Ж И З Н Ь И С М Е Р Т Ь Б. Б. Б Е Н Е Д И К Т О В А
Председатель кооператива «Гиря» Бенедикт Бенедиктович Бенедиктов в душе был поэтом, а в редкие минуты отдыха и сам не гнушался стихотворчества. Воспитанный в лучших революционных традициях своего времени, он с детства грезил Испанией и до слез жалел, что опоздал родиться и не смог принять участия в боях на Гвадалахаре или за Мадрид. В его пылком романтическом воображении постоянно вырисовывались героические деяния, которые он, безусловно бы, совершил в этих легендарных сражениях и, как знать, дай ему провидение этот шанс, может быть, вся мировая история сегодня была бы записана иначе.
По этой причине Бенедикт Бенедиктович из всех необъятных и необозримых Гималаев всемирной поэзии особенно выделял испанский пик, а его вершиной, в понимании Бенедикта Бенедиктовича, был, вне всякого сомнения, Ф. Г. Лорка.
Из всего многообразного творчества своего кумира тайные струны души Бенедикта Бенедиктовича особенно трогали «Цыганские романсеро», а среди них стихотворение под названием «Неверная жена». И когда Бенедикт Бенедиктович произносил про себя строки:
- И в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал – она невинна,-
все существо его трепетало в предощущении предстоящего счастья. И что из того, что ему было совершенно непонятно разочарование испанского кабальеро, который
«… дал ей ларец на память
и больше не стал встречаться,
запомнив обман той ночи
в туманах речной долины,-
она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна.»
Намучавшись в первую брачную ночь со своей Ниночкой, Бенедикт Бенедиктович ни за какие коврижки на свете не согласился бы второй раз подвергнуться такому испытанию. Знай Бенедикт Бенедиктович заранее, что ему предстоит пережить, он, в ту пору скромный и застенчивый молодой человек, предпочел бы, вероятно, связать свою жизнь с женщиной уже имевшей некоторый не богатый, но достаточный опыт в делах такого рода, вместо того, чтобы выслушивать эти бесконечные «ой». «ай», «больно», прежде чем, наконец, к исходу третьей ночи прорваться к сокровищам этой заповедной пещеры царя Соломона и не найти, не обрести там для себя ничего такого, о чем нескончаемо трубит всемирная литература вот уже на протяжении трех тысяч лет.
И если б не постоянное жужжание Ниночки на вечную нехватку денег, что умеют же жить люди, Бенедикт Бенедиктович до самой пенсии остался бы скромным служащим одной из многочисленных советских контор.
Но времена изменились. Страна взяла курс на перестройку. И, измученный сварливой женой, лоботрясами детьми и постоянным, как зима в Арктике, безденежьем, после совершенно истерзавших его долгих бессонных ночей Бенедикт Бенедиктович решил начать жизнь заново.
А что было делать? Коммунистические идеи, всосанные им с молоком матери и воспринятые на примере жизни отца, испарялись, буквально, на глазах, как обширная, но мелкая лужа, оставленная яростным, коротким летним дождем под ярким летним солнцем. «Железный занавес» в одночасье был поднят и в страну хлынул свет манящих огней Запада.
Романтик по натуре, но не лишенный природной сметки ума, Бенедикт Бенедиктович не позже всех остальных понял, что в той системе, к которой он принадлежал, обречен на медленное и мучительное вымирание, как доисторические мамонты, волосатые носороги и пещерные медведи или, в лучшем случае, на заклание на алтаре вещизма, которому, как божеству, неистово, до самоистязания поклонялась его Ниночка и необычайно быстро взрослевшие дети.
Крайне редко принимавшего во внутрь, с некоторых пор воздух грядущих перемен пьянил его, как вторая рюмка коньяка. И раз уж Бенедикт Бенедиктович не сумел, не смог принять участия в Бородинском сражении, выступлении на Сенатской площади, революциях 1905 и1917 годов, событиях в Испании, Отечественной войне, коллективизации, индустриализации, подъеме целины и, на худой конец, в освоении космоса, то свято и безоговорочно поверив лидеру страны, он решил использовать все свои потенциальные возможности, тем более, что Ниночка от них давно уже почти отказалась, для служения Отечеству и тому новому курсу, который был провозглашен партией на весь мир.
Вспоминая свои детские годы, Бенедикт Бенедиктович не без гордости отмечал, что уже с измальства сознательно, горячо и истово посвятил свою жизнь воплощению в действительность идеи пролетарского братства. В пионеры его приняли в классе первым, как говорили потому, что он был выше всех ростом, но это решительно не соответствовало истине и было происками малорослых завистников.
Свой кумачовый галстук мальчик Беня носил гордо, как частицу красного знамени, доверенного ему тремя поколениями революционеров, твердо, без запинки мог ответить, что означает каждый его угол и ежедневно утром, перед тем как завязать его аккуратным узелком под белоснежным воротничком рубашки, долго и тщательно разглаживал утюжком, никогда не доверяя такую почетную обязанность маме. Правда, мама тоже принимала в этом участие потому, что электричества в поселке, в котором они жили, не было и утюжок мама грела на керогазе сама, опасаясь, как бы Беня от усердия не спалил дом.
В пионерах Беня несколько засиделся и не потому, что плохо учился или вел себя. В ту пору, когда весь его класс кучно и дружно вступал в комсомол, Беня считал, что еще не достаточно твердо выучил все положения Устава, путался в правах и обязанностях и не до конца уяснил себе основополагающий принцип строения ВЛКСМ – принцип демократического централизма. Он несколько месяцев упорно работал над Уставом, отказывая себе во всяческих мальчишеских соблазнах. И когда, наконец, похудевший и осунувшийся Беня, разбуди его среди самого сладкого сна, мог без запинки на зубок оттараторить любой параграф от начала до конца, то только тогда он, переведя не менее дюжины листов из тетради по письму, вывел красивыми крупными буквами, дрожавшей от волнения рукой: «Заявление. Прошу принять меня…»
Беня был несколько разочарован тем, как прошел прием в школе. Вся процедура не заняла и пяти минут. Откровенно скучая, актив задавал ему такие наивные, легкие вопросы, на которые Бене не составило бы труда ответить и в третьем классе.
Зато при утверждении в райкоме Беня произвел подлинный фурор. Он отвечал на вопросы звонким, натянутым, как струна, голосом. Секретари сбежались из всех комнат и уже, войдя в раж, задавали Бене такие вопросы, на которые, пожалуй, и сами затруднились бы ответить.. Беня с легкостью парировал их. Наконец, слегка вспотевшие дяди и тети устроили Бене настоящую овацию, а первый секретарь, встав из-за стола, подошел к Бене и, покровительственно положив свою тяжелую натруженную руку ему на плечо, сказал:
- Вот какая у нас замечательная молодежь, товарищи! С нею можно горы вверх ногами ставить, если партия прикажет.
И хотя рука сильно давила на плечо, Беня не согнулся, не перекосился на одну сторону, напротив, он почувствовал, как неистощимая энергия бывалого комсомольского вожака перетекает в него, заставляя еще выше поднять голову и шире расправить худенькие юношеские плечи.
Бене крепко, на всю жизнь запомнились слова про горы, которые по приказу партии нужно было ставить вверх тормашками, но делать этого ему не пришлось. К этому времени в массы был брошен лозунг, что « коммунизм это Советская власть плюс электрификация, плюс химизация всей страны». И пусть Высоцкий своим хриплым голосом звал в горы, «на которых никто не бывал», Беня теперь четко знал, что его путь лежит на необозримые российские равнины, которые предстояло густо усеять минеральными удобрениями для поучения невиданных урожаев неведомых доселе заморских культур,
Но, пока Беня, с присущей ему самоотверженностью, пять лет грыз гранит науки, готовя себя к великому поприщу, удобрительная компания пошла на убыль, оставив после себя во многих районах бесплодную, выжженную, подобно африканской Сахаре, землю, где даже неукротимые российские сорняки влачили жалкое существование, перерождаясь на глазах в верблюжью колючку. Теория Лысенко торжествовала.
К моменту окончания института, Беня считал себя уже заправским городским жителем и довольно интеллигентным человеком. Он пользовался неограниченным доверием у библиотекарей и те пускали его даже в святая святых – книгохранилище без всякого надзора. Билетеры двух городских театров знали его в лицо, так как редкая премьера обходилась без его присутствия. Беня не пропускал ни одного нового фильма, постоянную же, а другой и не было, экспозицию местного художественного музея он знал, как свои пять пальцев. Он теперь не представлял своего существования в далеком отрыве от какого ни на есть культурного центра и уже прикидывал, в каком НИИ он будет работать.
Но руководство страны решило иначе. Было провозглашено обязательное всеобщее среднее образование и будущим инженерам почти поголовно всем было предложено ехать в село учителями, чтобы через год-другой успешно позабыть все то, чему их так настойчиво учили целых пять лет.
Неокрепшая, незнавшая еще бурных жизненных коллизий и неурядиц, Бенина психика испытала легкое потрясение. Привыкший безоговорочно и безоглядно доверять своим вождям, Беня был в полном недоумении от той беззастенчивой нераспорядительности кадрами, с которой ему впервые пришлось столкнуться. Он еще не осмеливался даже роптать, но первый раз в жизни, когда партия сказала: «Надо!», Беня не ответил: «Есть!».
По распределению он отправился в соседнюю область и, сгорая от стыда и кляня себя за малодушие, все-таки сумел найти в ОблОНО не только вход, но и выход. Короче говоря, село, как жило, так и осталось жить без Бени. Некоторое время спустя, встречая своих бывших сокурсников, Беня узнал, что и большинство из них какими-то неведомыми, но давно исхоженными и даже заезженными до выбоин стежками, сумело обойти предназначенный им столбовой путь в светлое будущее и разбрестись по стране по пусть основательно разбитым, но заасфальтированным дорогам.
И все же Беня мучительно укорял себя за малодушие и был уверен, что в боях на Эбро он ни за что бы так не поступил и выполнил бы любое задание, связанное со смертельным риском для жизни. И пусть бы даже обелиска не было на его безымянной могилке, и только знойные испанские ветры пели свои песни над ней, но сгинуть навсегда и безвестно в черноземных хлябях! Быр-р! Это было выше Бениных сил.
Несколько сбившись с курса и выйдя из упрямо двигавшейся вперед кильватерной колонны первопроходцев в новую жизнь, Беня на какое-то время, казалось, застопорил ход. Это-то и позволило ему жениться. А то, как знать, не отложил бы он устройство своей личной жизни, если не до полной победы мировой революции, то хотя бы до окончательного построения социализма в нашей стране?
Если раньше Беня в знакомых девушках видел только товарищей по организации и ценил их, в основном, по активности и настойчивости в выполнении общественных поручений, то теперь ему приоткрылось, что есть в них нечто более привлекательное.
Не имея практического навыка в таких делах, Беня засел за изучение крайне скудной литературы о взаимоотношении полов, помня еще с института, что теория никогда не подведет. Трудно сказать, сколько бы ушло времени на то, чтобы Беня до конца освоил этот теоретический курс, но Ниночка шла от жизни и нежной, но твердой рукой указала ему прямую дорогу в ЗАГС.
Те два месяца, которые им дали для окончательной проверки своих чувств, Беня ходил, как в тумане. Ежевечерние свидания с Ниночкой на скамейках старого парка, жаркие поцелуи и горячие уверения в в любви настроили Беню на лирический лад, и теперь он писал стихи не про героев гражданской войны и не про трудовой энтузиазм советского народа в деле построения нового общества, а несколько иного, неожиданного для себя содержания.
И хотя Ниночка была девушкой целомудренной и ничего такого Бене не позволяла, но редкие тусклые фонари, многочисленность укромных уголков, обильно заросшего кустарником, парка способствовали тому, что Беня, как бы ненароком, смог несколько расширить свои представления о строении женского тела, что тут же выплеснулось в стихах. Читал их Беня нараспев, с подвыванием, часто смущаясь и краснея, что, к счастью, в темноте было незаметно:
Ивы босые уснули,
Их никто не разбудит,
Когда я рукой коснулся
Налитой медью груди.
И жарко она отозвалась
На ласку мою немую,
Каплей соска прижалась,
Доверчиво пальцы целуя…
Вряд ли Ниночка что-либо понимала в поэзии, но, как и всякой девушке, ей было приятно и лестно, что она способна вызвать в мужчине не только элементарно-плотские чувства, как то, нахально нырнуть пятерней за лифчик и зачем-то до бесконечности долго и больно тикать грудь, но и нечто более возвышенное, выражавшееся в таких высоких словах.
Бенины стихи Ниночка аккуратно переписывала в большой альбом, купленный ею специально по такому случаю. Каждое стихотворение она окружала самолично нарисованной рамочкой, состоящей по преимуществу из сплетенных сердец, цветов и целующихся голубков. Вернувшись со свидания, она садилась на диван, подобрав под себя ноги, и, любовно перелистывая страницы, подолгу рассматривала свои незатейливые рисунки.
Все то хорошее, что открыл Беня в Ниночке за эти два незабвенных месяца, как это часто бывает, преспокойно закрылось в течение первого года их совместной жизни.
В положенный срок Ниночка родила сына, а через год еще и дочку. И хотя Беня не жалел сил, помогая Ниночке выходить их потомство, он скоро почувствовал, что стал в этом доме чужим и лишним. И тогда Беня вспомнил, что совсем не для того появился на свет сам, чтобы возиться с горшками и пеленками, что Родина давно ждет его на передовых рубежах великих свершений.
В бюро ВЛКСМ Беню приняли тепло и добро, как отец заблудшего сына. Бенин опыт, усердие и обязательность при выполнении поставленных перед ним задач на любом участке общественной работы не позволили ему даже на короткое время остаться в тени. Беня круто, стремительно пошел в гору. Не прошло и года, как он уже сам выходил из-за стола, клал свою окрепшую, потяжелевшую мужскую руку на очередное хрупкое юношеское плечо и с пафосом произносил те же самые слова про горы, что запали ему в душу в дни его молодости.
Года через два Беня выразил желание быть в первых рядах активных строителей коммунизма, и его тут же без проволочек и канители в эти ряды приняли.
Все шло своим чередом. Постепенно Беня обрастал мяском и знакомствами. В его буйной курчавой шевелюре появились первые легкие проблески седины. Голый карьеризм Бене был чужд от природы, но, будучи толковым инженером, год от года на совещаниях он располагался все ближе и ближе к шефу и вскоре был уже начальником одного из многочисленных отделов металлургического комбината. С тех пор к нему обращались исключительно по имени-отчеству, чему и мы не замедлим последовать
Еще в самом начале своей трудовой биографии, наблюдая за тем подлинным кошмаром, который творился на производстве и в отделах в каждой последней декаде месяца и сопровождался усиливающимся многократно потреблением сердечных и успокоительных средств, Бенедикт Бенедиктович не поддался общему состоянию паники и безысходности. Напротив, мобилизовав возможности своего пока не отягощенного рутиной молодого мозга, Бенедикт Бенедиктович сделал открытие, которое, с присущей ему скромностью, не стал афишировать, но использовал его потом с неизменным успехом везде, где ему приходилось работать. Открытие Бенедикта Бенедиктовича заключалось в следующем: достаточно было ежедневно из восьми часов, отведенных для работы, потратить всего один час по назначению и это снимало разом все проблемы. Бенедикт Бенедиктович не удивился своему открытию, так как знал, что все гениальное – просто, удивился он тому, что никто из его, безусловно, умных многоопытных коллег до такой простоты не додумался. Складывалось впечатление, что и во всей огромной, необъятной стране мало кто о нем знал, во всяком случае, повсеместные запарки и срывы говорили за это.
Была самая середина, как сейчас называют, «застойного» периода. Но, поскольку, подавляющее большинство населения еще не догадывалось, что спустя несколько лет ему придется стыдиться своего времени, то спокойно ело, пило, спало, предавалось любви и всяческим другим развлечениям и увлечениям, которыми так богата наша повседневная жизнь.
О коммунизме как-то забыли. Изредка особо дотошные академики, видимо, желая удовлетворить свои непомерные научные амбиции и доказать, что они не зря едят хлеб с маслом и не только с ним, разводили болтовню на щедрых для такого рода публикаций страницах газет по поводу фаз социализма, коими окончательно задурили и заморочили голову рядовому обывателю. Даже всезнающие студенты безбожно путались на экзаменах и получали «неуды» потому, как и их натренированные, отлично подвешенные языки не всегда убедительно могли донести до мало чего и самих понимающих в этом преподавателей, как из социализма, построенного в основном, можно построить еще и развитой. Все же остальное население это занимало крайне редко и мало, так как все были уверены, что идут за надежным поводырем правильным путем, а редких отстающих, сомневающихся и, паче всего, задумывающихся партия ласковой, но властной и твердой рукой возвращала в монолитные ряды советского народа.
Находясь в самой гуще этих монолитных рядов, Бенедикт Бенедиктович на жизнь не жаловался. Его новая трехкомнатная квартира постепенно наполнялась импортными гарнитурами, хрусталем, коврами, люстрами и всякой еще крайне необходимой для уютного быта мелочью.
Отошедший по возрасту от активной комсомольской работы, Бенедикт Бенедиктович сердцем был связан с комсомолом навсегда, и его очень ранило, подмеченное им, снижение нравственного уровня подрастающего поколения. Ровный устойчивый ветер сменился резко-переменным. Флюгер мотало во все стороны. Молодежь теряла направление, не зная куда смотреть, и все чаще оглядывалась на загнивающий вот уже целое столетие Запад, сладковатый запах разложения которого так приятно щекотал ноздри.
Бенедикт Бенедиктович не винил и даже жалел этих ребят, ведь они, бедняги, в большинстве своем и слыхом не слыхивали о путеводной звезде его молодых лет – «Моральном кодексе строителя коммунизма». Доведись Бенедикту Бенедиктовичу предъявить сейчас лицом этот великий документ огромной исторической важности сегодняшним мальчикам и девочкам, он, наверное, и сам был бы в затруднении, где бы найти его, так непродуманно и бездушно в одночасье, как Помпеи, погребенного под лавиной все новых и новых руководящих бумаг.
Чтобы не забыть его заповеди, Бенедикт Бенедиктович иногда перед сном повторял их, заученные, как «Отче наш», в свое время наизусть. Результат превосходил все ожидания: обычно, на пятой заповеди дыхание Бенедикта Бенедиктовича делалось уверенным и ровным, сердце успокаивалось на шестой, а на седьмой-восьмой Бенедикт Бенедиктович уже спал сном праведника. Если же Бенедикт Бенедиктович для разнообразия начинал считать белых слонов, то считать приходилось гораздо дольше, порою казалось, что слонов уже такое количество, что они не помещаются в безбрежной африканской саванне, а своим многоногим топотом и трубным дудом хоботов это стадо развеивало по ветру окончательно любые попытки задремать.
Привычный, устоявшийся ход жизни Бенедикта Бенедиктовича, где без всякого расписания он мог бы перечислить все свои дела и занятия час за часом от понедельника до понедельника, был внезапно нарушен и, пожалуй, на том участке, на котором Бенедикт Бенедиктович меньше всего ожидал перемен.
Постоянно третируемый во всем своей Ниночкой, Бенедикт Бенедиктович давно понял, что не любит ее, но и искать нового счастья с другими женщинами никогда не стремился, ежедневно наблюдая такие же точно семейные отношения у знакомых и сослуживцев. Более того, в душе Бенедикт Бенедиктович даже несколько презирал женщин, как существа низшего порядка, считая их неспособными подняться до высоких душевных порывов, но, не умея этого презрения высказать своей жене, а может и опасаясь, Бенедикт Бенедиктович с женской половиной человечества вел себя спокойно и, пожалуй, даже излишне предупредительно и вежливо.
Таким образом, ничего не предвещало того, что в один прекрасный миг в сердце Бенедикта Бенедиктовича вспыхнет роковая страсть. И к кому? К женщине, которую он ежедневно по нескольку раз на день встречал на работе и которая не только не вызывала никогда у него симпатии, но чаще раздражала его своими непомерно длинными ногами, едва прикрытыми где-то сверху короткой юбкой, ярко накрашенными губами, нарочитым жеманством с начальством и суровой неприступностью по отношению к рядовым сотрудникам. Короче говоря, Бенедикт Бенедиктович однажды вдруг сразу и бесповоротно влюбился в секретаршу своего шефа Веронику Матвеевну.
Метаморфоза, произошедшая с Бенедиктом Бенедиктовичем, первоначально повергла его в недоумение тем, что то, что раньше казалось ему вульгарным и вычурным, теперь вызывало в нем восторг и восхищение. Но, ослепленный чувствами, он вскоре совершенно забыл об этом. Бенедикт Бенедиктович часами по надуманным делам или совершенно без оных просиживал в приемной. Комплементам, которые он расточал своей ненаглядной Веронике, позавидовал бы и июньский соловей. Неожиданно у всегда безденежного, стараниями Ниночки, Бенедикта Бенедиктовича появились средства не непременный утренний цветок и конфеты к послеобеденному чаю.
Вероника к ухаживаниям Бенедикта Бенедиктовича отнеслась благосклонно, чем еще больше распалила его, остававшиеся длительное время неразбуженные и невостребованные никем, чувства. С отчаянием смертника некоторое время впустя Бенедикт Бенедиктович перешел к решительным действиям, но и здесь не встретил ожидаемого им отпора, а, напротив, нашел полное понимание и поддержку.
Знавший до сих пор не более трех способов любви, а практически, вынуждаемый Ниночкой, довольствоваться одним-единственным, самым распространенным, Бенедикт Бенедиктович под активным и грамотным руководством в те короткие две недели, когда муж Вероники с ребенком ездили навестить маму, открыл для себя целый новый чудесный мир, о котором и не подозревал, хотя достаточно был наслышан из похабных анекдотов.
Но вот муж вернулся и перед Бенедиктом Бенедиктовичем во всей своей суровости встал вопрос – где, тем более, что жилищный вопрос в стране все еще не был разрешен, а в гостиницу даже за хорошие деньги с местной пропиской не пускали. Пришлось придумывать для себя дела, которые Бенедикт Бенедиктович, всегда управлявшийся с ними играючи, не успевал выполнить в течение дня. Подолгу задерживалась на работе и Вероника, чего с ней раньше тоже не случалось. Она в эти дни почему-то обязательно не успевала отпечатать какой-нибудь не терпящий отлагательства документ.
Трудно сказать, осталось бы все это коротким, но ярким эпизодом в жизни Бенедикта Бенедиктовича или она, выйдя из своего привычно-проторенного русла, устремилась в иные дали. Конец всему положил вершитель наших судеб – Случай, а может и коварный замысел ревнивого шефа, ощутившего некоторое довольно заметное и болезненное для его начальственного самолюбия уменьшение благосклонности личной секретарши.
Так или иначе, но однажды шеф вернулся в свой кабинет как раз в то святое для него время, когда по всем расчетам жена должна была кормить его ужином. Он неслышно прошел через приемную, открыл дверь кабинета своим ключом и огромной темной глыбой замер на пороге. Все еще, может быть, и обошлось, не потеряй Вероника самообладания, но она вскрикнула пронзительно и страшно, отчего Бенедикт Бенедиктович настолько растерялся, что его рука безнадежно-надолго запуталась между бесконечных Вероникиных ног, вместо того, чтобы поприветствовать шефа крепким мужским рукопожатием.
Шеф ничего не сказал. Что-то хрипло булькнуло в его горле. Он повернулся и вышел. Истерика Вероники была бурной и недолгой, но за несколько минут она успела высказать Бенедикту Бенедиктовичу столько и такого, что, проводив ее, уже несколько успокоившуюся, до дверей, он, вернувшись в кабинет, упал на стул и почувствовал в душе совершенную опустошенность и зарождавшуюся неприязнь к женщине, ради которой еще десять минут назад был готов совершить любые безумства.
Все было кончено. Бенедикт Бенедиктович не стал дожидаться, когда его вызовет шеф. Утром он, даже не взглянув на Веронику, прошел мимо ее в кабинет и положил на стол перед шефом заявление об увольнении. Шеф долго вчитывался в те несколько строчек, что были перед ним, потом так же долго выбирал ручку и, наконец, с нескрываемым удовольствием перечеркнул всю страницу по диагонали. Ни слова не говоря, Бенедикт Бенедиктович покинул кабинет. Он не нуждался ни в чьем участии и снисхождении.
Вероника же была вскоре прощена, едва лишь шеф почувствовал, как ее благосклонность к нему нарастает со скоростью снежной лавины.
Недели полторы Бенедикт Бенедиктович ходил сам не свой. Вполне возможно, что Ниночка в своем постоянном устремлении быть в курсе всех новинок, появляющихся в магазинах, ничего бы и не заметила, но в эти дни Бенедикт Бенедиктович совершенно не интересовался газетами, не включал радио и не смотрел по телевизору свою любимую программу «Время». Это было настолько необычно, что она подумала, уж не заболел ли Бенедикт Бенедиктович чем-нибудь всерьез. И, когда оказалось, что со здоровьем Бенедикта Бенедиктовича все в порядке, еще более страшная мысль в ее, в общем-то, совершенно свободной от серьезных размышлений головке заняла значительное место: «Не иначе влюбился?»
Возможность такого поворота дел заставила Ниночку на короткое время пересмотреть свое отношение к Бенедикту Бенедиктовичу и пустить в ход пусть не затейливый, но проверенный и надежный чисто женский арсенал. Результат, если и не был ошеломляющим, но был на лицо: уже за завтраком Бенедикт Бенедиктович с увлечением изучал передовую страницу «Правды», и Ниночка с чувством человека, хорошо исполнившего свой долг, вернулась на круги своя, будучи совершенно уверена, что раз Бенедикт Бенедиктович взялся за газеты, то их здоровый оптимизм успешно завершит начатое ею дело.
Так и случилось. Более того, Бенедикт Бенедиктович решил начать жить заново и эту свою новую жизнь положить, в духе времени, бескорыстному служению не какой-то организации, а непосредственно народу, облагодетельствовав его тем, чего так не хватало на прилавках магазинов – товарами народного потребления, номенклатура отсутствия которых была очень обширна. И хотя замысел в голове оформился быстро и, Бенедикт Бенедиктович морально уже был готов принять из рук осчастливленных сограждан лавровый венок благодарности, до реального воплощения идеи в готовую продукцию Бенедикту Бенедиктовичу предстояло проделать долгий и сложный путь.
Из всего необъятного перечня товаров, постоянно недодаваемых страной народу, и хоть малую толику которых Бенедикт Бенедиктович решил восполнить первоначально в пределах своего родного города, а потом, встав покрепче на ноги, возможно, области и даже, в далекой перспективе, целого региона, он выбрал незамысловатую конструкцию из железных труб, кронштейнов и веревок под названием «Домашний стадион». Даже в такой тяжелый для себя период Бенедикт Бенедиктович, прежде всего, думал о нашей смене, помня, что в здоровом теле – здоровый дух. И раз уж в духе завелась червоточинка, то первопричина ее, лично для Бенедикта Бенедиктовича, была очевидна – ослабленное, насквозь прохимиченное продуктами питания тело.
Расчеты необходимых материалов, приспособлений и рабочей силы Бенедикт Бенедиктович проделал за одну ночь. Через два дня он нашел цех, отходы которого соответствовали поставленной им задаче, через четыре – помещение, через неделю – специалистов. Оставалось только оформить документацию. Тут Бенедикт Бенедиктович никакого подвоха не ожидал. Если верить, так всегда уважаемым им средствам массовой информации, то в райисполкоме его ждали, ну, если не с фанфарами, вполне возможно, что таковых в этом почтенном заведении никогда и не держали, хотя в отдельные моменты для нужных лиц они, безусловно, оперативно нашлись бы при первой необходимости, то во всяком случае, с распростертыми объятьями. Но, даже дружеского рукопожатия или улыбки Бенедикт Бенедиктович не смог отыскать у законных радетелей о благе народа. И сколько не ходил он из кабинета в кабинет, сплошная глухая стена, которой не было ни конца, ни края, представала перед ним.
Иной, может быть, растерялся и, намытарившись, плюнул бы на все: нет, мол, и не надо, но только не Бенедикт Бенедиктович. Видя, что с парадного не пройти, Бенедикт Бенедиктович постучался с заднего хода. Подключив своих знакомых, он, едва появилась первая возможность, жуком-древоточцем вгрызся в могучий ствол развесистого дерева бюрократии, бурно и жадно сосущего народные соки, но никогда не одарившего ни одним плодом своих неустанных кормильцев.
Не будем красть драгоценное время наших читателей, описывая многочисленные переходы Бенедикта Бенедиктовича из одного кабинета в другой. Каждый из нас, если не в тонкостях, то в общих чертах знает, как это делается, и без чего нельзя добиться разрешения любого плевого вопроса в учреждениях подобного рода. Ни словом не обмолвимся мы и о конвертах, вкладываемых Бенедиктом Бенедиктовичем в бумаги или же под них, после чего последние возвращались Бенедикту Бенедиктовичу незамедлительно с размашистой резолюцией «разрешить», а конверты так же незамедлительно перекочевывали в многочисленные бездонные ящики письменных столов их обладателей. Да и бог с ними, с этими конвертами! Что мы к ним привязались? Кто из нас видел их содержимое? Никто! Так к чему же это брюзжание?
Доподлинно известно лишь то, что когда Бенедикт Бенедиктович, наконец, смог начать дело, Ниночка была в предынфарктном состоянии, а Бенедикт Бенедиктович не только закрыл счет в сберегательном банке, но и был в долгах, как в шелках.
Впрочем, долги скоро были розданы, а Бенедикт Бенедиктович стал ежемесячно приносить домой еще не очень большие деньги, но достаточные, чтобы Ниночке время от времени являлись во сне страшные кошмары, что она опять живет на одну инженерскую зарплату. А когда Бенедикт Бенедиктович предложил ей оставить работу и целиком посвятить себя дому и семье, Ниночка даже прослезилась умиленно и благодарно, чего с ней давно не случалось, так как наша повседневная действительность вряд ли располагает к таким чувствам и, скорее, требует совершенно противоположных качеств души.
С тех пор, как Ниночка посвятила себя исключительно домашним заботам, Бенедикт Бенедиктович заметил, что жена его преображается, расцветает прямо на глазах, а о том, что она уже давно пахла исключительно французскими ароматами, догадливому читателю говорить нет совершенно никакого смысла.
Маховик производства «домашних стадионов» постепенно, но уверенно набирал обороты. Никогда не мечтавший даже о «запорожце», Бенедикт Бенедиктович приобрел малиновые «жигули», видимо, только затем, чтобы через неделю их безнадежно искорежить. Это происшествие, ранее ставшее бы трагедией на всю последующую жтизнь, вызвало у Бенедикта Бенедиктовича лишь легкую досаду. И даже Ниночка, только что отхватившая очаровательную норковую шубку, на удивление, не устроила скандала. Характер ее менялся к лучшему день ото дня и, если совсем недавно она могла закатить трехдневную истерику по поводу преждевременно изношенных мужем носков, то теперь покупала их дюжинами, и Бенедикт Бенедиктович не был уверен, стирает ли она их вообще.
Но звездный час Бенедикта Бенедиктовича был еще впереди. Активно наводя связи, Бенедикт Бенедиктович часто посещал Москву, где однажды и произошла знаменательная для него встреча с японским предпринимателем на одном из совещаний кооператоров. Когда их познакомили, и японец выразил желание побеседовать, Бенедикт Бенедиктович, чего с ним давно уже не случалось, сильно оробел, так как по-японски он знал всего одно слово «банзай», и его очень смущала краткость и категоричность звучания этого слова, ведь и наши ругательные слова имеют минимальный набор букв, а испортить международные отношения двух соседних стран Бенедикту Бенедиктовичу вовсе не хотелось.
Японец перешел на английский. В этом языке Бенедикт Бенедиктович был не более силен, хотя его словарный запас был несколько шире и, поднатужившись, кроме «ай лав ю» и «гуд монинг» он мог бы вспомнить еще десятка два слов, не зря же при заполнении анкет на соответствующий вопрос он неизменно отвечал: владею со словарем. К удивлению Бенедикта Бенедиктовича, японец, кроме родного и английского, неплохо изъяснялся по-русски и даже без словаря.
Таким образом, языковый барьер после минутного замешательства был успешно преодолен и Бенедикт Бенедиктович получил деловое предложение реализовать партию гирь и гантелей, чему он несказанно обрадовался потому, что на местном рынке этот вид спортивного инвентаря пользовался крайне вялым спросом.
Ударили по рукам, и первая партия пудовых гирь ушла за океан. Вскоре последовал второй заказ, потом – третий. У Бенедикта Бенедиктовича было легкое недоумение, с чего бы все население Островов восходящего солнца прониклось такой необычной любовью к гиревому спорту, но, когда по его подсчетам, гирями был обеспечен каждый третий японец, включая стариков и младенцев, он смекнул, что скоро они захотят догнать нас и в штанге, почему стал прикидывать, как бы половчее можно было перепрофилировать производство для изготовления стальных блинов в столь же непомерных количествах.
У Бенедикта Бенедиктовича, помимо советских дензнаков, появилась валюта. Жить стало лучше, жить стало веселей. Несмотря на повсеместные серьезные перебои с продуктами, ему пришлось приобрести еще парочку холодильников для хранения деликатесов, среди обширного перечня которых встречались не только оба вида икры, но и, ставшая в последнее время редкостью, кабачковая.
Ниночка и, уже заканчивающие школу детишки, ходили сплошь в «фирме». Лейблов у ребят не было, пожалуй, что на молодых упругих ягодицах и то только потому, что такой «писк» еще ни с какой стороны не прозвучал, иначе у них нашлось бы чем украсить и эти места.
Сам же Бенедикт Бенедиктович заметно расширился в талии, приобрел «вольво», а через год «мерседес». Машину он водил уже уверенной и твердой рукой в любом виде. А виды у Бенедикта Бенедиктовича бывали теперь всякие потому, что от друзей не стало отбоя и приглашения в сауны, на загородные дачи и в рестораны следовали одно за другим.
Так же, как раньше в студенческие годы билетеры театров и библиотекари, теперь Бенедикта Бенедиктовича с удовольствием узнавали швейцары, как известно, имеющие сильно ослабленную память на лица, но весьма наметанный и острый глаз на синий и красный цвета дензнаков.
В окружении Бенедикта Бенедиктовича появились «девочки». Иногда в довольно больших количествах, и Бенедикт Бенедиктович, чтобы не забивать свою занятую голову их пустячными именами, к обоюдному удовольствию, всех их звал одинаково: Люлек. Недолго думая, Бенедикт Бенедиктович и свою Ниночку переименовал в Люлька, что навсегда исключало возможность выдать себя неосторожным словом, когда он возвращался домой под шафе.
Возможно, Бенедикт Бенедиктович не стал бы этого делать, если бы знал о том глубоком уважении и даже любви, которые проснулись в Ниочкином сердце с недавних пор. И чем чаще и дороже становились его подарки, тем с большей охотой Ниночка закрывала глаза на его мелкие мужские шалости, давно уже не бывшие для не тайной. С еще более сильным рвением она закрыла бы их совсем, случись что-то посерьезнее, лишь бы не потерять ставшего таким дорогим, во всех смыслах этого слова, мужа.
Все мы знаем, как призрачно и переменчиво счастье. Редкому наезднику удается через всю жизнь прогарцевать на этом норовистом скакуне.
Легкая тень набежала и на, казавшееся уже безоблачным до самого горизонта, бытие Бенедикта Бенедиктовича, когда он получил ничем не примечательное с виду письмо, но с весьма тревожным содержанием: угрозы в нем непринужденно переплетались с требованием кругленькой суммы.
Бенедикт Бенедиктович, хотя и был обеспокоен, но большого значения сему полуграмотному посланию не придал. Значительно сильнее его взволновали крепкого телосложения молодые люди, которые довольно часто стали попадаться ему на глаза возле его дома и тех мест, где он имел обыкновение проводить свободное время.
Родной милиции, которая всех нас бережет и поэтому вряд ли способна уберечь, Бенедикт Бенедиктович, уже имея некоторый опыт, не доверил бы на сохранение и червонца, прекрасно зная, что даже столь мизерная сумма тотчас навеки бесследно исчезнет в бездонных карманах галифе, не дав копеечного результата. Надежнее было бы раскошелиться в этом случае на двух-трех таких же плечистых ребят из бывших спортсменов.
Но с этим решением Бенедикт Бенедиктович, явно, запоздал. Когда однажды вечером он в прекрасном настроении покинул квартиру одной из своих «люльков», неторопливой походкой подошел к «мерседесу» и, слегка нетвердой рукой, попытался попасть ключом в замочную скважину, одну его руку кто-то стремительно заломил за спину, а вторую сжали, словно тисками. Бенедикт Бенедиктович не успел даже вскрикнуть, как плотная повязка легла ему на лицо. Его толкнули на заднее сидение «мерседеса», крепко сжали с боков и машина, взревев мотором, рванула с места.
Везли Бенедикта Бенедиктовича долго и бережно. Потом машина остановилась, и его вывели из нее. Пахло лесом. Бенедикта Бенедиктовича куда-то повели. Натужно заскрипели открываемые ворота. Под ногами путалось что-то мягкое, видимо сено. Веревка крепко стиснула запястья Бенедикта Бенедиктовича, а потом обвила его тело, плотно прижав к столбу. Снова заработал мотор, машина подъехала и остановилась рядом. У Бенедикта Бенедиктовича сняли повязку с лица и он увидел в проеме ворот три удаляющиеся силуэта, после чего ворота медленно закрылись. Загремел вставляемый в пробой замок и все стихло.
Когда первые утренние лучи просочились сквозь щели досок, привыкший к темноте, Бенедикт Бенедиктович без труда рассмотрел, что находится в большом пустом сарае. Тут же стоял его «мерседес». Страшно ныли перетянутые веревкой руки и тело. Он то приходил в себя, то бессильно обвисал на веревках.
Параллельные полосы света, перечерчивающие полутьму сарая, становились все ярче и ярче. Еще ночью Бенедикт Бенедиктович нащупал онемевшими пальцами не то сучек, не то торчащую шляпку гвоздя с обратной стороны столба, к которому был привязан, и все это время уже совершенно бесчувственными руками рвал об него то волокна веревки, то кожу запястий. Наконец веревка лопнула. Нескоро, но удалось освободить от ее петель и грудь. И, когда этой опоры не стало, Бенедикт Бенедиктович рухнул на землю.
Звук мотора подъезжавшей машины вернул его из небытия. Хлопнули дверцы, раздались голоса. Бенедикт Бенедиктович бросился к воротам. Сквозь щель он увидел, как от стоявшего неподалеку «жигуленка» к сараю направились люди. Времени на раздумья не оставалось. Словно слепой, Бенедикт Бенедиктович тыкался в стены сарая, пытаясь найти выход. Его не было. Уже гремели замком. Взгляд его упал на «мерседес». В ту же секунду он оказался у машины. К счастью, дверца была не заперта. В замке зажигания ключа, конечно же, не было, но запасной Бенедикт Бенедиктович, на всякий случай, держал под ковриком. Еще мгновение и в тишине дико взвыл мотор. За воротами послышалась матершина. Бенедикт Бенедиктович дал полный газ и отпустил сцепление. «Мерседес» подпрыгнул. На долю секунды он, словно, завис в воздухе, а потом ринулся на ворота. Сорванные с петель, они разлетелись в обе стороны. В зеркало Бенедикт Бенедиктович увидел, как опрокинутые ими падали и кувыркались люди. Один из них так и остался лежать, трое же вскочили, пытались бежать за ним, что-то злобно крича. «Мерседес» набирал скорость.
Видя, что он уходит, трое кинулись к «жигуленку», вскочили в него и помчались следом.
На лесной дороге тяжелый «мерседес» надрывно ревел, временами увязая в песке. Здесь догнать Бенедикта Бенедиктовича на более легких «жигулях» у преследователей еще был шанс, но когда «мерседес» неожиданно выскочил на асфальтовую дорогу, и Бенедикт Бенедиктович, до упора утопив педаль газа, услышал равномерный шелест колес о твердое покрытие, то он понял, что оставил их с носом.
С каждым пройденным километром «жигуленок» неумолимо уменьшался, а вскоре и вовсе стал надолго исчезать за складками местности. Вдали замаячили знакомые очертания города. Бенедикт Бенедиктович в последний раз оглянувшись, прокричал уже никому: «Ну что, взяли!»- и добавил такую забористую фразу, что самому понравилось, как удачно это у него получилось. Он прокричал ее еще и еще раз, и уже, привычно - расслабленно откинувшись на спинку сиденья, затянул песню гладиаторов из «Спартака» Джованьолли:
Он родился свободным
Под родительским кровом,
Но в железные цепи
Был врагами закован…
Знакомые дома замелькали по обеим сторонам улицы. Все внутри Бенедикта Бенедиктовича ликовало и пело. Не сбавляя скорости, он дважды проскочил на красный свет пустынные перекрестки. Было рукой подать до дома.
Когда Бенедикт Бенедиктович увидел, что под колеса летит сине-красный мяч, а за ним взъерошенный мальчишка, тормозить было поздно. Бенедикт Бенедиктович успел еще рассмотреть веснушчатое его лицо и полные ужаса карие глаза. Что было силы, он рванул баранку влево. «Мерседес», пронзительно взвизгнув шинами, прополз несколько метров юзом и, словно обезумев, бросился на столб.
Непреодолимая сила выхватила Бенедикта Бенедиктовича из кресла и, вместе с миллионом искрящихся на солнце снежинок распавшегося лобового стекла, бросила на тротуар.
Последнее, что почувствовал Бенедикт Бенедиктович, был знойный ветер Испании, пахнувший ему в лицо. Это было так приятно. Он еще успел подумать, что его могила не останется безымянной, но уже никогда не узнал, что ветер, опаливший его лицо, был вызван взрывом высокооктанового бензина отечественной марки А-95.