На улице было темно. Вдруг повалил снег, и Воронцов, сидевший за рулём, почувствовал себя неуютно. Слабые у «Волги» фары, что уж говорить. И так в темноте не видно ни чего, а тут ещё снег… Только и смотри, что бы не въехать в кого. Во дворе, особенно. Машина очень медленно завернула и тихонько, словно человек по тонкому льду, двинулась вдоль дома. Воронцов искал место припарковаться. Машина остановилась, фары погасли, но писатели не торопились выходить из натопленного салона в пургу под снегопад. Они продолжали разговаривать.
- Главу допишем, а там посмотрим. Кстати, что-то не особенно весёлая история выходит.
- Когда в стране пахотные поля берёзками зарастают, станки все как один завозятся из Китая, девки сельские на трассе стоят и на вырученные у дальнобойщиков деньги шлют мужьям в лагеря передачи, не до веселья как то.
- Думаешь, поэтому?.. Может быть.. – Воронцов не надолго задумался. – А Достоевский?!
- Что Достоевский?
- А то, что он свои ужасы великие писал когда? Когда страна во всю развивалась, зерном торговала в Европе, производство росло и росло… Так что дело тут не в этом. Просто, злюки вы оба, и морды ваши татарские…
- А вас и надо в ужасе держать, и особенно в хорошие времена – что б не забалдевали, что б плохие времена не пришли подольше.
- Крутой ты парень.
- Ну, круче меня только Леонардо да Винчи, потом, варёные яйца, Пик Коммунизма…
- А как же яйца Фаберже?
- Яйца Фаберже бледнеют рядом с моими!
Пора было идти. Воронцов замолчал и посмотрел на Вершинина долгим строгим взглядом.
- И что ты на меня уставился глазами мёртвой коровы?
- Мы идём в гости. В приличную семью. Будь добр не ссать там в ванну и не говорить женщинам сомнительных комплиментов, и застегни верхние пуговицы на рубахе, что бы не было видно твою тельняшку алкашечью.
Гостей было не много. Праздновали день рождения. Писатели пришли, когда ещё не кончились салаты, и все друг друга легко узнавали. Именинника звали Лёха. Кажется, совсем недавно его познакомили с Иркой, а вот уже десять лет прошло, и Алексею сегодня сорок два праздновать, и сыну уже три года. Жили они впятером с Лешиными родителями в двухкомнатной квартире. Чуть только становилось тепло, Алексей увозил родителей в сад и забирал их обратно поздней осенью. Ира приехала из области. Она была лет на восемь младше своего мужа. Умная девчонка с высшим образованием, спокойная и мудрая.
Воронцов и Вершинин сели за стол. Работал телевизор. Вершинин встал и сказал тост за здоровье именинника. Сказал что-то очень доброе, все заулыбались. Потом сел и предложил оказавшейся рядом Ириной сестре Жанне за ней поухаживать. Воронцов подумал – «Молодец! Правильно сориентировался. Эта не подведёт.» Становилось шумно, весело. Все были давно знакомы, но некоторые по нескольку лет не виделись. Каждому хотелось послушать другого, что-то узнать, выспросить. По рукам ходил фотоаппарат, кто хотел, делал снимки. На любой фотографии в кадр попадали хрустальные вазы с оливье, садовые огурчики, копчёная колбаска, бутерброды с ветчиной.
Вдруг, раздался знакомый голос с хрипотцой, все смолкли и повернулись к телевизору. Показывали Никулина. «До сих пор внимание притягивает мгновенно, даже в такие безразличные времена, как теперь. Кудесник.» - подумал Воронцов.
Когда-то, тридцать с лишним лет назад, он крикнул из комнаты родителям – «Идите скорей, Никулина показывают!». Папа с мамой пришли из кухни и, точно под гипнозом, уселись на час напротив выпуклого чёрно-белого телевизора. Потом, будучи уже лет двадцати пяти, Воронцов задумался, как-то раз, вот о чём. Великая Отечественная Война. Несколько лет ползти по грязи, голодать и мёрзнуть. Прятаться от смерти и самому убивать. Изо дня в день убивать, убивать. Это выпало на долю Никулина. И после такого человек выходит на арену цирка в дурацких ботинках, в коротких брюках с пятном на носу. Выходит затем, чтобы просто рассмешить публику. Король смеха, великий комик!.. Играет бравурная музыка, мелькают разноцветные огни. Человек, видевший столько горя, делает смешной жест руками и улыбается по-настоящему доброй, светлой улыбкой. Взрываются аплодисменты! Люди пришли в цирк специально ради него.
По телевизору началась реклама. Началась, как обычно неожиданно. Околдованные не на долго великим артистом Лёшкины гости, точно получили лёгкий щелчок по носу. Тут кто-то предложил выйти покурить.
В комнате стало пусто. Вершинин открыл створку окна, и спросил у Воронцова, который сидел без движения, глядя куда-то мимо стола, телевизора, точно, сквозь стену, сквозь старый пёстрый ковёр на стене… Толи вообще ни куда не глядя.
- О чём так задумался?
- Я? Не знаю…
- Молодец!
- Я не задумался, я разглядываю, смотрю…
- И какие выводы? Или …
- Ну, если непременно нужны выводы… Невозможно человека переделать, вот вывод. Даже самая страшная в истории война не в силах убить в ином человеке доброе начало, желание смеяться, быть счастливым. Даже, знаешь что, человек сам, наперекор всему пытается переделать всё вокруг себя, по какому-то своему замыслу, хоть и знает, что это вряд ли получится.
- Это ты про клоуна, как я понял?
- Ну, он своё что-то нёс всю жизнь…- Воронцов наконец пошевелился, вышел из оцепенения и потянулся за долькой апельсина. - А Жанка, например, своё, даже до тебя очередь дошла. Донесла своё, судя по всему. Ирка, свою какую-то идею внедряет вопреки тесноте, да и нищете, в общем то. Они, между прочим, сёстры, а непохожие такие, разные…
- Одна от соседа, видимо… Ладно, понял. Смотри, какая фотка. – Вершинин протянул Воронцову фотоаппарат. На экране запечатлелись уже прилично поддавший, улыбнувшийся, блестя золотым напылением на коронках именинник, а рядом его семидесятилетний отец, тоже пьяненький, в старой клетчатой сине-зелёной рубашке из фланели и с довольнёхоньким внуком на руках. Воронцов стал разглядывать снимок. У Лёшкиного отца глаза были влажными и больными. Самому младшему ужасно нравилось сидеть у деда на руках среди шумной взрослой компании. На заднем плане красовался советских времён сервант с хрусталём, простоявший на этом самом месте уже тридцать лет… Вершинин продолжил. – Дед служил в Германии, в Потсдаме. Не далеко от Берлина часть стояла. Лёха служил в Польше связистом. А младший, как ты думаешь, где служить будет?
- Ни где, надеюсь. Через пятнадцать лет, я хочу в это верить, додумаются, всё таки, что служить должны профессионалы, и по контракту, за деньги. Что словосочетание «непрофессиональная армия» звучит тревожно. Что отправлять на войну с чеченцами мальчишек дворовых, которые страшнее писюльки своей оружия в руках не держали, это абсурд и преступление…
- Правильно, правильно. Служить он не будет. Но не потому, что ты думаешь. Нет, не то. Просто через пятнадцать лет россиянину нечего будет защищать уже. Останется, может быть, маленькое Московское Королевство, вот и всё.
Спорить не хотелось. Вершинин редко ошибался.
Воронцов выпил ещё одну, дабы грустные, и без того частые мысли о гибели Великой Империи приутихли, выпил и спросил у своего старого друга
- У тебя какие планы на ближайшее?
- Жанну в гости пригласить. Ты как думаешь, она тараканов моих обнаглевших не испугается?
- Моих не испугалась… Или твои страшнее?
В коридоре раздались голоса возвратившихся из подъезда. Скоро застолье пошло своим чередом. Подали горячее. «Через пол часа танцы начнутся, там я, пожалуй, и раскланяюсь.» - решил Воронцов.
Пурга не успокаивалась, наоборот, мело всё сильней. Пока сидели в гостях, выпало сантиметров двадцать сырого снега. Воронцов вышел из подъезда, посмотрел хмурым взглядом на небо, потом на машину, на которую, точно накинули белое, сползающее одеяло, и пешком направился домой. Ноги в туфлях быстро промокли, а идти было ещё далеко.
«Со стороны всё ясно кажется… А у меня тогда какая задача? Писать? Описывать время и характеры людей. Нет, наверно нет… Это лишь форма. Литература – только фантик, разноцветная обёртка. А что внутри? Какое желание заветное? Прославиться и поклонниц перетрахать? Или, всё таки, разобраться в чём-то, что-то выяснить, наконец, и рассказать другим? Кто ни будь да поймёт, глядишь… Хотя мне нравится писать. Просто нравится. Даже после Платона, Тургенева, Гомера, Тютчева, Гетте, Толстого… После того, как и их то пылью библиотечной укутало. Да ещё, под занавес, под самый. Под занавес спектакля « Белая раса встречает последний рассвет.» Другие люди приходят. Без всяких войн и религиозных истерик, просто идут с юга на север за новой жизнью, и как их много, оказывается. А это лишь первые. За ними ещё придут и ещё… Другие люди с тёмным цветом кожи. Детей нарожают, построят свои города прямо тут, на месте наших… Нужен в тех городах Тютчев будет с Толстым? А я?»
После душной квартиры и, по меньшей мере, трёх лишних стопок водки холодный свежий воздух подействовал, как фужер шампанского… Мысли Воронцова, и обычно-то не особенно последовательные, теперь, точно котята, которых первый раз выпустили из коробки, поползли на слабеньких, дрожащих лапках сразу во всех направлениях.
«Опять что-то ускользнуло… Если бы не пурга, видно было бы дорогу. А так, идёшь, и на каждом шагу, гляди, оступишься пьяный… Ух, завывает как ветрина! Как на Севере в детстве… В детстве… Как там было здорово порой жить, ни чего не понимая. Сейчас больше понимаешь, а толку? Толку то, если главное всегда ускользает?»
Сегодня, во время разговора с Вершининым, Воронцову показалось, что совсем, совсем близко была его мысль к пониманию чего-то простого и очень важного. Хотя так уже было не раз и не два. Но одно точно – стоит поймать эту ускользающую истину, разгадать, видимо, простую загадку, и всё в жизни станет не так, как теперь.
« На свои места всё встанет. Пройдут тревоги эти, спокойно душе будет. Господи, сколько же сил тогда придёт! Сколько энергии, которую сейчас пустяки всевозможные отнимают.»
- Злая память, злорадство, обидчивость… - сказал кто-то спокойным, даже чуть ласковым голосом.
« Да, да. И ещё всего полно… самолюбование, капризность - Воронцов привычно подхватил разговор со своим внутренним собеседником. – А может, и нет. Может, даже и слов таких нет, что бы ими эту истину поймать, как сетью… А без слов нельзя. Без слов не понять.»
- А это точно, что без слов нельзя? – Спросил тот же голос теперь уже с лёгкой смешинкой.
За углом дома стояли два паренька. Когда невдалеке показался тёмный силуэт Воронцова среди сугробов и летящего наискосок снега похожий на чёрный иероглиф, бредущий сквозь белую неразбериху, один парень сказал другому.
- Мужик бухой идёт. Чё-то сам себе базарит. Отработаем?
- Ты гонишь?! Это сосед мой.
Воронцов подошёл ближе и, сровнявшись с хулиганами услышал
- Здравствуйте, дядя Егор!
- Здравствуйте, здравствуйте, юноши. – дружелюбно ответил пьяный писатель - Работаем всё? Молодцы какие! Приятно посмотреть!
Воронцов остановился, посмотрел на двоих невозмутимых гопстопников отеческим взглядом и добавил чуть грустным голосом
- Вот гляжу на вас, и хоть завтра умирай спокойно – есть на кого страну оставить. Не простудитесь только…