пролонгировав таким образом несправедливое заключение на многие-многие годы...
Словом, рабовладельцу Иосифу Сталину и его группировке, со всякими там Кагановичами, Молотовыми и Хрущевыми, и Ворошиловыми и Маленковыми, и Бериями, и прочей такой же рабовладельческой шатией, нужны были просто рабы. И они их имели. Им нужны были рабы, потому что они по сути не представляли, не допускали какой-то иной формы существования государства, и какого-то иного механизма структурного взаимодействия, как только подавляющей все и вся формы централизованной маниакально-депрессивной агрессии... Справедливости ради, следует все же отметить, что не все выражалось внешне так явно и примитивно. Да и работала пропаганда. Да и выставлялись на всеобщее обозрение замечательные образцы... Да и многие-многие из той партийной советской элиты, и плюс сюда же ученое их окружение, они разбирались прекрасно и в истории, и в экономике, и даже в тенденциях, но тот самый общественный строй, который они исповедовали, диктовал им свои неукоснительные законы... В итоге, коммунистическая система, в основе которой стоял достаточно строгий, а то и строжайший учет (ресурсов, труда), тотальный контроль (поголовная слежка, режим), и "справедливое распределение" (то есть специальные расределители исключительно "для своих") - превращалась в РАБОВЛАДЕЛЬЧЕСКИЙ СТРОЙ...
И поэтому, военнослужащие Квантунской армии использовались на самых тяжелых объектах хозяйственного строительства утопического земного раишки - на рудниках, на шахтах, лесоповалах, что привело к массовой смертности из-за непривычно тяжелых условий труда и быта. Согласно японским данным, так называемых японских военнопленных и мирных (!) японских граждан было депортировано в СССР около двух миллионов...
И вот в один очень ясный и солнечный день какого-то числа месяца сентября, в самое лучшее для посещения Японии время, примерно через год после начала первых предпринятых мною действий, мне звонят из аэропорта Нарита и спрашивают, что им делать с человеком по фамилии Додин, - дело в том, что он прилетел самым дорогим рейсом, через Париж, компанией Эр-Франс, однако у него практически нет при себе никаких документов, то есть даже визу ему ставить некуда, то есть даже паспорта нет… Я объяснил, кто он такой, и сказал, что наша семья ему все гарантирует, что мы в курсе событий и даже больше того, мистера Додина ожидает за пунктом контроля корреспондент «Санкей» Найто-сан (поскольку предыдущий, курировавший данную тему, Шин Токива, уже стал спецкором в Москве), а также мистера Додина ждут операторы и режиссеры Фуджи-ТВ.
- Нас не волнует, - ответили мне, - кто его ждет и за что он боролся, нам достаточно ваших гарантий, и мы пропускаем его сроком на десять дней.
То есть получалось, что если бы даже отец этого чиновника, к примеру, погиб в советском плену, а мистер Додин принес последние его строчки (его слезы) родным, то все равно не пропустят… а то еще и назначат штраф…
И в невеселых таких размышлениях (что же есть люди? «твари дрожащие»? «порождения крокодилов»?) я отправился в университет, руки в карманы... На территории я увидел телевизионщиков, но не придал тому никакого значения, мало ли что.
- Такой-то-сан?! – меня окликнули вдруг, и я искренне удивился, кто это еще может знать меня по фамилии, и хотел было уже обернуться, – пожалуйста, не оборачивайтесь, - продолжали они, - мы идем сзади с камерой, вы направляйтесь спокойно в здание, как обычно, на лифте, шестой этаж, и там произойдет встреча у кафедры русского языка с Ватанабе-сенсеем (учителем) и мистером Додиным, и с Катакура-сан.
И встреча произошла! Она была трогательной, что говорить. Но дальше… кому-то все же пришлось опуститься на землю…
Я купил Додину место в пансионате на территории университета (где селятся приезжие аспиранты, профессора) на весь срок его пребывания. За бамбуковой рощицей двухэтажное здание, где есть и кухня со всякой всячиной и милый холл. В этом холле происходила очередная беседа. Оказалось, что Додин разрекламировал себя через израильский еженедельник «Семь дней» и они купили ему билет туда и обратно, правда, наличности ему выдали ноль. На встрече присутствовала корреспондентка еженедельника Наоми Родригес. Были телекамеры Фуджи-ТВ. Они решили сопровождать нас в течение всех десяти дней.
- Итак, - сказал Катакура-сан, - мы очень счастливы, и мы имеем теперь, что имеем, но все-таки пусть ответит нам господин Якимайнен, почему он организовал все так «чисто по-русски», то есть в худших традициях, то есть с бухты-барахты, безо всякого плана, ведь я хотел накопить миллион, а уж потом пригласить моего лучшего друга, с тем чтобы показать ему всю Японию, и особенно я ему хотел показать те места, где была в плену его мать, - Киото и Нагасаки. К тому же, вы говорили, что вы можете содержать мистера Додина у себя на дому, а теперь он остановился в пансионате…
Камеры были тут же наставлены на меня, корреспонденты занесли свои самописки.
- Понимаете, - сказал я, - я понял, что нельзя более ждать, мы же не какие-нибудь козлы из конторы «борьбы за мир», которые делают это лишь постольку, поскольку им платят деньги, но мы живые нормальные люди. И потому я пригласил мистера Додина и купил ему данный пансионат, потому что у меня дома сейчас малый ребенок, и я, естественно, приглашаю его и к себе домой, и он может там жить, если, конечно, он посчитает, что ему будет там лучше… и я же купил ему, вот: и закуски, и сок, и прибор, чтобы побриться… Я же не спрашивал Вас, почему Вы не пригласили его в свой ухоженный дом…
Наступила неловкая тишина, долгая пауза. Все как бы ждали, кто первым сломается. Может быть, я, который затем и оплатит им все остальные издержки, которому будто бы больше всех надо, который и устроил им тут, можно сказать, встречу зэка с военнопленным? А они будут на этом фоне снимать свои фильмы и будут писать каждый день заводные статьи, получая свои тысячи баксов?.. Но поскольку я промолчал, то Найто-сан, корреспондент ведущей японской газеты, связался со своим руководством по радиотелефону. Немного поговорили. Потом мы сели в такси, и уже в такси, на вечерней улице, среди блистающих иероглифов, похожих на тропических насекомых, откуда-то с неба явился сигнал:
- А! Моши-моши (слушаю)!.. – воскликнул подобострастнейший Найто-сан, и спустя пару-тройку минут провозгласил: - Руководство газеты все берет на себя и сейчас мы едем ужинать, а потом будет еще поездка в Киото и Нагасаки… - и посмотрел на меня.
- Ладно-ладно, - сказал я, - зная вашу всегдашнюю экономию и чувствуя, что я уже как бы лишний, меня в поездку не надо.
- Его не надо, - облегченно сказал в трубку корреспондент Найто-сан.
- Хай! – довольно вякнула трубка.
Хотя мне, конечно, такое вряд ли понравилось и, помнится, даже вдруг почему-то стало обидно, я же всегда хотел посетить и иностранное кладбище в Нагасаки, и Золотой Храм в Киото, описанный моим любимым писателем Мисима Юкио… и думаю, что если бы я только краем глаза увидел те города, сколько бы это дало мне сюжетов и впечатлений…
Потом была лекция в университете. Много студентов, которые слушали с большим уважением, ни слова – что им говорил Додин, страшно волнуясь, - не понимая, но не в этом дело – главное, что это было. Была акция, был элемент воспитания, был важный момент. Потом была кафедра и уже в узком кругу рассуждения.
Потом руководство газеты пригласило нас на званый ужин, и опять был выжидательный взгляд на меня, мол, а ты-то какого рожна? Я скромно ответствовал, что, пожалуй, я не пойду.
- Как же так, - возмутился Додин, - мне будет без него плохо, пусть он пойдет.
- Ну, если вы настаиваете, - сказал раздумчиво Найто-сан, и связался опять по радиотелефону с каким-то японским божком, и несколько погодя: - Пожалуйста, ответ получен, пускай он идет и кушает с нами.
Будто мне это было так уж и надо. Знаю же я прекрасно их халявные ужины высшего руководства, когда они говорят и думают исключительно о своем и не слушают собеседника, или делают вид, что слушают собеседника, потому что они так привыкли, потому что они такие важные, потому что думают, что сами с усами… И поэтому я не очень-то кланялся перед ними, когда мы встретились в Оотемачи, в главном офисе наиглавнейшей японской газеты, по миллионным тиражам сравнимой разве что с бывшей советской «Правдой», или с «Известиями», газеты официальной, официозной, солидной и слишком серьезной. И пока они там кланялись да менялись визитками, я просто как бы считал ворон, или как бы поплевывал в потолок...
И когда мы оказались в супердорогом ресторане, я тоже не растерялся… где, я знаю, одна рыбная голова в супе, в маленькой пиале, тянула долларов на пятьдесят, не говоря уж о том, что там было подобных блюд немало, стол был просто завален, он просто ломился, благоухал, и еще море пива и небольшая бочка сакэ, из которой разливают сакэ специальной поварешкой «хишяку» и не по рюмкам, не по стаканам, а по ящичкам «масу», из которых и пьют… и нас там было человек десять в отдельном кабинете, на татами, в кружок… и к нам забегали с поклонами легкие девушки в кимоно и в белых носочках и прислуживали нам на коленях…
И был замечательный ужин, на котором японцы чуть не сначала принялись уже расслабляться, как у них это заведено и как они делать привыкли, и они, по-моему, даже забыли, по какому поводу они там собрались. Они уже стали вовсю рассуждать своими длиннющими фразами... И даже уже немощный наш Катакура тоже пытался чего-то кивать и поддакивать в долетавший до него разговор главных редакторов, мужичков ушлых, холеных, мужичков себе на уме, оставляя нас с Додиным чуть ли не в дураках… Поэтому я расслабляться им не давал:
- А вы знаете, - сказал я им громко и безо всякого перехода, потому что я этого перехода, как ни пытался, не мог найти, ну болтают и болтают о постороннем, ну прямо жуть какая-то. И я чувствовал, что если я не скажу, то никто не скажет, потому что сам Додин весь выложился на лекции, да он и не знал, как себя нужно с ними вести. - А вы знаете, что вот мистер Додин, который сидит с вами рядом, он приручил в Сибири настоящего волка, такого страшного: р-р-р-р!.. такого серого, «оками» - да-да… и волк помогал ему в ситуациях – ну прямо Джек Лондон. Вы не читали?
Кстати, среди важных редакторов могли быть и такие, которые не читали ни Джека Лондона, ни «Три поросенка», но не в этом дело. Они покивали, вежливо удивились и опять за свое… Опять зачали болтать… Я же Додину положил сырой рыбы…
- А хотите каки?
- Нет уж, увольте.
- Извините, не объяснил, по-японски «каки» - это устрицы, а «намагаки» - то же самое, но сырые.
- Нет, тогда уж лучше мне жареных, то есть каки, и еще сырой рыбы, как они называют – «сашими»?
Потом я выпил сакэ, потом еще пинту или квинту пива, еще раз все это обильно заел тунцом, кальмаром, креветкой, гребешком, осьминогом… и сказал громко, перебивая всех:
- А вы знаете, что у мистера Додина есть книга, в которой он описал не только как он приручил данного волка, но и как он жил на берегу великой сибирской реки, он там был в ссылке, он жил одиноко в избушке, в которой у него был только приемник, но благодаря им изобретенной антенне посредством которого он мог слышать весь мир? Он следил за состоянием мерзлоты, он был техник-геолог и заодно он заочно учился, и потом он написал, между прочим, учебник по мерзлоте, который был издан не только у нас, но и в Канаде…
- Ах соо дэс ка? Ах вот как? – деланно удивились редакторы и снова было хотели палочками ущипнуть своей свежей и жутко дорогой рыбы, но я им сказал:
- А знаете вы, что в том месте, где была избушка мистера Додина, однажды пристали к берегу то ли два, то ли четыре бревна, на которых сплавили сами себя два сбежавших из лагеря зэка-японца? У него в книге глава так и называется: «Про японского робинзона» - про одного, потому что второго почти что сразу задрал медведь. И Додин, и участковый, и даже прокурор района знали, где скрывался японец, но молчали об этом, и потом, когда вышла амнистия, они помогали японца освободить… И вообще, я считаю, что книга Додина интересная, потому что там есть характеры, там есть судьбы, но самое главное, что она повествует не только о лагере, о ГУЛАГе, но и о том, что происходило вокруг. А когда он читал на кафедре про Киото, в котором он еще не был, но в котором была его мать, он писал с ее слов, то русисты-профессора и продвинутые студенты поражались точности и поэтичности описаний...
И пока я, перебив уже себя сам, выпивал и закусывал, они говорили значительно тише, если не робко, и поглядывали с опаской, как бы я еще чего не сказал, но я подумал, глядя на них, что не обязательно каждый их халявный ужин должен проходить гладко, и опять открыл рот:
- А знаете вы, что в этой книженции мистера Додина есть и сведения о японских кладбищах? Или посмотрите, чего стоит, например, эпизод, как караульный катер со сменой внезапно перевернулся, солдаты-охранники оказались в воде, их понесло на верную смерть, шуга, холодрыга, они в шинелях и сапогах. И вот тогда другие солдаты на берегу, и офицеры, и японцы берутся за руки и входят в воду, чтобы преградить путь еще тем, кого к ним несет, кто не утонул, кто остался, а по всей этой группе спасателей с вышки лупят из пулемета, потому что «шаг вправо, шаг влево»… И у Додина на спине есть даже следы от пуль.
Тут я замолчал и больше уже не участвовал в разговоре. Я даже не стал им рассказывать, что у Додина имеется еще книга-версия, но с полусотней документальных свидетельств (маршала Жукова в том числе) о встрече Гитлера - Сталина в Черном море, на яхте, в 1932 году.
После ужина мы погрузились в густую мягкую ночь, где огни реклам, и причудливо отражающие странные линии полированные авто, и красивые люди, и ваш желудок, переполненный пивом, слегка колышется, по-японски «габо-габо»… И в этом есть особый кайф, как я понял, выйти на воздух после прекрасного ужина и погрузиться в южную ночь.
- Извините, - меня нагнал их редактор отдела культуры, - а какой величины книга Додина? Нам бы хотелось, чтобы она была бы солидной, увесистой, и тянула страниц на семьсот.
- Нет проблем, будет вам на семьсот.
- Тогда передайте уважаемому писателю, - сказал редактор, - что у нас есть свои связи с издательством, мы начнем готовить контракт.
Я перевел Додину:
- Но у меня всего-то еле-еле будет страниц на пятьсот...
- Ничего, допишите, просто расширите какие-то эпизоды.
- Понимаешь, - сказал он немного погодя, - конечно, я очень рад, и это удивительно, что ты сделал, да, я несказанно рад, я как чувствовал, когда тебя брал на ужин, но представляешь ты, в чем обида и в чем основная беда?.. Ведь я же в этой своей книге не то чтобы слово, я даже буквы в ней не пойму… Она же, как и все эти вывески, будет сплошь на японском...
- Конечно, - ответил я, - и с таким же успехом мы с вами можем зайти в магазин и купить любую толстенную книгу и представить, что она ваша.
«И в этом есть особый кайф, - продолжал думать я, - выйти на воздух после прекрасного ужина и погрузиться в южную ночь среди реклам и авто, под крупные яркие звезды (что говорит о близости тропиков), и быть в состоянии алкоголической эйфории, и, задолбав всех этих серьезных своими речами, своим недержанием, своей эхолалией, уже спокойно, руки в карманы, вышагивая, насвистывать какой-нибудь «Янки-дудль» или «Катюшу», переходящие мягко и незаметно в Третью симфонию Брамса, Третий момент, или в Адажио Альбинони… и отправиться после всех этих бесед в Веселый квартал, к стриптизершам… Тем более, все я будто бы выполнил: друзей разыскал, потратил на них все свои сбережения – ведь эти полеты туда-сюда, и эти поездки и прогулки мои с ними по Токио, и сувениры Додину, и диктофон (о котором он так мечтал, и на который я записал его лекцию, и который я ему подарил), и любительский фильм о нем, который я лично снял, -все это что-нибудь стоило… Но ничего, наверное, все эти спонтанные действия были сделаны из уважения, и еще, может быть, это был таким образом воплощенный как бы «экскьюз» - извинение перед японцами, пусть даже за самую малость тех зверств, которые чинили над пленными… И у газетчиков, с которыми я был только что, у них тоже был свой «экскьюз», на халяву, но все же… И чего это я взял-то все на себя, какие-то покаяния и «экскьюзы»? – размышлял далее я, уже решив окончательно, что иду сначала в бар, а потом, может быть, к стриптизершам… И чего это я взял-то все на себя?.. Да потому что, взял да и точка, какие могут быть еще объяснения?.."
* * * * * * *
Интересно, что не прошло и двух месяцев после публикации в журнале "Юность" данной статьи, как я, опять же через посредство редакции, получил отзыв. Причем, ребята из Братска успели не только состряпать нечто вроде рецензии, но и напечатать это в местной газете:
"ВЫМЫСЕЛ ПРАВДЫ !
(26 сентября, 1995 г. «Знамя», газета г. Братска и Братского района Иркутской области)
В седьмом номере журнала «Юность» опубликован очерк Юрия Якимайнена «Русско-японская Братская ГЭС». Автор раскрывает судьбу двух озерлаговцев – русского Вениамина Додина и японского военнопленного Тацуро Катакура, которые подружились в заключении, а много лет спустя, благодаря автору, встретились в Японии. Очерк интересный и рекомендую почитать всем, кто еще не утратил жажды к просветительству. Но с первой же страницы зацепило некоторое расхождение между тем, что было в Братске и что написал автор.
Сразу насторожило определение Братской ГЭС как русско-японской. Причем автор на всем протяжении текста предлагает держать это в виду не как поэтическую метафору, а как исторический факт. И подкрепляет такими словами. Встреча Додина и Катакура «произошла на строительстве Братской ГЭС», где-то в очереди то ли за хлебом, то ли за миской баланды. Додин был там кессонщиком, то есть работал на дне Ангары (строил мостовые опоры), под давлением…
Кто там выдерживал, того все же ценили и выдавали им доппаек. Ниже, чем на дно реки, человека послать было уже невозможно. Японцы работали на ревновации рельсов: старые рельсы везли из Манчжурии… Японцы таяли на глазах, они умирали пачками… Додин поделился своей пайкой с японцем и познакомился с ним, звали его Тацуро Катакура…» И дальше повествовалось о дружбе русского и японца. Причем если наш соотечественник спас военнопленному жизнь, то японец, славист по образованию, открыл товарищу глаза на русскую культуру.
Но японцы, работающие на строительстве Братской ГЭС, - это нечто новое…
- Это все выдумки, - был категоричен известный в городе краевед Василий Рудых. – Никогда заключенные на строительстве гидростанции не работали, а тем более японцы. И кессонных работ на плотине не было, трудились только водолазы под присмотром компетентных органов. Это была ответственная работа, и служба безопасности допускала к ним только людей проверенных. Да и к моменту строительства Братской ГЭС японцев здесь уже не было.
- Конечно, японцы не могли участвовать в строительстве Братской ГЭС, - подтверждает мысли краеведа бывший узник Озерлага, член общества «Мемориал», знаток Японии Вячеслав Чеусов. – К 1949 году в окрестностях Братска не было ни одного живого японца-военнопленного. Только те, кто, не выдержав сибирской каторги, был зарыт в землю. Большинство этих могил на дне водохранилища. Недаром ежегодно японцы презжают к нам, чтобы опустить на воду венки памяти…
По тексту очерка Юрия Якимайнена легко догадаться, что автор изрядно путает события нашей местной истории. Заключенные работали на строительстве линии Тайшет-Лена, и, кстати, был там мост через Ангару, на котором кессонщиком мог трудиться Додин, а Катакура «реновировал рельсы из Манчжурии». Хотя само строительство моста велось уже после того, как японцев отправили домой. Так что и в этом у автора нестыковка.
Но о железной дороге почти уже никто не помнит, а Братская ГЭС все еще в памяти людской. Вот Юрий Якимайнен и сместил два исторических события сибирской жизни в одно. Издалека это действительно кажется одним и тем же.
Может быть, и не стоило обращать внимание на это недоразумение в нашем столичном журнале, тем более, что его тираж чуть больше 20 тысяч экземпляров. Но, как оказалось, журнал активно берут в библиотеках для чтения очерка. А значит самое время расставить точки в этой истории путаниц.
Прожитая нашим народом жизнь, особенно в ХХ веке, очень трагична. От подлинных событий кровь стынет в жилах, и даже ничего не надо выдумывать, как это часто бывает в истории, создаваемой людьми, склонными к беллетристике. В результате мы имеем одну прожитую жизнь и десятки недостоверных о ней историй.
Хотя не поленитесь заглянуть в библиотеку и прочитать седьмой номер «Юности». Очерк Юрия Якимайнена интересен, особенно в той части, где рассказывается о характере современных деловых японцев. Это не похоже на то, что до сих пор знали о японцах мы.
В. Монахов."
* * * * *